Текст книги "История России с древнейших времен. Том 21. Царствование императрицы Елисаветы Петровны. 1740–1744 гг."

Вследствие таких взглядов на дело в Версале Шетарди должен был по присланной ему инструкции объявить в Петербурге следующее: «Швеция принялась за оружие как для получения удовлетворения в обидах, нанесенных ей прежним немецким правительством России, так и из желания возвратить себе прежние свои провинции. Обязательства, в которые король французский вошел относительно Швеции, не могут быть условны, и так как король хлопотал за государыню, ныне царствующую в России, именно помогая Швеции, то ее величество не может сердиться на него за то, что он нашелся в необходимости служить шведским интересам. Шведы надеются получить от благодарности ее величества то, что прежде они думали получить только силою оружия. Надежда графа Левенгаупта основана не на химерах, доказательством чему послужит кампания будущей весны, если, по несчастью, война продолжится. Левенгаупт на основании слов Шетарди удержал поход свой, вследствие чего на Францию возлагается ответственность за слово, данное ее посланником. Король французский находится в большом затруднении: с одной стороны, по личной склонности он желает быть полезным ее величеству, содействовать ее славе и благополучию ее царствования; а с другой стороны, он связан с Швециею, самою старинною союзницею Франции, и если покинет ее, то изменит самым формальным своим обязательствам. Кажется, Швеция никогда не согласится на безвыгодный для себя мир. Король французский может умерить шведские претензии; но, как он надеется также, ее величество поймет, что надобно чем-нибудь пожертвовать, если хотят привести дело к скорому примирению».

11 января Шетарди прочел это самой императрице в присутствии Лестока, переводившего по-русски те места, которых она не понимала. Елисавета отвечала, что она употребила бы все средства, указанные ей французским королем, для выражения своей благодарности шведам, если бы только дело не касалось уступок, противных ее славе и чести; пусть сам король будет судьею: что скажет народ, увидя, что иностранная принцесса, мало заботившаяся о пользах России и ставшая случайно правительницею, предпочла, однако, войну стыду уступить что-нибудь, а дочь Петра I для прекращения той же самой войны соглашается на условия, противоречащие столько же благу России, сколько славе ее отца и всему, что было куплено ценою крови ее подданных для окончания его трудов. Шетарди должен был повторять, что французский король поднял шведов для доставления престола ей, Елисавете, и она должна помочь королю выйти из затруднительного положения, в какое он попал из-за нее. Елисавета отвечала, что король поступил бы точно так же, как она, т. е. ни за что не согласился бы нарушить уважение к памяти отца.

Из Версаля Шетарди, между Прочим, было внушено, чтоб он не раздражал русских министров, производя переговоры непосредственно с самою императрицею, и потому Шетарди просил позволения у Елисаветы прочесть то же заявление и вице-канцлеру Бестужеву. В это время Шетарди считал Бестужева наравне с Лестоком человеком, способным действовать в интересах Франции по враждебности отношений его к великому канцлеру князю Черкасскому, которого взгляд на европейские дела уже высказался решительно, именно в пользу Австрии, тогда как Бестужев еще не высказывался против Франции, вероятно имея в виду воспользоваться ее услугами в шведском деле. На этом основании Шетарди еще прежде хотел выдвинуть Бестужева и отстранить враждебного Черкасского; он представил императрице, что иностранные министры затрудняются иметь сношения с кн. Черкасским, который не знает ни одного иностранного языка, и желают избрания министра, к которому бы они могли непосредственно обращаться. «Еще не время, – отвечала Елисавета, – впрочем, что вам за нужда? Вы будете вести переговоры прямо со мною, а другие иностранные министры пусть делают как знают».

