Текст книги "История русской литературы XIX века. Часть 1: 1795-1830 годы"

Сатира Блудова во многом наметила и жанр, и иронические приемы арзамасских сочинений. Она дала жизнь кружку (прежний Арзамас[25]25
  Под «прежним», или «старым», Арзамасом участники понимали тот, о котором рассказано в сатире Блудова, и «Дружеское литературное общество», многие участники которого стали членами «Нового Арзамаса».


[Закрыть] решено возродить как «Новый Арзамас»), возникшему в 1815 г. и названному «Арзамасское общество безвестных людей» или – кратко – «Арзамас». В него вошли В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, Д.В. Дашков, А.И. и Н.И. Тургеневы, М.Ф. Орлов, К.Н. Батюшков, А.Ф. Воейков, В.Л. Пушкин, Д.Н. Блудов, С.С. Уваров. Арзамасцем числился и А.С. Пушкин, который открыто присоединился к обществу после окончания Лицея.

«Арзамас» возник как общество, ориентированное прежде всего на полемику с «Беседой» и Российской академией. Он пародировал в своей структуре их организационные формы. В противовес официозной столичной «Беседе», где заседали крупные и опытные чиновники, арзамасцы нарочито подчеркивали провинциализм «общества безвестных людей». Особым постановлением разрешено было «признавать Арзамасом всякое место» – «чертог, хижину, колесницу, салазки».

Арзамасские пародисты остроумно обыгрывали известную традицию Французской академии, когда вновь избранный член произносил похвальную речь в честь умершего предшественника. Вступающий в «Арзамас» выбирал из «Беседы» «живого покойника», и в его честь звучала «похвальная речь», пропитанная иронией. Язык арзамасских речей, изобиловавший литературными цитатами и реминисценциями, был рассчитан на европейски образованного собеседника, способного улавливать подтекст и чувствовать иронию. Это был язык посвященных.

В арзамасских протоколах доминирует игриво-пародийное начало. Королем буффонады единодушно был признан Жуковский, бессменный секретарь общества. И так как, по его утверждению, «оно родилось от нападок на Баллады», участникам присваивались прозвища, взятые из баллад Жуковского. Сам «балладник» носил арзамасское имя Светлана, Вяземский – Асмодей, Батюшков – Ахилл (намекая на его тщедушную фигуру, друзья шутили: «Ах, хил»), Блудов – Кассандра, Уваров – Старушка, Орлов – Рейн, Воейков – Ивиков журавль, юный Пушкин – Сверчок, а его дядя Василий Львович бывало, что и четыре – Вот, Вот я вас, Вот я вас опять, Вотрушка.

Своеобразной эмблемой общества был величественный арзамасский гусь (Арзамас славился своими огромными и вкусными гусями), а наименование гусь стало почетным для каждого члена. Однако у современников возникали и другие ассоциации. В книге «Эмблемы и символы», изданной впервые по указу Петра I в 1705 г. и многократно переиздававшейся, была эмблема под № 86 – «гусь, пасущийся травою» с таким символическим толкованием: «Умру, либо получу желаемое», что вполне гармонировало с чувствами арзамасцев, провозглашавшими «непримиримую ненависть к Беседе».

Итак, арзамасцы принялись шутливо отражать нападки «Беседы» и сами азартно и бесстрашно атаковали своих противников. Содержание споров было серьезным, но форма, в которую облекли их арзамасцы, – пародийно-игровой.

Для арзамасцев «Беседа» – общество прошлого, там заседают, кроме Крылова и еще нескольких писателей, косные старцы во главе с Дедом Седым, т. е. Шишковым. Почти все они бездарны, литературных талантов у них нет, а потому их амбиции смешны и претензии на руководство литературой беспочвенны. Как писатели они мертвецы. Таковы же их сочинения, место которым в реке забвения Лете, текущей в подземном царстве мертвых. Пишут «беседчики» на мертвом языке, употребляя давно исчезнувшие из речевого обихода слова (арзамасцы издевались над выражением «семо и овамо»).

