Текст книги "С тобой и без тебя. Стихи о любви"

Роты ясеней и лип

приспустили флаги;

как горчичник, лист прилип

на спину дворняге…

Не уеду ни в Москву,

ни в какие Сочи!

Пусть, как жухлую листву,

дождь меня намочит.

Пусть пройдут и день, и сто,

в том себя утешь ты,

что проклюнется росток

зёрнышка надежды.

* * *

Не гляди в дверной проём, за которым,

задевая крыльями потолок,

проносится огненным метеором

рядом с лампочкой мотылёк.

Знаешь, милая, я ведь тоже,

как и он, счёт теряя годам и дням,

ничего как следует не итожа,

всё кружу по селам и городам.

Знаешь, во мне это неистребимо:

не выношу ни заборов, ни стен.

Оттого и теряю друзей и любимых,

не получив ничего взамен.

Ты уж прости, если чем-то обидел —

так много было ненужных дел,

за то, что главного не увидел —

наверное, не туда глядел.

За то, что прошу у тебя прощения,

за то, что верю в тебя пока…

Кружусь – бесконечно мое кружение,

кружение мотылька.

* * *

На откосе сладко пахла мята…

Разве мы с тобою виноваты,

если всё на свете голубое,

если вышло всё само собою?

Это было утром в воскресенье.

Мир охвачен странным был весельем,

до краев медовым полон летом.

Что полнее может быть, чем это?

Вот и вечер… А тебе всё мало —

бабочек в окошко зазывала,

и они шуршали, словно пламя,

вздрагивая тёплыми крылами.

Помнишь? Время с глаз снимает шоры.

Но опять я слышу этот шорох,

только знаю, что уже не в силе

эхо слов, что мы произносили.

* * *

Лес, как старик, костляв и лыс,

ни мух, ни комаров.

Ещё дрожит последний лист,

как гость иных миров.

Трубит зима в хрустальный рог,

холодный воздух сыр…

Он так промок и так продрог,

что больше нету сил.

И нет надежды никакой

на лучшее уже.

В сырой земле – сплошной покой

страдальческой душе.

А здесь – и ветер, и пурга,

и в бодрости нужда.

Зачем, кому и на фига

такая жизнь нужна?

Но я, как этот лист, терпя

земную боль и дрожь,

одно лишь знаю: от тебя

меня не оторвёшь.

* * *

Ветер уснул в рыхлой листве,

лес удивлённо-тих:

необъяснимый струится свет

из глаз твоих колдовских.

Милая, руки твои легки,

робки, как листопад.

Звёзды, как белые мотыльки,

над головой летят.

Тонет луны голубой овал

В копнах сухих омел,

чтоб многоустый ночной хорал

песню любви нам пел.

* * *

Я жил предчувствием разлук,

всё знал я наперёд.

Прощальный в небе сделав круг,

растаял самолёт.

А я стоял, а я смотрел,

лёд каблуком дробя,

и зашагал, как на расстрел,

туда, где нет тебя,

где больше мне покоя нет

в объятьях тишины,

где только память, только след,

лишь боль моей вины.

** *

Давно ль одуванчики пухом сорили?

Теперь же всё серо. Дождь форточку лижет.

Твой город, продутый ветрами сырыми,

всё ближе и ближе,

всё ближе и ближе.

Вокзал, дебаркадер, сараи, бараки…

Листва прилипает – не надо и клея,

но вспыхнет багрянцем осиновый факел —

и станет светлее,

и станет светлее.

Как долго я ждал и судьбе не перечил,

и гильдия бед меня, вроде, не ищет.

Я думал о том, как в преддверии встречи

мне сделаться чище,

мне сделаться чище.

Ты выйдешь из дома. Не всё голубое,

но верю: не смоет нас в море приливом,

и только с тобою, и только с тобою

я буду счастливым,

я буду счастливым.

* * *

Опять сплошняком туман и дожди,

срывается снег с высот,

приметам всем назло, вопреки,

и нету ещё весны.

