Текст книги "На Банковском"

Наумыч

Когда доктор Штих поселился на Банковском, вся квартира воспринималась семьей как своя, общая. Поэтому то, что в комнаты, выходившие в переулок, не заглядывало солнце, не играло большой роли: другие помещения, через коридор, оно освещало весь день.

После окончания гражданской войны быт постепенно налаживался. Оставшихся в живых «лиц непролетарского происхождения», ставших советскими служащими, перестали брать в заложники и выгонять с занимаемой жилплощади, однако институт прописки приговорил людей к тому жилью, которое они занимали на момент его введения. Огромная, но темная гостиная стала жильем Шуры с женой, Миша занял светлую комнату напротив, поменьше. Состарившиеся родители – Лев Семенович и Берта Соломоновна – поселились в бывшем кабинете: частной практике пришел конец. Нюта жила в маленькой узкой комнате в конце коридора. Половину ее занимал рояль: Анна Львовна зарабатывала на жизнь музыкой, инструмент дома был необходим.

Однако ленинское письмо не могло защитить квартиру от уплотнения на веки вечные. Как известно, социализм – это учет и распределение, поэтому с развитием советского уклада жизни в стране утвердили нормы жилой площади, полагавшейся на душу населения. После этого в квартиру стали вселять новых жильцов – уже по закону. А у Штихов лишние комнаты отбирали. Но хорошо известно и то, что чем больше в России придумывают строгих правил, тем больше изобретают исключений из оных. Поэтому на всякую бумажку у нас можно найти другую бумажку – и дедушка получил на работе довольно внушительный документ следующего содержания (честное слово, заглавных букв я не прибавлял, так в подлиннике):

Высший совет народного хозяйства

Всероссийский табачный синдикат

Москва

Мая 13 дня 1924 года

№ 273

Удостоверение

Дано сие Заведующему Статистико-Экономическим отделом и Заместителю Управляющего Делами Всероссийского Табачного Синдиката и Члену Редакционной Коллегии журнала «Вестник Табачной промышленности» тов.

Штих Александру Львовичу в том, что он по роду своих обязанностей должен работать на дому, в силу чего имеет право на занятие отдельной комнаты, помимо полагающейся ему по норме площади и, во всяком случае, на дополнительную площадь в размере 20 кв. Аршин.

Основание: 1) Декрет СНК о мерах правильного распределения жилищ среди трудового населения от 25 мая 1920 г. (С.У.20 г. п. 52).

2) Инструкция Жил. Отд. МКХ о порядке уплотнения жилищ, утвержденная Пред. Моссовета 29.2.21 г.

3) Инструкция НКВД по применению постановления ВЦИК и СНК ОБ оплате за пользование жилыми помещениями.

Член правления

Управ. делами

Предместкома

Центральный Комитет Всер. Союза Раб. Пище-вкусовой промышленности изложенное подтверждает.

Подобных бумаг в дедушкином архиве накопилось много. На них стоят разные даты, разная указана полагающаяся дополнительная площадь.

А в квартире стали появляться новые люди. Из тех, первых, я не застал никого. Однако знаю, что в их числе была семья Константина Наумовича Фридберга, художника-карикатуриста. Фрид-берг работал в «Гудке». Он, наверно, очень любил рисовать и делал это по любому поводу, откликаясь веселыми картинками на все события жизни. Некоторое их количество дожило и до меня – в папке с завязками, надписанной маминой рукой: «Рисунки Наумыча». Мама в детстве очень любила его и звала именно так. По ее рассказам, она только лет в десять узнала, что звать-то его Константином, а до того считала, что Наумыч – это и есть имя. Но так и осталось – Наумыч. А своих детей у него, по-моему, не было.

