Текст книги "История России с древнейших времен. Книга VII. 1676–1703"

Дело было кончено, но для многих оно могло казаться неконченным; таким казалось оно и гетману Самойловичу, который боялся, что константинопольский патриарх проклянет его и всех малороссиян за отпадение от его ведомства, и не переставал упрашивать царей, чтоб они выхлопотали в Константинополе позволение киевскому митрополиту перейти в ведомство московского патриарха. Еще в конце 1684 года грек Захарий Софир был послан за этим в Константинополь к патриарху Иакову; но патриарх отвечал, что теперь у них смутное время, ничего нельзя сделать; визирь при смерти, и неизвестно, кто будет на его месте. Болезнь великого визиря, разумеется, не могла остановить дела воссоединения русской церкви, и, когда уже Гедеон был посвящен в Москве, в конце 1685 года отправились в Турцию подьячий Никита Алексеев и гетманский посланец Лисица – к султану с жалобою на перезыв людей с восточной стороны Днепра на западную, к патриарху по делу о киевской митрополии. В Адрианополе, где находился тогда султан, явился к Алексееву грек Юрий Мецевит и объявил: «Когда был у патриарха грек Софир с грамотою великих государей о киевской митрополии, то я говорил святейшему, чтоб послал отпустительную грамоту о переходе киевской митрополии к московскому патриарху. Патриарх мне отвечал: без совета с другими патриархами и без созвания своей епархии митрополитов не могу этого сделать, боюсь визиря; если стану собирать митрополитов и узнает об этом визирь и спросит, в чем дело, то мне как ему не объявить? А если мне одному решить это дело, то мое отпущение не будет иметь никакой силы; да и визирь, если об этом узнает, велит мне голову отсечь, и я без визирского указа за это дело не примусь. Я, – продолжал Юрий, – писал об этом к князю Вас. Вас. Голицыну, и если у тебя есть указ царский, то домогайся у визиря, чтоб он приказал патриарху начинать дело».

– «Это дело можно патриарху сделать и без визирского указа, – отвечал Алексеев, – визирю об этом деле вовсе не нужно знать, и запрещения патриарху от визиря никакого за это не будет».

– «Нет, – возражал Юрий, – никак нельзя: надо созвать митрополитов, а из этих митрополитов одни патриарху друзья, а другие недруги, и если патриарх сделает дело без визирского указа и какой-нибудь митрополит донесет, что патриарх списывался с Москвою, то патриарха сейчас казнят».

Алексеев начал хлопотать, как бы повидаться в Адрианополе с иерусалимским патриархом Досифеем; но тот велел сказать ему, что прежде свидания с великим визирем этого сделать нельзя. Алексеев был у визиря и потом отправился к патриарху. Досифей начал прямо с того, что не будет советовать константинопольскому патриарху отказываться от киевской митрополии в пользу патриарха московского, потому что подобные поступки запрещены в правилах св. отец. «Мы не дадим своего благословения: прежде митрополиты киевские приезжали для поставления в Царь-град, и теперь бы изволили великие государи писать к нам о поставлении в Киев митрополита, и мы бы дали благословение, что вольно поставить его московскому патриарху, а не вечно быть той епархии за ним. А то прислали просить благословения, когда уж поставили! Это восточной церкви разделение. Я советоваться об этом с константинопольским патриархом не буду и отпустительного благословения, конечно, не дам».

Досифею отвечал Лисица резко: «Гетман, все Войско Запорожское и народ малороссийский в подданстве у великих государей; гетман желает, чтоб и духовный чин был весь под благословением московского патриарха, да как уже то сделано, тому так и быть». Алексеев уговаривал Досифея тихо и ласково, представлял, что малороссиянам нельзя сноситься с константинопольским патриархом по дальности пути, за бусурманским гонением, за военными случаями, обещал государево жалованье. Досифей отвечал: «Я в это дело вступаться не буду, как хочет константинопольский патриарх, а я и за большую казну такого дела не сделал бы, да константинопольскому патриарху нельзя сделать без визирского указа».

