Текст книги "Те, с которыми я… Станислав Говорухин"

Сергей Александрович Соловьев
Те, с которыми я… Станислав Говорухин

© Соловьев С.А., 2017

© Государственный центральный музей кино. Фото, 2017

© ООО ТД «Белый город», дизайн обложки и макет, 2017

* * *

От издательства

Мы не случайно начали этот большой проект в 2016 году, объявленном президентом Российской Федерации Годом российского кино. Золотой фонд советского и российского кино является одним из ключевых пластов в нашей истории и культуре. Даже в тяжелые для России времена, в военный период или в сложные годы перестройки, великие артисты, режиссеры, сценаристы, писатели и художники – деятели культуры, которыми так богата наша большая страна, продолжали создавать свои произведения, творить на благо нашей страны.

Коллектив издательства заинтересован в том, чтобы и современная аудитория, и наше будущее поколение могло бы знакомиться с жизнью и творчеством великих людей, которые внесли свой весомый вклад в русскую культуру и искусство.

Одним из ярких представителей кинематографических деятелей является Сергей Александрович Соловьев – не только выдающийся сценарист и кинорежиссер, фильмы которого стали классикой отечественного экрана, но и яркий просветитель-телеведущий, вдумчивый педагог. Наконец, он еще и самобытный «кинематографический писатель», памятливый мемуарист. Его авторский цикл «Те, с которыми я…» для телеканала «Культура» создан с подкупающей искренностью, он пронизан трепетным отношением к выдающимся современникам, с которыми Сергея Соловьева сводила судьба на съемочной площадке и за ее пределами. Его словесные портреты выдающихся мастеров экрана лишены банальных черт, общеизвестных фактов, они согреты неповторимой личностной интонацией автора, который рассказывает о своих коллегах по искусству (в большинстве случаев они являются его друзьями) свободно, раскованно, иронично, но и нежно, с массой ярких деталей и подробностей, которые известны только ему.

На страницах каждой книги этого проекта мы старались передать живую речь Сергея Александровича, отрывки из его диалогов с героями передач, его мысли и воспоминания о моментах, проведенных вместе с ними. Книги написаны ярко и необычно, они как бы пронизаны голосами автора и его героев, погружают читателя в полноценную беседу.

Наши соотечественники за рубежом, которые по стечению различных обстоятельств находятся вдали от своей родины, также любят и помнят прекрасных артистов, на фильмах которых они выросли и которые пересматривают до сих пор. Мы уверены, что этот цикл книг будет востребован у наших соотечественников, у молодого поколения, проживающего в разных странах, которые (что вполне возможно) про некоторых деятелей культуры и искусства могут узнать впервые из этого проекта.

В следующих книгах серии будут представлены и другие яркие представители своей творческой профессии: Александр Абдулов, Михаил Ульянов, Татьяна Друбич, Алексей Баталов, Иннокентий Смоктуновский, Михаил Жванецкий, Юрий Соломин, Исаак Шварц, Марлен Хуциев и многие-многие другие.

Мы надеемся, что эти блестяще написанные книги сохранят память обо всех ныне живущих и тех, кто, к сожалению, уже ушел в другой мир. Память об этих людях – наше бесценное духовное наследие и богатство.

Сергей Соловьев о Станиславе Говорухине

Именно в эти самые советские времена мы познакомились со Станиславом Сергеевичем Говорухиным. Это были шестидесятые годы прошлого века. Мы оба учились в Институте кинематографии – он на курс старше меня, но мы были еще молодые, студенты. Так вот в эти советские времена существовал такой оазис кинематографической общественности. Смешное слово, но тем не менее кинематографической… кинематографической тусовки, переводя на сегодняшний язык. Дом творчества в подмосковном поселке Болшево. Назывался он просто «Болшево», и в нем, кстати, осуществлялась великая функция знакомства и передачи моральных и духовно-художественных ценностей из поколения в поколение. Там всегда почти жили Юткевич, Райзман, Габрилович – все «патриархи», великие «патриархи» советского кино. И там время от времени запускали нас – молодняк. И молодняк там толкался с большим удовольствием, потому что вечером там всегда показывали совершенно роскошные зарубежные и наши картины, которые были то ли выпущены, то ли не выпущены, то ли украдены, то ли под запретом, то ли вообще… на них как бы и нужно было обучаться…

