Текст книги "На Банковском"

Начальница глянула,, и лицо у нее пошло пятнами. Потом она долго, придирчиво рассматривала совнаркомовский текст, подпись и, наконец, неохотно вернула подлинник письма.

– Вам этого достаточно? – спросили посетители.

И она, потупившись, прошелестела чуть слышно:

– Да, этого достаточно…

Из жилотдела возвращались взбудораженные и веселые. Могли ли они думать, что через пять лет, ледяным январским утром 1924 года, они будут молча и долго стоять в необозримой траурной очереди к дверям Колонного зала?

М.Л. Штих

(После 1963 года.)

Читая сейчас этот черновик, я вспоминаю старую пословицу историков: не то интересно, что автор говорит, а то, как он проговаривается. Думаю, что проговорки Мишиной статьи в отношении тогдашних порядков были слишком очевидны, поэтому ее и не напечатали. Как-никак посрамленной оказалась советская власть в лице местных органов. Эти органы действовали, очевидно, в полном соответствии с тогдашними порядками (законов не существовало), по которым человека (кстати, врача – их ни Маркс, ни сам Ленин к эксплуататорам никогда не относили) вместе с семьей можно выкинуть зимой на улицу. А остановить это удалось способом явно противозаконным – по знакомству. Подозреваю, что на самом деле в «те суматошные дни» все члены штиховского семейства метались по городу и обрывали телефон в поисках нужных людей, способных замолвить словечко в какой-нибудь высокой инстанции погрознее. Залманов в ту пору занимал высокий медицинский пост (об этом речь впереди), и он действительно был вхож к Ленину. Наверно, если бы дошло до «исполнителей», он «допустил бы мысль», «воспользовался обстоятельством» и лично «привлек внимание Ленина к таким мелочам». Да, собственно, он так и сделал – в случайность звонка Балабановой мне как-то не верится. Почему-то оказалось, что удобнее действовать через нее, а почему – нам сегодня, скорее всего, не понять.

Моим предкам повезло, у них оказались нужные знакомые. Записка Ленина – это был сильный козырь. Их друзьям Пастернакам повезло меньше: Наркомпрос неоднократно пытался выселить их из квартиры на Волхонке. Спасло заступничество Луначарского, который послал телефонограмму: «Леонид Пастернак находится под решительным покровительством Советского правительства, и на его мастерскую посягать нельзя». Видимо, все же этот козырь оказался послабее: Пастернаков не выгнали на улицу, но уплотнили, вместе с ними поселили в квартире многолюдное семейство. Мастерскую Леонида Осиповича всю заставили вещами, работать в ней стало практически невозможно.

Но больше всего в истории с ленинским письмом меня занимает следующее обстоятельство. Спустя несколько лет Михаил Штих поступил на работу в «Гудок», на легендарную 4-ю полосу. В этой газете тогда собралась достойная компания: Ильф, Петров, Катаев, Олеша и многие другие, ставшие впоследствии писателями очень или не очень известными. Отношения между молодыми литераторами были приятельскими, ежедневно после сдачи номера начинался общий веселый треп. Миша запросто мог представить сослуживцам в комическом виде благополучно разрешившуюся коллизию с посягательством на докторскую квартиру. В это же время в «Гудке» работал и Булгаков, часто заходивший в комнату сотрудников 4-й полосы и участвовавший в редакционных посиделках. Я думаю, что наше семейное предание вполне могло послужить прообразом известной литературной сцены, ставшей впоследствии классической.

Описание последнего разговора с энергичной особой из жилотдела в Мишиной статье поразительно напоминает сцену изгнания Швондера, пришедшего уплотнять квартиру профессора Преображенского. А документ, написанный Лениным на бланке Совнаркома, что это, как не та самая «Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня», – и правда, куда уж окончательнее?

«Дядькл Марба»

Чтобы говорить о дальнейшем, нужно подробнее рассказать еще об одном персонаже. Абрам Соломонович Залманов, младший брат Берты Соломоновны, дядька Александра, Михаила и Анны Штихов был личностью колоритной.

