Текст книги "История России с древнейших времен. Книга ХIII. 1762–1765"

Арсений Мацеевич принадлежал к числу тех ученых малороссийских монахов, которые начали вызываться в Великую Россию при Петре I для замещения архиерейских кафедр, нуждавшихся в пастырях образованных, способных наблюдать за школьным делом. Но Арсений не был похож ни на одного из двух главных представителей этой ученой дружины: не имел ни высоких духовных стремлений Дмитрия Ростовского, ни ловкости, уклончивости, умения жить «в свете» Феофана Прокоповича; Арсений отличался отсутствием сдержанности, болезненною раздражительностью, которая вела его к очень неприятным столкновениям; кроме того, сохранились предания о его необыкновенной жестокости. Известия о его жизни до вступления на престол Елисаветы отличаются краткостию и темнотою; но можно видеть, что он был в постоянной опале, его удаляли из столицы, от высших степеней духовной иерархии, посылали в Камчатскую экспедицию. Эта судьба несколько объясняется приверженностию его к направлению Стефана Яворского; такому человеку трудно было подняться в царствование Анны. Из Камчатской экспедиции он вынес цинготную болезнь, которая не могла успокоительно действовать на его характер. Только в правление Анны Леопольдовны он был посвящен в митрополиты в Тобольск, причем нельзя не обратить внимания на его слова в последующем доношении императрице Елисавете, что он отказался присягать Бирону как регенту. К началу царствования Елисаветы, которая постоянно ему покровительствовала, Арсений был переведен из Тобольска в Ростов и назначен членом Синода, но в Синод не вступил, потому что завел спор относительно текста присяги для членов Синода. Арсений уехал в свою Ростовскую епархию и отсюда по поводу синодского указа о приеме в монастырь одного колодника, показанного в нездравом уме, написал доношение, в котором синодское определение называл неосмотрительным, продерзостным и противным указам Петра Великого и Елисаветы. Синод послал ему строгий выговор с угрозою, что если вперед осмелится писать такие доношения, то будет лишен не только архиерейства, но и монашества. Это было в 1743 году, а в 1745-м Арсений подал в Синод просьбу об увольнении его на покой в Спасов Новгород-Северский монастырь вследствие скорбутичной болезни, приобретенной на море, к которой в настоящем году присоединилась еще головная боль. Синод подал доклад, что, по его мнению, Арсения уволить надлежит, но увольнения не последовало. В 1753 году Арсений поднес Елисавете две книги: 1) Обличение на книгу раскольническую олонецкую; 2) Возражение на пашквиль лютеранский, на книгу Камень Веры сочиненный. Елисавета послала ему венгерского вина, и Арсений писал, что вино по ее приказанию начал употреблять по совету лекаря с салволятилем . Мы упоминали о переписке Арсения с духовными лицами, недовольными указом Петра III o церковных имуществах, о письме его к Бестужеву о том же предмете уже при Екатерине II. В это время Ростов получил особенное значение: в него стекались толпы богомольцев для поклонения мощам новоявленного чудотворца св. Димитрия-митрополита. Мощи были открыты еще при Елисавете, но только теперь сделана была рака; Екатерина хотела непременно сама присутствовать при переложении мощей в новую раку и, зная характер Арсения, очень беспокоилась, что видно из письма ее к Олсуфьеву: «Понеже я знаю властолюбие и бешенство ростовского владыки, я умираю боюсь, чтоб он не поставил раки Дмитрия Ростовского без меня; известите меня, как вы ее отправили, с каким приказаньем и под чьим смотрением она находится, и если не взяты, то возьмите все осторожности, чтоб оная рака без меня отнюдь не поставлена была». Олсуфьев успокаивал ее, писал, что вследствие письма его к митрополиту такого дерзновения чаять неможно; что майор, который повез раку, до такого самовольства не допустит; надобно, чтоб у его преосвященства была непонятная смелость, если бы он осмелился прикоснуться к ней.