– «Лучше было бы, – говорил Алексеев, – если бы св. патриархи это святое дело сделали, не разглашая неверным». Но Досифей остался при своем.

Алексееву дали знать, что ему не нужно ездить в Константинополь для свидания с патриархом; прежний патриарх Дионисий был снова возведен на престол и приехал по этому случаю в Адрианополь. Алексеев отправился к визирю и объявил ему о желании царей насчет киевской митрополии. Визирь обещал призвать к себе патриарха и приказать ему исполнить царскую волю. Алексеев отправился с этими вестями к Досифею и нашел в нем совершенную перемену. «Я, – сказал патриарх, – приискал в правилах, что вольно всякому архиерею отпустить из своей епархии к другому архиерею; я буду уговаривать патриарха Дионисия, чтоб он исполнил волю царскую, и сам буду писать к великим государям и к патриарху Иоакиму и благословение от себя подам особо, а не вместе с Дионисием». Дионисий со своей стороны не сделал ни малейшего возражения, обещал во всем исполнить царскую волю, как только возвратится в Константинополь и соберет митрополитов. Время было выбрано самое удобное: турки, угрожаемые войною с трех сторон, хотели поддержать мир с Москвою и спешили исполнить все царские желания; визирь обещал Алексееву, что султан запретит перезывать людей с восточной стороны на западную и строить здесь города; русские пленники были возвращены. Визирь говорил Алексееву: «Знаю подлинно, что польские послы просили у царского величества помощи на нас и уступали большую землю, но великие государи ваши отвечали, что с султановым величеством перемирные лета не вышли. Объяви, когда будешь в Москве, чтоб великие государи теперь султанову величеству какой-нибудь препоны не сделали, а вперед у них любовь и дружба еще более будут множиться; знаем мы, что московские великие государи славные и сильные, нет подобного им царя из христианских царей». По просьбе Алексеева позволено было вновь построить в Константинополе сгоревшую церковь Иоанна Предтечи. Из Адрианополя Алексеев поехал в Константинополь, где получил от патриарха Дионисия все нужные по киевскому делу бумаги и поднес ему 200 золотых и три сорока соболей; Досифею иерусалимскому дано было также 200 золотых. Дионисий просил государей прислать жалованье и всем архиереям, подписавшимся на грамоте об уступке киевской митрополии, по примеру царя Феодора Иоанновича, который прислал жалованье всем архиереям, подписавшимся на грамоте об установлении московского патриаршества.