Родился он в России в 1875 году. После окончания гимназии поступил в Московский университет на медицинский факультет. Но медицины ему показалось мало, и Залманов поступает на юридический, глубоко занимаясь юриспруденцией, историей и сравнительным языкознанием.

Изучая все науки весьма фундаментально, он, будучи человеком веселым, находил время и на шутки: например, сочинял пародии на профессоров, подписывая их «Мадрид Лиссабонский».

В 1899 году Абрам Залманов принял участие в организации всероссийской студенческой забастовки, за что его арестовали и на несколько недель посадили в тюрьму. Об этом времени впоследствии он говорил: «К счастью, в библиотеке было много хороших французских произведений, которые позволили мне совершенствоваться в этом языке и не терять времени».

Однако после освобождения продолжать учебу в России он не мог. Залманов едет в Германию, в Гейдельберг, где заканчивает свое образование и в 1901 году становится обладателем своего первого диплома доктора медицины. Два других – в России и в Италии – он получит позже, в 1903 и 1911 годах.

Поразительно, что, изучая медицину очень глубоко и серьезно, Залманов не замыкался на ней одной: ежегодно на несколько месяцев он прерывал свои занятия и путешествовал. Но смотреть на мир глазами туриста ему было скучно, и блестяще образованный доктор знакомился с жизнью на свой лад. Во время таких каникул Абрам Соломонович успел поработать мастером на строительстве Сибирской железной дороги, контролером в поездах и юридическим репортером. Молодые силы бурлили, хотелось экзотики. Поэтому довелось ему заниматься делами и более редкими для интеллигента (тем более – тогдашнего): ходить в море за рыбой с поморами или с шарманкой по Италии, работать чистильщиком обуви на волжских пристанях и изображать араба – предсказателя судьбы. Русско-японская война застала его в Германии. Залманов сразу вернулся в Россию и стал военным врачом. Закончил войну он полковником медицинской службы, но, неудовлетворенный ни собственными медицинскими познаниями, ни состоянием дел в тогдашней медицине вообще, Абрам Соломонович продолжил свое образование. Свободно владея пятью языками, он стажировался в различных европейских клиниках и институтах у самых передовых врачей того времени – в Марбурге, Тюбингене, Вене, Флоренции, Неаполе, Болонье и Париже. В 1907 году его избирают членом Медицинской королевской академии Италии.

Вероятно, часто наведывался он и в Москву, где озоровал с племянниками, особенно с младшим, Мишей Штихом. Одна из его итальянских фотографий, присланных Мише, очевидно в конце какого-нибудь учебного года, подписана – явно перефразируя формулы гимназических похвальных листов – «Моему талантливому племяннику въ поощреше заслугъ на поприще хулиганства и мордобоя, а также за сквернословiе». Миша и Шура звали его «дядька Марба» («Абрам» наоборот). Когда ходили вместе гулять, дядька всегда что-нибудь выдумывал. Так, по рассказам дедушки, однажды он собрал на Кузнецком мосту толпу вокруг своей галоши. Заключал пари и говорил, что сейчас галоша пойдет. Люди не верили. Когда народу собралось достаточно и страсти накалились, Залманов ловким движением на ходу надел галошу на ногу и ушел.

В браке он состоял неоднократно. В первые годы ХХ века его женой была графиня Ольга Эммануиловна Сиверс, а сам Абрам Соломонович руководил лечебницей в Нерви – известном курортном месте на берегу Генуэзского залива в Лигурийском море. Это примерно в двадцати километрах от Генуи, где Ольга Эммануиловна имела свой дом. Лечебница называлась Villa Salmanoff. В рекламном проспекте лечебницы для справок указаны два адреса:

Nervi. D-r Salmanoff

Москва – Д-ръ Л.С. Штихъ,

Мясницкая, д. Сытова, кв. 31, тел. 142-48

В Нерви у доктора Залманова лечились многие деятели левого движения: Плеханов, Герман Лопатин, Клара Цеткин, Роза Люксембург, Анжелика Балабанова, Инесса Арманд. Сам он вспоминал и о том, как к нему обращались уцелевшие матросы с «Потемкина». Доктор находил для них работу и помогал материально.