Шишков и его братия, по мнению арзамасцев, достойны не столько беспощадного негодования, сколько беззлобного вышучивания, так как их произведения пусты, бессодержательны и сами лучше всякой критики обнажают собственную несостоятельность.

Основным способом веселого издевательства становится «арзамасская галиматья» – устаревший высокий стиль, беспредельно поэтизирующий безумное содержание и языковое сумасшествие сочинений «беседчиков». Такими предстали арзамасцам взгляды Шишкова.

Тяжеловесной величавой темноте сочинений и речей сторонников Шишкова арзамасцы противопоставили легкий, изящный и даже несколько щегольской стиль Карамзина. Уходящую со света «Беседу» сменяет «Новый Арзамас». Арзамасцы создают свой космический мир, творят невиданную еще арзамасскую мифологию.

Вся история «Арзамасца» распадается на два периода – ветхий и новый. Нетрудно увидеть здесь прямые аналогии с Ветхим и Новым Заветами, с идеей Православной Церкви. «Ветхий Арзамас» – это «Дружеское литературное общество», в котором уже возникли идеи, блестяще развитые «Новым Арзамасом», на который перешла благодать прежнего Арзамаса. Действительно, многие члены «Дружеского литературного общества» стали в 1815 г. участниками «Арзамаса». Принимая эстафету, «Новый Арзамас» крестился, т. е. очистился от старых пороков, и преобразился. Крещенскими водами стали для «Нового Арзамаса» «Липецкие воды» (намек на комедию Шаховского). В этих очистительных водах исчезли остатки «грязи» «беседчиков», и родился обновленный и прекрасный «Арзамас». С крещением связано и принятие новых имен. Отныне арзамасцы обрели новую религию, узнали и уверовали в своего неземного бога – бога Вкуса.

В полном согласии с идеями Карамзина художественный вкус толкуется как личная способность. Он не может быть постигнут умом. Вкусу нельзя научить – он не достается трудом. Человек получает вкус как небесный дар, как спустившуюся с неба и посетившую его благодать. Вкус таинственно связан с добром и подлежит ведению не знания, а веры. Отсюда ясно, что, создавая многомысленность представлений, арзамасцы сопрягают церковные и эстетические идеи. Церковная идея переносится в бытовой план, а эстетическая идея «сакрализуется» (освящается религией, становится священной). Иначе говоря, арзамасцы сочетают травестию (ироническое использование «высокого» жанра и «высокого» стиля для передачи заведомо «низкого» содержания) и бурлеск (намеренно грубое и дерзкое стилистически «низкое» изложение «высокой» темы).

В игровом космическом мире арзамасцев Вкус – бог, отрицающий правила, нормы, бог, требующий ясности мысли, психологической уместности и точности слова и выражения, их легкости, изящества и благозвучия. Бог Вкуса действует тайно, поселяясь как дух в каждого арзамасца. Одновременно его тайное присутствие обретает плоть – арзамасского гуся. Чтобы арзамасцы могли спастись от демонических сил «беседчиков», бог Вкуса предлагает им отведать свою плоть. Вкусив божественной плоти, они таинственным образом избегают чар «Беседы» и спасаются. Гусиная плоть вкусна и чудодейственна. Она не только оберегает и защищает арзамасцев от всех напастей, но и заключает в себе божественный творческий дар: сочинения арзамасцев оказываются наполненными истинным вкусом и выступают как «богоугодные», т. е. одобренные богом Вкуса. Культ бога Вкуса поддержан церковью.

«Арзамас» – средоточие эстетической веры – представляет собой храм, церковь бога Вкуса, подобную Православной Церкви – хранительницы религии. У литературного православия, как у всякой истинной религии, есть противник в виде литературных сил тьмы и зла. Они сосредоточились в «Беседе».