Бестужев выжидал, как поведет себя Франция в шведском деле; прямо давал знать Шетарди, что находится в затруднительном положении от неизвестности насчет этого, от неизвестности, будет ли война или мир с Швециею, тогда как представители Австрии и Англии, Ботта и Финч, не дают ему покоя, склоняя на свою сторону. Шетарди предложил ему ежегодную пенсию в 15000 ливров за то, что король очень доволен его намерениями в пользу Франции; Бестужев отказался, объявив, что еще ничего не сделал, чтоб иметь право на благосклонность королевскую, что он безо всякого вознаграждения готов служить интересам короля, поскольку они согласуются с выгодами его государыни. Лесток, пришлец, не могший питать сильного сочувствия к России, имевший очень смутное понятие о ее интересах, – Лесток не дожидался, окажутся ли интересы Франции тождественны с интересами России, и принял пенсию, обещаясь заслужить ее.

Заявление, прочитанное Шетарди Бестужеву, вывело вице-канцлера из нерешительного положения, показав, что от Франции нечего ждать добра для России. Он прямо объявил Шетарди, что нельзя начинать никаких переговоров иначе как на основании Ништадтского мира, и он заслуживал бы смертную казнь, если бы стал советовать уступить хотя бы один вершок земли. «Надобно вести войну! – сказал Бестужев. – Вот чего каждый из нас должен требовать для славы государыни и народа. Мы будем вести войну; однако думаю, что, не прибегая к такой крайности, мы можем доставить обеспечение Швеции и даже быть ей полезными в ее видах. Не нам одним она уступала земли, и не выгоднее ли будет для нее возвратить уступленное другим?» «Не намекаете ли вы на Бремен и Верден, не хотите ли их возвратить шведам?» – сказал, смеясь, Шетарди. «Можно всегда сговориться, – отвечал Бестужев, – мы искренне желаем Швеции добра, желаем приобресть ее дружбу. Если французский король водворит спокойствие на севере, войдет с нами в тесный союз, заведет прямую торговлю и упрочит все это кровными связями, то, располагая Россиею и Швециею, он будет в состоянии дать европейским делам какое ему угодно направление. Помогите искренним намерениям, и не будем упускать минут, чтоб прекратить напряженное положение; напишите скорее королю то, что внушает мне усердие к его службе».

Вследствие заявления Шетарди созвана была конференция из троих известных нам членов совета по внешним делам; приглашены были также генерал-прокурор и фельдмаршал Леси; императрица сама присутствовала; решение было единогласное – что никакая земельная уступка невозможна, и Шетарди получил ответ: обиды, причиненные Россиею, не известны, а действия России в пользу Швеции довольно явны; намерение Швеции отобрать свои прежние провинции крайне несправедливо, противно Ништадтскому миру и союзу 1735 года, от которых Россия отступить никогда не может. Как бы надежда графа Левенгаупта ни была основательна, однако если война продолжится, то и мы должны будем поступать по правилам и обычаям воинским. Какое право Швеция имеет требовать исполнения обещаний от Франции – оставляем этот вопрос, как нам не принадлежащий, на решение этих обеих держав. Швеция может не соглашаться на безвыгодный мир, а Россия не согласится ни на малейшее нарушение Ништадтского мира.

Соответственно этому объявлению решено было возобновить и продолжать войну со всемозможною энергиею. В начале марта военные действия возобновились. В шведском войске страшно переполошились. В Финляндии явился манифест императрицы Елисаветы, в котором жители страны приглашались не принимать участия в несправедливой войне и в случае если бы они захотели отделиться от Швеции и составить независимое государство, то императрица обещала свое содействие; в манифесте говорилось, что и сама Швеция не может найти ничего дурного в этом отделении, ибо, имея между собою и Россиею независимое государство, избавится от всяких беспокойств и опасений. Решительность России заставила Францию понизить тон.