Переписка эта шла в конце февраля, а в начале марта Арсений удивил другого рода смелостию. Он прислал в Синод, находившийся тогда в Москве, одно за другим два доношения, где в самых резких выражениях вооружался против новых распоряжений относительно церковных имуществ. По поводу рассылки из Синода по архиерейским домам и монастырям шнуровых книг для записывания приходов и расходов Арсений писал: «Которое одолжение присланных ко мне книг кажется сану архиерейскому не без уничижения, понеже в той силе имеются, яко архиереи о пользе церкви все не старатели; присланные от Св. Синода книги по архиереям и монастырским настоятелям, аки бы к прикащикам, тяжесть не токмо архиереям, но и всему духовному чину несносная и никогда не слыханная». От времен апостольских, по словам Арсения, церковные имущества не подчинялись никому, кроме апостолов, а после них архиереям, оставались в их единственной воле и рассмотрении. Никто не должен церковные имения отбирать и употреблять для других целей; отобранное должно непременно возвратить; но теперь не только не думают возвращать, но хотят и последнее взять, как уже и видели в бывшее правление. Первый начал отнимать церковные имения царь Иулиан-отступник; у нас же от времен князя Владимира не только во время царствования благочестивых князей, но и во времена татарской державы церковные имения оставались свободными. При Петре Великом Мусин-Пушкин сделал постановление относительно доходов с церковных имений и управления ими. Это постановление Мусина-Пушкина превосходило не только турецкие постановления, но и уставы нечестивых царей римских идолослужителей: св. Киприан Карфагенский, приведенный на место казни, велел домашним своим выдать палачу 25 золотых, но если бы тогда имело силу заопределение Мусина-Пушкина, то такого благодеяния оказать было бы не из чего. Но хотя заопределение Мусина-Пушкина превосходило и поганский обычай, однако церковь и бедные архиереи поневоле привыкли терпеть такую нужду, потому что не допрашивали у них по крайней мере о том, что было дано. А теперь, когда началось такое истязание, то узники и богаделенные стали счастливее бедных архиереев, и такое мучительство терпим не от поганых, но от своих, которые выставляют себя овцами правоверными; в манифесте о восшествии на престол императрицы сказано, что она вступила на престол для поддержки православия, которому в прежнее правление предстояла опасность. Сказано о пастырях: «Аще слово воздати хотяще, да с радостию сие творят, а не с воздыханием»; но как теперь не воздыхать и при самой бескровной жертве от такого ига мучительского, которое лютее ига турецкого? Чтобы архиереи из своих доходов заводили академии, об этом нигде ненаписано; да если бы это и не было противно, то на какие доходы заводить, когда последнее отнимают? Да и приходские священники находятся по большей части в крайней бедности, обложены податями не меньше мужиков, для своего пропитания принуждены возделывать землю, будь священник богослов или астроном, больше доходов не получит. Действительно, нужны и школы, и академии, но надлежащим порядком, как в старину бывало в Греции и теперь на Западе, т.е. по местам знатным, в царствующих городах, на иждивении государственном, по значительным городам, а не по грязям и болотам. Надобно прежде всего церкви умножить и порядочно содержать; но у нас в нынешний век об этом и в мысль не приходит, когда многие предпочитают кормить собак, а не священников и монахов и смотрят, чтоб за церквами и монастырями имения лишнего отнюдь не было; под видом излишества и последнее отнимают; церкви и монастыри многие пусты стоят, остальные в крайней бедности и все же возбуждают зависть. И теперь охотников до пострижения насилу сыскать, а после негде будет и взять; без монашества неоткуда быть архиереям, а без архиереев какое наше благочестие и какая наша церковь? Сохрани Бог от такого случая, чтобы нашему государству быть без архиереев! Тогда произойдет от древней апостольской церкви отступление, сначала еще будет поповщина, а потом беспоповщина, и государство наше со всеми своими академиями сделается раскольническим, лютеранским, атеистическим. Говорят, что имений у церквей не отнимут, но штаты сделают, будто бы отсекая излишество; но и этому образец Иуда Искариотский, который, желая продать Христа и видя его помазуема от жены многоценным миром по теплоте веры и любви, говорил: «Чесо ради муро сие не продано бысть на трех стах пенязь и дано нищим?» Какая же тому штатнику похвала там в Евангелии, может всякий знать и дочитаться. Какова-то и наша будет молитва пред Богом: «Да святится имя твое!» – и каковы мы будем желатели, чтоб имя Божие святилось в нас и в государстве нашем, когда не нами, но другими данное на прославление имени Божия будем штатовать как ненужное?» Вслед за тем Синод получил второе доношение от Арсения, от 15 марта, написанное в том же духе по поводу приезда офицеров для составления описей церковному имуществу.