И снова неясно, что впереди,

жизни опять несёт,

как будто по руслу горной реки —

швыряя на валуны.

Но слишком опасен ила кисель,

порогов ещё не счесть.

И пусть неприятностям нет конца,

сомнение верх берёт,

но есть ещё, кажется, в жизни цель

и силы как будто есть,

и надо вытереть кровь с лица

и к берегу чалить плот.

Ты выйдешь на берег. Ты будешь ждать,

не зная совсем о том,

что, словно радист, услышавший SOS,

бросает сразу дела,

ты мне помогла, если падал – встать,

и плыть, если плот – вверх дном,

и если плутал или шёл вразнос,

Полярной звездой была.

…подожди! Я крикну: «Стой!»…

* * *

Что я в жизни потерял,

отчего так ноет рана?

Знаешь, я ведь без тебя,

как верблюд без каравана.

Снится сон: я не с тобой

и бреду по белой стыли,

мне изъела сердце боль,

как сухой песок пустыни.

Я молю – такая блажь,

но другого мне не надо, —

чтоб явился хоть мираж,

что я пью твою прохладу.

* * *

Вновь прочерчивает воду

ломкий солнечный зигзаг.

Воздух так насыщен йодом,

что в глазах стоит слеза.

Но любовь прошла, как лето,

что готово в осень впасть,

не купить уже билета

на её вторую часть.

Прежней ты уже будешь,

ты – остывшая звезда,

и с тобой я потому лишь,

что на поезд опоздал.

Вот стою, стою с вещами,

и так муторно в душе

от ненужного прощанья

с тем, что кончено уже.

* * *

Знаю, что ты не спишь,

хоть никаких угроз.

Ночь – летучая мышь —

мне радирует: SOS!

Сердцем я не ослеп,

только не виден нам

узкий, как волчий след,

горя глубокий шрам,

пепел сгоревших трав,

в дымном тумане падь,

и этот жаркий страх,

что надо жить опять.

* * *

Будильник, как раньше будит,

но сделать смогу не много:

уже ничего не будет —

ни доброго и ни плохого.

И скроются с серой далью

ничтожные мои шансы,

и скажут мне «до свиданья»,

а надо бы попрощаться.

Да, час расставанью пробил,

хотя он совсем не нужен.

Теперь мы с тобой, как дроби,

неправильные к тому же.

И логика тут не катит,

она избегает женщин:

уже я не знаменатель,

числителя стал я меньше.

И жить, по последним данным,

не сладко на этом свете,

и в мире том чемоданном

лишь тамбурный горький ветер.

И вихри беды большие

закружат меня, как птицу,

пушинкой в бездонной шири,

где не за что зацепиться.

* * *

Всё смешалось,

всё давно смешалось,

всё я в кучу общую свалил —

даже эту мелочную жалость

по словам несказанным своим.

Поменяю шило я на мыло,

будет жизнь —

один сплошной вокзал.

Отчего, когда ты говорила,

я тебе ни слова не сказал?

Может, всё б

не кончилось разладом?

А теперь —

ты, в общем-то, права —

ничего жалеть уже не надо,

только эти хмурые слова.

* * *

Встану и непременно скажу,

что я тоже с трамвая схожу.

Нет, с ума я ещё не схожу,

нам, наверно, давно по пути,

не спешите так просто уйти.

Постарайтесь хоть что-то понять.

Посидим. Ещё, кажется, пять.

Помолчим. А над городом – дым.

Я, как он. Я таким же седым

растворюсь в частоколе оград.

Что-то спросите.

«Да, – невпопад

я отвечу. – О чём это вы?

В этом мире так много травы.

И любви. Поглядите, она

даже в воздухе растворена.

Дайте руку, уйдём поскорей

от домов, от машин, от людей,

и в лесов голубой окоём

грусть свою навсегда окунём,

всё забудем…»

Но лязгнет вагон,

сойдёте, лишь ветер вдогон.