Поскольку «беседчики» сами отринули бога Вкуса, они разоблачаются как «раскольники», «язычники», «магометане», «иудеи», а нечистый храм их – «Беседа» – именуется то «капищем» (язычество), то «синагогой» (иудаизм), так как главными врагами православия были язычество, ислам, иудаизм. Нередко «Беседа» объявляется местом колдовства, совершения ритуальных зловещих молений. Тогда она предстает ложной церковью, «антицерковью», а «беседчики» – «колдунами», «чародеями», «чернокнижниками». Наконец, «беседчики» оказываются в свите Сатаны, Дьявола и тогда они превращаются в чертей, ведьм, а сама «Беседа» становится местом их сборища – адом. Тем самым арзамасцы имеют свой поэтический храм – «Арзамас», своего бога – Вкус и свой «пиитический ад» – «Беседу».

В 1816 г. «Беседа» прекратила свое существование. «Арзамас» продержался до 1818 г. и тоже исчез с литературной арены. Попытки возродить «Беседу», предпринятые А.С. Хвостовым, равно как и попытки придать арзамасским заседаниям серьезную форму, не имели успеха. Однако арзамасское братство и арзамасское красноречие не прошли бесследно. В преобразованном виде они вошли в литературный быт и в литературу.

Оба взгляда на единый литературный язык имели достоинства и недостатки. Карамзин, верно подчеркнув значение «среднего» стиля разговорного языка образованного общества и сосредоточившись на нем, первоначально не учел стилистической роли «высокого» и «низкого» стилей (впоследствии, работая над «Историей государства Российского», он отдал должное «высокому» стилю, что было поставлено ему в заслугу Шишковым). Шишков, верно обратив внимание на «высокий» и «низкий» стили, отверг «средний» стиль, разговорный язык. Единый русский литературный язык не мог быть создан, если бы писатели пошли по пути только Карамзина или только Шишкова. Все три стиля должны были участвовать в его сотворении. Так и случилось.

На основе разговорного литературного языка и «среднего» стиля, обогащенного «высоким» и «низким» стилями, усилиями всех писателей начала XIX в. образовался единый литературный язык. Это не стало началом объединения нации, как на то надеялись Карамзин и Шишков. Напротив, пропасть между дворянским и недворянским сословиями все более углублялась. Она стала предметом размышлений всех русских писателей и мыслителей, от Пушкина до Бердяева. Однако созидательное начало в самом факте создания единого литературного языка сказалось в полной мере в литературе. Именно благодаря этому обстоятельству русская литература в чрезвычайно короткие сроки стала на один уровень с ведущими европейскими литературами. У истоков ее триумфального шествия стоит веселая полемика арзамасцев с шишковистами, наполненная вполне серьезным и значительным содержанием.

В сотворении единого литературного языка главная заслуга, бесспорно, принадлежит Пушкину.

Пушкин-лицеист исповедовал идеологию «Арзамаса». Он весь отдался литературной схватке с «Беседой губителей русского слова». От «Арзамаса» он навсегда унаследовал дух литературного озорства, стихию «легкого и веселого», нацеленность на полемику. Настроение Пушкина получило отражение в эпиграмме «Угрюмых тройка есть певцов» (1815). Однако уже в 1820-е гг. Пушкин неудовлетворен литературным «сектантством» (Ю.Н. Тынянов), односторонностью и Карамзина, и Шишкова. В 1823 г. он пишет Вяземскому: «Я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе»[26]26
  Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. Х. С. 62.


[Закрыть]. Эти слова означают, что основой поэтического языка Пушкина по-прежнему остается «средний» слог, но поэт уже отчетливо осознает его ограниченность. Он признает относительную правоту Шишкова («Притязания Шишкова во многом смешны; но и во многом он был прав»), хочет «выучиться» у Катенина, сторонника «высокого» и «просторечного» стилей. Такие произведения, как «Борис Годунов», свидетельствуют о том, что Пушкин учел некогда враждовавшие точки зрения.

Полемика о русском литературном языке способствовала тому, что литература отказалась от жанрового мышления, обратилась к мышлению и игре стилями, чем особенно виртуозно воспользовался Пушкин в «Евгении Онегине». Лермонтов в своих поэмах, Гоголь в своих ранних повестях. Она открыла простор как для развития романтического направления в его психологическом и гражданском (социальном) течениях, так и для формирования реалистических основ русской литературы в творчестве Крылова, Грибоедова, Пушкина, Лермонтова и Гоголя.