Синод представил первое доношение императрице, прописывая, что, по его мнению, оно заключает в себе оскорбление величества, за что автор подлежит суду; но он, Св. Синод, без ведома императрицы приступить к делу не смеет, а предает его в ее благорассмотрение и снисхождение. Как видно, Синод, принимая в соображение осторожное и снисходительное поведение Екатерины относительно неприятных, враждебных ей лиц, принимая также в соображение деликатность вопроса и звание Арсения, рассчитывал, что императрица не даст сильного хода делу, велит ограничиться выговором, внушением проситься на покой и т.п. Но Синод ошибся в своем расчете: Екатерина обнаружила небывалое до сих пор раздражение, и причина понятна: чем яснее в сознании трудности какого-нибудь дела, чем яснее представляются возражения против него, чем эти возражения, не имея в основании действительной правды, доступнее для толпы, тем более происходит раздражение, когда эти затруднения и возражения являются на самом деле. Сильно раздражало указание на манифест, изданный при восшествии на престол, желание поставить в противоречие, желание запугать: ты хочешь слыть защитницею православия и в то же время хочешь сделать то, чем сравнишься с Иулианом-отступником, с Иудою. Не забудем и литературного влияния, под которым находилась Екатерина вместе со всеми читавшими тогда людьми, влияния господствовавшей тогда темы в рассуждениях заправителей литературных – темы о фанатизме, сословном эгоизме духовенства, монахов, которым нужно положить преграду для благосостояния общества.

Екатерина написала собственноручно: «Святейший Синод! В поданном вашем вчерась мне докладе представлено, что архиерей ростовский Арсений прислал доношение от 6 дня марта в Синод, в котором все, что ни есть написано, следует к оскорблению величества императорского, за что его признаете подлежательным суждения, но без ведома моего приступить к тому не смеете и предаете в мое благорассмотрение и снисхождение. А как я уповаю, что и Св. Синод без сумнения признает, что власть всех благочестивых монархов, в числе коих и я себя включаю и делами моими, вами свидетельствуемыми, доказую, не для них единственно, но паче для общего всех истинных сынов отечества благосостояния, сохраняема и защищаема быть должна, также что в его, архиерея Арсения, присланном ко мне от вас для прочтения оригинальном доношении, которое я при сем к вам обратно посылаю, усмотрела превратные и возмутительные истолкования многих слов Св. Писания и книг святых, того ради впредь (для) охранения моих верноподданных всегдашнего спокойства, оного архиерея Арсения, таким преступником от вас признанного, Св. Синоду на справедливый, законами утвержденный суд предаю, а какая по суду сентенция ему назначена будет, оную представить нам для конфирмации, причем еще будет иметь место мое снисхождение и незлобие».

Получив известие о грозящей беде, Арсений испугался и подал просьбу об увольнении от епархии опять в Спасский Новгород-Северский монастырь на обещание, но уже было поздно: его взяли под стражу и отвезли в Москву на синодский суд. Еще прежде взятия под стражу Арсений отправил копию с своих доношений Синоду к духовнику Федору Яковлевичу Дубянскому и графу Алексею Петр. Бестужеву-Рюмину. Неизвестно, что сделал с этими бумагами духовник, но Бестужев решился ходатайствовать за Арсения и внушить императрице о необходимости покончить неприятное дело как можно тише и скорее. 31 марта он писал императрице: «Как содержание доношений в Синод (Арсения) наполнено не только дерзостями, но и чувствительнейшими оскорблениями за которые ее и. в-ство справедливо на него прогневана, граф Бестужев, не вступая отнюдь ни в малейшее за сего архиерея заступление, осмеливается токмо по долгу к ближнему, в преступление впадшему, рабски просить о показании ему монаршего и матернего милосердия в том приговоре, который по суду, конечно, ему тягостен будет, а притом не в указ свое слабейшее рассуждение присовокупить, не соизволит ли ее и. в. в его явном и никакого уже исследования не требующем преступлении скорее сентенцию на монаршую конфирмацию сочинить и тем сие дело кончить в предупреждение разных о сем и без того в публике происходящих толкований».