19 марта Шетарди спросил князя Черкасского, не может ли он уполномочить его донести своему государю, что ее величество обещает, как и прежде, будучи цесаревною, обещала, приискать Швеции такие выгоды, которые бы не нарушали Ништадтского договора, принимая в рассуждение, сколько эта предпринятая шведами война содействовала ее величеству в получении родительского престола. Канцлер отвечал, что, не зная о таком обещании, он не может ничего ему на то сказать, а донесет императрице; только может его уверить, что твердое намерение ее величества состоит в том, чтоб ни пяди земли не отдавать. Если шведы хотят заставить верить, будто они начали войну в пользу ее величества, когда она была еще цесаревною, то без явного для себя стыда объявить этого не могут, ибо всем известно, что Швеция еще при императрице Анне готовилась к войне против России, решение было принято, и действительно в 1739 году войска были перевезены в Финляндию. Шетарди имел бесстыдство отвечать: «Могу обнадежить подлинно, что когда уже шведы войну объявили, то отстали от первого своего намерения возвратить хотя сколько-нибудь из прежде у них завоеванного и другого ничего не имели ввиду, как только содействовать вступлению на престол ее величества; я могу это доказать всем тем, что тогда в высочайшем секрете происходило, также и какие обещания ее величество изволила давать еще в сентябре месяце».

Двор переехал в Москву для коронации; Шетарди также отправился туда; в Москву же приехал для ускорения мирных переговоров бывший уже при русском дворе шведским посланником Нолькен и поместился в доме Шетарди. 2 мая Нолькен был приглашен на конференцию в дом великого канцлера, где кроме князя Черкасского присутствовали генерал Румянцев и обер-маршал Михайло Петрович Бестужев, брат которого, вице-канцлер, не был по болезни. На слова князя Черкасского к Нолькену, что присутствующие готовы выслушать его предложения, тот отвечал, что он может вести переговоры о мире; но так как французское посредничество принято ее величеством, то он, Нолькен, без присутствия Шетарди ни в какие изъяснения вступить не может. Нолькену возразили, что императрица никогда не требовала и не просила французского посредничества, но только добрых услуг и если он, Нолькен, уполномочен вести переговоры, то ничье посредничество не нужно. «Добрые услуги и посредничество одно и то же, – сказал Нолькен, – и мне прискорбно встретить затруднения по этому предмету; я прислан с тем, чтоб вести дело в присутствии и при посредстве Шетарди, что могу засвидетельствовать своею инструкциею; поэтому, не теряя времени, послать бы за Шетарди, чтоб нам можно было вместе приступить к доброму делу, а без Шетарди мне говорить нельзя». «Посредничество и добрые услуги далеко не одно и то же, – отвечал Черкасский, – и вам как бывшему посланнику это должно быть очень хорошо известно. Добрые услуги Шетарди должен оказывать вам особо, а не в присутствии вашем и только в случае каких-нибудь столкновений между обеими сторонами может делать свои представления как русскому, так и шведскому двору. Кроме того, французское посредничество не может быть принято и потому, что, как всему свету известно, Франция и Швеция находятся в тесном союзе и объявлено, что Франция не оставит Швецию в настоящем затруднительном случае; понятно, следовательно, что такое посредничество невозможно. Впрочем, и самой Швеции честнее, когда она сама о своих делах будет вести переговоры и приведет их к концу». «Все это так, – отвечал Нолькен, – но у меня руки связаны, и потому прошу подать мне помощь именно формальным отстранением французского посредничества». Ему отвечали, что Шетарди нечего требовать: Россия не приглашала Францию к посредничеству, а просила только добрых услуг.