Только дым. И несусь я опять

одинокие ночи считать.

В эту комнату с пылью в углу,

в эту сизую плотную мглу,

где броском в амбразуру окна

вдруг влетает гранатой луна.

* * *

Ветер с моря вновь идёт на нас стеной.

Глянешь – всюду гор коричневых кайма.

Чайки с криками несутся над волной,

с шумом в воду зарывается корма.

Мы устали быть счастливыми уже.

Я к тебе сейчас в последний раз прильну…

Солнце в моря опускается фужер —

алым камешком рубина в глубину.

Сколько дней без отпусков я оттрубил

с той поры, но до сих пор сверкает мне

это солнце, как пылающий рубин,

даже в мутной, потемневшей глубине.

* * *

Уходить пора пришла —

времени до боли мало…

Рукава намок обшлаг

от летящего тумана.

Он втекает в узкий створ

дворика, где тает лето,

но ведём мы разговор

абсолютно не про это.

Словно дым, он невесом,

в синих тлеющий просторах,

ни о том и ни о сём —

как невнятный липы шорох.

Скрип ступеней – нервный скрип

(и кого там только носит?).

Тишина. И чей-то крик,

доносящийся из ночи.

Ты в тени исчезнешь той,

что угаснет в час восхода.

Подожди!

Я крикну: «Стой!», —

с опозданием в три года.

* * *

Никогда я не был ещё таким,

но теперь я, кажется, загнан в угол,

если все размолвки – не пустяки,

если мы не в силах простить друг друга.

Впрочем, правит тут лишь один закон —

быстрых расставаний и поздней грусти.

Значит, не грозит нам теперь заход

в эту речку времени с новым руслом.

Значит, в ней никак мне не утонуть,

значит, в ней – теперь уже точно знаю —

только лишь бессонница, только муть,

только лишь безглазица – тьма ночная.

* * *

Февральский день… Как холодно вокруг!

Не отогреть губами зябких рук,

и падают, произнесём едва,

холодными ледышками слова.

Тот зимний день… Ещё далёк апрель.

И женщина не сможет стать добрей.

Ей надоели тысячи забот.

Она сегодня встанет и уйдёт.

Уйдёт совсем. Ей надо жить в тепле.

И не оставит адрес на столе.

Она уедет подышать весной.

Ей будет легче – без меня, одной.

А я останусь. В мартовских снегах,

с улыбкою, замёрзшей на губах,

в квартире, где глядит в окно луна

её глазами. Так же холодна.

* * *

«Ну, скажи хоть слово!»

Ты в ответ, сердясь:

«Коль оборван провод,

пропадает связь».

Виноват, впустили

дни, что так черны.

Как мишени в тире,

мы обречены.

Дулом тёмных улиц

смотрит смертный час.

Кто же эти пули

посылает в нас?

Мы ли? Наши клоны?

Впрочем, цель ясна:

не беречь патроны

для другого сна.

* * *

Может, хватит? Довольно!

Я ветер послал за тобою —

он покажет дорогу.

Ты вовсе ему не чужая.

Вспомни душный июль.

Вспомни частые всхлипы прибоя —

это море, похоже,

предчувствует: я уезжаю.

Может, это приснилось?

Уж очень давно это было.

Сколько лет унеслось,

как беспутная шумная стая?

И ты всё позабыла?

Неужто и вправду забыла?

Неужели, как призрак,

другою, бесплотною стала?

Нет, я в это не верю.

Я право имею на жалость.

Перелётные птицы —

и те свои помнят становья.

Как же быть с этим морем,

которое в память вплескалось,

и с деревьев зелёной,

почти неприступной стеною?

Ночи тёплые тени

нас шорохом лунным касались,

этот шорох скользил в тёмных скалах,

в гранитном расколе.

И мы разве прощались?

Нам это лишь только казалось.

Мы совсем не прощались —

придумаешь тоже такое.

