Текст книги "Те, с которыми я… Алексей Баталов"

Сергей Александрович Соловьев
Те, с которыми я… Алексей Баталов

© Соловьев С.А., 2017

© Государственный центральный музей кино. Фото, 2017

© ООО ТД «Белый город», дизайн обложки и макет, 2017

* * *

От издательства

Мы не случайно начали этот большой проект в 2016 году, объявленном президентом Российской Федерации Годом российского кино. Золотой фонд советского и российского кино является одним из ключевых пластов в нашей истории и культуре. Даже в тяжелые для России времена, в военный период или в сложные годы перестройки, великие артисты, режиссеры, сценаристы, писатели и художники – деятели культуры, которыми так богата наша большая страна, продолжали создавать свои произведения, творить на благо нашей страны.

Коллектив издательства заинтересован в том, чтобы и современная аудитория, и наше будущее поколение могли бы знакомиться с жизнью и творчеством великих людей, которые внесли свой весомый вклад в русскую культуру и искусство.

Одним из ярких представителей кинематографических деятелей является Сергей Александрович Соловьев – не только выдающийся сценарист и кинорежиссер, фильмы которого стали классикой отечественного экрана, но и яркий просветитель-телеведущий, вдумчивый педагог. Наконец, он еще и самобытный «кинематографический писатель», памятливый мемуарист. Его авторский цикл «Те, с которыми я…» для телеканала «Культура» создан с подкупающей искренностью, он пронизан трепетным отношением к выдающимся современникам, с которыми Сергея Соловьева сводила судьба на съемочной площадке и за ее пределами. Его словесные портреты выдающихся мастеров экрана лишены банальных черт, общеизвестных фактов, они согреты неповторимой личностной интонацией автора, который рассказывает о своих коллегах по искусству (в большинстве случаев они являются его друзьями) свободно, раскованно, иронично, но и нежно, с массой ярких деталей и подробностей, которые известны только ему.

На страницах каждой книги этого проекта мы старались передать живую речь Сергея Александровича, отрывки из его диалогов с героями передач, его мысли и воспоминания о моментах, проведенных вместе с ними. Книги написаны ярко и необычно, они как бы пронизаны голосами автора и его героев, погружают читателя в полноценную беседу.

Наши соотечественники за рубежом, которые по стечению различных обстоятельств находятся вдали от своей родины, также любят и помнят прекрасных артистов, на фильмах которых они выросли и которые пересматривают до сих пор. Мы уверены, что этот цикл книг будет востребован у наших соотечественников, у молодого поколения, проживающего в разных странах, которые (что вполне возможно) про некоторых деятелей культуры и искусства могут узнать впервые из этого проекта.

В следующих книгах серии будут представлены и другие яркие представители своей творческой профессии: Татьяна Друбич, Михаил Жванецкий, Олег Янковский, Юрий Соломин, Исаак Шварц, Марлен Хуциев и многие-многие другие.

Мы надеемся, что эти блестяще написанные книги сохранят память обо всех ныне живущих и тех, кто, к сожалению, уже ушел в другой мир. Память об этих людях – наше бесценное духовное наследие и богатство.