5 мая происходила вторая конференция, на которой Нолькен продиктовал для донесения императрице следующее: «Решение вопроса о французском посредничестве тесно связано с принципом, который должен служить основанием переговоров. Этот принцип есть не иное что, как намерения и виды Швеции, объясненные в манифесте, изданном под именем генерала графа Левенгаупта. В этих-то самых видах и намерениях Франция согласилась с Швециею. Небо их благословило, возложивши корону на главу ее всероссийского величества, к великому удовольствию означенных союзных держав и всего русского народа. Уповается, что ее величество не захочет отвергнуть правду этого принципа. Со времени благополучного восшествия на престол намерения Швеции и Франции оставались одни и те же, следовательно, остается только облечь дело в формальность договора. Взявши такое основание, нельзя придумать здравой причины, почему бы можно было продлить затруднение насчет французского посредничества, тем более что с восшествия на престол ее величества мирные заявления с обеих сторон передавались посредством французского посланника». Конференц-министры отвечали, что такие несправедливые замечания вместо ускорения мира отдаляют его; они не смеют всего того и донести ее величеству, ибо на каком основании он упоминает о манифесте графа Левенгаупта и дает, хотя скрытно, понять, будто ее величество получила родительский престол благодаря шведам и французам, чего никто в Российской империи не признает. Нолькен отвечал: «Прошу доложить дело на решение императрицы; впрочем, смело говорю, что король, государь мой, и весь народ шведский начали эту войну не против ее величества, что доказывается тою радостью, какую весь шведский народ почувствовал, услышав о восшествии ее величества на престол; каждый думал, что война уже прекращена, и я ехал сюда вести переговоры с приятелями, а не с врагами. Смело говорю, что причины и цели войны те самые, которые истолкованы в манифесте графа Левенгаупта. Я не говорю, чтоб шведы ее величество на престол посадили, но нельзя же отрицать, чтоб они этого не желали, и так как Франция для того же с ними согласилась, то необходимость ее посредничества в настоящем мирном деле осязательна».

На это министры отвечали, что напрасно он ссылается на такой постыдный манифест; ни одного человека в России, тем менее их, министров, он не уверит в том, чтоб шведы начали войну в пользу ее величества: каждому известно, как давно они искали случая напасть на Россию и какие происки чинили при разных дворах уже после восшествия ее величества на престол; а можно ли принять французское посредничество – пусть он сам рассудит, выслушав то, что маркиз Шетарди сообщил вице-канцлеру графу Бестужеву как извлечение из рескрипта, полученного им от 4 января. Это сообщение было прочтено, и внимание Нолькена остановлено особенно на первом пункте, где говорится, что Швеция начала войну для возвращения уступленных ею по Ништадтскому миру провинций, и на том пункте, где говорится, что Франция нарушила бы свои наиторжественнейшие обязательства, если б оставила Швецию. Министры спросили Нолькена, согласно ли это сообщение с тем, что он теперь провозглашает, в чем старается уверить, и в таких ли беспристрастных отношениях должен находиться посредник. Хотя бы и подлинно ее величество просила французского короля о посредничестве, то после упомянутого сообщения имела бы полное право от него отказаться.

Нолькен был смущен этими словами, с минуту молчал, не зная что сказать; потом начал, что хотя прежде, быть может, некоторые и были того мнения о цели войны, как заявлял Шетарди, однако удивительно, каким образом маркиз об этом сообщил вице-канцлеру, а ему, Нолькену, не сказал. Усматривая, что ее величество считает делом чести не уступать ничего Швеции, надобно приискать другие способы для вознаграждения за понесенные шведами в войне убытки, и если что-нибудь Швеции уступится, то уступка будет сделана приятелями для показания дружбы ее величества к Швеции, со стороны которой дружески требуется обеспечить безопасность границ. На это министры ему отвечали, что Россия как держава, потерпевшая нападение, имеет право требовать от Швеции вознаграждения за военные убытки, а не наоборот; об уступках нечего и думать: ее величество ни пяди земли отдать не изволит и по милости всевышнего нужды не имеет этого делать, соизволит держаться во всем Ништадтского мира, разве Швеция для безопасности границ уступит России остальную Финляндию, и если Нолькен искренно желает прекращения войны, то, оставя все споры о целях, с которыми начата война, приступим прямо к делу, не вмешивая Шетарди, который не может быть допущен к посредничеству. Этим и кончилась конференция.