* * *

И еще находилось время для различного рода дискуссий. Во-первых, межпоколенческих дискуссий и, во-вторых, дискуссий между собой. Причем это дело казалось нам тогда малонужным и малопонятным идиотизмом. Непонятно, для кого все эти дискуссии, но тем не менее в них мы должны были участвовать. Нас туда Союз кинематографистов и посылал для того, чтобы мы участвовали в этих дискуссиях. Но теперь задним умом, задним числом оказывается, что там было сказано очень много полезного, и там же во время этих дискуссий зарождались и связи между нами, и связи внутри этого поколения. Мы же не все были на одном и том же курсе ВГИКа. Нам нужно было знакомиться, нам нужно было знать друг друга, ощущать друг друга, понимать, что мы делаем одно общее дело. Вот такое было «Болшево». В «Болшево» к тому же нас кормили. А конечно, денег ни у кого не было, и это было такое существенное поддержание студенческих штанов. И кормить нас кормили, но не поили, а значит, как бы сам по себе стиль и тон Дома творчества предполагал, что нужно бы в конце трудового дня немножечко или множечко выпить. Были и любители этого дела, были и такие пассивные как бы сострадатели этого… Но тем не менее нужно было чего-то пить. А в «Болшево» ничего не продавалось из питья или продавалось по каким-то таким немыслимым ценам. И нужно было идти в магазин.

День ангела

* * *

Чтобы сходить в магазин из Болшево, нужно было выйти из Дома творчества, пройтись по болшевскому поселку. Причем дело, о котором я хочу рассказать, было зимой. Это было очень приятное путешествие по белоснежному, совершенно белоснежному пространству в общем-то деревенского поселка. Нужно было дойти до деревянного моста, который пересекал небольшую реку, которая была полузамерзшая, но в то же время еще там чернела вода и стояли очень красивые деревья в инее… И дальше еще нужно было за мост пройти, наверное, меньше километра, прийти в болшевское сельпо у вокзала и там отовариться.

* * *

И вот однажды пошли отовариваться на общественные деньги Говорухин и такой совершенно замечательный режиссер Валерий Давидович Рубинчик. Они со Славой Говорухиным учились вместе, дружили, обожали общаться. Валерий Давидович прекрасно играл! Очень был способнейший актер, выдающийся, он и режиссер был превосходный – снял десяток превосходнейших картин. Он у Станислава Сергеевича играл в этюдах… Слава поставил на втором курсе чеховскую «Аптекаршу». Я вот видел совершенно грандиозный отрывок – это шедевр! Это просто настоящий сценический шедевр, один из самых больших сценических шедевров, которые я видел в жизни. И вот там в этом отрывке у Славы играл Валерий Давидович Рубинчик и совершенно грандиозная актриса Ольга Гобзева. Это была такая, как вам сказать, душевная опора всего ВГИКа. Y нее был очень высокий голос, и у нее была такая странная внешность девушки или женщины как бы не отсюда. В жизни она давно ушла в церковь и там служит, и иногда я ее вижу по телевизору… и в ней все это осталось, а тогда, в годы ранней юности, это было совершеннейшее божество. И вот Рубинчик и Оля Гобзева играли у Славы в «Аптекарше».

* * *

И вот пошли за выпивкой в болшевский магазин Валерий Давидович и Слава, и у Говорухина в руках была такая огромная спортивная сумка для гольфа – просто колоссальных размеров сумка. А Станислав Сергеевич всегда был атлетически сложен и всегда был физически необыкновенно крепок. А Валера был нормального сложения, средней крепости, ну и на вторую ручку к сумке он вполне годился. Они там, значит, отоварились, как я понимаю, каким-то сухим вином, еще чем-то, но в таком количестве, что эта дикая сумка была полная. Станислав Сергеевич всегда ходил очень достойно, тихо, как бы размеренно, а Валера, подстроившись к его походке, взялся за другую ручку. И они пошли, взявшись за ручки сумки слева и справа, тихой походкой. И они шествовали назад в Дом творчества, и путь их проходил через мост. И они с другой стороны моста уже вернулись с этой сумкой, шли через мостик… а там внизу, как я уже говорил, льдины какие-то, что-то запорошено снегом, какие-то черные оазисы воды…