Летят журавли

Сергей Соловьев об Алексее Баталове

Это эпизод, который в киноведческой литературе всего мира известен как эпизод смерти Бориса из кинофильма «Летят журавли». Эти кадры обошли все синематеки мира, они являются почти что центром и гордостью кинематографических хранилищ во всем мире и, в общем-то, их видели и запомнили люди всего мира. Среди этих людей попался каким-то случаем и я. Мне было тогда, наверное, лет тринадцать, в 1957 году. С арифметикой у меня плохо, я считать не буду, помню, что я был тогда в юношеском образе. Прогуливал школу, было холодно, забрел в кинотеатр. Народу было немного, потому что был утренний сеанс, было совсем мало денег, я заплатил, по-моему, тридцать копеек и сел отогреваться, смотреть фильм «Летят журавли». Я увидел смерть Бориса и дальше сидел, открыв рот. Эти кадры сняли три воистину великих человека: это был гениальный оператор Сергей Павлович Урусевский, совершенно выдающийся режиссер Михаил Константинович Калатозов и великий русский актер Алексей Владимирович Баталов. Странное было ощущение от того, когда я посмотрел эти кадры. Какая-то удивительная тяга и жуткое желание, чтобы и меня как-нибудь так же убили. Мне было ужасно жутко и весело от осознания того, что можно таким же образом прожить жизнь, как прожил ее Борис в картине Калатозова, и вот так же неглупо умереть. Не так, чтобы тебя прикончил бандит из соседнего двора или банка за какие-то пятьсот долларов, а вот так, оказывается, можно умереть с чувством жалости того, что ты теряешь этот мир и с тобой прощается твоя Родина – извините за пафос, но действительно так. Твоя Родина! Эти крутящиеся березы и дорогие тебе люди, и ты вот в эту секунду обретаешь какую-то вечность в соответствии со всеми христианскими канонами. И вот это приближение вечности и какая-то исключительная красота и покой одновременно вместе с печалью и горечью. Вот они и составляли тот исключительно сложный химический состав чувства, который передавался всем и каждому по всему белому свету.

Летят журавли

Я очень хорошо понимаю, как выл от восторга зрительный зал в Каннах, когда он это увидел. Я очень хорошо понимаю, как уже немолодой и очень горделивый художник Пабло Пикассо вдруг почувствовал свою малость рядом с величием того, что увидел. Малость и желание познакомиться с этими людьми, которые своими руками спаяли все это. Это очень понятно, потому что всем людям на белом свете необходимо это чувство недаром прожитой жизни и какой-то неслучайной и великолепной собственной гибели в конечном итоге.

Удивительное было чувство… Алексея Владимировича Баталова уже хорошо знали. Я был, конечно, в то время абсолютный болван, ну ленинградский пионер-подросток, хотел быть подводником и носить кожаный реглан, через перископ отслеживая суда противника, точно посылать торпеду, и чтоб на моих глазах все погружалось в пучину вод. Тем не менее Баталова я уже знал. Потому что Баталов уже появился в картине Иосифа Ефимовича Хейфица, и нормальный массовый советский зритель, который нормально ходит в кинотеатр и не очень-то задумывается о вечности, его также знал. Это был фильм «Большая семья», который был снят по роману Кочетова, который был большим «Прохановым» того времени и был очень большой сторонник трудовых людей, которые являются действительно солью жизни и которые действительно создают все то своими руками, чем мы все довольно бездумно и довольно нахально пользуемся, в общем-то, не понимая, откуда что взялось. Кажется, что корабли никем не построены, они вроде как от сотворения мира бороздят океаны, которые тоже существуют с момента сотворения мира. Но их кто-то делает с нуля, и это было повествование о тех людях, которые делают корабли с нуля. Корабли эти потом ходят десятилетиями и даже иногда носят имена своих создателей, опять-таки не в высоком смысле слова людей, которые продумали и осуществили все инженерные расчеты, какие-то великие инженерные сочинения, рабочих людей, которые это все сделали.

Большая семья

И вот там появился Алексей Владимирович Баталов, который с удивительной естественностью, простотой и ясностью показал, создал такую жизнь на экране. И люди полюбили этого очень молодого тогда человека, который вдруг появился на экране, он показал всем понятие того, что такое рабочий класс.

* * *

И по тем временам это была страшная идеологическая акция. Потому что мы строили целый мир и целое будущее в пользу трудового рабочего человека. И вот вместо некой пафосной дури по поводу того, что в рабочих руках у нас все, мы увидели, что рабочие руки это не что-то такое отдельное абстрактное и к жизни имеющее мало отношения, а эти замечательные рабочие руки приделаны к замечательной умной голове, к замечательной веселой улыбке, к замечательно нежно глядящим на мир глазам и замечательно естественному человеку. Исключительно естественному человеку.