Мне в моем детстве очень нравились его рисунки, сделанные для маленькой Наташи, – смешные карапузы, щенки и лягушки в галошах. Кстати, потом и мои дети с веселым восторгом переводили эти картинки с ветхих листков, раскрашивали, выжигали на фанерках и дарили друзьям и взрослым. Сохранились и его «взрослые» рисунки – шаржи и бытовые зарисовки. Судя по тому, что подпись под изображением Александра Львовича Штиха с палочкой (он на время охромел от нарыва на пальце ноги) указывает на его холостое положение, большинство картинок сделаны до двадцать второго года. Узнаю я на них не всех, а кого-то и просто не знаю. Интересно, что Миша Штих на всех рисунках неизменно крупный и толстый – на моей памяти он всегда был щуплый и маленького роста.

Прадедушка Лев Семенович выглядит совсем старичком. В нем с трудом можно узнать того, полного чувства собственного достоинства господина, который смотрел с фотографии Чеховского. Между этими двумя изображениями уместились лет двадцать пять его жизни. Теперь это действительно Старый Доктор.

Смешные картинки рассказывают о жизни. Миша с Нютой музицируют. Кстати, в результате из всей семьи она одна стала профессиональной пианисткой, однако, насколько я понял из маминых рассказов, братья к ее игре относились иронически.

Вот другая картинка: Наумыч с братьями Штихами курят. Благодаря Шуриной службе в Главтабаке курево проблемой не являлось. Сам я никогда не видел дедушку с папиросой и не знаю, когда он перестал курить. Слышал, что какое-то время он был заядлым курильщиком. Самое интересное, что начал курить он по совету дяди-врача, Залманова. Случилось это так. Из-за нервного истощения (причины которого я не знаю) Шура начисто потерял аппетит – настолько, что совсем не мог есть. Лекарства не помогали, и дядька посоветовал: «А ты закури». Шура закурил, и аппетит вернулся. А Миша курил долго, я это помню. Потом, уже в старости, бросил, однако любил время от времени сосать пустой янтарный мундштук. А вот целый рассказ в картинках, посвященный загадочному А. Карловичу Шмидту. Можно предположить, что от Шмидта зависело снабжение дровами сотрудников «Гудка» и он прислал их с большой задержкой, – может, после сдачи Наумычем какой-то работы. Ну, конечно, ведь тогда, в двадцатые, дом отапливался печами – другого способа не существовало. Но для меня когда-то этот факт стал открытием – в мое время квартиру уже давно перевели на паровое отопление и никаких следов от существовавших раньше печей в ней не сохранилось. Кстати, дом, где жил мой отец (уже упоминавшийся мной, в Водопьяном переулке – большой, каменный, трехэтажный), отапливался печами вплоть до конца пятидесятых годов. Я помню печь-«голлан-дку», священнодействие процесса топки и дровяной сарай во дворе, разделенный на клетушки по числу семей. От той печки мне в детстве пару раз случалось жестоко угореть.

Другие картинки Наумыча тоже веселы и полны добродушной иронии – в первую очередь по отношению к самому себе. А галерея шаржей с краткими характеристиками (всего изображены 20 человек) знакомит нас с кругом друзей штиховской семьи. По большей части здесь – люди, имеющие отношение к искусству: актриса, художник, пианист, певица, балерина. Скорее всего, все двадцать шаржей нарисованы в один вечер, на одном из веселых сборищ в квартире на Банковском. Подписи прозрачно намекают на сложные сердечные заботы молодых людей – «холостых» девушек и «незамужних» мужчин. При этом про себя Наумыч пишет со вздохом: «Увы! Женат», – он был старше многих в компании. А старый доктор Лев Семенович, вероятно, хорошо понимал проблемы молодых – под его изображением читаем: «Вопреки специальности предпочитает сердечные болезни».

Миша в «гудке»

Думаю, что именно через знакомство с Фридбергом Миша попал в «Гудок». Не став солистом-скрипачом, в 1923 году он ушел из консерватории, а в июне 1924-го поступил работать в эту очень популярную тогда газету.

Вообще-то «Гудок» был печатным органом железнодорожников. Почему так случилось, что там в те годы собралась блестящая плеяда молодых литераторов? Олеша, Ильф, Петров (еще не ставшие писателем «Ильф и Петров»), Булгаков. Рассказывали, что однажды Станиславскому поставили в укор отсутствие в репертуаре Художественного театра пьес рабочих авторов. «Ну, как же, – возразил, якобы, Константин Сергеевич, – мы вот железнодорожников ставим». Он имел в виду Булгакова.