12 мая Нолькен объявил министрам, что по внимательном обсуждении дела он нашел всего лучше отправиться из Москвы назад в Швецию, где засвидетельствует о миролюбивом расположении русского правительства и желании его вести переговоры прямо с Швециею без французского посредничества, которое, как он слышит здесь, и требовано не было, тогда как в Швеции ни королю и никому другому об этом не известно, все были убеждены, что ее величество требовала французского посредничества и приняла его, на каком основании он, Нолькен, и был прислан сюда. В конфиденции же Нолькен объявил министрам, что он в Стокгольм не поедет, но остановится в Фридрихсгаме у генерала Левенгаупта.

Нолькен отправился из Москвы и действительно остановился в Фридрихсгаме, откуда 6 июня прислал в лагерь к фельдмаршалу Леси с унтер-офицером и барабанщиком известие о своем прибытии и письмо на имя Шетарди для пересылки в Москву. Унтер-офицер и барабанщик были помещены при команде конной гвардии в ставке генерал-майора Ливена. Но в тот же день среди гвардейских пехотных полков раздался крик: «К ружью! Шведы, шведы!» На этот крик всполошились было и армейские пехотные полки, но были удержаны своими полковниками. Тогда в гвардейских полках выстрелили из ружья, солдаты бросились к ставке Ливена, вытащили шведов, урядника и барабанщика, прибили их жестоко; а другая толпа кинулась в палатки ротмистра конной гвардии Респе и поручика Икскуля и вытащила их обоих с криком: «Немцы изменяют и переписываются с шведами!» Между тем четверо гвардейских солдат, севши на лошадей, помчались по лагерю, крича: «Надобно немцев всех побить!» Услыхав это, генерал Кейт выбежал из палатки с тростью, велел кирасирам и конной гвардии построиться с ружьем, а пехотной гвардии закричал, что если из ружья не выступят, то велит по ним стрелять. Это утешило пехоту, после чего Кейт распорядился взятием под караул зачинщиков, которые, лежа связанные, бранили свою братью, солдат: «Вот вы теперь смотрите, как нас изменники-немцы вяжут, и не вступитесь, а прежде не так было говорено». Так рассказывал в Москве присланный от Леси поручик Штакельберг; но в рапорте генерала Кейта фельдмаршалу Леси рассказывалось дело так:

«6 июня, в Троицын день, большая часть гвардейских офицеров обедали у меня; тут гвардии майор Чернцов репортовал мне о ропоте гренадер на то, что берется в поход только по три гранаты на человека, и я в тот же час приказал употребить крайнее старание, взять в поход все гранаты и о том дать знать гренадерам и тем их успокоить. Но в то самое время как я этим распоряжался, входит прапорщик гвардии Алексеев и репортует, что в лагере начинает умножаться шум и между солдатами проносится слух, что ядра по большей части не по пушечным калибрам, в конной гвардии патроны без пуль и в лагере в ставке генерал-майора Ливена находятся шпионы. За Алексеевым является гвардии майор Солтыков и репортует, что в лагере большой беспорядок: гренадеры пришли в лагерь конной гвардии и отбили шведского унтер-офицера и барабанщика, взяли их из палатки Ливена и отвели в свой лагерь, ищут также с криком офицера своего Икскуля. Я в ту же минуту побежал сам с находившимися у меня офицерами в их лагерь. Подходя к лагерю конной гвардии, я увидел толпу гренадер, также гвардейских и армейских солдат без ружья, при одних шпагах, а при самом входе в лагерь встретил одного гренадера и троих солдат пешей гвардии, которые вели ротмистра конной гвардии Респе; я отнял у них ротмистра и тотчас велел взять их под караул; чтоб навести на своевольников побольше страху, я приказал гвардии майору сейчас велеть сыскать попа, который бы исповедовал виновных, назначенных к немедленному расстрелянию; офицерам приказал идти к своим ротам и перекликать всех солдат, записывая отсутствующих. Услыхав это, все солдаты, бывшие в лагере конной гвардии, побежали в свои роты. Сам я с генерал-майором Чернцовым отправился перекликать пешую гвардию и нашел шведского унтер-офицера и барабанщика в гренадерской палатке и при них двоих гренадер с примкнутыми штыками на часах; часовые эти поставлены были по приказу подпоручика Щербакова, чтоб охранять шведов от дальнейших оскорблений; я велел их отвести обратно в лагерь конной гвардии. После переклички я приказал всем солдатам разойтись по палаткам, что и было исполне но, причем несколько человек я велел арестовать, потому что на них было указано как на зачинщиков смуты».