* * *

Иосиф Ефимович Хейфиц был грандиозный мастер, у которого был очень смешной, трогательный и мудрый принцип – главный принцип его режиссуры. Он говорил: «Меня страстно интересуют люди из трамвая». Это был очень демократический, ясный и мощный творческий принцип. Его не интересовали образы каких-то небожителей, его интересовали «люди из трамвая». И Баталов первым осуществил мечту Хейфица о том, что любой «человек из трамвая» стоит ста человек из Верховного Совета. Любой «человек из трамвая» – он богаче, потому что жизнь его устроена более естественно и человечно, чем жизнь любого социального небожителя.

Но баталовский трамвай тех ленинградских времен был совершенно особым трамваем. Хотя уже была легенда, что Баталов сразу как появился на свет, его мама уже говорила его папе, а папа вторил, что вроде как да, Баталов из трамвая-то из трамвая, но он из особого трамвая. И кто-то один говорил, что он сын того грандиозного великого мхатовского Баталова, который играл во МХАТе. Это тот самый Баталов, а этот уже его сын. Второй говорил что нет, это ерунда, это не сын, а какой-то дальний родственник. А потом третий говорил, что он не дальний, а близкий родственник, вроде как племянник. Потом выяснилось – да. Племянник того великого Баталова.

* * *

Но вернемся опять в баталовский трамвай той поры. Это был исключительный, совершенно грандиозный трамвай. Я даже не могу сказать – петербургский, питерский. Нет, это был ленинградский трамвай, очень тяжелый и очень нерадостный, очень плохой по климату эпохи только-только закончившегося сталинизма, когда все вроде бы должны вправлять себе вывернутые суставы и вывернутый наизнанку мозг после этого великого победного периода сталинского социализма.

Мать

Конечно, это было абсолютно дрянное, больное, измученное общество. Но посмотрите на этот баталовский трамвай, в который засадил Хейфиц Баталова.

В этом баталовском ленинградском трамвае одновременно на «Ленфильме» великий режиссер Иосиф Хейфиц, великий режиссер Козинцев. Потом переходим дорогу – в Александрийском, тогда в Пушкинском, театре, у режиссера Вивьена идет спектакль «Бег», который поставил Вивьен по Булгакову с Черкасовым в главной роли, и там же идут невероятной силы и мощи спектакли молодого Товстоногова с потрясающей актрисой Ольгой Лебзак. Сворачиваешь налево – приходишь на площадь Искусств, а там стоит филармония. В этой филармонии каждый вечер дирижирует музыкальный гений Мравинский. Вы только посмотрите и послушайте, как он это делает, что за музыку он играет! И кадры эти снимал, чуть позже, абсолютно великий русский оператор Георгий Иванович Рерберг. И как самую большую драгоценность своей жизни Гога Рерберг хранил у себя дома дирижерскую палочку, подаренную ему Мравинским. Я в жизни знал двух таких выдающихся раздолбаев, на которых нельзя было рассчитывать ни на одну секунду, потому что куда их заводила кривая тайных ощущений жизни, было совершенно неизвестно. Один из них был Гога Рерберг, а второй – Саша Абдулов. И вот этот так называемый абсолютный раздолбай на самом деле был тончайшим ценителем великой музыки. И вот он снял эти кадры, которые и Гошу уже пережили, и нас переживут. И будут всегда напоминать о музыкальном петербургском гении – Мравинском. Да я могу перечислять дикое количество достойнейших, невероятных имен, но среди этих имен Анна Андреевна Ахматова, которая сохраняла в измученном, измочаленном, опозоренном этими сталинскими придурствами Ленинграде душу Петербурга. Она только-только пришла в себя от этого невиданного хулиганского издевательства властей под названием «Постановление партии и правительства о поэзии Ахматовой и прозе Зощенко», где Ахматова была просто названа человеком, который позорит своим существованием Россию. А она не позорила Россию, она сохраняла Россию. Она – одна из немногих, вместе с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем, вместе с Эйзенштейном – сохраняла Россию.