Сколько лет промелькнуло…

И снова тот галечный берег.

Мускулистые волны

его торпедируют мощно…

Ты прости, что я верил.

Прости, до последнего верил.

Ты прости, что в тебя

и сейчас ещё верить мне можно.

* * *

Знаю я: всему виной —

никакого нету слада —

молодильное вино

абрикосового сада.

И тумана вязкий клей

обволакивает поле,

и бокал апреля всклень

ожиданьем счастья полон.

Как посол иных держав

среди шумного вокзала,

я его не удержал,

потому что ускользало.

Ты ещё со мной стоишь,

но дождём твой профиль вымыт,

и в руках держу я лишь,

что уже неуловимо.

Что слоится, как туман,

и по-прежнему ненастьит, —

этот мир, где лишь зима,

мир, захлопнутый для счастья.

* * *

Подумать я тогда не мог,

что это – карантин,

что я смертельно одинок,

хотя и не один.

Но я тогда не пожалел,

когда, уже в конце,

твоя улыбка, как желе,

застыла на лице.

Когда холодные, как ночь,

слова я слышу те,

что неожиданны, как нож

убийцы в темноте.

* * *

Панорама дальняя,

лодка в мелкой старице…

Время увядания,

время нам состариться.

Желтизной всё залито…

Может, двинем полем мы?

Накопилось за лето

то, что мы не поняли.

Были ямы, рытвины…

Как у жизни выпытать,

что же у корыта нам

ожидать разбитого?

Не понять, наверное,

то, что не положено,

что твоё неверие

на моё помножено…

…но для чего эта память? На что мне?

* * *

Запах духов, острый запах укропа,

белый шиповник в саду придорожном,

где чернобылом заросшие тропы…

Как бы забыть, да забыть невозможно.

Снова мне снится жасминовый ветер —

счастья пролётного бдительный сторож.

Как этот мир непонятен и светел!

Как он прекрасен, хмельной от простора!

В ставни закрытые веткою стукнет,

вновь уводя в бурелом чернобыла…

Только лишь юности это доступно.

Но для чего это всё-таки было?

Но для чего эта память? На что мне

эта тревога и боль до предела?

Словно у старой заброшенной штольни

с часу на час ожидаю расстрела.

* * *

От бега коленные ноют суставы,

ботинки мои увязают в снегу,

а я всё бегу и бегу за составом,

а я всё проститься с тобой не могу.

Ты – там, за окошком, в тепле и покое,

куда не доносятся скрежет и шум,

а я… Я не знаю, что это такое,

зачем я бегу и рукою машу.

Каким запрещается это законом

с собой меня взять, как какую-то кладь?

И я всё бегу, всё бегу за вагоном,

боясь, обретая, тебя потерять.

И нет уже сил, и стесняет дыханье,

и поезд скрывается в сером снегу.

Но как мне поверить, что это – прощанье,

когда я расстаться с тобой не могу?!

* * *

Убогий дом, фасад его обшарпан,

но он надёжно от других скрывал

и приглушал, как будто тёплым шарфом,

слова любви – счастливые слова.

Они звучали в лестничном пролёте

мелодией единственною той,

какую слышат в неземном полёте

над временем, пространством и мечтой.

Но время шло, как будто счётчик щёлкал,

я бег его челночный не унял.

Снесли, наверно, старую «хрущёвку»:

ничто не вечно, даже и Луна.

Она, увы, ни в чём не виновата.

Она томится с нами без суда.

Настанет день: от жёсткого захвата

она освободится навсегда…

Но ты Луну тогда опередила.

Слова любви – пустой, наверно, звук.

Ты скрылась, как вечернее светило,

среди нависших облаков разлук.

Ну что ж, прощай. Всё обошлось без крови.

Хвала тебе. Мирская исполать,

и всё понятно, всё понятно, кроме

того, что мне вовеки не понять.

* * *

Распалась наша уния —

как рыба, был я снул,

но жалко эту юную,

безумную весну.