Основные понятия

Просвещение, классицизм, сентиментализм, предромантизм, жанровое мышление, «высокие», «средние», «низкие» жанры, ода, элегия, идиллия, «легкая» поэзия, устойчивые поэтические формулы, «поэтизмы» и «прозаизмы», романтизм как литературное направление и его течения.

Вопросы и задания

1. На каком историческом фоне развертывается литературное движение 1810—1830-х гг.? Назовите основные исторические события, происшедшие в Европе и в России.

2. Охарактеризуйте состояние литературы в начале XIX в. Какие литературные общества возникли в первые годы XIX в.? Кто входил в них и каковы были их литературные программы?

3. Расскажите о состоянии прозы в начале XIX столетия. Какие жанры господствовали? Назовите имена писателей и их произведения. Проанализируйте два произведения разных авторов (например, А.Е. Измайлова и В.Т. Нарежного).

4. Кратко расскажите о состоянии драматургии в первые годы XIX в. Дайте обзор творчества В.А. Озерова. Определите, какое литературное направление представлял В.А. Озеров и как его литературно-эстетические пристрастия отразились в его драматургии. Дайте подробный анализ одной из трагедий В.А. Озерова (например, «Димитрий Донской»).

5. Расскажите о состоянии русской поэзии в начале XIX в. (основные направления, жанры и стили).

6. Почему развернулась полемика о литературном языке? Охарактеризуйте позиции Н.М. Карамзина и А.С. Шишкова. Расскажите об обществах «Беседа любителей русского слова» и «Арзамас» (когда возникли, какие задачи перед собой ставили, кто входил в общества). Эстетическая функция смеха (сатира и буффонада) у арзамасцев. Жанр дружеского послания в поэзии арзамасцев. Какую роль сыграла полемика в развитии русской литературы?

7. Романтизм как литературное направление (возникновение, основные принципы, жанрово-стилистическая система). Основные течения русского романтизма.

Литература[27]27
  Общие проблемы литературного развития XIX в. отражены в Библиографии, помещенной в конце учебника. Обязательная литература помечается одной звездочкой (*). Если названная однажды литература должна или может быть использована в освещении других тем, то она в дальнейшем не называется, а при первом обозначении сопровождается знаком плюс (+). Например, студенты должны быть знакомы со сб. «Арзамас», входящим в перечень обязательной литературы. В этом случае, как обязательный, он сопровождается знаком *. Однако тот же сборник потребуется студентам при чтении глав о творчестве Жуковского, Батюшкова и Пушкина. В перечне литературы к этим главам он уже не упоминается, но при публикации для сведения студентов помечается знаком +, указывающим, что книга нужна при знакомстве со следующими главами (Арзамас… *+).


[Закрыть]

Альтшуллер М.Г. Предтечи славянофильства в русской литературе: Общество «Беседа любителей русского слова» Ann Arbor, 1984.

Арзамас: Сб. в 2-х кн. Кн. 1–2. М., 1994.*+

Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». СПб., 1994.*+

Гордин М. Владислав Озеров. Л., 1991.

История романтизма в русской литературе. 1790–1825, 1825–1840. М., 1979.*+

Купреянова ЕН. Основные направления и течения русской литературно-общественной мысли первой четверти XIX века: В кн. «История русской литературы». – Т. 2. От сентиментализма к романтизму и реализму. Л., 1981.*

Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб., 1993.*+

Лотман Ю.М., Успенский БА Споры о языке в начале XIX в. как факт русской культуры: Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 358. Труды по русской и славянской филологии: XXIV. Литературоведение. Тарту, 1975.*

Озеров В.А. Трагедии. Стихотворения: («Библиотека поэта». Большая серия). Л., 1960.*

Поэты 1790—1810-х гг.: («Библиотека поэта». Большая серия). Л., 1972.*

Успенский БА. Языковая программа Карамзина и ее исторические корни. М., 1985.

Глава 2
В.А. Жуковский 1783–1852

Василий Андреевич Жуковский – великий поэт и переводчик, автор множества элегий, посланий, песен, романсов, баллад и эпических произведений, родоначальник русского романтизма.