* * *

И вот интересно – трамвай Баталова. У нас сейчас такое количество трамваев, в котором можно ездить в любую сторону, куда угодно. Какие-то электронные трамваи с огромным количеством мест. Они звенят, дребезжат и куда-то едут. Но того народа там нет. Все есть: трамваи есть, свобода есть, комфорт трамвайного передвижения есть, бесшумное движение есть, а людей таких нет. Просто нет.

А вот в этих несчастных, обмерзших, прошедших блокаду питерских трамваях были эти величайшие люди. И вот с ними как раз Баталов и уехал в большую жизнь.

Баталов был очень дружен с Анной Андреевной Ахматовой, и не просто он был дружен, она его любила. А это очень большая редкость. Немного было людей, которые могут сказать: «Ахматова меня любила». Их мало, они, как и тот самый ленинградский трамвай, отличаются необыкновенными качествами.

* * *

Когда Анна Андреевна Ахматова приезжала в Москву, она всегда останавливалась в доме Ардовых. А в доме Ардовых тогда жил молодой Леша Баталов. И общаясь с Лешей, она, к тому времени уже изуверившись во всем, в любых передвижениях по этой безумной и страшной стране, она как-то поверила в этот трамвай, в котором сидел Леша. И она как бы через него, через Алексея Владимировича, через молодого Лешу, стала налаживать коммуникации с белым светом и с жизнью. Просто с жизнью. Она понимала, что вот молодой человек, который входит в эту жизнь уже после того, как отбросил калоши великий вождь и учитель. И она, просто глядя на Баталова, поверила, что жизнь возможна и что она вообще будет. Естественно, смешно представить себе Анну Андреевну Ахматову в кинозале, которая смотрит, скажем, «Сталинградскую битву» с актером Диким в роли Сталина. Ну, зачем ей это надо? Я не знаю точно, можно спросить у Алексея Владимировича, но у меня такое ощущение, что я где-то читал о том, что она на самом деле смотрела фильм, который снят по роману Кочетова – человека глубоко ей неприятного. Она смотрела этот фильм, потому что в этом фильме она видела Лешу.

Дорогой мой человек

Девять дней одного года

* * *

И вот интересная вещь: одна из первых таких питерских замечательных легенд – это то, что она нищенствовала при великом вожде народов и ей просто не на что было купить даже малое количество еды, и, получив какие-то первые международные деньги, она отдала их Леше Баталову, чтобы Леша купил себе автомобиль. И Леша купил автомобиль, и про него тоже по Питеру поползли легенды… Про Ахматову не говорили, говорили, что Баталов купил себе автомобиль «Москвич», и все желающие могут доехать на электричке до Комарова, и там, среди сосен в комаровском прибрежном бору, стоит автомобиль «Москвич» и рядом всегда стоит измазанный какой-то дрянью киноартист Баталов и чинит его. А это как бы уже святое дело для отечественного Газпрома – купить автомобиль и беспрерывно его чинить!

И вот все говорили: «Поезжайте, поезжайте. Там в лесу Баталов все время чинит автомобиль». А Баталов чинил автомобиль не просто в лесу. Там стояла «будка» Ахматовой, и в ней, кстати, она написала «Бег времени» – свою последнюю великую книгу. И единственной формой благодарности Леши к Анне Андреевне было то, что он ей говорил: «Как только вам захочется куда-нибудь поехать, я вас отвезу». И Анна Андреевна обожала ездить на своем, или Лешином, автомобиле, когда ее возил Леша. И вот эти великие прощальные прогулки Анны Андреевны по окрестностям Питера с Лешей – это тоже было великое счастье для еще одной трамвайной жительницы тех времен, великой Анны Ахматовой.