Таким образом, скорым окончанием своим в Константинополе киевское дело было обязано желанию турецкого правительства угодить царям, чтоб отвратить их от союза с Польшею и Австриею. Но эти угождения и комплименты великого визиря не могли обольстить московское правительство, которое знало, что тон переменится по окончании опасной войны. Несмотря на заключение мира при царе Феодоре, Россия постоянно испытывала недружбу турецкую. В 1680 году Юрий Хмельницкий посылал в Украйну лазутчиков и зажигателей. Мирное условие было нарушено, заднепровские города заселены, и турки перезывали туда людей с восточной стороны. Чигирин заселился волохами; здесь явился полковником Петр Уманец, который в 1683 году нанял 8 зажигателей, послал их на восточную сторону, и пожары вспыхнули. Пойманные зажигатели рассказали, что целию поджогов было принудить жителей восточной стороны Днепра переселяться на западную. Зажигатели эти объявили, что из Нежина грек Митрофан ссылается с Юрием Хмельницким письмами, проведывает в Москве, в украинных и малороссийских городах вестей и обо всем пишет ведомость Московское правительство, впрочем, спешило вооружиться не против турок собственно, а против крымских разбойников, старые отношения к которым становились невыносимее по мере того, как в Москве становились более чувствительными к народной чести, более привычными к обращению с цивилизованными народами. В 1682 году царский посланник Тараканов дал знать из Крыма, что нурадин для получения подарков велел схватить его, привести к себе в конюшню, бить обухом, приводить к огню и стращать всякими муками. Тараканов объявил, что ничего лишнего против прежних дач не даст. Его отпустили в стан, на реку Альму, но пограбили все вещи без остатка. Вследствие этого правительница велела объявить хану, что московских посланников он уже не увидит больше в Крыму и нужные переговоры и прием даров будут производиться на границе. При этом цари требовали, чтоб хан прекратил войну с Польшею; а хан, наоборот, приглашал русских к нападению заодно с татарами на поляков. Но в Москве спешили воспользоваться удобным случаем, чтоб освободиться от крымских унижений, и не могли не раздражаться, когда гетман Самойлович продолжал толковать о необходимости сохранитьмир с султаном и ханом. Окольничему Неплюеву велено было наконец сделать Самойловичу выговор за его противенство. Гетман испугался и послал просить у царей милостивого прощения, «чтоб не быть ему в нечаемой печали и приготовление на войну с бусурманами чинить не печальным, но веселым сердцем». Великие государи в октябре 1686 года послали сказать ему, что прегрешение его милостиво отпускают и предают вечному забвению, и потому он должен государское повеление исполнять с радостным сердцем. Голицын уверял Самойловича, «своего любезнейшего брата и приятеля», что великие государи содержат его в своей милости всегда неотменно и никогда их милость уменьшена не будет. Кроме гетмана Войска Запорожского явилось противенство еще с другой стороны; константинопольский патриарх Дионисий умолял царей не начинать войны с турками, потому что в таком случае турки обратят свою ярость на единоверных с русскими греческих христиан. «Молим и просим ваше царское величество, – писал Дионисий в январе 1687 года, – не становитесь виновниками пролития крови такого множества христиан, не старайтесь помогать францужанам и истреблять единоверных христиан православных: это не будет ни богу угодно, ни перед людьми похвально».

Грамота опоздала. Еще осенью 1686 года был сказан ратным людям поход на Крым. В царской грамоте говорилось, что поход предпринимается для избавления Русской земли от нестерпимых обид и унижения; ниоткуда татары не выводят столько пленных, как из нее, продают христиан, как скот, ругаются над верою православною. Но этого мало: Русское царство платит бусурманам ежегодную дань, за что терпит стыд и укоризны от соседних государей, а границ своих этою данью все же не охраняет: хан берет деньги и бесчестит русских гонцов, разоряет русские города; от турецкого султана управы на него нет никакой.