Жизнь Жуковского, как частного и государственного человека (он был воспитателем наследника престола, будущего царя Александра II, при котором было отменено крепостное право), неотделима от его жизни в литературе. При этом она настолько же необычна, насколько и поэтична. В ней было много светлого, но и много трагического, печального.

Однажды Жуковский сказал: «Жизнь и поэзия – одно». Это были ключевые для его творческой судьбы слова, проникнуть в сокровенный смысл которых помогает его поэзия.

Жуковский считал поэтический дар даром Божиим. Поэзия воспринималась им в общественно-религиозном духе: «Поэзия небесной религии сестра земная». Ее назначение свято: «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли». Поэтическое искусство и его создания – это воплощение и выражение Бога в предельно сгущенных и разнообразных формах. Бог дает нам возможность созерцать поэтические картины, верил Жуковский, чтобы мы никогда не забывали о прекрасной и совершенной небесной жизни, существующей там, где пребывает Он. Так между земной жизнью и жизнью небесной устанавливаются родство, близость, проницаемость и прочная связь.

Жизнь, по убеждению Жуковского, едина, она не прерывается и не исчезает, но разделяется на две области – земную («здесь») и небесную («там»). Пока человек ведет свое земное странствие, он не может покинуть землю и переселиться на небо. Однако души, перешедшие в небесную обитель и продолжающие там жизненное путешествие, тоже не могут вернуться к земному существованию. Истинно прекрасная, гармоничная, нравственно совершенная жизнь, конечно, находится там, где пребывает Бог. Там она вечная, счастливая и безгрешная. Земная жизнь, напротив, грешна, преходяща, временна, лишена совершенства и полна соблазнов, искушений, страданий. Чтобы человек уверовал в истинность небесной жизни, ему посланы от Бога видимые, осязаемые, чувствуемые и понимаемые знаки, символы настоящей, единственно подлинной жизни. Эти знаки, символы и есть поэтические признаки предметов и явлений. Благодаря тому, что человек постоянно ощущает их присутствие, в нем не иссякает вера в лучшую жизнь. Он стремится к своей небесной духовной родине, томится по ней, желая душой постичь вечное и бесконечное царство, в котором пребывает свободный дух. Эти желания побуждают человека улучшить и свою земную жизнь, и самого себя в нравственно-духовном отношении. Но, чтобы войти в небесную область бытия как можно менее греховным, нужно смыть с себя земные пороки, раскаяться в своих прегрешениях. Для этого человеку даны испытания и страдания, которые он не должен отвергать и на которые не должен сетовать. Страдание – это благо, посланное ему для очищения души от земной скверны.

Так за религиозным смыслом просматривается смысл общественный, состоящий в стремлении преобразить себя и земную жизнь в лучшую сторону и всячески тому содействовать.

Поэзия в религиозно-общественной деятельности – мост между двумя мирами. Она наделена особой духовной властью прозревать вечные, нетленные, прекрасные и совершенные образцы сквозь преходящие, временные предметы и явления «неистинной» земной жизни. Это придает поэзии двойственность и противоречивость: она одержима стремлением выразить человеческим языком сокровенные законы мироздания, но не может достигнуть желаемого вследствие загадочности внятных ей тайн и невыразимости их человеческим языком.

Творческим средоточием поэзии на земле выступает поэт, наделенный даром узнавать и выражать вечно-прекрасное в земном. Поскольку именно поэт узнает в предмете или явлении вечно-прекрасное, то не в силах отделить себя ни от предмета, ни от его выражения. Даже если бы он хотел отвлечься от предмета и его выражения, он потерпел бы неудачу: «…поэт, свободный в выборе предмета, не свободен отделить от него самого себя: что скрыто внутри его души, то будет вложено тайно, безнамеренно и даже противонамеренно и в его создание. Если он чист, то и мы не осквернимся, какие бы образы, нечистые или чудовищные, ни представлял он нам как художник…»[28]28
  Жуковский В.А. Эстетика и критика. М., 1985. С. 335.


[Закрыть].

Эти религиозно-романтические идеи важны для понимания поэзии Жуковского и всей русской литературы.