Тогда же была еще одна грандиозная легенда: что у Алексея Владимировича замечательно-прекрасный роман с изумительной красоты женщиной и превосходнейшей балериной Ольгой Заботкиной. И автомобиль, и Ахматова, и дивной красоты и обаяния женщина Ольга Заботкина – они, конечно, создавали совершенно особый трамвай той жизни. Это был настоящий превосходный трамвай, который ехал в ту сторону, куда всем было нужно.

* * *

Трудно определить, трудно сказать, что это была за сторона, куда они все ехали. Я помню, было такое понятие «колбаса» трамвая. «Колбаса» – это такая торчащая сзади сцепка. И мы иногда ездили на этой «колбасе». На ней ездил и я, боясь, что прокачусь только до ближайшего мента. Но проехал я с ними довольно долго, можно сказать, практически всю жизнь. Но я-то на «колбасе», а они там, внутри этой восхитительной компании. Под музыку Шостаковича, который тоже был из этого восхитительного трамвая.

Потом была странная история когда я просмотрел «Летят журавли». Я стал искать, как поручик Лермонтов, смерти, чтобы так же прекрасно умереть, как Баталов. Я недолго занимался этим декадентским ремеслом. Я в принципе не люблю мечтаний и мечтателей. Как только я понял, что мечтаю умереть среди берез, я решил: нет, все-таки не надо, пока рано умирать среди берез. Я решил сосредоточиться на том, как это было сделано? Я увидел какой-то странный кусок странного фильма, где Алексей Владимирович Баталов в мокрой длинной, ужасно грязной шинели, то ли с погонами, то ли без погон, в пилотке, которая повернута каким-то боком, тащит на спине своего раненого товарища. А перед ними тащат по лужам на куске фанеры такого красивого человека, тоже в очень битом, драном ужасном ватнике, а у него в руках какая-то камера. Я потом узнал, что она называется «конус автомат», и что вот это и есть Урусевский. А где-то в кустах, выглядывая, как лесничий, стоит режиссер Калатозов. И вот, оказывается, все можно сделать, да? Эта картина сразу определила для меня всю жизнь. Сразу! Я уже больше никогда не хотел быть никаким подводником в кожаном реглане. Я ясно понимал, что хочу быть кинорежиссером и больше никем, но, оказывается, вместе со мной, в те же дни, в те же секунды, определилась судьба и Андрона Кончаловского, молодого тогда пианиста, студента консерватории, у которого могла бы быть чудесная пианистическая судьба. Из хорошей се-мьи, чудесная атмосфера – вдруг он все бросил, поняв, что у него нет абсолютного слуха. Как Пастернак, ушел из музыки, понимая, что нет такого слуха, как у Скрябина. И Андрон – вдруг все разом для него прояснилось, когда он увидел этот кусок фильма.

Он бросил консерваторию и ушел в кино под влиянием этого фрагмента, когда Урусевского волокли по луже на каком-то битом листе фанеры. Он ушел из консерватории… Всех потянуло на этот битый лист фанеры. То же самое было с Глебом Панфиловым. Этот небольшой фрагмент фильма с участием Леши, Алексея Баталова, определил судьбу целого поколения.

Дальше я еще расскажу о «людях из трамвая», потому что настал ужасный день, когда в Москве в санатории Анна Андреевна Ахматова скончалась, ее перевезли в Ленинград. Должны были отпевать в соборе, и я поехал, будучи поэтом этой трамвайной «колбасы», поехал из Москвы хоронить Анну Андреевну. А я уже учился во ВГИКе, и приехали мы к этому собору, который был окружен сотрудниками КГБ, подозрительными людьми в штатском, которые осматривали каждого человека, который двигался в направлении собора, и вдруг я увидел, что в направлении собора какие-то молодые люди пронесли что-то похожее на съемочную камеру.