Племянница Германа Лопатина Злата Александровна стала гражданской женой Залманова, и в 1912 году у них родилась дочь Лидия.

Злата Александровна воспитывалась под сильным влиянием дяди-революционера, поэтому взглядов придерживалась прогрессивных, свободных, я думаю, даже и по нынешним меркам. После рождения дочери они какое-то время жили все вместе – Ольга Эммануиловна, Абрам Соломонович и Злата Александровна с дочкой. В Италии в то время параллельно с итальянским гражданским кодексом действовал также знаменитый кодекс Наполеона. В соответствии с его положениями в свидетельстве о рождении дочери Злата Лопатина указала, что она является матерью и отцом новорожденной.

С Залмановым Злата Александровна прожила недолго. По воспоминаниям ее внучки бабушка часто говорила, что у настоящей женщины в доме не должно водиться мужчин и тараканов.

Лидию в семье звали Литли, официально – Литли Абрамовна Лопатина. Впоследствии она была дружна со Штихами, даже какое-то время жила на Банковском с матерью, мужем и дочерьми в крохотной комнатке, отгороженной от кухни.

Когда началась Первая мировая война, полковника медицинской службы Залманова назначили комендантом санитарного поезда. В этом поезде в октябре 1914 года побывал Алексей Толстой, писавший очерки с театра военных действий. Упомянут в них и наш родственник:

…Веселый и шутливый дух в нашем поезде поддерживается Абрамом Соломоновичем Залмановым, он – человек с неутомимой силой и страшной жадностью к жизни. Небольшого роста,, красивый, чисто выбритый, черный, с глазами всегда точно невинными.<…> От санита,ра до врача, – всем в нашем поезде понем, ногу внушил Залма, – нов это приподнятое отношение; ра, боте ли, отдыху ли, веселью отдаивать все силы. Некоторые еще сопротивляются, конечно, но молодежь восприняла его дух, и наш поезд считается образцовым. Вообще для русской молодежи подобный пример человека очень полезен. («По Галиции».)

Сам Залманов вспоминал эти времена пятьдесят лет спустя в письме к Мише: «[Я] остался тем же озорным студентом 40 лет, который водил моего приятеля А.Н. Толстого во время войны 1914 года на цепочке и демонстрировал его, как сына персидской королевы и леопарда. Толстой брал шапку в зубы и пытался собирать медяки. Больные, собравшиеся толпой, медяков не клали, но верили в зоологическое и геральдическое происхождение Толстого».

Не нужно думать, что жизнь в санитарном поезде была сплошным весельем. В очерке Толстого есть и другие слова:

Все эти веселые беззаботные люди десять дней назад вывезли из-под шрапнели и пуль пятьсот раненых солдат и сейчас ждали одного – как бы вновь допустили их подальше к самым боям.

Приезжая на побывку в Москву, полковник Залманов не изменял себе и продолжал хулиганить. Однажды он гулял с Мишей по Мясницкой, надев гимназическую фуражку. (Вспомним, что в те времена к соблюдению военной формы относились очень строго.) Племянники познакомились с его ординарцем, солдатом Сусовым. Где-то, очевидно, на ярмарке он «снялся на карточку». На фотографии – нарисованный аэроплан, а Сусов, просунув голову в специальную дыру, представляется героическим летчиком. Солдату очень нравилась эта фотография, он показывал ее братьям Штихам, а потом послал домой, надписав стихами собственного сочинения:

 
Жена моя Матрена,
Летаю над тобой.
 

Герой-доброволец Сусов

Дядька рассказал племянникам, как Сусов выжил из их вагона второго врача, женщину, которая чем-то сильно его допекла. Герой-доброволец наловил в спичечный коробок клопов и выпустил в ее купе. Дама тут же переселилась в другой вагон. Эти и другие похождения Сусова описывает в своем очерке и Толстой, но я запомнил с дедушкиных слов только эти два и немного не так, как даны они у Алексея Николаевича.