В челе стотысячного войска выступил в поход «большого полка дворовый воевода, царственные большие печати и государственных великих посольских дел оберегатель» и наместник новгородский князь Вас. Вас. Голицын. Понятно, как Голицыну тяжело было уступить кому-нибудь другому честь завоевания Крыма; понятно также, как должна была беспокоить его и правительницу мысль о возможности неудачи. Есть известие, что Голицын против воли принял начальство над войском, потому что враждебные ему бояре требовали этого, зная, какие препятствия он встретит. Сбор ратных людей, по известным нам причинам, был очень медлен; по старому обычаю употреблены были сильные побудительные средства, но и тут оказалось много помещиков в «нетех». Как только Оберегатель удалился из Москвы на юг, так уже начались ему неприятности от врагов, особенно от главного из них – князя Мих. Алегуковича Черкасского. «Друзей и недругов у меня было много», – говорил впоследствии сам Голицын. В Москве у него оставался верный человек, не могший изменить по единству интересов, – Шакловитый. К нему-то Оберегатель обращался постоянно из похода с просьбами следить зорко за врагами, не давать им усиливаться, наоборот, давать им чувствовать силу Голицына, т.е. Софьи. Что сила эта не основывалась на праве – хорошо чувствовал Голицын; отсюда его желание приобрести право, отсюда робость пред общественным мнением, – робость, которая заставляла его постоянно оглядываться и прислушиваться. Однажды во время похода у Голицына был обед, обедало человек 50 с лишком военных; после обеда хозяин предложил чашу (тост) государеву и решился к имени царей присоединить имя сестры их, царевны Софии. Решившись на этот поступок, Голицын немедленно написал Шакловитому, чтоб тот прислушался и отписал ему, какие будут в Москве речи об этом. Вести из Москвы приходили нерадостные: писали, что Черкасский поднимается, займет место боярина Родиона Стрешнева. «Всегда нам печаль, – писал Голицын Шакловитому, – а радости мало, не как иным, что всегда в радости и в своевольстве пребывают. Я во всех своих делах надежду имею на тебя; у меня только и надежды, что ты. Пожалуй, отпиши: нет ли каких дьявольских препон от тех? Для бога, смотри недреманым оком Ч. (Черкасского), и чтоб его в то не допустить (т.е. на место Стрешнева), хотя б патриархом или царевнами (тетками) отбивать». Голицын писал, чтоб отбивать Черкасского патриархом; а ему из Москвы давали знать, что патриарх вовсе не преданный ему человек, что и патриарх против него, побрал из церкви в Барашах сделанные Голицыным ризы и кафтаны и служить в них не велел. «О патриаршей дерзости подивляю, – писал Голицын Шакловитому, – отпиши, что порок на тех ризах? То делает все воля; как бы меньше имел вход (на верх), тогда б лучше было». Сильную неприятность получил воевода и у себя в полках. Стольники князь Борис Долгорукий и Юрий Щербатый приехали на смотр в черном платье, люди их были также в черном, лошади покрыты черными попонами. Легко понять, какое сильное впечатление на войско могли они произвести этою выходкою при тогдашнем суеверии. Голицын написал Шакловитому, требуя примерного наказания виновным: «Всем полком дивилися и говорили: если им не будет указу, будут все так делать. Умилосердися, донеси добром: этим бунтовщикам учинить указ добрый. Это пророчество и противность к государеву лицу, а грамоту об указе прислать мочно: что ведомо государю учинилось, что они так ехали; то было не тайно, всеми видимо; а если не будет указа, то делать нам с ними нечего; чтоб не потакнуто было, так бы разорить, чтоб вечно в старцы, и деревни неимущим того часу раздать; учинен бы был такой образец, чтоб все задрожали». Требование Голицына было исполнено: Долгорукий, Щербатов и двое других своевольников, на которых жаловался воевода, Мосальский и Дмитриев, узнавши, что в Москве готовят на них страшный указ, испугались, пришли к Голицыну со слезами и просили прощения, клянясь, что вперед уже не провинятся. Голицын «уступил им на их слезы», не велел сказывать указа и написал к Шакловито чтоб испросил для преступников милость государскую: по его с вам, наказывать раскаявшихся было не ко времени и не к делу.

Устроив окончательно войско на берегах реки Мерло, Голицын в мае месяце выступил в поход, направляясь к Конским водам. На Самаре присоединился к нему гетман Самойлович, под начальством которого было до 50000 козаков. Соединенные войска продолжали поход к Конским водам, перешли их 13 июля, достигли урочища Большой Луг; о татарах не было ни слуху ни духу, но встретился другой враг, более страшный, которого не было никаких средств победить, – степной пожар. Голицын собрал совет, решили продолжать поход; но в двое суток прошли не больше 12 верст: лошади не двигались от устали и бескормицы, нигде не было ни травы, ни воды, люди ослабели от зною и страшной копоти, которая мешала различать предметы. Проливной дождь дал воду, наполнив пересохшие реки, но травы не было; Голицын опять собрал совет на берегах Карачакрака: решили возвратиться назад, отправив к низовьям Днепра 30000 войска, пополам великороссийского и малороссийского; московские полки пошли под начальством окольничего Неплюева, козаки под начальством сына гетманского, Григория.