Для исследования дела и суда над виновными отправлен был к армии генерал Александр Иванович Румянцев, и «хотя, как сказано в указе 14 апреля 1743 года, все по суду смертной казни и прочих определенных наказаний достойны, однако мы по нашему природному милосердию от казни смертной и наказания оных освобождаем». Виновные 17 человек были разосланы или на сибирские заводы в работу вечно, или в дальние гарнизоны солдатами.

Скоро Румянцев должен был заняться другим делом. 23 июля фельдмаршал Леси получил письмо от Нолькена из Борго, в котором тот уведомлял его, что съездил в Стокгольм, сообщил своему правительству о ходе переговоров в Москве и теперь возвратился в Финляндию в качестве комиссара и полномочного министра для ведения мирных переговоров. С русской стороны эти переговоры поручены были Румянцеву, к которому после придан был генерал Любрас, равно как и с шведской стороны первым уполномоченным назначен был сенатор барон Цедеркрейц, а Нолькен остался вторым. Местом конгресса назначен был Абов. Все эти сношения и переговоры не останавливали военных действий. Воевали одни русские, потому что беспрепятственно опустошали страну, причем особенно отличались донские козаки под начальством своего старшины Краснощекова, пожалованного в бригадиры. В конце июня Леси подошел к Фридрихсгаму, и шведы поспешно покинули эту крепость, зажегши ее. Левенгаупт поспешно отступил за Кюмень, направляясь к Гельсингфорсу; русские беспрепятственно заняли Борго вследствие «обыкновенной робостной ретирады неприятеля» и отправились за шведами к Гельсингфорсу; с другой стороны, без сопротивления сдался Нейшлот посланному к нему отряду под начальством князя Мещерского; примеру Нейшлота последовал Тавастгуз. В августе месяце Леси настиг шведскую армию у Гельсингфорса и отрезал ей дальнейшее отступление к Або, пройдя по дороге, проложенной некогда по приказанию Петра Великого и указанной теперь фельдмаршалу финским крестьянином; в то же время русский флот запер шведов со стороны моря, Левенгаупт и Будденброк оставили армию, отозванные в Стокгольм для отдания сейму отчета в своих действиях. Принявший по их отъезде начальство над армиею генерал Бускет заключил с русскими капитуляцию, по которой вся армия должна была переправиться в Швецию, оставив русским всю артиллерию; финскому войску позволено было разойтись по домам. 26 августа капитуляция была выполнена и русские вошли в Гельсингфорс. Шведская армия, заключившая эту капитуляцию, простиралась до 17000 человек; русская армия превышала ее не более как на 500 человек. Современник, оставивший нам описание этой войны, говорит: «Поведение шведов было так странно и так противно тому, что обыкновенно делается, что потомство с трудом поверит известиям об этой войне». Вследствие отъезда шведской армии из Финляндии столица этой страны Або была занята русскими.