Когда леса и пажити

окрасил хлорофилл,

когда тебя без памяти

неистово любил.

Сильнее дома отчего,

не ведая стыда,

причём я верил в то, чего

не будет никогда…

Но никуда не денешься:

теперь под горку спуск.

Любовь блеснула денежкой,

а кошелёк мой пуст.

Судьба моя незрячая,

прости меня, прости,

что было всё истрачено,

чего не обрести.

* * *

Я брёл вслепую, я жил понуро,

мне не хватало такого взрыва,

и сердце шустрой борзой рвануло

и понеслось валуном с обрыва.

И мне открылись такие дали,

что я забуду, что был я пешкой.

Но эта встреча – её мы ждали,

увы, кончается так поспешно.

Я, попрощавшись, утратил целость,

утратил волю, утратил разум.

Я оставляю такую ценность,

что все богатства тускнеют сразу.

Унылой лентой ползёт дорога,

сжимает петлей – всё туже, туже…

Какое счастье, как это много,

когда ты нужен, кому-то нужен!

* * *

Одиночество – это тяжёлый крест,

только нам будет лучше врозь.

Всё закончилось сразу, в один присест,

то, что даже не началось.

Не стряхнуть наваждение, как лузгу,

не удастся, и мы молчим.

Это было не криком, слетевшим с губ,

а лишь выдохом перед ним.

Ты ушла под унылый накрап дождя,

раздвигая его канву,

навсегда – я уверен – не уходя

из того, чем сейчас живу.

Мир вокруг узнаваем и многолик,

в нём зимы калёный мороз,

но звучит в ушах тот застывший крик —

жуткий голос иных миров.

* * *

Если будешь прощаться, рукой помаши,

я дождался последнего дня.

Кто поток перекроет безумных машин,

что увозят тебя от меня?

И рванётся навстречу, как пемза, шершав,

ветер, словно услышав мой зов.

«Жми на тормоз!» – отчаянно просит душа,

но в машине той нет тормозов.

И охватит какой-то смертельный азарт,

потому что я вновь на бобах,

когда мокрый песок метит прямо в глаза

и когда он хрустит на зубах.

Кто же тут виноват? И какой тут скандал?

И кого обвинять тут, кого,

если сам я себе приговор подписал

и привёл в исполненье его?

* * *

Может, я и не понял что-то,

предварительным был анализ:

мы с тобой, моей асимптотой,

бесконечно пересекались.

И теперь я не понимаю,

для чего унеслись в загуле.

Если линия ты прямая,

я — фигура из загогулин.

И не выпустит нас из круга

жанр жестокого детектива,

и чем дальше мы друг от друга,

тем туманнее перспектива.

И не надо шафрана рая —

я лечу по крутым орбитам,

в бесконечности растворяя

то, что всё еще не забыто.

II

 
…закричать бы счастливым криком…
* * *
Мы маялись от скуки и тоски
и от пустых забот еженедельных.
Мы очень долго были далеки,
как звезды двух галактик сопредельных.
 
 
Но знали мы один закон простой:
чтоб отыскать когда-нибудь друг друга,
стать надобно блуждающей звездой,
бегущей из очерченного круга.
 
 
И не жалеть, что ты летишь, губя
и прошлое, и собственную силу…
Ну, а теперь… Теперь мне без тебя
и дня уже прожить невыносимо.
 
 
А эти дни – как дни большой беды,
когда несёт стремительно теченье,
как если бы у сдвоенной звезды
внезапно поубавилось свеченье.
 
 
* * *
Косым дождём был мир изрыт
и пуст, как будто дырка в сыре.
Как будто бы рыдал навзрыд
от беспредельно-мрачной сыри.
 
 
Наверно, в мире много драм,
но этой не ищи аналог,
поскольку льёт, как из ведра, —
так сносит дамбу у канала.
 
 
Намок твой хлипкий воротник,
лёд размывает под трубою.
И это – счастье, это миг,
наполненный одной тобою.
 