Это были тогда еще молодой режиссер ленинградской студии кинохроники Семен Аранович – потом уже огромный большой режиссер, который снял несколько потрясающе сильных картин, и великий собиратель живописи и тоже режиссер Соломон Абрамович Шустер. Потом я уже узнал, что они практически выкрали эту камеру из недр студии кинохроники, которая располагалась на Крюков канале, рядом с собором. С тем чтобы снять похороны Ахматовой. И они сняли похороны Ахматовой. За этот поступок мало им потом не показалось… Их таскали по всем пыточным города Ленинграда, по всем. Но они тщательно и убедительно строили из себя таких дебилов: «А что, мы не поняли, мы решили, что делаем очень хорошее дело для культуры, как бы да, дебилы» – и пускали розовую слюну. Их не посадили, но выгнали со студии, и того и другого, и отобрали весь материал. Материал исчез в неизвестном направлении, но Соломон каким-то чудом ухитрился стырить негатив и этот негатив похорон Ахматовой хранил у себя под кроватью. Потом они даже ругались с Арановичем, кто был инициатором того, чтобы спереть камеру, кто был инициатором того, чтобы стырить негатив, но все это уже были глупости, главное было то, что они все-таки сделали.

Девять дней одного года

Они сняли этот бесценный материал. Потому что они были люди из того же самого трамвая. Поэтому это понятие, которое ввел Иосиф Ефимович Хейфиц, «человек из трамвая», оно значительно более широкое и значит более важное, чем просто «давайте, мол, покажем простого человека». А в сущности, все они были простые питерские люди. Все эти «люди из трамвая», про которых я вам рассказал. Все из самых простых семей, коммунальных квартир, это были люди из того великого трамвая, того великого времени сопротивления. Не интенсивного зарабатывания денег путем передвижения на трамвае в неизвестном направлении, а люди, которых объединяло ощущение ценности общей жизни, ценности понятия совести, ценности понятий живой жизни и ценности цели. Они понимали, куда идет трамвай. Не к успеху и не к кассе. Он едет к тому, чтобы когда-нибудь здесь, на этом безумном клочке пространства – тогда это был огромный, но безумный клочок пространства – Советский Союз, все-таки воцарилась человеческая жизнь. Вот туда ехал тот трамвай.

* * *

В том же трамвае стала появляться абсолютно новая молодежь. Сверстники Алексея Владимировича, даже чуть-чуть помоложе, в частности, появились грандиозные поэты в той жуткой окостенелой и ужасной эпохе. Появился замечательный грандиозный поэт Кушнер, прекрасный поэт Рейн, Найман, и совершенно выдающийся персонаж жизни человечества второй половины XX века – Иосиф Бродский. Он человек из того же трамвая, из той же самой среды общения с Анной Андреевной, для которой он открывал духовную историю России и Петербурга, а она открывала духовную историю живой новой послесталинской жизни. На которую, повторюсь, у нее были надежды.

Три толстяка

Живой труп

* * *

Я никогда не забуду, как первый раз увидел Бродского. В Ленинграде, на улице Полтавской, дом 10, была пельменная. В этой пельменной было принято решение компетентными властями разрешить открыть так называемое кафе поэтов. Кафе поэтов заключалось в том, что пельменную закрывали в семь часов для варки и поглощения населением пельменей. И с семи часов вечера эта пельменная превращалась в кафе поэтов. Стояли по всей пельменной те же самые столы, обитые таким голубым пластиком, почти на всех столах было процарапано какими-то острыми предметами известное слово из трех букв, которое иногда затирали, отчего оно приобретало еще более монументальные черты как бы обработанного материала. И почти у всех маленьких чашек были отбиты ручки, чашки были маленькие их нужно было брать аккуратно, и наливали в них какую-то ужасную бурду, которая называлась кофе.

В этой пельменной было пробито длинное такое окно, чрез которое были видны чаны, в которых варились пельмени, ходили какие-то женщины в грязных халатах, что-то они шваброй там месили, делая вид, что они там убирают, причем, по-моему, убирали даже с опилками. Этот кафель терли шваброй с опилками, но все это было видно только в дырки, как на широком экране. И в этой же дырке между чанов ходил такой взволнованный огненно-рыжий человек. Просто ходил, сосредотачиваясь и приходя в себя. И мне сказал мой товарищ, мой одноклассник, замечательный поэт Лева Васильев:

– Видишь, рыжий? Этот сейчас парень начнет гениально выть свои собственные стихи.