В 1915 году Абрам Соломонович Залманов получает чин генерала медицинской службы и должность старшего врача – руководителя санитарных поездов.

Будучи знаком со многими русскими революционерами лично, Залманов через них, заочно, знал и Ленина, который часто передавал ему приветы. Поэтому совершенно естественно вышло так, что после революции он получил ряд высоких постов в Наркомздраве. Так, в числе прочего, он назначается директором всех курортов и организатором борьбы с туберкулезом. Участвует в законодательной работе, и благодаря его стараниям был принят закон, запрещающий строительство заводов ближе 15 км от городов. В это время он знакомится с Лениным лично и на время становится его и Крупской персональным врачом. В шестидесятые годы он описал свою деятельность того времени в письме к генерал-майору в отставке Михаилу Петровичу Еремину – коллекционеру, собирателю документов для музея Ленина:

Узнавши в октябре 1918 г., что я в Москве, Владимир Ильич захотел лично со мной познакомиться.

Жил он в маленьких трех комнатах. В одной жила Мария Ильинична, в другой – Владимир Ильич и Надежда Константиновна, в третьей, промежуточной, находился крошечный кабинет.

Не было лифта. У Надежды Константиновны была базедова болезнь. Сердце было расширено, и мне стоило больших трудов настоять, чтобы был сооружен подъемник, так как подниматься на третий этаж было очень трудно для слабого сердца Надежды Константиновны. Обстановка была спартанская. С трудом удалось мне перевести на один-единственный месяц Крупскую в детскую санаторию в Сокольниках.

По пятницам в 7 часов вечера за мной приезжал автомобиль из Кремля. У меня был пропуск в Кремль в любое время дня и ночи.

Если никого из приглашенных не было, Владимир Ильич беседовал со мною на политические, исторические и литературные темы, а также о положении дел на фронтах гражданской войны. Изредка после многих напоминаний удавалось мне по воскресеньям уговорить его покататься в открытом автомобиле. Никак не могу себе объяснить, чем я заслужил такое к себе отношение. Пациент он был на редкость непослушный. Оба они – он и Крупская – не были в состоянии долго лечиться.<…> Наша беседа всегда носила характер разговора двух студентов, до того Владимир Ильич был прост и ни одним словом, ни одним жестом не подчеркивал своего исключительного положения в мире.

В слово «студент» Абрам Соломонович вкладывал особый смысл, в нем была для него и философия, и жизненная позиция. Уже в глубокой старости он повторял: «Нужно до конца оставаться молодым студентом перед чудесами жизни».

Крымская одиссея

20 марта 1919 года Ленин подписал декрет «О лечебных местностях общегосударственного значения». Для его реализации в Крым направлялся доктор Залманов в звании уполномоченного Совета Народных Комиссаров РСФСР. Для исполнения полномочий Залманову выдали мандат. На бланке СНК РСФСР рукой Ленина было начертано:

Удостоверение

Податель – Абрам Соломонович Залманов – лично мне известный советский работник, врач, работающий в Нар-комздраве.

Прошу все советские учреждения, железнодорожные, военные власти оказывать всяческое содействие врачу Залманову, едущему по делам службы.

Пр. СНК В. Ульянов (Ленин). 28.V.1919.

Вместе с Абрамом Соломоновичем отправился в качестве секретаря его племянник, Михаил Штих. Поехал на летние каникулы – командировка не должна была оказаться долгой. Мишино удостоверение намного скромнее, но куда ж в России, да еще при большевиках, без удостоверения?

Рос. Соц. Фед. Сов. Респ. (видимо, аббревиатура РСФСР еще не прижилась. – С.С.)

Народный комиссариат по просвещению Московская государственная консерватория 31 января 1919 г. № 3662

Удостоверение

Настоящее выдано из Московской государственной Консерватории Народного Комиссариата по просвещению Штих Михаилу Львовичу (Несанелевичу) для представления по принадлежности в том, что он в настоящее время состоит учеником Московской консерватории по классу скрипки.