День ангела

* * *

И они беседовали, беседовали о чем-то очень таком… А мы тогда беседовали исключительно о высоком. Даже возвращаясь из шинка, позвякивая бутылками, мы беседовали всегда об очень высоком, то есть могли бы говорить о последней картине Бергмана, могли говорить, хорош или плох Антониони… Ну очень была такая возвышенная и нежная беседа. И она еще сопровождалась этим нежным позвякиванием дзинь-блям… бутылочки дзинь-блям… И они внушали какую-то надежду на светлое будущее, которое не дальше как сегодня вечером должно было, значит, в виде этой дзинь-блям… дзинь-блям к нам вернуться уже в виде дружеского застолья. Вот так они шли через мост. Валерий Давидович, конечно, заговаривал Славика. Он заговаривал кого угодно, особенно тогда, когда он говорил об итальянском кино шестидесятых годов. Он был просто необыкновенно красноречив. И он что-то говорил Станиславу Сергеевичу, тот молча шел, слушал, слушал… Потом вот так, ни слова совершенно не говоря, едва-едва покосившись на сумку, не останавливая хода, полез в сумку, вытащил оттуда бутылку… Совершенно новую, только что купленную бутылку, и вот так через эти самые бортики моста бросил ее в реку… И там раздалось такое «брык», и такие круги по воде, и даже порог какой-то такой, и бутылка исчезла. Они остановились… Рубинчик, который обладал потрясающе нежной душой ребенка, остановился и, повернувшись к Славе, нагнувшись, в ужасе спросил его: «Говорухин, а что это ты сделал? Зачем?» На что Говорухин сказал абсолютно гениальную и все объясняющую фразу: «Я сделал это затем, чтобы посмотреть на вот это вот выражение твоего лица…»

День ангела

* * *

И вот дальше, сколько мы живем, время от времени Станислав Сергеевич повторяет в разных вариациях этот номер. Не обязательно с бутылками, не обязательно возвращаясь из шинка, не обязательно вообще все это связано как-нибудь с алкоголем и уже никогда не связано с куревом, но время от времени он выкидывает что-то такое, и думаешь: «Боже мой, а зачем он это сделал?» И всегда возвращается ответ: «А затем, чтобы посмотреть вот на это ваше выражение лица…» – «Говорухин, ты что?» Хм… И до сих пор так происходит. У него жизнь чрезвычайно широка, многообразна, затейлива, и там есть много поводов. И когда вдруг что-то такое исходит от Говорухина, что-то такое, что приводит в ошеломление всю дружески настроенную к нему большую часть кинематографического сообщества, всегда звучит: «Говорухин, а что это ты сделал? Зачем?» – «Затем, чтобы посмотреть на ваше выражение лица».

Он смотрит. Выражение, видимо, нравится. Потом это забывается. А дальше он что-то такое делает, чтобы поддержать имидж этой великой чик-бляк, чик-блям, блям-блям сумки, которую они несут по первому снегу через белоснежный болшевский поселок к Дому творчества.

* * *

Станислав Сергеевич, он, конечно, человек уникальный. Его очень часто не понимают. Очень часто поругивают или просто в открытую ругают, говорят: «Как это Говорухин… интеллигенция… как это вообще… что это?..» И его это никогда не волновало. Вообще, удивительная часть Славиного существа в том, что, сколько я ни видел его в разных ситуациях, – а я его в каких только ситуациях не видел, – я не могу припомнить ни одной ситуации, в которой Говорухин поступал так или иначе, потому что хотел этим кому-то понравиться. Вот чего не было – того не было. Никогда никому он не хотел понравиться, и уж тем более не предпринимал для этого каких-либо деяний. Не было этого. Правда, я не упоминаю прекрасную часть человечества. Тут действуют совершенно другие законы: и тяготения, и притяжения, и «нравится не нравится, спи, моя красавица». Там другое. Но в нашей обыденной унисексной жизни никогда он никому не хотел нравиться. Но поступал всегда так, как считал нужным поступить, и говорил то, что считал нужным сказать. И единственное, кому он хотел понравиться, наверное, за всю эту жизнь, – это внутреннему себе. То есть Говорухин, конечно, есть Говорухин – тот, который ходит среди нас. Но еще колоссальный, огромный Говорухин – это тот, который нам неизвестен. Какие-то зарницы и отблески этого внутреннего Говорухина до нас долетают, особенно в том, что он делает.