– Что значит выть стихи? Читать, что ли?

– Выть стихи.

А привел нас в это кафе наш общий товарищ и товарищ Бродского, через которого я шапочно познакомился и с Бродским – это была моя большая радость. Миша Смоткин был тоже молодой поэт, потом он был «перерожден» в Михаила Юппа. И имел какую-то даже славу – очень неплохой человек и очень способный поэт. И значит, сидели за столами с монументальными надписями, держа эти несчастные чашки в руках, такие вот Юппы и Васильевы, типичные люди с «колбасы», и вот из-за этих самых чанов вышел Бродский, у него закатились слегка глаза, и он начал читать…

Бег

«Ни страны, ни погоста не хочу хочу-у-у-у выбира-а-а-ать. На Васильевский остров я приду умирать…» Это был вой! Но это был гениальный вой. И дальше он начал читать гениальную поэму «Холмы». «Холмы, это наша радость…» И вот я помню, что эта наша радость была сразу вбита в самую глубину сознания. Это все люди из того самого невероятного гениального трамвая эпохи.

Когда закончилась вся история с отпеванием Ахматовой… там была действительно грандиозная история, потому что в храме стояли два гроба: один какой-то совершенно безвестной, очень пожилой старушки, как потом говорили в толпе, она была ровесница Ахматовой, которая работала в каком-то доме уборщицей. А рядом, в одном приделе, стоял второй гроб гениальной русской поэтессы Анны Ахматовой.

Я никогда не забуду одну сцену. Постольку-поскольку Ахматову везли из Москвы в Ленинград, гроб был заколочен листами железа. Затем стали это железо отрывать, и Иосиф Бродский стоял в головах и тоже отрывал эти листы… Со стороны было ощущение какого-то грома небесного – бам-бам-бам-бам! Срывались эти листы, и вокруг стояло огромное, нечеловеческое количество людей, ни одна каннская лестница не видела столько фотокорреспондентов, сколько эта церемония прощания. И вдруг начали щелкать вспышки, и сын Ахматовой, Лев, посмотрел на это дело и сказал: «Я вас прошу прекратить это». Такая странная сцена – он стоял весь под бликами и говорил: «Я вас прошу, прекратите!»

Но никто не прекращал и стали еще чаще снимать, и он тогда в каком-то полубезумии подошел к какому-то корреспонденту, выхватил у него камеру и грохнул о каменный пол! И она вся раскатилась на колесики. И мгновенно все перестали снимать…

Когда кончилась церемония, я не понимал, куда мне деться. Я знал, что Гена Шпаликов снимает картину на «Ленфильме». Уже был поздний вечер, часов девять-десять. Я приехал и спросил, где его найти. Мне сказали, что в механическом цехе. А механический цех это где всякими железками производят всякие механические операции. Я уже не стал спрашивать, почему в механическом цехе должен быть Гена Шпаликов, но я пошел, нашел в этом цехе Гену с его товарищами по съемочной группе. Там еще электросварка все время блистала. Спрашиваю: «Что вы делаете?» Он говорит: «Мы варим крест Анне Андреевне».

Дело Румянцева

Сейчас на Комаровском кладбище стоит большой монументальный каменный крест, сделанный хорошими скульпторами. А оказывается, первый крест, который стоял на могиле Анны Андреевны, был сварен Геной Шпаликовым на «Ленфильме».