Понятие об элегии и ее разновидностях. «Сельское кладбище»

Первым стихотворением, которое принесло Жуковскому известность в литературных кругах, была элегия «Сельское кладбище», перевод одноименного стихотворения английского поэта Томаса Грея. Знаменитый русский философ и поэт В.С. Соловьев назвал элегию Жуковского «началом истинно человеческой поэзии России».

Название стихотворения «Сельское кладбище» и обозначенная подзаголовком жанровая принадлежность – элегия – сразу же настраивают на печальные чувства и размышления.

Элегия – это и есть в первоначальном своем содержании грустная лирическая песня о смерти. Такой она была в античности. Но затем, с развитием лирики, ее содержание расширилось – элегией стали называть грустную песнь о всякой утрате, потому что утрата чувства, желания – это подобие смерти, исчезновение и небытие. Например, разлука с любимой или с другом – тоже утрата и тоже «смерть», но только временная или ненастоящая, метафорическая. И все-таки очень горькая, заставляющая нас страдать, как будто и в самом деле потеряли любимого человека.

Жуковский выбрал для перевода элегию классического вида: в ней речь идет о смерти настоящей и размышляет поэт на кладбище, месте захоронения. Такая элегия получила особое название – кладбищенская.

Человек на кладбище вспоминает о своих близких, задумывается о них и естественно сожалеет об их кончине. Вместе с тем он вспоминает и о том, как ему жилось рядом с умершим или умершими. Следовательно, грусть и печаль рождаются в воспоминании, а воспоминание удерживает не только горечь разлуки, но и радость общения. Религиозный человек к тому же верит, что когда-нибудь, когда он умрет, снова встретится с теми, кого сейчас, будучи живым, он оплакивает. И эта будущая встреча дает ему надежду на радость и счастье. Такими сложными бывают чувства человека, когда он предается раздумьям об ушедших в иной мир дорогих ему людях. Эта сложность усугубляется тем, что печаль становится особенно сладкой, когда человек вспоминает о них. Он наслаждается и встречей, состоявшейся в земной жизни, и нынешним воспоминанием о ней, и надеждой на будущее свидание. Он услаждается и возвращением в прошлое благодаря воспоминанию. Но человек возвращается на мгновение и тут же понимает, что прошлого не вернешь, что счастье бывшей встречи исчезло навсегда.

Особенно остро все это человек переживает на кладбище. Он то охвачен чувством безнадежности, то – надежды, то испытывает горечь, а то – сладость, то подавлен разлукой, а то мечтает о встрече. Наконец, его размышления относятся к самым торжественно-высоким предметам: что может быть возвышеннее рождения и смерти? В том числе и тогда, когда умирает обыкновенный человек, а рассуждает об этом тоже обычный человек. Разве умирают только государственные деятели, императоры, полководцы? Все смертны. И если смерть настигает самого заурядного человека, то все равно уходит из земной жизни неповторимый личный мир, который никогда не появится вновь. А вдруг он не сумел или не успел раскрыть себя в полной мере, вдруг он все свои силы растратил не на то, к чему был призван и что, может быть, было ему предназначено? Вдруг обстоятельства не позволили ему воплотить в повседневной деятельности блестящие и глубокие мечты? Кто знает и кто опишет? Но жалость, горечь и печаль никогда не исчезают. Их достоин любой человек. Поэтому тон элегии не похож на тон оды: в нем нет выспренности, ораторской декламации, торжественности, а есть глубокое, в себя и к себе обращенное раздумье. Оно с самого начала окрашено личным чувством, в нем присутствует личность поэта. Вместо одического пафоса, который выражал могущество отстоявшего от личности и потому абстрактного, отвлеченного государственного или национального разума, в элегии господствуют мысли, неотделимые от личности, от ее души, от ее эмоций. Речь в элегии спокойная, приглушенная, ритм плавный.