Главное войско двинулось назад и остановилось отдохнуть у Конских вод, где было довольно лесу и травы. Донося правительству о своем походе, прикрывая по возможности его неудачу, Голицын писал, что татары не смели выйти навстречу к царскому войску, а повредили ему, зажегши степи. Но в стане у Конских вод между русскими начальными людьми дело объяснялось иначе. «Распространился слух, – пишет Гордон, – что козаки по приказанию или по крайней мере с допущения гетманского сами зажгли степи с целию помешать вторжению русских в Крым, вследствие чего между русскими и козаками открылось взаимное недоверие». И действительно, вероятность была на стороне этого предположения, потому что козакам было бы невыгодно, если бы русские опустошили или покорили Крым: тогда и им пришлось бы плохо, Москва могла бы беспрепятственно нарушать их права и вольности.

Между тем правительница сильно испугалась неудачи похода, потому что враги Голицына торжествовали; она начала думать, как бы поправить неудачу, чтоб Оберегатель не возвратился с позором в Москву; беспокойство увеличилось, когда пришла весть, что степь жгли не татары, а козаки. Софья решилась отправить в обозы Шакловитого, который должен был предложить Голицыну: «Если возможно как ни есть, наготовя конских кормов и озапасясь своими запасами, идти на Крым в промысл, а к донским козакам, которые на море, послать, чтоб они с моря Крым тревожили и по возможности промышляли. Если того ныне учинить вскоре невозможно, велеть наготовить судов и сверху, откуда пристойно, препроводить и Казикерменские (городки) взять и из них велеть окольничему Неплюеву и гетманскому сыну со всеми их полками идти плавною (ратью) на Крым, а в то время от себя послать товарищей с обозами, а с ними конницы по рассмотрению стройных людей, да пехоты и пушек и гранат побольше, и промышлять, а запасы и пушки и на конницу конский корм везти на волах и назначить срок, чтоб с обеих сторон придти на Крым вместе. Если того учинить нельзя, то построить на Самаре и на Орели города и всякие тягости и запасы и ратных людей по рассмотрению оставить, чтоб вперед было ратям надежное пристанище, а неприятелям страх». Шакловитый должен был ратным людям сказать милость государскую пространно, а Самойловича похвалить за его радение и сказать ему в присутствии Голицына: «Великим государям известно, что в степи, позади и по сторонам ваших обозов, жители малороссийских городов, ехавшие с харчами за обозом, сожгли конские кормы; ты бы, гетман, про тот пожог велел розыскать со всяким радением и виноватых наказал немедленно, потому что то дело великое, чтоб от таких поступков немногих воров, дерзостных и бесстрашных, малороссийским жителям не нанеслось какого-нибудь неудобного слова».

Но еще до приезда Шакловитого люди, ненавидевшие Самойловича, а таких было много в Малороссии, воспользовались случаем и начали хлопотать, чтоб неудобное слово нанеслось одному гетману. За объяснением причин ненависти к Самойловичу обратимся к малороссийскому летописцу. «Этот попович, – говорит летописец, – сначала был очень покорным и до людей ласковым; но когда разбогател, стал очень горд не только пред козаками, но и пред духовенством. Старшина козацкая, пришедши к нему, должна была стоять, никто не смел сесть, никто не смел войти на двор его с палкою; также и священники, самые знатные, должны были стоять с непокрытою головою; в церкви никогда не ходил сам дары брать, но священник к нему носил. Также и сыновья его делали. Если выезжал куда-нибудь, на охоту, что ли, священник не попадайся навстречу – будет несчастье, а сам был попович! Ездил, окруженный большою толпою, без кареты никуда, ни сам, ни сыновья его, и при войске все в карете; так был горд, как ни один сенатор; и сам гетман и сыновья его, будучи полковниками, вымышляли всякими способами, как бы побольше собрать денег с народа Людей военных мало жаловал для того, чтобы власть его и сыновей расширялась; сыновья его назывались не полковниками, но панами; не думали о перемене панства своего, надеялись на людей наемных и на казну великую; козаков ни за что считали и на дворы к себе не пускали, имея при дворах своих стражу сердюцкую, которой платили годовое жалованье; священник в несколько дней не мог добиться, чтоб его впустили на двор гетманский, хотя бы была ему крайняя нужда. Вообще всех людей ни за что считали, позабывши низость своего рода».

Сначала ласковость Самойловича до людей, ласковость, могшая происходить оттого, что у гетмана был опасный соперник в Дорошенке, не подавала повода к общему сильному неудовольствию; безукоризненная служба Самойловича царям не давала врагам его возможности обнести его в Москве. Но после удаления Дорошенка из Малороссии Самойлович и сыновья его, почуяв простор, разнуздались, неудовольствие стало расти между старшиною, духовенством и козачеством, а тут размолвка гетмана с правительством по поводу польского союза: на гетмана в Москве смотрят уже не по-прежнему, ему уже прислан раз выговор за противенство . Значит, можно воспользоваться степным пожаром, обвинить гетмана в измене и потребовать от правительства его смены: правительство не откажет, ибо не имеет больше сильных побуждений заступиться за гетмана; притом знали, что в старину Самойлович не был в ладах с Голицыным. Когда в 1677 году Голицын поссорился с Ромодановским, Самойлович стоял на стороне последнего. Но современник и очевидец событий, которому мы имеем полное право верить, Гордон, настаивает, что главною причиною падения Самойловича была всеобщая ненависть, которую он возбудил в Малороссии; летописец малороссийский подтверждает слова Гордона; следовательно, для нас вопрос об отношениях правительства и Голицына к Самойловичу теряет свое значение; на первом плане является то обстоятельство, что Самойлович был дурной правитель, возбудивший всеобщую ненависть, что заступиться за него правительству было нельзя.

7 июля в обозе старшина Войска Запорожского обозный Василий Бурковский, судья Михайло Воехеевич, писарь Савва Прокопов, Василий Кочубей, есаул Иван Мазепа, полковники Константин Солонина, Яков Лизогуб, Степан Забела, Григорий Гамалея подали Голицыну донос на Самойловича: «Гетман старался препятствовать миру с поляками; узнав об его заключении, сильно огорчился и говорил окольничему Неплюеву: „Увидите, что не все из ваших московских чинов будут вам благодарны за то, что разорвали мир с государством Турским и Крымским хитростию польскою“; при старшине говорил: „Купила теперь Москва себе лиха за свои деньги, ляхам данные; увидите, что в этом миру с поляками сыщут и что против хана сделают! Пожалели малой дачи татарам давать, а будут большую казну давать, что только татары захотят“. Гетман не велел служить по церквам благодарственных молебнов по случаю мира. Известий о победах союзников не хотел слышать, поражениям радовался. Жена гетмана однажды говорила женам особ генеральных: „Сердит теперь и великие похвалки чинит Иван мой на Москву: пожалуй, то же сделает, что и Брюховецкий“. Когда король польский в прошлом году отступил из Волошской земли, то бунчужный после разговора с гетманом наедине говорил: „Рад был бы господин гетман, если б поляки, утесненные татарами в Волошской земле, помирились с ними; тогда Москва узнала бы нас и стала бы уважать за то, что мы надежную дружбу с государством крымским имеем“. Указал царским полкам дурное время для похода. Во время похода не старался добывать языков и не гасил горящих полей; из этого многие заключают, и мы знаем, что он приказал жечь степи. Терпя от солнечного зноя во время похода, говорил: „Вот как нам вредна эта безрассудная война московская: отняла у меня здоровье! Не лучше ль было Москве дома сидеть и своих рубежей беречь, чем с Крымом войну эту ненадобную заводить“. Желая бесчестья московским и козацким войскам, советовал возвратиться назад из похода, а возвратившись, говорил: „Не говорил ли я, что Москва ничего Крыму не сделает? Так и случилось, и теперь нам надобно от Крыма защищаться“. Смеется над неудачею похода; весел; говорил перед одною духовною особою: „Когда бы мне дал бог сына с Низу в добром здоровьи возвратить и в Батурин придти, то знаю, что сделаю!“ „Да будет великим государям и то известно, – продолжает донос, – что гетман самовластно владеет и хочем владеть Малороссиею, грамоты монаршеские у кого хочет отбирает и пожалованное грамотами отписывает на себя или на детей своих; в Москву не только мирским, но и духовным людям ездить запрещает, города малороссийские не государственными, но своими называет и людям войсковым приказывает, чтоб ему, а не монархам верно служили“. Говорил: „Когда возвратимся из крымского похода, то порадеем Малую Руссию лучше утвердить, а не так, как стоит в прежних статьях“. Сын его Григорий в Чернигове бранил войта и мещан и грозил смертною казнию за то, что они хотели поставить на ратуше орла двуглавого в знак того, что город Чернигов – отчина царского величества; Григорий говорил так войту и мещанам: „Не будете, мужики, жить на свете, когда хотите выламываться из подданства господина отца моего и поддаться Москве“ – и заказал, чтобы не смели ставить орла. Гетман много раз говорил старшине: „Не послушала дурная Москва моего совета, помирилась с поляками; дождусь я того в скором времени, что будут снова меня просить. чтоб я посредником был к перемирию с государством крымским: только я уж буду знать, как государство крымское с Москвою мирить; будут меня помнить, будут знать, как и нас почитать“. Он насмехался над царскою монетою; пересылался с польским королем, предлагая ему свою службу; оставил только два моста для переправы царского войска. Говорил, что знает о движении хана, который даст, конечно, полякам добрую встречу: „Пусть же бояре, такие непочтивой матери дети, скачут и полякам дают помощь, а нездорово дадут“. В тот же день пришел к нему войт переяславский и говорил: „Жалуется Москва, что людей государевых много померло и очень много больных лежит“; а гетман сказал на это: „Хотя бы и все пропали, то я бы не стал печалиться“. Однажды гетман был с полковниками московскими и с старшиною на обеде у обозного; после обеда полковник Петр Борисов размолвил с Гамалеею, который, верно, в надежде на гетмана, сказал полковнику: „Что ты на меня, полковник, нарекаешь? Ведь вы не саблею нас взяли!“ Гетман, слыша это, не сказал ни слова, только рассмеялся, а думать надобно, и похвалил. О землях по той стороне Днепра говорил жестоко: „Не так будет, как, Москва и поляки в мирных своих договорах постановили; сделаем так, как нам надобно“. Все один делает, никого к думе не призывает, должности по своему гневу отнимает, а не по пристойным причинам, наказывает и бес честит кого хочет, без суда и доводу, напрасно. За полковничьи места берет большие взятки и чрез то позволяет утеснять людей, чего при других гетманах не бывало. Людей старинных войсковых заслуженных всякими вымышленными способами теснит и слова доброго не говорит; а других мелких людей незаслуженных поставляя, тем дает знать, что может делать все, что захочет. В мельницал козацких нет козакам воли, ни знатным, ни заслуженным, все на себя забирает. Что у кого полюбится, возьмет, а что он сам пропустит, то дети его возьмут; тому только у него доступ, кто взятку дает; а кто не дает, хотя бы и годен был, отринут. Старшине генеральной нет у него чести надлежащей и безопасности; от гнева и угроз его больше мертвы бывают, нежели покойно живут. Судейской должности уже четыре года никому не дает, потому что никого добрым человеком не считает, хочет, чтоб эта должность за большие деньги была куплена; государево жалованье, соболиное и объяринное, на двоих присланное, себе забрал. В отсутствие судей погасло право, обиженным нет управы, и оттого плачут многие. По всем этим причинам и по неспособности его нет надежды, чтоб и впредь Войско Запорожское на службе монаршеской что-нибудь похвальное оказало; желает все войско и со слезами господа бога молит, чтоб великие государи, для лучшего управления монаршеских своих дел и для утоления многих слез, изволили указать с него должность гетманскую снять, а на ту должность по правам войсковым вольными голосами выбрать кого-нибудь бодрственного, вернейшего и исправнейшего человека, который бы в нынешней войне не лениво, но радетельно и верно с войском во всяких случаях великим государям служил. С переменою гетмана Крым может быть заперт и вскоре силами монаршескими и Войска Запорожского повоеван. А если этого не будет, то при Самойловиче не может ничего к славе монаршеской оказаться, кроме бед; будет то, что от его притеснений все разбредутся, или, избави бог, чтоб в добрых не учинилось какой порухи. И о том все Войско Запорожское бьет челом, чтоб по снятии его с гетманства не жил он в Украйне, но со всем домом взять бы его в Москву и казнить как явного изменника их царским величествам и Войску Запорожскому. Иных многих бесчисленных его злых поступков нельзя выписать: только у превысочайшего престола падши, просим о смене гетмана, потому что если бы на это не было соизволения царского величества, то Войско Запорожское из меньших чинов отнюдь его, как явного недоброхота, соблюдая к великим государям свою верную службу, не может терпеть и принуждено будет поступить с ним в скором времени по своим войсковым правам и обычаям, за что просим царское величество на нас не досадовать». После подписей имен приписали еще: «И то потребует высокого рассуждения, что он по высокому о себе разумению скрытым умыслом своим не только в народе малороссийском, среди которого он между мелкими людьми родился, не полагает никого себе равного происхождением и разумом, но и, великороссийского православия всякими чинами гнушаясь, не захотел ни за кого отдать своей дочери, но из-за рубежа нарочно приманил для этого князя Четвертинского, в чем полагает средство когда-нибудь достигнуть в Малороссии удельного владения; с этим явным намерением и печать Юраса Хмельницкого при себе задержал, не отсылая к великим государям».

Голицын отослал донос в Москву и до получения царского указа, разумеется, не мог приступить ни к чему, ни в пользу гетмана, ни против него. Войско продолжало двигаться назад, теряя много офицеров и солдат. По переходе чрез реку Орель 12 июля приехал к войску Шакловитый с милостивым словом за службу, спрашивал о здоровье всех от мала до велика. 14-го собрали военный совет для решения вопроса: что делать этим летом для воспрепятствования татарам вторгаться в Польшу или Украйну? Шакловитый предложил последнюю статью своего наказа – построить крепость на Самаре; вероятно, Голицын убедил его в невозможности исполнения первых, особенно когда открылось гетманское дело. По окончании военного совета Шакловитый спросил гетмана зачем он, как узнано, позволил зажечь степи? Самойлович отвечал что он ничего не знает о пожоге. Тем дело и кончилось; после совета все начальные люди пошли обедать к гетману, и после обеда по обычаю гости дарили хозяина. 16 июля уехал Шакло витый, 21-го войска переправились через реку Коломак, недалек от Полтавы, и раскинули стан; сюда пригнал гонец из Москвы к Голицыну с указом созвать старшину и сказать ей, что «великие государи, по тому их челобитью, Ивану Самойлову, буде он им, старшине и всему войску малороссийскому, негоден, быть гетманом не указали и указали, у него великих государей знамя и булаву и всякие войсковые клейноты отобрав, послать его в великороссийские города за крепкою стражею, а на его место гетманом учи нить, кого они, старшина, со всем войском малороссийским излюбят; а сказав им указ о посылке гетмана в великороссийский который город пристойно, также и о детях и о свойственниках гетманских по избрании нового гетмана учинить ближнему боярину по своему рассмотрению, как господь бог вразумит и наставит». Из этого указа ясно видно, что в Москве смотрели на дело Самойловича как на чисто малороссийское, не убеждались доносом в его измене, но не хотели оставлять гетманом человека, возбудившего всеобщее неудовольствие, боялись, «чтоб от того, от чего, боже сохрани, во всей Малороссии не учинилось какого замешания, бунта и кровопролития», как сказано в той же грамоте.