Мягкие формы не помогли. Бестужев, которому в прошлом году писалось: «Батюшка Алексей Петрович, пожалуй, помогай советами!», теперь получил на свое внушение грозный ответ: «Я чаю, ни при котором государе столько заступления не было за оскорбителя величества, как ныне за арестованного всем Синодом митрополита ростовского, и не знаю, какую я б причину подала сумневаться о моем милосердии и человеколюбии. Прежде сего и без всякой церемонии и формы по не столь еще важным делам преосвященным головы секали, и не знаю, как бы я могла содержать и укрепить тишину и благоденствие народа (умолча о защищении и сохранении мне от Бога данной власти), если б возмутители не были б наказаны».

Конечно, Бестужев и никто другой никак не могли бы припомнить, когда преосвященным не по столь еще важным делам головы секали безо всякой церемонии и формы; но поверка этих слов Екатерины могла только показывать Бестужеву всю степень раздражения императрицы, и он спешил успокоить это раздражение: «Во всенижайший ответ всеподданнейший раб доносит, что как он прежде за ростовского архиерея никогда не заступался, но паче в С.-Петербург присланную от него цидулку представил с своим примечанием; так и ныне по его подлинно великим преступлениям не делал заступления, а токмо о скором решении упомянул, дабы чрез то пресечь излишние толкования и рассуждения в народе, который о точности дела не ведает; но ежели в чем старик погрешил, то токмо от одного усердия, чем теперь от неповинности своей и сокрушается». На этой же записке Екатерина написала: «Сожалею, что сокрушается: я писала с тем, чтоб вы имели что ответствовать тем, кто вас просьбою мучит. Желаю вам спокойно опочивать».

7 апреля Синод подал доклад: «Св. Прав. Синод, довольно имея рассуждения, что оный митрополит Арсений в оскорблении ее и. в-ства без всякого извинения виновным оказуется тем именно, что он в противность слова Божия и апостольских правилами преданий и презря свою архиерейскую и генеральную присяги и в противность же государственных узаконений на именные ее и. в-ства в 1762 и 1763 годах состоявшиеся о церковных имениях указы, присланными в Синод своими, первым от 6, а потом и вторичным, от 15 марта, доношениями таковые учинил возражения, которые единственно до оскорбления ее и. в. следуют, приводя в оных из многих слов Св. Писания и из некоторых книг превратные от себя толкования, с самым оных слов разумом и силою отнюдь не сходственные, а именно (следуют известные места из доношений). Хотя то доношение и окончено тем, что якобы все то писать и от слова Божия и закона предлагать не иная причина его привела, токмо ревность по Бозе и законе Божием, ее и. в-ства довольно в манифестах и указах ее монарших изображенная, аще же возымеется в том его быти погрешность, просит о прощении. Но оного ни за каковой резон почесть не можно, ибо не токмо на высочайшие указы, но и на повеления своей команды никаковых, а кольми паче язвительных представлений и возражений чинить под наитяжчайшим штрафом запрещено, да и таковой причины, чтоб вышеозначенное возражение с такою дерзостною отвагою выдумывать и действительно якобы под образом своей ревности представлять ему, митрополиту, и никому отнюдь не было и нет. Хотя он в допросе и показал, что якобы он в тех своих доношениях ко оскорблению ее и. в-ства ничего быть не уповал, все то писал по ревности и совести, чтоб не быть двоедушным, а сочинял-де он все то не для возражения на указы, но на представления других, по коим представлениям и те указы последовали, что-де разумеется на представления комиссии, и в чаянии том, что, как те представления не отвержены, так-де и оное его представление отвержено не будет и по крайней мере за то не воспоследует оскорбления ее и. в-ства, но понеже оное вошло во оскорбление ее и. в-ства, того ради, всепокорнейше и всеподданнейше припадая к ногам ее и. в-ства, просит прощения и помилования. Но оное его, митрополита, показание не истинное, ибо, по показанию находившегося при нем для письма канцеляриста Жукова, копии с обоих доношений в Синод были отправлены в Москву к двум знатным персонам. В 1743 году ему сделан был от Синода письменный выговор за то, что в доношении своем в Синод весьма противные и уразительные термины написать дерзнул. Выговор сделан был с таким подтверждением, что если он в подобное тому противление и презорство паки вступать будет, то не точию сана архиерейского, но и клобука лишится, того ради приговорили: оного митрополита Арсения, яко уже и прежде в немалых преступлениях, а ныне и наипаче в тяжком и оскорбительном, также архиерейской и генеральной присяги и всех государственных узаконений преступничестве оказавшегося, за те его тяжкие вины и за оскорбление ее и. в-ства в силу апостольского 84-го правила архиерейства, а по его на означенном в 743 году чинимом ему выговоре подписке и клобука лишить, и послать в отдаленный монастырь под крепкое смотрение, и бумаги и чернил ему не давать». Подписали: Димитрий митрополит новгородский, Тимофей митрополит московский, Гавриил архиепископ санкт-петербургский, Гедеон епископ псковский, Амвросий архиепископ крутицкий, Афанасий епископ тверской, Мисаил архимандрит новоспасский.