Тогда же в «Гудке» работали Катаев, Гехт, Славин, Эрлих, Козачинский, внештатно – Паустовский. О славных временах своей молодости лучше всего написали они сами – в 1963 году издательство «Советский писатель» выпустило книжку «Воспоминания об Ильфе и Петрове». Поводом для ее выхода явилась скорбная годовщина – двадцать пять лет со дня смерти Ильфа и двадцать – Петрова. Среди двадцати двух авторов книги – как признанные классики советской литературы – Олеша, Паустовский, Эренбург, Симонов, так и люди менее известные. Экземпляр, подаренный дядей Мишей моей маме, подписан:

Наталье Смолицкой, – чтоб вспоминала и одного из авторов этой книги – свово дядю Мих. Штиха.

16/VI-63.

Все авторы очень тепло вспоминают тогдашнюю атмосферу газеты – творческую, дружескую, веселую. Полное отсутствие нормального быта их нисколько не удручало – они были молоды и талантливы. Сами себя они называли «Могучая когорта».

Миша Штих наряду с Ильей Ильфом и Борисом Перелеши-ным трудились литобработчиками на четвертой, сатирической полосе «Гудка». В их задачу входило делать фельетоны и смешные заметки по сообщениям рабкоров – рабочих корреспондентов. При этом шло негласное соревнование на количество писем, помещенных в сданный материал.

Когда мы утром просматривали очередной номер газеты, каждый ревниво подсчитывал свою лепту. И тут подчас обнаруживались удивительные вещи. Вдруг оказывалось, что в какую-нибудь подборку о банях или общежитиях – размером около двухсот строк – Ильф ухитрялся втиснуть двадцать пять – тридцать рабкоровских заметок. Ну что, скажите на милость, может получиться из такой «прессовки» с точки зрения газетно-литературных канонов? Инвентарный перечень адресов и фактов? А получался отличный острый фельетон со стремительно развивавшимся «сквозным действием». И даже скупой на похвалы, требовательный «папаша» – Овчинников говорил, просияв своей ослепительной белозубой улыбкой: «Очень здорово!» (Михаил Штих. «В старом ,,Гудке“».)

Константин Паустовский написал для книги очерк «Четвертая полоса». Людей, работавших там, он охарактеризовал как «самых веселых и едких в тогдашней Москве»:

Сам редактор «Гудка» без особой нужды не заходил в эту комнату. Только очень находчивый человек мог безнаказанно появляться в этом гнезде иронии и выдержать перекрестный огонь из-за столов.<…>

В комнату иногда заходил «на огонек» Бабель.<…>

Он долго и тщательно протирал очки, осыпаемый градом острот, потом невозмутимо спрашивал:

– Ну, что? Поговорим за веселое? Или как?

И начинался блестящий и неистощимый разговор, который остальные сотрудники «Гудка» прозвали «Декамероном» и «Шехерезадой».<…>

Досадно, что в то время никто не догадался записывать их, хотя бы коротко. То был необыкновенный и шипучий фольклор тех лет.

Я знал мастеров устного рассказа – Олешу, Довженко, Бабеля, Булгакова, Ильфа, польского писателя Ярослава Ивашкевича, Федина, Фраермана, Казакевича, Ардова. Все они были щедрыми, даже расточительными людьми. Их не огорчало то обстоятельство, что блеск и остроумие их импровизаций исчезают почти бесследно. Они были слишком богаты, чтобы жалеть об этом.

Уточню специально для молодых людей нынешнего времени – богатство Паустовский подразумевает исключительно духовное, творческое. Все упоминаемые им люди, по крайней мере, в то время, о котором идет речь, были в денежном плане весьма бедны. Просто на это обращалось мало внимания. Большие деньги водились в ту пору только у нэпманов – тогдашнего эквивалента сегодняшних «новых русских».

И те и другие дали в свое время обильную пищу для насмешек и анекдотов. В России никогда не любили богатых и удачливых. Но это к слову.