 
Рождённый поздним ноябрём
воспоминанием из лета,
сливаясь с ветром и дождём,
он дразнит трепетаньем света.
 
 
* * *
Хоть режь меня – не забуду
наивную, как белёк*,
прозрачную незабудку,
тоненький стебелёк!
.
..А было – до боли мало,
поскольку сердилась мама,
ей было за что сердиться:
свирепствовал страшный грипп,
и папа бросал с ехидцей:
«Опять твой явился тип».
 
 
Тип этот, конечно, странный —
похоже, с душевной травмой,
с какой-то внутренней грыжей,
и даже характер рыжий.
 
 
И он проклинал всё на свете,
он думал, что не любим,
ведь он обнимал лишь ветер,
который неуловим.
 
 
А девочка всё понимала,
девочке было мало
свиданий, кратких до боли,
когда на дворе мороз,
когда только ветер в поле
и мокрым становится нос.
 
 
Она улыбалась светлой
улыбкой, какой нельзя.
Она была тёплым ветром,
тем ветром, что ускользал.
 
 
И надо держать в секрете,
что был здесь не Ереван,
что этот весенний ветер
от стужи отогревал.
*Белёк – детёныш тюленя.
 
 
* * *
От снега декабрьские ночи светлы,
как пруд, что прозрачен до дна.
От этой морозной кочующей мглы
хмелею я, как от вина.
 
 
Ты рядом. Ты близкая, милая, вся,
как песня, как радостный крик.
И нам невозможно, ни в коем, нельзя
в потёмки – хотя бы на миг.
 
 
Я трогаю волосы жаркой рукой
и чувствую ласку в ответ.
Ну как мне проститься с тобою – такой,
дарящей и радость и свет?
 
 
* * *
Эта комната… Сумрак в ней палев.
Из окна очень будничный вид.
Здесь мы поняли: раньше мы спали
и проснулись от жажды любви.
 
 
Эти ласки и шепот, и плечи,
чья прозрачность сродни янтарю.
Ты прости, одарить тебя нечем —
я тебе свою верность дарю.
 
 
Чтобы глаз твоих серая влага
волновала всё время меня —
до конца. Пока в землю не лягу.
До последнего шороха дня.
 
 
* * *
Спешил куда-то – мимо, мимо,
сквозь суетящийся народ,
не знал, что ты необходима,
как водолазу кислород.
 
 
И ты пришла, как шорох сада,
как ветер радуг голубой.
И я… Мне ничего не надо —
лишь только быть всегда с тобой.
 
 
Лишь только б вновь морозной ранью
сквозь визг трамваев и сквозь дым
звучал твой голос – как журчанье
апрельской солнечной воды.
 
 
И всё неважно, всё случайно,
всё отдаляется опять.
И в этом – тайна, в этом – тайна,
что никогда не разгадать.
 
 
* * *
Шлюзы улиц совсем пустые,
и слова на губах застыли —
отогрею их, ототру.
Тридцать минуса – все озябли,
и ты ёжишься, словно зяблик,
на холодном тугом ветру.
 
 
Полон город морозным скрипом.
Закричать бы счастливым криком,
словно вовсе не постарел,
словно жизнь понеслась с начала,
словно музыка зазвучала
на заброшенном пустыре.
 
 
Все преграды к теплу разрушу,
пусть оно согревает душу,
свет весенний, навстречу хлынь!
Пусть ведёт, как оркестр валторна,
оглушая лавиной шторма,
чувство, терпкое, как полынь!
 
 
Буду помнить, пока сумею
вспоминать, той позёмки змеи,
стол и лампу возле стены,
где стоим мы, обняв друг друга,
и поёт за окошком вьюга
песню нашей с тобой весны.
 
 
* * *
Нас давно уже нет. Там другие живут.
Пьют кефир по утрам, бутерброды жуют,
засыпают, рассольник на завтра сварив,
и не знают совсем про соседей своих.
 