* * *

Но это, в общем, как бы тайна… А тайна эта велика и очень интересна. Говорухин по природе своей – творец, мама и папа его создали как художника. Он художник, настоящий художник. То, что он, так сказать, последние несколько десятилетий очень занят на руководящих государственных постах – он человек государственный, конечно. И тем не менее в любой момент, когда представляется возможность снять картину или начать ею заниматься или писать сценарий, вся государственность с него слетает и возникает этот маниакальный взгляд художника, которому дается возможность сейчас сделать что-то художественное. И он это свое существо художника потрясающе реализовывает. Ведь мы очень часто говорим: «А зачем ты это сделал?» И упускаем самое главное… А зачем ты сделал «Место встречи изменить нельзя», зачем ты сделал «Вертикаль», зачем ты сделал «Так жить нельзя»? Причем еще даже острим. Вон я помню, на «Мосфильме» в самые такие трудные дни перестройки он снял документальную картину. У нас в объединении он сделал картину, которая называлась «Россия, которую мы потеряли». И весь «Мосфильм» одно и то же говорил: «Говорухин сделал картину. А как называется? Называется она несколько сложно, она называется „Россия, которую мы потеряли, а Говорухин нашел“». И вот на такого рода шутки и прибаутки наша вечно дружественная общественность очень способна и ценит такого рода шутки. Но тем не менее он сделал более двадцати картин как режиссер, как соавтор сценария, как сценарист. Он просто потрясающе плодовитый художник!

* * *

Но что удивительно, Станислав Сергеевич еще и превосходнейший актер, просто превосходнейший актер. Причем он актер до мозга костей, потому что даже появление его на студии, в объединении у себя – оно всегда носит необыкновенный шарм артистизма. Причем полузабытого артистизма, потому что то, как он носит собственный костюм, как носит кепку, пальто и шарф, как он курит трубку, – это не манерничанье, это выражение Славиного артистизма.

Вертикаль

На съемках «Ассы»…

* * *

Вот имел я возможность снимать Славу в довольно всем запомнившейся роли. Он играл Крымова в «Лесе» – основного такого протагониста всех добрых сил. Во-первых, это была целая история, как я уговаривал его сниматься в этой самой «Ассе», потому что я знаю Славин характер… Однажды на «Золотом орле» он говорил, что нужно для его жены Гали специально учредить какую-нибудь «Серебряную орлиху» и вручить ей, потому что она живет уже несколько десятилетий с человеком с самым дурным характером, который я только видел в своей жизни. Просто… дурнее говорухи некого характера нет ничего. Причем я даже не могу сформулировать, в чем дурость состоит. Она как бы есть, но формулируется с трудом или же не формулируется вообще. Во всяком случае, если это нужно сформулировать для каких-то рейтинговых вещей, то это будет его высочайший рейтинг. Сформулировать его сможет только Галя, за что, я повторяю, ей нужно вручить «Серебряную орлиху». При этом при всем, значит, Станислав Сергеевич очень ну добрейший и замечательно понимающий живую жизнь, живые страсти, живых людей человек. Но ему необходимо посмотреть на выражение наших лиц вокруг него, точно так же ему необходима время от времени такая как бы монстрообразная, так сказать, манера что-нибудь такое выкинуть, чтобы запомнилось на всю жизнь. При этом при всем это никак не выражает Славу. Таня Друбич, которая замечательно к нему относится, потому что его знает почти что так же хорошо, как и я, в силу того что снималась у него в «Десяти негритятах». Она относится к нему вообще с чрезвычайной нежностью и приязнью.