В Стокгольме отдали под суд генералов, которые и поплатились жизнью за свое непонятное поведение; но этим дела поправить было нельзя; возобновление войны для отнятия у русских Финляндии было немыслимо; надобно было мириться, и мириться не на условии земельной уступки со стороны России: вопрос шел о том, какими средствами можно получить от России наименее тяжкие условия мира, удержать Финляндию, хотя и не всю. Средство было найдено: в наследники шведского престола избрали герцога Голштинского, племянника русской императрицы. С этим известием в конце года приехали в Россию три шведских депутата: зюдерманландский губернатор граф Бонде, конференц-советник барон Гамильтон и камергер барон Шефер. Созванный по этому случаю в доме фельдмаршала Долгорукого совет 25 декабря решил, что, не отдаляясь от миросклонных оказательств, наилучший способ к получению скорейшего покоя состоит в показании неотменной твердости во всех поступках, почему неприятель принужден будет, все свои хитрые коварства оставя, прямо к делу приступить; и нынешняя присылка предпринята с целью обольщения, чтоб получить обратно Финляндию или постановлением прелиминарий удержать Россию от приготовления к военным действиям на будущую весну. На конференции 28 декабря депутатам были предложены следующие условия мира: удержание Россиею всего завоеванного, вознаграждение за военные убытки или вместо этого вознаграждения выбор в наследники шведского престола епископа Любского, дяди герцога Голштинского. Один из депутатов, барон Гамильтон, отвечал с жаром, что никогда Швеция не согласится на такие условия и так как им, депутатам, нельзя отдалиться от оснований Ништадтского договора, то они просят паспорта для возвращения в Швецию, где донесут, как Россия, пользуясь своими успехами, хочет вмешиваться во внутренние шведские дела и нарушать их вольность, за которую каждый швед готов умереть. Барон Шефер хотя поумереннее, но повторил то же самое.

От слов до дела было далеко. Продолжение войны для Швеции было невозможно; торжество России над «мироломным» неприятелем было полное, и этим торжеством она была обязана твердости своего правительства, которой не могли поколебать личные отношения ни самой императрицы, ни ее министров. Шведские дела выказали ясно отношения Франции к России и повели к разрыву между Бестужевым и Лестоком. Последний, получая пенсию от французского двора, остался ему предан и действовал против русских интересов как теперь по отношению к Швеции, так после по отношению к Пруссии; Бестужев, убежденный в несовместимости французских и прусских стремлений с русскими интересами, должен был вступить в открытую борьбу с человеком, чрезвычайно опасным по своему приближению к императрице по необходимости, какую она в нем чувствовала вследствие привычки.

Бестужева сильно раздражало это приближение Лестока, возможность говорить с государынею во всякое время, удобство разрушать то, что было построено министром во время нечастых докладов о государственных делах. Бестужев горько жаловался саксонскому резиденту Пецольду: «Государыня отличается непостоянством усвоивать себе мнение, смотря по тому, в какую минуту оно ей предложено, также высказано ли оно приятным или неприятным образом. Лесток серьезно и в шутку может говорить ей более, чем всякий другой. Когда государыня чувствует себя не совсем здоровою, то он как медик имеет возможность говорить с нею по целым часам наедине, тогда как министры иной раз в течение недели тщетно добиваются случая быть с нею хоть четверть часа. Недавно у государыни сделалась колика, как это с нею часто бывает; позван был Лесток, и чрез несколько времени ввели к императрице Шетарди, с которым у них было какое-то тайное совещание, а когда пришли министры, она начала им объявлять новые доказательства, почему дружба Франции полезна и желательна для России, стала превозносить Шетарди, его преданность и беспристрастие. Положим, что Шетарди предан и беспристрастен; но князь Кантемир пишет из Парижа в каждом донесении, чтоб ради бога не доверяли Франции, которая имеет в виду одно – обрезать крылья России, чтоб она не вмешивалась в чужие дела: могу ли я после этого по долгу и совести быть за Францию? И не заслуживаю ли я вместе с братом сожаления, когда государыня, несмотря на мой прямой способ действия, слушается все-таки Лестока и Шетарди, которые для своих целей прибегают ко всяким неправдам и клеветам. Мне известно, что мое падение составляет цель некоторых лиц, но я полагаюсь на свое правое дело».