Редакции «Гудка» и еще многих других газет и журналов находились во Дворце труда – так тогда назывался комплекс зданий, находящихся на Москворецкой набережной рядом с Устьинским мостом (сейчас это дома от № 2 до № 7). До революции там помещался Воспитательный дом – известный по многим литературным произведениям приют для незаконных и брошенных детей.

 
И как потом со свертком капельным
(Отцу ненадобным дитем!)
В царевом доме воспитательном
Прощалася… И как – потом -
 
 
Предавши розовое личико
Пустоголовым мотылькам,
Служило бедное девичество
Его Величества полкам.
 

М. Цветаева

Приют здесь основал еще при Екатерине Второй известный благотворитель Иван Иванович Бецкой, сам незаконный отпрыск княжеского рода Трубецких. В народе дом называли (небеспричинно) Вошпитатель-ным. Сейчас в этих зданиях помещается Военная академия ракетных войск стратегического назначения. (На воротах восточного крыла висит еще и загадочная вывеска вполне в стиле Ильфа и Петрова: «Академия по проблемам казачества». Наверно, русская грамматика – в числе первых проблем, решаемых академией довольно безуспешно.) Дворец труда выведен в «Двенадцати стульях» под названием «Дом народов». В уже упоминавшемся очерке М. Штиха читаем:

Есть в «Двенадцати стульях» главы и строки, которые я воспринимаю как бы двойным зрением. Одновременно видимые во всех знакомых подробностях, возникают бок о бок Дом народов и бывший Дворец труда, вымышленный «Станок» и реальный «Гудок», и многое другое. <…>

Было так. Мы с Ильфом возвращались из редакции домой и, немножко запыхавшись на крутом подъеме от Солянки к Маросейке, медленно шли по Армянскому переулку. Миновали дом, где помещался военкомат, поравнялись с чугунно-каменной оградой, за которой стоял старый двухэтажный особняк довольно невзрачного вида. Он чем-то привлек внимание Ильфа, и я сказал, что несколько лет назад здесь была богадельня. И, поскольку пришлось к слову, помянул свое случайное знакомство с этим заведением. Знакомство состоялось по способу бабка – за дедку, дедка – за репку. Я в то время был еще учеником Московской консерватории, и у меня была сестра-пианистка, а у сестры – приятельница, у которой какая-то родственная старушка пеклась о культурном уровне призреваемых. В общем, меня уговорили принять участие в небольшом концерте для старух… Что дальше? Дальше ничего особенного не было.

Но, к моему удивлению, Ильф очень заинтересовался этой явно никчемной историей. Он хотел ее вытянуть из меня во всех подробностях. А под-робностей-то было – раз, два и обчелся. Я только очень бегло и приблизительно смог описать обстановку дома. Вспомнил, как в комнату, где стояло потрепанное пианино, бесшумно сползались старушки в серых, мышиного цвета, платьях и как одна из них после каждого исполненного номера громче всех хлопала и кричала «Биц!» Ну, и еще последняя, совсем уж пустяковая деталь: парадная дверь была чертовски тугая и с гирей-противовесом на блоке.

Я заприметил ее потому, что проклятая гиря – когда я уже уходил – чуть не разбила мне футляр со скрипкой. Вот и все.<…> Прошло некоторое время, и, читая впервые «Двенадцать стульев», я с веселым изумлением нашел в романе страницы, посвященные «2-му Дому Старсобеса». Узнавал знакомые приметы: и старушечью униформу, и стреляющие двери со страшными механизмами; не остался за бортом и «музыкальный момент», зазвучавший совсем по-другому в хоре старух под управлением Альхена.<…>

И до сих пор я не могу избавиться от галлюцинаций: все чудится, что Альхен и Паша Эмильевич разгуливают по двору невзрачного особняка в Армянском переулке.