Директор

Правитель дел.

Спустя годы Михаил Львович вспоминал эту поездку – как они ехали в отдельном спецвагоне, как он бегал с мандатом Ленина, требуя, чтобы вагон прицепляли куда надо. Потом они приехали в Симферополь.

В одно прекрасное утро, выйдя на улицу (два еврея с мандатом Ленина в кармане), они узнали, что в городе – белые, а на ближайшем перекрестке стоит казачий патруль и проверяет документы граждан. Деваться было некуда. Но Залманов выбрал лучший способ обороны – нападение.

В то время как племянник (по собственным его словам) уже прикидывал, на каком из фонарей их сейчас повесят, дядя начал громко возмущаться и потребовал, чтобы их отвели к офицеру. Тот находился недалеко. Когда родственники предстали перед ним, Абрам Соломонович сказал:

– Господин офицер, мы – врачи из Москвы, и, даю вам слово интеллигентного человека, никаких документов у нас нет. Вы верите слову интеллигентного человека?

Хорошо, что слову интеллигентного человека офицер поверил.

Однако командировка затянулась. Перебираться через линию фронта с советскими документами было очень опасно. Дядя с племянником пробовали попасть в Москву через меньшевистскую Грузию, но из этого тоже ничего не вышло. За время крымской эпопеи Миша дважды являлся на медкомиссию по призыву в белую армию. В результате консерваторское Удостоверение украсилось двумя печатями:

Подвергался 8 августа 1919 года в Ялтинском Уездном по воинской повинности присутствии поверочному освидетельствованию и признан совершенно неспособным к военной службе по статье 56 расписания болезней.

19 сентября 1920 года Мишу освидетельствовали повторно, но освободили уже по статье 17. Я не искал тогдашнего расписания болезней, и причины Мишиного освобождения от службы не знаю. Как не знаю и того, была ли эта причина настоящей или призывник умело «косил» от военной службы, пользуясь квалифицированными советами дяди.

Вернуться домой они смогли только после взятия Крыма красными, пробыв «в командировке» больше года. Однако почему-то родственники двинулись разными путями: Абрам Соломонович поехал на поезде, а Миша – морем, на старой, романтического вида парусно-моторной шхуне «Риск». В итоге Залманов оказался в Москве 14 ноября 1920 года, а Миша пережил новые приключения. Название судна оказалось пророческим: начавшийся шторм больше недели мотал потерявшую управление шхуну, а после его окончания оказалось, что паруса порваны, а двигатель не работает. Пережив целый ряд мытарств, переболев двусторонним воспалением легких, Михаил Штих попал в Москву только в конце зимы 1920-21. Несколько месяцев родные ничего о нем не знали. Когда он вернулся, его долго мыли (как он сам говорил, третьей водой еще можно было заправлять авторучки), а потом два врача – отец с дядькой – провели тщательнейший осмотр вернувшегося блудного сына. «Счастлив твой бог, Михайла», – резюмировал дядя.

Миша тоже в молодости писал стихи. Пережитое приключение описано им в стихотворении «Шторм»:

 
Все случилось очень просто:
Замутилась бирюза,
Налетел порыв норд-оста
И – в лохмотья паруса!
Оглушил шальным ударом,
Сбрызнув веки снопом искр.
Разве эта шхуна даром,
Сослепу зовется – «Риск?»
Вспомнишь ты и мать, и друга,
Жизнь и ту, что жизнью звал,
И опять – матросов ругань,
И опять – за шквалом шквал.
Думал – прямо в руки счастье?
Может, скажешь – свет не мил?
Гнется борт, и рвутся снасти,
Мачту крепче обними!
Где-то на другой планете
Есть и кров, и порт, и мол.
Может быть. Утешься этим!
И когда в неверном свете
На корму ползущий холм
Рухнет – Поверни иначе:
Скатерть, стол, уют, тепло.
Там тебя, тревогу пряча,
Ждут и плавят лбом горячим
Запотевшее стекло.
И – назад: огонь в гортани,
Жажда, грохот, стужа, темь.
Гибель? Защитись бортами!
В мачту! Кровь из-под ногтей!
И – стрелой, черпая краем,
В самый тихий в мире порт.
Эй! Все к трюму! Погибаем!
Груз за борт!
 