Испуганный старик умолял о помиловании. Но если, несмотря на то, требовалось необходимо осуждение, то кто требовал вносить в это осуждение странность, что показание канцеляриста Жукова о посылке копий с доношений духовнику и Бестужеву свидетельствует о неистинности показаний Арсения? Екатерина написала на докладе: «По сей сентенции сан митрополита и священства снять, а если правила святые и другие церковные узаконения дозволяют, то для удобнейшего покаяния преступнику по старости его лет монашеский только чин оставить, от гражданского же суда и истязания мы по человеколюбию его освобождаем, повелевая нашему Синоду послать его в отдаленный монастырь под смотрение разумного начальника с таким определением, чтоб там невозможно было ему развращать ни письменно, ни словесно слабых и простых людей». Синод назначил местом ссылки Вологодской епархии Ферапонтов монастырь; но 15 апреля обер-прокурор объявил Синоду именной указ, чтоб Арсений сослан был в Архангельскую епархию, в Никольский Корельский монастырь, с производством ему кормовых денег по 50 коп. в день.

Прошло четыре года. В 1767 году опять поднялось следственное дело о монахе Арсении вследствие доноса на него иеродиакона Иоасафа Лебедева. Арсений, по словам доносчика, говорил, что Екатерина не природная наша и не следовало ей принимать престола; цесаревич болен золотухою, и, Бог знает, кто после будет, а надобно быть Ивану Антоновичу и содержащимся в Холмогорах отцу его и прочим. Арсений бранил синодальных членов; о Димитрии Сеченове говорил: «Кабы пропал, то бы и я был свобожден, до тех пор он поживет, пока обер-секретарь Остолопов жив, без которого он ничего не делает. Если бы не были согласны Сеченов и петербургский Гавриил, то деревень у архиереев и монастырей не отобрали бы». Сравнивал себя с Златоустом, заточенным также царицею. Толковал о пророчестве, будто бы взятом из жития св. Кирилла Белозерского, что в России будут царствовать двое юношей, которые выгонят турка и возьмут Царьград: первый юноша – великий князь (Павел Петрович), другой – брат принца Ивана (это говорилось уже по смерти последнего). Эти толки Арсения, доносил Лебедев, над архимандритом Корельского монастыря Антонием, над караульными солдатами и начальником их подпрапорщиком Алексеевским произвели желаемое действие: уверясь, что двое юношей будут царствовать скоро и что Арсений будет архиереем по-прежнему, стали содержать его гораздо слабее, почитали его как архиерея, принимали от него благословение, позволяли ему публично говорить проповеди. Подвергнутые допросу Антоний и Алексеевский признались в своем послаблении, Алексеевский подтвердил донос, подтвердил, что Арсений говорил: «Государыня наша не природная и не тверда в законе нашем, и не надлежало ей престола принимать». Екатерина заметила при этом: «Сии слова Арсений говорил и в 1763 году капитану Николаю Дурново, когда сей последний его приезжал брать в Синод, и так Алексеевский то не выдумал». Но Арсений в новой беде еще надеялся поколебать основание своей главной опалы. 22 октября он обратился в Архангельскую губернскую канцелярию с просьбою, чтоб записала его объявление и представила императрице. Объявление состояло в следующем: 1) Просит он, Арсений, чтоб ее и. в-ство сотворила с ним милость и соизволила бы подлинное его доношение, за которое он и осужден, сама прочесть; тогда, конечно, соизволит увидать его правость, ибо он, когда еще при покойной государыне Елисавете Петровне получил копию с доклада (а подлинный подписан бывшим канцлером Бестужевым-Рюминым и прочими знатными господами, окроме графа Петра Шувалова) об отобрании от церквей деревень, написал письмо к императрице; это письмо сходно с его доношением, за которое он теперь страдает. Императрица Елисавета, рассмотря, что он писал справедливо, подлинного доклада, когда ей поднесли его, утвердить не изволила, единственно послушав его, Арсениева, письма, и сказала, что не подпишет: как-де после смерти моей хотите. 2) Подоношению его и по следствию докладывало, как он, Арсений, думает, из Синода экстрактом и на словах ее величеству; а если б подлинное доношение ее в-ство изволила читать, то, конечно, он так наказан не был бы. 3) Он, Арсений, и ныне утверждает, что деревень от церквей для прописанных резонов в посланном от него в Синод доношении отбирать не надлежало.