Здесь я хотел бы сделать маленькое уточнение. Упоминаемый дядей Мишей «невзрачный особняк» – дом № 11 по Армянскому переулку – имеет богатую историю. Сегодня он отреставрирован, и «невзрачным» его никак не назовешь. Три доски, висящие на фасаде, извещают:

Памятник архитектуры

Главный дом городской усадьбы И.С. Гагарина

Начало XVIII в

Архитектор М.Ф. Казаков с палатами XVI – XVII в.в

Охраняется государством

В этом доме провел детство и юность поэт Ф.И. Тютчев. 1810 – 1822 г. г

Российский детский фонд

Международная ассоциация детских фондов

К написанному можно добавить, что история дома связана также с именами поэта Раича, декабристов Завалишина и Шереметева, здесь же арестовали декабриста Якушкина. Потом Тютчевы продали дом Попечительству о бедных духовного звания, и там устроили богадельню, которую назвали в честь благотворителя Горихвостова, а при советской власти переименовали в Дом соцобеспечения имени Некрасова. Долгие годы этот особняк, как и многие в Москве, стоял заброшенным и обшарпанным, оправдывая данную Мишей характеристику.

Нынче все не так. Судя по виду охранников и стоящих во дворе автомобилей, дела у Фонда идут совсем неплохо. Может, когда-нибудь здесь появится и еще одна доска – с именами Аль-хена, Паши Эмильевича и других колоритных персонажей.

Пропавшая строчка «Интернационала»

В своем очерке о старом «Гудке» Михаил Львович рассказал и о заведующем редакцией – Августе Потоцком. Двумя страничками, на которых говорится об этом человеке, дядя Миша очень гордился.

Потоцкий был человеком неординарным, в прошлом – граф, в двадцатые – уже старый большевик, проведший годы на царской каторге. Михаил Львович писал о нем:

Странно было представлять себе Августа (так все мы называли его) отпрыском аристократической фамилии. Атлетически сложенный, лысый, бритый, он фигурой и лицом был похож на старого матроса. Это сходство дополнялось неизменной рубахой с открытым воротом и штанами флотского образца, которые давно взывали о капитальном ремонте. А на ногах у Августа круглый год красовались огромные, расшлепанные сандалии.

Через несколько лет Потоцкого перевели на работу в «Правду». Прощались всем коллективом, Олеша прочел длинную стихотворную речь. Расставание было трогательным и искренним, Потоцкий расплакался. Судя по Мишиному рассказу, его действительно очень любили.

Вскоре после того Августа Потоцкого арестовали. Я не знаю, то ли его расстреляли, то ли он сгинул в лагере, – знакомая ему царская каторга по отношению к «политическим» была истинным домом отдыха в сравнении с каторгой советской.

То, что Миша осмелился написать об Августе, к тому времени (1963) официальной печатью не реабилитированном, написать первым после двадцати с лишним лет молчания, и составляло предмет его особой гордости. Времена эти, шестидесятые годы, – вполне «вегетарианские», и семидесятилетнему пенсионеру за такой поступок в любом случае ничего бы не сделали. На худой конец просто выбросили бы из текста ненужного бывшего графа, тем более что Мишин рассказ о нем заканчивается переходом Потоцкого в «Правду». Рассказал ли Михаил Львович в рукописи о трагическом конце заведующего редакцией «Гудка» или остановился на том, что просто вернул из небытия имя хорошего человека, я не знаю. В опубликованном тексте о дальнейшей судьбе Августа Потоцкого стыдливо умалчивается.

Их поколение сильнее других было ушиблено страхом. До последних дней (дядя Миша умер в 1980), рассказывая анекдоты или последние известия, услышанные по «ненашему» радио, он, как и многие тогда, переходил на заговорщицкий шепот. Я по молодости лет к такому поведению относился снисходительно и продолжал говорить не понижая голоса. Тогда Миша делал страшные глаза и показывал ими на стену, за которой жила партийная соседка Фаина Борисовна. На мои слова о безопасности подобных разговоров – в те времена они велись уже повсюду – он горячо возражал: «Ты не знаешь! Ты просто не знаешь, что все ЭТО в любой момент может повториться!» – и требовал клятвенного обещания ни о чем подобном на работе не разговаривать. Так что я хорошо представляю себе, сколько мужества потребовалось робкому по натуре дяде Мише, чтобы совершить этот поступок – просто написать о том, что был такой человек, Август Потоцкий, которого все в «Гудке» очень любили.