Великий лекарь

Через год после возвращения из Крыма Залманов навсегда покинул Россию. Сам он описывал свой отъезд так:

В ноябре 1921 года, когда накопилось у меня сознание неполности моих знаний, я поделился моим нравственным состоянием с Владимиром Ильичом. Он спросил меня: «А если Вам дать возможность выехать за границу?» Я ответил, что попытаюсь отыскать что-нибудь новое в основах. Назавтра я получил паспорт, деньги на дорогу и место в дипломатическом вагоне.<…>

На вокзал меня отвозил т. Гиль – шофер Ленина.

Залманов снова едет в Германию. Там он знакомится с книгой Августа Крога об анатомии и физиологии капилляров, удостоенной Нобелевской премии 1920 года. Идеи датского ученого оказывают на Абрама Соломоновича большое влияние, и он отправился учиться к продолжателю работ Крога, профессору Мюллеру в Тюбинген. Он снова студент – в 46 лет. Он снова работает в разных клиниках Европы. Однако скоро пребывание в Германии и Италии становится опасным для врача с еврейским именем и советским паспортом – а Залманов до конца жизни остался гражданином СССР. Доктор с женой Надеждой Сергеевной и сыновьями Андреем и Данилой перебирается в Париж, где много и плодотворно работает. В Париж к нему приезжают из Германии и других стран ученики и пациенты. Слава доктора, успешно побеждающего многие трудные случаи, распространяется широко. У него лечатся некоторые титулованные особы и члены правительств многих стран.

Но вскоре начинается Вторая мировая война, немцы захватывают Францию. Андрей ушел сражаться в Сопротивление.

В оккупированном немцами Париже Залманова нашел его гейдельбергский ученик, военный врач, носивший высокий чин в немецкой армии, и предложил возглавить Парижский госпиталь. Доктор отказался. Он сказал: «Я – гость Франции. Франция мне этого не предложила, и я не могу принять этого от вас». В бесчеловечных условиях самой жуткой из войн Абрам Соломонович продолжал жить по правилам человеческой порядочности.

Из-за начавшейся болезни Залманов попал в больницу. Кто-то выдал местным властям, что он еврей. Его должны были забрать немцы, однако о доносе стало известно друзьям. Бежать больной доктор не мог, но Бог хранил его и в этот раз. И снова, как и в Крыму, избавление носило характер детектива. Теперь его спас сын Андрей, который явился в больницу, переодевшись в эсэсовскую форму, и увез отца по подложным документам.

После того как в июне 1941 года началась война Германии с Советским Союзом, Залманова арестовали. Когда его привели на первый допрос и поставили перед сидевшим за столом молоденьким лейтенантом СС, доктор строго заметил ему, что он – русский генерал медицинской службы и никогда не слышал, чтобы в какой бы то ни было армии младшие по званию сидели, не предлагая старшим сесть. Он опять оборонялся – нападая. И опять победил: отныне на допросах он сидел. Немецкие офицеры отдавали ему честь. Вдумайтесь: офицеры СС отдают честь арестованному еврею, генералу русской армии, бывшему личному врачу главного коммуниста всех времен и народов. Такого не сочинишь.

Вскоре его отпустили под полицейский надзор. Доктор продолжал тайно лечить бойцов Сопротивления. Впоследствии Андрей, кавалер ордена Почетного легиона, жил в Будапеште. Московские родственницы – единокровная сестра Лит-ли и ее дочь – встречались с ним.