Пецольд должен был выслушивать и другую сторону. Лесток говорил ему: «На меня нападают за отношения к Шетарди; но я люблю хорошее общество, а нигде нельзя с таким удовольствием поговорить, поесть, попить и поиграть, как у этого министра; с другой стороны, я много обязан Шетарди за услуги и денежную помощь, которые он оказал как мне, так и государыне; наконец, я убежден, что дружба Франции очень полезна и выгодна для России. Прежде всего нужно было прекратить шведскую войну, и я присоветовал государыне обратиться к французскому королю и просить его о посредничестве. Великий канцлер и вице-канцлер считают это каким-то преступлением с моей стороны, разглашают, будто я присоветовал поступок, противный достоинству и интересам государыни, тогда как нужно было продолжать военные действия в Финляндии зимою; даже внушали государыне, что я получаю от французского двора деньги, о чем она мне сама сказала. Лучше было бы, если бы канцлер и вице-канцлер обратили внимание на собственные грехи. Сюда прибыла депутация от башкирцев, и канцлер задержал ее с лишком два месяца, не представляя императрице. Башкирцы обратились ко мне, и я узнал, что так как они имели справедливую жалобу на астраханского губернатора Татищева, то последний прислал канцлеру подарок в 30000 рублей, чтоб он оставил их просьбу без последствий. Я доложил об этом государыне, и она спросила с сердцем: если великий канцлер молчал, то почему же вице-канцлер ничего не делал? Я по этому поводу рассказал ей, что делается в Иностранной коллегии: великий канцлер из зависти все дела переносит к себе домой и оставляет их у себя целые недели и даже месяцы, прежде чем вице-канцлер что-нибудь узнает о них; а вице-канцлер отличается большою скромностью и сам никогда не решится доложить дело. Отсюда ясно видно, что я до сих пор не имел ни малейшего желания вредить Бестужеву, напротив, всегда заступался и просил за него, начиная с того что доставил ему место и голубую ленту. Я никогда не был высокого мнения об его уме: но что же делать, когда нет способнейшего?

Я надеялся, что он будет послушен и что брат его, обер-гофмаршал, совершенно его образует; ноя жестоко ошибся в своем расчете: оба брата – люди ограниченные, трусливые и ленивые и потому или ничего не делают, а если делают, то руководятся предрассудками, своекорыстием и злобою, чем особенно отличается вице-канцлер; теперь они находятся под влиянием генерала Ботты, и, по их мнению, императрица не должна оставлять без помощи королеву венгерскую. Императрица давно уже это заметила и теперь открыла мне, что подозревает вице-канцлера в получении от королевы Венгерской 20000 рублей; это подозрение подкрепляется тем, что Бестужев каждый раз то бледнеет, то краснеет, когда она при нем скажет что-нибудь против Ботты. Время, следовательно, должно показать, кто из нас более подкуплен – я или вице-канцлер – и чьи советы были полезнее. С тех пор как существует союз между здешним Кабинетом и венским, Россия не получила ни малейшей от него пользы и скорее получила вред, как оказалось в последнюю турецкую войну. Кроме того, вице-канцлер наводит на себя подозрение тем еще, что усильно настаивает на отъезде Брауншвейгской фамилии из Риги за границу; хотя это и обещано в манифесте, но поступлено опрометчиво, без достаточного обдумания дела; в настоящее время никто, желающий добра государыне, не посоветует этого, и, пока я жив и пользуюсь каким-нибудь значением, бывшая правительница не выедет из России. Россия все-таки Россия, и так как это не последнее обещание, которое не исполняется, то императрице все равно, что об этом будут говорить в обществе». Выходка Лестока относительно способностей обоих братьев Бестужевых показывала, до какой степени уже разгорелась в нем вражда к ним. Шетарди высказывался так же резко: «Остерман был плут, но умный плут, который отлично умел золотить свои пилюли; теперешний же вице-канцлер просто полусумасшедший: что же касается обер-гофмаршала. то он, может быть, и не глуп, но слишком слепо доверяет Ботте». Но Шетарди должен был, по крайней мере на время, уступить полусумасшедшему человеку; он уехал из России, сочтя невозможным оставаться долее после того, как его не допустили посредничать при мирных переговорах с Нолькеном. Елисавета простилась с ним как со старым приятелем, не утратившим нисколько ее расположения, но дружбе французского двора не верила более.