Но вернемся в двадцатые. Молодые журналисты изощрялись в придумывании хлестких заголовков и псевдонимов. Дядя Миша рассказывал, как однажды сделал по рабкоровским письмам фельетон о плохой работе железнодорожных бань и назвал «Голый объясняется начистоту». Наумыч нарисовал серию иллюстраций, живописующих злоключения банного клиента. По Мишиной просьбе он придал голому посетителю бань внешность Ильфа. Когда газета вышла, Илья Арнольдович почему-то не оценил остроумия коллег и обиделся. Пришлось объясняться.

А однажды Булгаков один из фельетонов подписал Г.П. Ухов. Никто ничего не заметил, так и пошло в печать. Спохватились уже после выхода номера. Многие сообразили, что если прочесть подпись под фельетоном вслух и слитно, получится «Гепеухов». А аббревиатура ГПУ – Главное Политическое Управление (преемник ЧК и предтеча КГБ) – в те годы к шуткам (да еще в печати) не располагала.

Массовый интерес к Булгакову всколыхнулся сразу после публикации в журнале «Москва» «Мастера и Маргариты». Сейчас уже трудно себе представить, что два (а то и три) поколения читателей в нашей стране выросли, фактически не зная этого автора. Выход романа не обошелся без интриги: первую часть напечатали в 11-м номере за 1966 год, но в следующем, 12-м, окончания не последовало: инстанции чего-то испугались и публикацию тормознули. Однако главный редактор все же довел дело до победного конца – в следующем, январском выпуске 1967 года вторая часть главного произведения Михаила Булгакова увидела свет. Прочитав роман, я стал искать другие вещи Булгакова. Оказалось, что напечатали их к тому времени обидно мало: «Записки юного врача» в малой серии «Огонька» да «Дни Турбиных». Публикация главных булгаковских произведений была впереди, а столь любимое сейчас «Собачье сердце» увидело свет вообще только в конце восьмидесятых. А тогда у дяди Миши я обнаружил брошюру 1925 года с рассказами Булгакова и попросил почитать.

Среди прочих смешных моментов мне запомнилась песня, которую пели, уходя на бой с кровожадными рептилиями войска в «Роковых яйцах». В той книжке она стояла четверостишием без первой строки:

 
…Ни туз, ни дама, ни валет.
Побьем мы гадов без сомненья -
Четыре сбоку, ваших нет.
 

Когда, возвращая книжку Мише, я процитировал эту строфу, он вдруг сказал: «А знаешь, какой была первая строчка?» Оказалось, Булгаков взял ее из «Интернационала»:

 
Никто не даст нам избавленья
 

Когда это писалось,«Интернационал» являлся нашим государственным гимном, и соединение его слов с блатным «четыре сбоку, ваших нет» выглядело, конечно, абсолютно недопустимым хулиганством. Да и в то время, когда мы говорили с Мишей, «Интернационал» оставался гимном КПСС, а эта партия не допускала шуток на свой счет. Но их все равно сочиняли, и самым распространенным жанром тогда стал анекдот. Как говорили в ту пору: «Мы можем прожить без мяса год, без хлеба месяц, без воды неделю, но без анекдотов – ни дня». Когда практически со всех тем и выражений запрет сняли, анекдоты стали пресными, их почти перестали рассказывать. А в те времена – какое удовольствие получали мы от частушки:

 
Как у нашей Маньки в жопе
Разорвалась клизма.
Призрак бродит по Европе,
Призрак коммунизма.
 

Теперь-то, наверно, нужно объяснять, что третья и четвертая строчки здесь – не что иное, как дословно приведенная первая фраза «Манифеста Коммунистической партии» Маркса и Энгельса, а последнее слово первой строки тогда строго числилось в непечатных. Так что сегодня, когда русский язык представлен в печати, кино и на телевидении в полном своем объеме, а Карл Маркс и Фридрих Энгельс – просто рядовые исторические фигуры позапрошлого века, частушка эта выглядит несмешным набором слов. Да так-то и лучше, пожалуй.