 
Но когда будет ночь, время вспомнит про нас,
и мы выйдем из стен на шершавый палас,
как бесплотные тени угасшего дня.
Словно отзвук любви. Словно память огня.
 
 
Снова слышится шёпот сквозь шелест ночной:
– Никогда, никогда не прощайся со мной.
Нас нельзя разлучить до последней черты.
Я сливаюсь с тобой. Я теперь – это ты…
 
 
И доносится шёпот такой же в ответ:
– Я с тобой не прощаюсь. Прощания нет.
Я тобой лишь живу. Хоть на миг задержись!
Даже боль от тебя – это жизнь, это жизнь…
 
 
И сплетаются тени, сливаясь в одну.
И светлеет декабрь, предвещая весну.
И всю ночь напролёт навсегда, наповал
ранят сердце забытые эти слова.
 
 
Пусть они – только эхо минувших минут,
пусть другие теперь в этом доме живут,
я с тобой не прощаюсь, ведь я – это ты.
Мы с тобой навсегда. До последней черты.
 
 
Вспыхнет свет. Я с собою его унесу.
И навалится мрак… Но весною в лесу
ель однажды услышит, как шепчет звезда:
– Я с тобой – навсегда. Я с тобой – навсегда.
 
 
* * *
Неопрятный декабрь —
вертопрах, ветрочей, снегоед,
как туземец-дикарь,
раздобывший подножный обед.
 
 
Под ногами – накат,
размывается лужей лыжня.
И не надо вникать
в это таинство серого дня.
 
 
Помолчим. Закури.
Вместе выдохнем импортный дым.
За забралом зари
мне почудился профиль беды.
 
 
Всё уходит в песок —
наши замыслы, время, дела…
Может быть, пронесёт?
Так рискнем же, была не была!
 
 
И пойдём прямиком,
пусть вокруг гололёд и вода.
Будем жить, как живём,
а упасть мы успеем всегда.
 
 
* * *
Судьбою, как ветром, несомый,
не знал я, что ждет впереди,
и девочка в комбинезоне,
как липка, прильнула к груди.
 
 
Был светел полёт тех мгновений —
как будто раскрылась сирень.
И был этот странен осенний,
пронзительно-радостный день.
 
 
И как-то не понял я толком,
а может, понять не дано:
неужто мы встретились только,
а знали друг друга давно?
 
 
* * *
Не нужно ни славы, ни власти, ни денег —
лишь только бы ты оказала мне милость,
лишь только б ответила, в самом ли деле
всё было, иль это мне только приснилось.
 
 
Зачем я заснуть не могу до рассвета,
зачем я худею – ни кожи, ни рожи.
И только не надо жалеть, если это
уже никогда повториться не сможет.
 
 
* * *
Это, хоть и общага,
всё-таки не сарай.
Вроде бы даже благо —
наш аварийный рай.
 
 
Это – счастливый полис,
место, где можно жить.
Время спешит, как поезд,
надо и нам спешить.
 
 
Время спешит, как поезд,
мчится по целине
из ледяных покоев
наперерез весне.
 
 
Но не вставляй беруши:
чтобы раскрыть секрет,
надо услышать душу,
рвущуюся на свет.
 
 
Чтобы в канун апреля
ветер в окно принёс,
голос ночной свирели
и аромат мимоз.
 
 
* * *
Морозный ветер продувает —
не устоишь подчас на месте.
Так, вероятно, не бывает,
но так тепло, когда мы вместе.
 
 
Такого я не ведал сроду,
но это счастье, а не горе.
И начихать нам на погоду,
накашлять нам на всё другое.
 
 
И я… Я ничего не знаю,
как житель неземного века.
Дай мне обнять тебя, родная, —
цветок со взглядом человека.
 
 
* * *
Счастье, зима, напророчь.
Счастья не знал я пока…
Самая долгая ночь,
как ты была коротка!
 