Состоялось решение:. «Лишить Арсения монашеского чина и по расстрижении переименовать Андреем Вралем и послать к неисходному содержанию в Ревель».

Так кончилась борьба за вопрос, поднятый в русской жизни еще в XV веке. Борьба, как и следовало ожидать по важности вопроса, была сильная, ожесточенная изначала, но вначале восторжествовало мнение, что за монастырями должны быть удержаны населенные земли. В эпоху преобразования, в ту эпоху, когда русский человек во имя разума считал себя вправе допросить всякое освященное древностию явление о праве и пользе его существования, – в эпоху преобразования вопрос о церковных имуществах должен был подняться с новою силою. Но меры преобразователя, принятые относительно этих имуществ, были временные, отмененные им, как только он покончил с главным вопросом – о форме церковного управления; с одной стороны, преобразователь при своих последних распоряжениях относительно церковных имуществ имел в виду новые обязанности черного духовенства, новый строй его жизни; с другой – он так верил в силу нового, коллегиального управления, что не считал возможным повторения старых злоупотреблений. В начале второй половины века снова поднимает вопрос дочь преобразователя, которую нельзя было заподозрить в недостатке благочестия или в «философском уме» (которым так любовалась в себе Екатерина), и это обстоятельство уже показывало, что вопрос не может быть решен так, как был решен в XV веке, и Арсений ростовский пал, защищая в XVIII веке мнение Иосифа Волоцкого. Но как бы историк ни отнесся к этому мнению, нельзя не признать за Арсением мужества в отстаивании своего мнения до конца. Он просил снисхождения, просил, чтоб мнение его было прочтено внимательно, в целости, надеясь, что убедятся его резонами, но не жертвовал своим убеждением для получения прощения, освобождения от наказания. Он закончил свою просьбу словами: «Я и теперь утверждаю, что деревень от церквей отбирать не надлежало».

Екатерина исполнила свое намерение: в мае 1763 года отправилась в Ростов. Погода была неблагоприятная. «Ветры, холод и непрестанные дожди с происходящею от того грязью отнимают у нас удовольствие, которое б могли мы при хорошем времени в пути иметь», – писала императрица Панину из Переяславля; из того же города она писала генерал-прокурору Глебову: «Я получила все ваши посылки и надеюсь последние доклады скоро к вам возвращать. Ненастье и скука в Переяславле равны; дом, в котором живу, очень велик и хорош и наполнен тараканами». Из Ростова Екатерина писала Панину: «Завтра будет перенесение мощей Св. Димитрия; вчерашний день еще чудеса были, женщина одна исцелилась, а преосвященной Сеченой хочет запечатовать раку, дабы мощей не украли; однако я просила, дабы подлый народ не подумал, что мощи от меня скрылись, оставить их еще несколько время снаружи».

Из письма к Глебову мы видим, что Екатерина во время путешествия занималась делами. В Ростове она получила очень неприятные вести о ссоре между людьми, которые наиболее участвовали в событии 28 июня. Ссора произошла вследствие сильного возвышения, фаворитства Григория Орлова, брат которого Алексей своим обращением всего более возбуждал негодование людей, считавших свои заслуги 28 июня не менее важными. Один из них, Ласунский, говорил другому, Хитрово: «Орловы раздражили нас своею гордостию и своим поступком: мы было чаяли, что наша общая служба к государыне утвердит нашу дружбу, а ныне видим, что они разврат». Для объяснения отношений любопытна записка Екатерины Елагину от 25 февраля 1763: «Ты имеешь сказать камергерам Ласурскому и Рославлевым, что понеже они мне помогли взойтить на престол для поправления непорядков в отечестве своем, я надеюсь, что они без прискорбия примут мой ответ и что действительная невозможность ныне раздавать деньги, тому ты сам свидетель очевидный!» Но эти господа могли считать себя вправе принимать отказ в своих просьбах с прискорбием, думая или и говоря, что Орловым нет отказа. 24 мая из Ростова Екатерина отправила письмо к сенатору Вас. Ив. Суворову: «По получении сего призовите к себе камер-юнкера князя Ив. Несвижского и прикажите ему письменно вам подать или при вас написать все то, что он от камер-юнкера Федора Хитрова слышал, и по важности его показания пошлите за Хитровым и, если придет (ся) арестовать его, Хитрова, тогда для дальнейшего произвождения оного дела призовите себе в помощь кн. Мих. Волконского и кн. Петра Петр. Черкасского и рапортуйте ко мне, как часто возможно. Я при сем рекомендую вам поступать весьма осторожно, не тревожа ни город, и сколь можно никого; однако ж таким образом, чтоб досконально узнать самую истину, и весьма различайте слова с предприятием. Впрочем, по полкам имеете уши и глаза».

Заявление кн. Несвижского состояло в следующем: возвратясь из деревни, он встретился с Хитрово, который спросил его, что нового. «Какие у меня новости, когда я был в деревне», – отвечал Несвижский. «А у нас много новых вестей, только дурных, – сказал Хитрово, – первая новость – государыня поехала в Воскресенский монастырь для того, чтоб старый черт Бестужев удобнее мог в ее отсутствие производить начатое дело. Он написал прошение к государыне, чтоб вышла замуж за Григорья Орлова, и к этому прошению духовенство и несколько сенаторов подписались, а как дошло до Панина и Разумовского, то Панин спросил государыню, с ее ли позволения это делается, и получил в ответ, что нет. Однако Панин мог приметить из лица и поступков ее, что все происходило по ее повелению, и согласился с гетманом и Захаром Чернышевым уничтожить дело; для этого они пригласили к себе Репнина, Рославлевых, Ласунского, Пассека, Теплова, Борятинских, Каревых, Хованских Петра и Сергея, Петра Апраксина, Николая Ржевского и рассуждали, что дело нехорошее, отечеству вредное, всякий патриот должен вступиться, искоренить. Этого ничего не было бы, – продолжал Хитрово, – потому что Григорий Орлов глуп; но больше все делает брат его Алексей: он великий плут и всему делу причиной». «Правда ль это? – спросил Несвижский. – Я хочу у Орловых это высмотреть». «Это очень и для нас полезно, – сказал Хитрово, – езди почаще к Орловым и присматривай, а мы на собрании своем положили просить государыню, что если намерена выйти замуж, то у Иванушки есть два брата; а если не согласится за них, то, схватя Орловых, всех отлучить, в то время уже можно отвлечь ее от этого дела, она сама нам будет благодарна, что мы нарушителя покоя от нее оторвем. Когда я был на карауле при покойном бывшем государе, то случилось мне говорить о порядке восшествия на престол государыни с Алексеем Орловым. Орлов сказывал, что Панин сделал было подписку, с тем чтоб быть государыне правительницею, и она на то согласилась; а когда пришли в Измайловский полк и объявили про ту подписку капитанам Рославлеву и Ласунскому, то они ей объявили, что на то несогласны, а поздравляют ее самодержавною императрицею, и велели солдатам кричать ура. Если можно, – продолжал Хитрово, – то и скорее при первом удобном случае Орловых погубить. Меня в этот заговор привела княгиня Дашкова, Глебов также нашей партии и денег будет давать сколько надобно».

Хитрово на допросе 27 мая показал: недели две тому назад зять его двоюродный Василий Брылкин говорил ему: слышал он от своего родного брата Ивана Брылкина, что приезжал к нему Бестужев с подпискою, чтоб просить государыню идти замуж, выбрав из своих подданных, кого ей угодно, потому что государь цесаревич слаб и в оспе еще не лежал; духовенство и несколько сенаторов подписались. Николай Рославлев говорил ему: слышал он о подписке, и как скоро дошло до Панина, гетмана и Чернышева, то они сказали, что не подпишут, и Панин государыне доложил, с ее ли позволения такая подписка у Бестужева. Государыня сказала, что она про то не знает, на что Панин представил: если Бестужев тому причиною, так надобно его предать суду, и на то государыня промолчала, и тем та подписка уничтожена. Услыхав об этом от Рославлева, он, Хитрово, поехал к кн. Дашковой спросить, правда ли это; Дашкова рассказала ему все так, как говорил Рославлев, и удивлялась немало такому дурному предприятию.