* * *

Это была последняя декорация в жизни Анны Андреевны. И автором ее был поэт Геннадий Шпаликов. Вот все тот трамвай, из которого был и Леша. И когда появилась картина «Дело Румянцева» – она появилась еще задолго до этих печальных событий – народ был просто поражен. В судьбе Баталова Хейфиц – особая величина. Особая нетленная величина, потому что он не только провозгласил идею «человека из трамвая», он ее еще и воплотил. И вот когда появился Баталов – водитель-шофер, который играл абсолютно такого настоящего «человека из трамвая», которого подвели мерзавцы под монастырь и под тюрьму. И у всего народонаселения Советского Союза, которое ходило в кинотеатр и за последней истиной, и за хлебом духовным, и за развлечением, происходило сопереживание за то, что гробят их любимого человека, гробят на их глазах, – это было огромнейшим сопереживанием зрителей. И когда справедливость торжествовала – это была настоящая, колоссальнейшая надежда, которая передавалась людям, и эта надежда была даже мощнее, чем вынос гроба Сталина из мавзолея, и решение двадцатого съезда КПСС. То была бюрократическая надежда, в которую по-настоящему от души никто не мог поверить. Все понимали, что во всех этих хрущевских инсталляциях есть какая-то темная и неверная сторона. А в том, что на их глазах спасли Лешу Баталова от негодяев, мерзавцев и сволочей, которые решили его погубить, и справедливость на глазах многомиллионной аудитории восторжествовала, – это был колоссальнейший нравственный подарок и Хейфица, и Баталова всему советскому народу. Все понадеялись на то, что мы все переживем и справедливость восторжествует.

Сгореть, чтобы светить

* * *

Когда я говорил о том, что я очень не люблю мечтателей и сам никогда не мечтал. Если уж что-то мне очень нравится, я понимаю, что нужно не мечтать, а сделать так, чтобы это была не мечта, а реальность. И вот когда я посмотрел смерть Бориса и «Летят журавли», я понял, что нужно что-то делать, а не мечтать. Я помню, прямо на уроке, я тогда учился в шестом или седьмом классе, я вырвал из тетрадки листок в клетку и написал какие-то совершенно безумные строки. Я до сих пор не понимаю, как они могли мне в голову прийти. Я написал письмо как будто директору киностудии «Ленфильм» товарищу Киселеву – действительно тогда был такой очень славный человек, директор «Ленфильма» Киселев, – от «директора» киностудии Юнфильм имени С. Эйзенштейна Сергея Соловьева.

Естественно, не было никакой студии, естественно, я не был никаким директором. И откуда я тогда знал имя С. Эйзенштейна? Вероятно, прочел его в журнале «Советский экран». Вот в этом были все мои познания. И я написал в письме, что мы начинаем снимать картину из жизни молодежи и по этой причине прошу выделить световую, съемочную аппаратуру, кабель… И всю это хреновину на листочках в клеточку мне как-то помогли передать Киселеву в кабинет. И Киселев, увидев этот собачий бред, как-то оробел. Странно, он был такой очень мощный аппаратчик, и, конечно, он должен был пустить эту бумагу по назначению, но он оробел. Наверное, подумал, что есть какой-то там директор студии «Юнфильм» имени Эйзенштейна. Тогда спустили какую-то разнарядку, что надо помогать кинолюбителям. Короче, мы недавно виделись с моим одноклассником, Львом Абрамовичем Додиным, которого я тут же ввинтил в эту авантюру, и мы с ним внезапно обнаружили себя в каком-то непонятном ужасе, в кабине трех грузовиков, на котором мы увозили с «Ленфильма» в абсолютно неизвестном направлении огромное кол-во съемочной аппаратуры. Кроме съемочной аппаратуры там были кабели, осветительная аппаратура. Было совершенно непонятно куда ехать, потому что у нас ничего не было, даже сценария, – это была чистой воды безумная авантюра.

Время отдыха с субботы до понедельника

И мы снимали целый день, как Лева Додин бежал, на повороте трамвая на Херсонскую улицу, где трамвай тормозил, – а в этот момент я говорил: «Пошел!» – и Лева бежал и запрыгивал на «колбасу» трамвая. Потом он ехал некоторое время, мы это снимали на камеру «конус автомат», такую же, как у Урусевского, затем Лева спрыгивал и шел обратно для второго дубля.