А сам Абрам Соломонович до самой смерти прожил во Франции. Энциклопедически образованный и мыслящий очень широко, доктор был недоволен главным направлением, в котором развивалась медицина в двадцатом веке. Он считал, что антибиотики, химические препараты и прочие средства официальной медицины слишком грубо вмешиваются в работу организма, мешая ему самостоятельно справиться с истинными причинами болезней. Полагая, что залог здоровой жизни – в поддержании правильных обменных процессов, протекающих в пронизывающих все тело человека капиллярах, Залманов разработал способы диагностики и лечения многих заболеваний. Свой метод он назвал капилляротерапией. Для лечения широчайшего спектра внешне совершенно непохожих друг на друга болезней Абрам Соломонович применял ванны. Добавляя в воду натуральные продукты – живичные скипидары, настои сена, листьев грецкого ореха и другие природные вещества и тонко дозируя температуру раствора и продолжительность процедур, Залманов добивался поразительных успехов. Свои взгляды и опыт он систематизировал и изложил в трех фундаментальных трудах. Книги «Тайная мудрость человеческого организма», «Чудо жизни» и «Тысячи путей к выздоровлению» вышли в Париже соответственно в 1958, 1960 и 1965 годах. Они были переведены на ряд языков и опубликованы во многих странах.

Экземпляр своей первой книги Secrets et sagesse du corps Абрам Соломонович прислал Михаилу Львовичу Штиху с надписью:

Милому, дорогому Мише на память о престарелом, но не устаревшем спутнике нашей молодости. «Умереть молодым въ 90 лет!» Всю жизнь был верен этому лозунгу. Твой А. Залманов. Paris. 1-IX-1961.

Забавная деталь: Абрам Соломонович, свободно владевший пятью европейскими языками, переводивший Пушкина на французский стихами, ошибся в русском правописании: вся надпись выдержана в правилах советской орфографии, но в предлоге вдруг выскакивает дореволюционный «ъ». Видимо, русским письменным доктору приходилось пользоваться нечасто.

После присылки книги между дядей и племянником завязалась переписка. В ней Абрам Соломонович очень живо описывал свой образ жизни и некоторые взгляды – медицинские и общие:

Милый мой Мишуха.

Каждый день собираюсь писать и каждый день: «звоны, стоны, телефоны».

Звонят, пишут, осаждают, досаждают. За всю свою жизнь не приходилось мне столько работать в ультрасгущенном времени, как последние 3 года, когда я ухитрился стать сверхмолодым писателем в сверхпочтенном возрасте. Кроме приема 4 раза в неделю при 6-ти часах работы должен просматривать две французских газеты, одну итальянскую, 2 французских больших еженедельника, один швейцарский, не говоря уже о медицинской и биологической литературе. Кроме того, каждую неделю просматриваю 2-3 свежеиспеченных книги по самым разнообразным вопросам и. все-таки собираю материалы и строю 3-й том.

Вчера получил письмо от одного московского профессора, крупнейшего физиолога, который заочно желает лечиться у меня по моему методу. Это почище калоши на Кузнецком мосту.<…> Вот уж никогда не рассчитывал на интеллектуальный флирт с Академиком, ибо был, есть и пребываю ультраантиакадемиком и остался тем же озорным студентом.

А главная моя работа – демистификация взглядов и учений о мире.<…> Когда пишу по-французски или по-русски, изгоняю из моих строчек ученый жаргон. Все можно писать простым, для всех понятным языком.

Не выношу пустых разговоров. Все время учусь.

В третьем томе, если не исчезну до его окончания, будет напечатана глава об историческом процессе, о его психических двигателях от Пунических войн до 1962 года.

Помнишь, как в августе 1914 г. я гулял с тобой в гимназической фуражке по Мясницкой? Молодое озорство меня не покинуло. Сейчас озорничаю только на моих консультациях, чтобы едкой шуткой, молниеносным сравнением оживить мрачный душевный строй моих запуганных больных.

На приеме исцеленные пациенты смотрят на меня по-собачьи преданными глазами, почти поют реквием в честь моего торжественного заката, а когда после моей медицинской мессы выхожу на улицу, мне до смерти хочется поднять по-собачьи ногу у фонаря, чтобы ошарашить моим жестом ультрашикарную парижскую даму.

Это написано, когда Абраму Соломоновичу было 86 лет.