Асса

И она Гале говорит: «Галя, не обращай на него внимания, на все эти монстроидальные штуки, относись к Славику как к дурной погоде. Это колоссально правильное определение! Дурная погода? Дождь? Нужно взять зонтик или подождать дома… Дурная погода кончится, и начнется ослепительно прекрасная и нежная погода. Вот та же самая история со Станиславом Сергеевичем.

Белый взрыв

* * *

И вот я поехал… Я понимал, что по телефону я с ним ни о чем не договорюсь. Я поехал в Одессу поговорить со Станиславом Сергеевичем, чтобы он у меня снялся в кино в роли Крымова. Я ему заранее послал сценарий, и, когда я приехал в Одессу, его не было на месте. Он должен был из какой-то командировки вернуться. И я общался с его женой Галей, которая сказала: «Откуда ты так знаешь Славу?» Я говорю: «А что я такого знаю?» – «Но у тебя в сценарии все так написано, это чистый Слава, даже то, что он ходит в майке с шестым номером!..» Я не помню уже, с каким он номером ходил – не то с шестым, не то с девятым. Оказывается, Слава ходил в этой же майке без всякого сценария. Просто у него был номер наоборот, шестерка перевернутая. Тогда я говорю: «Ну так что, в этом смысле Станислав Сергеевич окажет мне дружеское и профессиональное внимание, снимется у меня в кино?» Она говорит: «Это – вопрос, потому что это Слава, это Слава. Где ты остановился?» Я сказал, где я остановился. Через несколько часов звонок. Приходит Станислав Сергеевич. Но я такой роскоши не видел в жизни! Советские времена еще, понимаете. Еще только-только началось ускорение, перестройка… Входит Слава… На финале, на закате советских времен в каком-то ослепительно белом адидасовском костюме, загоревший! Я не помню, была тогда трубка, но это неважно. Он был просто вообще поразительно прекрасный.

Белый взрыв

* * *

А мы с ним приятели просто… Такие очень близкие приятели… Еще с 1962-го года, когда я поступил во ВГИК.

Белый взрыв

Я говорю: «Слава, я тебе прислал сценарий… Галя в курсе дела… Слава, право знакомства дает мне надежду, что ты, естественно, будешь у меня сниматься». Он говорит: «Да не буду я у тебя сниматься. Я только что снялся у огромного режиссера, не тебе чета. – А он меня всегда держал в таком черном теле, чтобы я не особо распускался. Не тебе чета… – Я снимался у Киры Муратовой. Это большое чудо, что я со своим внутренним, так сказать, здоровьем прямо там не повесился. Потому что она знает что-то такое, чего не может мне сообщить, а я пытаюсь угадать». Я чуть не сошел с ума. Он говорит: «Зачем мне это надо? У меня нормальная, хорошая профессия, я буду профессионально жить дальше. Даже не заводись. Поехали сейчас ко мне домой, Галя там готовит ужин, ужин будет хороший, вкусный, но ты даже не заводи этого разговора. Я не знаю никакого Крымова. Ничего я не знаю, и ничего я не хочу. Оставь меня в покое, просто оставь меня в покое. Хочешь поговорить о чем-нибудь – поговори с Кирой Муратовой. Она тебе скажет, что никакой я не артист, и трогать меня не надо». Тем не менее я включил свою зануднейшую сторону и стал ему просто «выгрызать внутренности»: «Слава, ты и есть Крымов. Спроси у Гали, спроси у окружающих. Давай мы дадим почитать любой кусок сценария любому человеку, и он тебе, этот любой человек, скажет, что да, это ты, Слава, – Крымов. Ты, Слава, ты – Крымов». Я его сводил с ума.

Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо

И я его свел с ума. Он мне так и не сказал: «Да, я буду у тебя сниматься…» И в какой-то момент он сказал примерно что-то такое: «Давай попробуем. Но я сейчас вообще не могу ни о чем с тобой разговаривать. Я сейчас снимаю „Десять негритят“ в Одессе». Я говорю: «Чудесно. Ты снимаешь „Десять негритят“ в Одессе, а мы готовим в Ялте съемки „Ассы“. Как ты закончишь „Десять негритят“, ты садишься на пароход – между прочим, с Таней Друбич, которая тоже там у тебя снимается, – и вы вместе с ней приплываете сниматься в „Ассе“». А еще вместе с Таней тогда ездила по всем съемкам совсем маленькая Аня… Сколько ей тогда могло быть? Годик… Она очень поздно начала говорить, а тогда еще ничего не говорила. Ну я и говорю: «Вы все вместе приедете туда». И то ли какая-то «семейная оболочка» моего предложения, то ли еще что-то такое, но в общем я как-то его растопил. И они приехали. А мы приехали заранее в Ялту, чтобы подготовиться к их приезду и сразу начать снимать.

Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо

* * *

Но была странная история в Ялте: все время шел снег… И мы с совершенно незабвенным Пашей Лебешевым так замечательно прижились в снежной Ялте! Снег, делать ничего не надо… Снимать ничего невозможно, потому что этот снег растает через несколько дней. На снег ничего ставить нельзя, поэтому можно ничего и не делать. А еще ничегонеделание происходило в гостинице «Украина». В гостинице «Украина» у меня на втором этаже был огромнейший номер из трех комнат, которые выходили на огромнейший, колоссальный балкон. И балкон этот утопал в каких-то остатках роскошной летней зелени. И еще время от времени падал снег. На этом балконе Паша установил мангал. Паша был великий оператор, но самое главное Пашино величие состояло в том, что он был великий повар. Но, во-первых, великий обжора, а уже потом великий повар в связи с тем, что он был великий обжора. Но он был совершенно великий повар. И у нас там образовалось такое потрясающее житье за государственный счет в Ялте… Этот номер, понимаешь… Паша с мясом, который все время насаживает это мясо на шампуры… Ну сказка! Сказка, а не жизнь!

Асса

* * *

Пошли мы на Ялтинскую студию. Потрясающая была студия, потрясающая, – свидетельствую, она была оснащена как большая нормальная студия, но в ней царил какой-то дух маленького частного дела, то есть студия была заточена на ручное производство кинокартин. Это потрясающая была студия! Мы пришли с Говорухиным на эту потрясающую студию. А я очень серьезно отношусь к выбору костюма для актера. Я уже давно подобрал для Говорухина черное пальто, шляпу, и у меня еще был красный шарф. Я говорю: «Говорухин, я тебе дарю шарф для этой роли. Вот, дарю. Ты в нем все время будешь ходить. В черном пальто и в красном шарфе. Это – чмок-чмок-чмок». Говорухин надел все это дело, потом подошел к зеркалу… мрачный совершенно. Я говорю: «Ну что, нравится?» Он говорит: «Нет, совершенно не нравится, абсолютно не нравится». А для меня это был удар – то, что ему не нравится. Хотя я помнил, уже мне Таня произнесла тогда эти великие слова по поводу дурной погоды – что реагировать не надо ни в коем случае. Нужно как бы спрятаться в себя, скрыться. Я говорю: «А чего оно тебе не нравится?» Он говорит: «Да я похож на такого филера – мелкого стукача из царской охранки». Я говорю: «Да нет, Слава, по-моему, ты не похож, в тебе есть шик такого советского подпольного миллионера…» Он говорит: «Ну ладно, ладно. Все. Мы едем снимать».