 
Робко дрожала свеча…
Выдумать мне не с руки
эту атласность плеча —
как у цветка лепестки.
 
 
Эту открытость – до слёз,
прикосновенья руки,
ветер волнистых волос,
пахнущих, как васильки.
 
 
Ты не грусти, перестань.
Нам улыбнётся весна.
Это, наверное, грань
существованья и сна.
 
 
Всё. Мы с тобою пойдём —
двое в пустынном дворе.
Осиротеет тот дом,
будто поля в ноябре.
 
 
Боже, как ты хороша!
Я это знаю не вдруг.
Не оскудела б душа
от суховея разлук.
 
 
Кто нам сумеет помочь?
Снова такая тоска.
Самая длинная ночь,
как ты была коротка!
 
 
* * *
Ты уже дома. На кресле
джинсы повисли уныло.
Ты извини меня, если
что-то неправильно было.
 
 
Нам не везло в лотерее —
было так счастье далёко.
Я никогда не посмею
высказать даже упрёка.
 
 
И ничего мне не надо,
только бы снова прижалась,
чтоб в откровенности взгляда
небо весны отражалось.
 
 
Небо вверху над тобою,
и, что почти нереально,
небо, всегда голубое,
где твоя прячется тайна.
 
 
* * *
Вот сидим мы на детской площадке,
там какие-то башни, лошадки,
сыплет снег, тень ползет, как удав,
неустойчиво всё, нестабильно,
и нетрезво, и очень обидно,
что мы встретились, так опоздав.
 
 
Но ты знаешь, не надо про это.
Так досадно, что кончилось лето
нашей юности. Вот и зима.
Ничего не придумаешь хуже…
А в глазах твоих – серая стужа,
впрочем, это ты знаешь сама.
 
 
Помолчим. В лёд вмерзают минуты.
Я прибавил тебе неуюта,
только это совсем не теракт.
Час Быка. Демон зла где-то рядом,
и несёт диоксиновым смрадом,
и так больно, когда неконтакт.
 
 
Мы с тобою, но так одиноко.
Что-то тёмное смотрит из окон,
и блестит ледяной окоём.
Снег частит, но не то, чтобы шибко,
мы, наверное, чья-то ошибка —
та, которой себя попрекнём.
* * *
Виноград облепиху обвил,
жарко ей от такого притула:
у растений во время любви
повышается температура.
 
 
И струит благодатный огонь
по зелёной бесчисленной рати.
Разве можно любить без того,
чтоб рассудок вконец не утратить?!
 
 
Так и мы. Это, может быть, грипп,
но симптомы неявные, робки.
Я себя ощущаю, как гриб,
в раскалённой томлюсь сковородке.
 
 
Снова ночи проходят без сна —
сон куда-то в безбрежье отчалил,
но для нас наступила весна,
хоть зима ещё в самом начале.
 
 
Мир затих, напоённый луной,
что висит, как фонарь, над колонной,
но я в нём не смертельно больной,
я всего лишь смертельно влюблённый.
 
 
* * *
Ветер гуляет между коробок
серых домов, как грустный плейбой…
Я притворялся: я жил, как робот,
и лишь теперь становлюсь собой.
 
 
Как этот ветер, забыв потери,
так же плутал я, скользя по льду.
Ну, отчего я так тускло верил
в то, что тебя, наконец, найду?
 
 
Тщетно томился тоской по небу,
гипсовым бюстом в саду застыв…
Я недопонял чего-то, недо-
статочно чувствовал твой призыв.
 
 
Ты уж прости. Я за то в ответе,
что получал лишь судьбы оскал.
Ты уж прости, что все годы эти
я вхолостую тебя искал.
 
 
Ты уж прости, что, надежду пряча,
я тебя видел не в каждом сне.
Ты уж прости, что моя удача
не торопилась навстречу мне.
 
 
Ты уж прости… Я менял квартиры,
сны, обстоятельства, города.
Что же так поздно нам подфартило?
Может быть, тоже не навсегда?