Кладбищенская элегия полна негромких раздумий. Размышление изначально присуще всякой элегии, не только кладбищенской. Элегия, в которой господствует размышление, касающееся самых разных предметов и явлений, называется медитативной (от слова медитация – размышление, раздумье). Так как предметы размышлений могут быть различными, то различны и разновидности элегий: историческая, философская, а также унылая элегия, в которой поэт предается психологическим переживаниям о своей несчастной участи.

Внутренняя сосредоточенность на предмете размышления требует напряженного внимания к каждому выражению, слову и его смысловым оттенкам. Поскольку автор-поэт ведет речь о брате или братьях по человечеству, то он сохраняет интонацию личной или даже интимной близости. Все эти свойства элегии не только соблюдены Жуковским, но введены им в русскую элегию, а через нее – в русскую лирику.

 
В первой строфе элегии «Сельское кладбище»:
Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
Шумящие стада толпятся над рекой;
Усталый селянин медлительной стопою
Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой[29]29
  Здесь и далее сочинения Жуковского цит. по изданию: Жуковский В.А. Собр. соч. в 4 томах. Т. 1, 2. М.; Л., 1959–1960.


[Закрыть]
 

поэт избирает особое время перехода, перетекания дня в ночь – сумерки. Романтики любили изображать природу в подвижном состоянии, когда день сменяется вечером, вечер ночью или ночь утром. Картина Жуковского предвосхищает другую – день уподоблен жизни, сумерки – ее завершению. Смерть еще не наступила, но она уже близка. Наконец, в строфе есть еще один смысловой оттенок: закончился трудовой день, усталый селянин возвращается в «шалаш спокойный свой». За этим днем наступает другой и снова на исходе дня селянин идет в свое жилище. День опять, с одной стороны, уподоблен смерти, которая дает вечный покой от трудов и забот усталому от жизни человеку, а с другой, – этот же пейзаж символизирует круговорот в природе, повторение трудового и жизненного цикла: утром селянин вышел из своего дома, вечером возвращается в него, и так будет на следующий день. После его смерти другой крестьянин станет совершать тот же жизненный путь. Все подвластно вечному повторению, вечному круговороту, включая жизнь и смерть. Человек умрет, но непременно возвратится в мир живых как воспоминание, а смерть, похитив человека у жизни, не способна навечно удержать мертвеца в своих объятиях, потому что память возвращает его образ к живым. Всю сложность этих мыслей и чувств Жуковский дает ощутить уже в первой строфе. В ней же он намечает и последовательно проведенную затем интонацию раздумья над жизнью и смертью. Он сразу дает ключевое слово, которое определяет тональность элегии, – задумавшись. Но не только это слово создает настрой стихотворения. О дне нам известно только, что он «бледнеет» и скрывается за горою, о селянине, что он «усталый» и «идет… медлительной стопою», что «шалаш» его «спокойный». Жуковский не описывает ни селянина, ни одежду на нем. Он ослабляет изобразительность картины, но зато усиливает настроение, впечатление. Он старается передать душевное состояние. И не только селянина, но и свое, потому что подбор Жуковским эпитетов, характеризующих чувства крестьянина, помогает ощутить свойственные ему переживания. Вся картина – это настроения крестьянина и настроения самого поэта, который именно так, а не иначе почувствовал душу селянина, возвращающегося к себе домой. Слова, употребляемые Жуковским, несут двойную нагрузку: они оказываются способными передавать и чувства селянина, и чувства поэта. Больше того, в них ослаблено предметное значение и усилено эмоциональное. Например, слово бледнеет прежде всего связано с цветом. Бледнеет значит белеет, светлеет. Но разве поэт пишет о том, что день белеет или светлеет? Скорее, он блекнет, т. е. из яркого, светлого превращается в тусклый, становится темнее. Следовательно, Жуковскому не нужно в данном случае прямое, предметное значение слова бледнеет, а нужны его другие, непредметные и второстепенные признаки. В русском языке есть выражение бледен, как смерть, побледнел, как смерть. Вот и у Жуковского предполагается, что румяный, розовый, наполненный солнечным светом день побледнел, поблек, угас, как будто его коснулось дыхание смерти. Вот это эмоциональное, или вторичное значение в отличие от предметного, первичного, и используется Жуковским. Одни поэты в большей мере опираются на предметное, другие – на эмоциональное значение слов или их метафорическое употребление, третьи – на игру предметных и эмоциональных признаков.