Асса

А было часов двенадцать дня. Я говорю: «Нет, Славочка. Какой снимать? Куда? Мы никуда не едем». – «Почему не едем? – говорит. – Мы приехали, пароход еле-еле подошел из-за непогоды и начинающегося шторма. Как мы не едем?» Я говорю: «Слава, ну ты же кинорежиссер! Кроме того, что ты актер, ты понимаешь, что ты – кинорежиссер? И ты понимаешь, что вот в такую погоду снимать – совершенно бессмысленная чушь». «Почему бессмысленная чушь? Я, – говорит, – когда сюда ехал, обалдел от красоты Ялты, я такой ее никогда не видел. Пальмы в снегу! Пальмы в снегу, понимаешь, нет?» Причем от Славы услышать восторги по поводу чего бы то ни было – это вообще невозможно. И до сих пор, когда я ему новую картину показываю, он меня поздравляет всегда одними и теми же словами: «Ну что, поздравляю тебя с очередной творческой неудачей, поздравляю!» Вот это нормальный разговор. А тут такая снежная Ялта! Я говорю: «Слава, ну ты же соображаешь, что это через два дня стает, и весь материал, который мы снимем сегодня, мы выбросим и начнем снимать все сначала. Зачем работать на корзину, куда мы будем выбрасывать этот материал? Зачем?» Он говорит: «Что ты мелешь? Любой эпизод сними, и он всегда у тебя будет даже на картине, в которой не будет ни единой снежинки, он будет как алмаз блестеть…»

Асса

А мы-то уже… Я уже даже Паше позвонил, чтобы он уже мясо как-то на шампуры насаживал…

И Паша прекратил шампурение мяса, а Слава заставил нас идти на съемку и снимать. И мы сняли эпизод. И вот этот эпизод, который мы сняли первым – даже не по наущению, а по настоянию Говорухина, – он и дал какой-то тон. Как музыканты, знаете, бам-уа-а-а-а… И вот все ощущение картины – это вообще дело Славиной мощи. Организационной и такой режиссерской мощи. И мы когда сняли – назавтра опять снег, послезавтра опять… И так всю эту так называемую зиму в Ялте, которая всегда была при плюсовой температуре и всегда было тепло.

Когда Станислав Сергеевич вошел в эту атмосферу ялтинской жизни, ему, конечно, как режиссеру, который только что приехал со съемок «Десяти негритят», было что-то нормально из того, что мы делаем, а что-то ненормально. И в Славе, естественно, взыграло режиссерское ретивое, и он говорит, причем очень-очень доброжелательно: «Слушай, вот в этот момент вот это нельзя делать… А вот в этот момент можно чего-нибудь делать… А вот в этот момент, смотри, можно даже переписать сценарий, потому что здесь он должен сказать то-то…» И я понял, что Слава сейчас начнет снимать свою картину, свои «Десять негритят» на материале «Ассы». И я так слабо, но четко сказал: «Слава, ты – артист, и твое место в буфете». Он говорит: «А-а-а, в буфете?» Я говорю: «Да, в буфете». И он тут же погрузился в буфетное настроение.

Асса

* * *

Буфетное настроение Станислава Сергеевича прежде всего выразилось в том, что он стал бесконечно много играть в шахматы. Причем он стал играть в шахматы на небольшие, но на деньги. И он играл в шахматы с главным оператором картины Павлом Тимофеевичем Лебешевым, который, кроме того, что он великий обжора и великий повар, еще был человек, снедаемый великими, величайшими страстями. И когда он купился на эту шахматную страсть, на эту шахматную горячку, которую подпихнул ему из буфета Говорухин, он вообще перестал что-нибудь соображать. Я говорю: «Паша, поехали, мы через час должны уже начать снимать…» Он говорит: «Обожди секунду, мы не доиграли партию…» А потом в автобусе канючил все время Говорухину: «Ну, обожди, мы там сейчас быстренько все снимем и поедем и сядем, и я еще хочу

Асса

Асса с тобой сыграть, еще…» На что Говорухин говорит: «Паша, хватит, у тебя семья, у тебя дети. Что ж я вообще…» – «Говорухин, я железно буду с тобой играть, я железно буду играть!» Страсть, страсть…

* * *

И вот в этом состоянии наших буфетных страстей у нас иногда были очень странные споры с Говорухиным. Мы с Говорухиным уже привыкли, мы еще со ВГИКа в 62-м году начали какой-то бесконечный спор обо всем. Мы всю жизнь провели вместе со Славой, и всю жизнь мы с ним были не согласны по всем вопросам, которые предлагала нам жизнь. Вплоть до каких-то совершенно невероятных вещей. Я говорю: «Ну, видишь же? Ну это же круглое, это же круглое!» Он говорит: «Нет. Это не круглое, это квадратное». Я говорю: «Ну не квадратное это». Он говорит: «Ну, потрогай, видишь – квадратное». Я говорю: «Да круглое это». И так могло продолжаться неделями, целыми неделями. Иногда доходило до такой очень нервной такой внутренней атмосферы. Но никогда эти споры не переходили в какой-то род неприязни. Ну выяснялось потом, конечно, что круглое, что квадратное, выяснялось… Кстати, если уж говорить честно, в большинстве случаев выяснялось, что Говорухин был прав. Я потом расскажу о нескольких очень важных спорах, которые у нас были, но Говорухин был прав. И никогда ничего обидного в выяснении того, что Говорухин был прав, для меня не было.

* * *

И вот мы стояли в этой моей трехкомнатной безумной анфиладе и спорили до… я просто не знаю до каких степеней… Уже темнело, уже вот-вот-вот шашлык был на подходе… И мы собачились как могли, по поводу одной знаменитой картины с очень знаменитым актером в главной роли, которая только что тогда вышла, и вокруг нее было столько невероятного шума, что вот там-то и есть истинное вообще-то отношение к нашей родине, к нашей культуре… Нет, это не истинное отношение к нашей родине и к нашей культуре. И я просто орал как зарезанный. Я говорил: «Слава, что ты защищаешь? Ты в своем уме, Слава? Что ты защищаешь? Эта же картина вся просто, начиная от титров и кончая надписью „Конец фильма“, вся может быть заменена большим титром „Все на продажу“, все, совсем все. Главные роли, не главные роли – все на продажу, лишь бы купили. Как же так можно?» Он говорит: «Что ты мелешь? Что купили? Что ты вообще выдумываешь? Я, взрослый человек… я взрослый человек?» Я говорю: «Да, ты взрослый человек». Он говорит: «Вот я, взрослый человек, сидел и плакал. Плакал, у меня слезы вот так текли… Какая… какая тут продажа?… Плакал». А Аня, как я уже говорил, долго что-то не начинала разговаривать. И она лежала испуганная на кровати и смотрела с ужасом на меня и на Говорухина. И когда Говорухин сказал, что он плакал вот такими слезами, Аня вдруг сказала не слово, а фразу, фразу тоже грандиозную, которая в общем-то все объясняет про Говорухина. Она вдруг сказала: «Кто Гонянюхина обидел?» С связи с тем, что он плакал, – кто-то обидел. Кто Гонянюхина обидел? Вот я могу сказать, что Гонянюхина обижать не надо. Ни к чему позитивному это не приводит, и не приведет, и не может привести. Гонянюхина нужно любить.

В поисках капитана Гранта

В поисках капитана Гранта

* * *

И Гонянюхин тогда же на «Ассе», которая была очень сложным человеческим не испытанием, конечно, но очень сложным человеческим разворотом в жизни Говорухина, – на «Ассе» жестко гнул свою линию неприятия чего-то, чего он ну не хотел – не хотел или не мог сформулировать. А там же была в первый раз эта безумная компания, этого же никогда никто не знал до «Ассы»… Они все вместе собрались: Тимур Новиков, Витя Цой, Гребенщиков, покойный Рошаль – весь мыслимый и немыслимый андеграунд той поры. И с нами был Говорухин с его, я бы сказал, таким академическим подходом к жизни, к искусству… И они не спорили, они не ругались, они не выражали друг другу ничего. Они иногда просто говорили какие-то фразы… Однажды Говорухин решил показать еще не смонтированный материал «Десяти негритят» всем, кто снимался в нашей картине. Смотрели часа два. Когда все закончилось, все такой тихой толпой пошли к выходу. И я очень хорошо помню сейчас: Говорухин шел где-то сзади, а я шел за Африкой. И я говорю в спину: «Африка, ну как тебе материал?» Тот помолчал и говорит: «Взрослый человек». Вот что это такое? Неизвестно, что это такое. Взрослый человек. Но мне это так понравилось. Потом я уже Станиславу Сергеевичу отдал эту фразу, когда он говорит Африке, помните? «Взрослый человек, очки без стекол и в ушах…» Взрослый человек.