А за пару лет до этого он спрашивал в письме свою дочь:

Читала ли ты роман Дудинцева в «Октябре»?

Известна ли тебе речь Паустовского в Союзе советских писателей 22 октября 1956 г. ?

Откуда этот человек черпал время и силы, я не понимаю.

И еще: «Когда устаю <…> пишу стихи». Нет, чтобы рассказать о нем по-настоящему, нужно перо Рабле.

Во всех письмах старый доктор делился радостью – его книги переводят, печатают, читают во многих странах. Кроме изданий во Франции, Германии и Италии его вскоре напечатали на португальском в Бразилии. Залманов вспомнил свой юношеский псевдоним – Мадрид Лиссабонский: «На старости мое озорство дойдет до Лиссабона». С особой радостью он встретил известие об издании первой его книги в СССР: «У меня большая новость: 1-й том моей книги выйдет в издательстве Академии наук. Нашлись издатели-друзья среди профессоров и врачей, которым пришлось по душе мое мировоззрение и вот – такой неслыханный сюрприз».

Однако дело затянулось, кроме «издателей-друзей» нашлись и коллеги-недоброжелатели. Своей книги на русском языке доктор Залманов так и не увидел.

Как многие русские интеллигенты, Абрам Соломонович не умел извлекать материальную выгоду из своей работы. Финансовые дела его обстояли неважно. В одном из писем – стишок:

 
От шумной славы я сгораю,
Как без подпитки огонек,
Обалдеваю и теряю
Рассудок, вес и кошелек.
 

«Если мои финансы поправятся, хотел бы тебя выписать на пару месяцев в Париж», – писал он Мише за год с небольшим до смерти. Эта мечта не сбылась.

Свой любимый лозунг, надписанный на подаренной Мише книге, Абрам Соломонович сумел воплотить в жизнь буквально: он прожил почти 89 лет, до последних дней работал, был сухопар, подвижен, элегантен и небезразличен к женщинам. Читал без очков. Выкуривал более пачки сигарет в день. Умер 20 января 1964 года за рабочим столом в своем кабинете.

Во французском журнале «Новости. Больничные архивы» был напечатан большой некролог. Автор, Роже Нейман, писал:

Врач, удивительная медицинская карьера которого началась в Москве в 1893 году, сам поставил себе последний диагноз уносящей его болезни, связанной с выходом из строя легких.

До последнего момента жизни он подавал всем окружавшим его людям удивительный пример мужества и человеческого достоинства.

Он улыбался, чтобы смягчить трагичность момента, которую хорошо осознавал. Улыбался, зная, что умирает.

Несмотря на его преклонный возраст, уход его, смерть доктора Залманова всех поразила. Многие жизни и умы были связаны с ним невидимыми нитями. Не только врач и ученый, он был им советчиком, другом и духовным отцом.

Сегодня его метод лечения признан во многих странах, периодически проводятся встречи последователей доктора с целью обмена опытом. На парижском собрании в феврале 2000 года были представлены 12 клиник, практикующих «скипидарные ванны по Залманову», из Франции, Англии и Италии.

К сожалению, на родине, в России ни одна из книг Абрама Соломоновича до сих пор не издана целиком. «Тайная мудрость.» печаталась дважды – в 1966 и 1991 годах, оба раза сокращенная почти вдвое. Несмотря на это, у нас есть ряд его последователей и почитателей. О Залманове пишут книги. В них плоды его трудов именуют зачастую уже не методом, а учением.

Один из авторов – Олег Мазур – ставит имя Залманова «в один ряд с именами Гиппократа, Авиценны, Галена, Везалия, Пара-цельса и других корифеев медицинской науки». Со мной связался доктор Юрий Яковлевич Каменев из Петербурга, он давно лечит по методу Залманова, собирает документы о нем, всячески популяризирует теорию капилляротерапии. Говорит, что считает целью своей жизни издание всех трудов Абрама Соломоновича на русском языке в полном объеме и открытие в Петербурге музея Залманова. Сам Юрий Яковлевич пишет книгу «Трудный путь доктора Залманова в Россию».