Жуковский, выдвинув в слове на первый план эмоциональные признаки, вторичные значения, необычайно расширил возможности поэзии прежде всего в передаче чувств, психологического состояния, душевного настроения и внутреннего мира человека. До Жуковского жизнь сердца в русской поэзии не поддавалась убедительному художественному выражению и освещению. Он первым открыл сферу внутренней жизни.

Уже в первой строфе намечена тема смерти. Последующие строфы усиливают приближение смерти и делают настроение все более тревожным. Постепенно «туманный сумрак» охватывает всю природу. Уже глаз не способен различить предметы, и тогда на помощь приходит звук. «Мертвый сон», «тишина» становятся приметами смерти, которая связана как с наступающей тьмой, так и с безмолвием. И отдельные звуки – жужжание жука, унылый звон рогов, «сетования» совы – выразительнее передают общее и полное беззвучие. Выражение «унылый звон» тоже говорит о том, что поэт переходит к теме смерти: унылый означает подавленный унынием, не имеющий никакой надежды, живущий в печали. И вот, наконец, когда все потонуло в сумраке и все кругом замерло, поэт переходит к размышлению о кладбище и его поселенцах. Здесь, «навеки затворясь, сном непробудным спят» «праотцы села», граждане сельской округи. Для них, «затворников гробов», уже кончена земная жизнь, они никогда не проснутся и ничто – ни восход солнца, ни «дня юного дыханье», ни крики петуха – их не разбудит и никто их не развеселит – даже резвые дети. Вывод поэта безнадежен и жесток:

 
Ничто не вызовет почивших из гробов.
 

А между тем и они когда-то были живы, обрабатывали землю. Как воины в бою, «воевали» с полями и лесами. Приравнивая мирный труд к воинским подвигам, поэт возвеличивает его и удивляется недальновидности и безжалостности тех, кто в суете своей жизни унижает жребий земледельцев, их полезные труды и с презрением взирает на поселян. Перед лицом беспощадной смерти все люди оказываются равными:

 
На всех ярится смерть – царя, любимца славы,
Всех ищет грозная… и некогда найдет…
 

Смешно кичиться титулами, чинами, богатством, – всем, что столь высоко ценится в обществе, если конец всех без исключения одинаков и вечная бездна поглотит каждого, независимо от его социального положения в здешнем мире. Жуковский ставит человека перед зеркалом вечности, он отбрасывает временное, он сразу решает коренные и роковые вопросы бытия принципиально и бескомпромиссно. Перед смертью все равны. В этом виден Жуковский-гуманист, который сожалеет обо всех почивших, обо всех страдающих, обо всех угнетенных. Какая глубокая ирония, направленная в адрес господствующих представлений и нравов, звучит в его словах о том, что сильные мира устраивают себе пышные похороны и воздвигают блестящие надгробия. Странно, что люди не понимают тщетности и относительности своих усилий. Разве все это великолепие и богатство, украшающее могилы, может возвратить человека назад, к земной жизни? Разве оно способно умилостивить и смягчить жестокую смерть? И разве под мраморной доской или в надменном мавзолее мертвому спится слаще? И вообще, разве можно ценность жизни человека, его дух измерить деньгами и почестями, всем этим прахом, рано или поздно истлевающим, превращающимся в руины и исчезающим? Человек, даже умерший, сохраняет для Жуковского величие и непререкаемую ценность. А так как его дух и душа остаются, согласно религиозным представлениям, бессмертными, то кощунственна даже попытка найти материальную, вещественную меру ценности человека и его уникального внутреннего мира. Особенно грустно сознавать, что, может быть, под «могилой… таится Прах сердца нежного, способного любить», что, может быть, «пылью… покрыт» смелый гражданин, «враг тиранства». И тут голос поэта, достигший напряжения и тревоги, в котором слышались звуки обличения, негодования, неожиданно становится спокойным: он видит скромный памятник любящим сердцам. Их любовь осталась в памяти, хотя имена не сохранились: