Текст книги "Царская невеста. Любовь первого Романова"

– Неужто Борька честнее князя Дмитрия Михайловича?

Дядя, поразмыслив, как делал это даже перед самым простым ответом, объяснил:

– Род честнее.

Спроси Марья бабушку, мастерицу рассказывать, она поведала бы одну из бесчисленных историй о местнических спорах и даже позабавила бы внучку, представив в лицах, как иной боярин, коему государь велел на пиру сидеть ниже другого, бьет челом, что ему сидеть ниже невместно, ибо родичи и предки его никогда ниже не сиживали. Бывало, царь велит посадить его насильно, а обиженный кричит: «Хотя де царь ему велит голову отсечь, а ему под тем не сидеть!» – и спустится под стол. Царь укажет вывести его вон, но боярин только пуще упирается и отказывается вылезти из-под стола. Государь велит не пускать строптивца пред свои светлые очи, однако и опала не помогает сломить боярского упорства. Об этом бы и о многом другом непременно бы рассказала бабушка Федора, но дядя Федор ограничился словами:

– За места наши предки головы на плахи клали. Уважаю князя Дмитрия, но боярский приговор справедлив. Пожарские не в версту Салтыковым.

Показались Боровицкие ворота. В длинном каменном проходе гулко зазвучало цоканье копыт, и через мгновение они уже были в Кремле. Марья, выглядывавшая из-за широкой спины, узнавала и не узнавала места, которые исходила и избегала за месяцы осады. Многое уже успели починить. Над Золотой Царицыной палатой и над Постельным крыльцом были устроены медные кровли, деланные котельными мастерами. За Золотой палатой в новосрубленных Больших государевых хоромах обитал великий князь, царь и государь Михаил Федорович всея Руси. Сейчас Марье и представить было невозможно, что когда-то она бегала, держась с ним за руки, и защищала его от драчливых двоюродных братьев.

За сотню шагов до государевых хором Борис Салтыков спешился. Порядки в Кремле были не те, что при поляках. Ныне даже боярину не дозволялось въезжать на царский двор верхом. Знатному человеку за такое бесчинство грозила темница до государева указа, а если бы какой-нибудь холоп без боярского ведома осмелился провести лошадей мимо Постельного крыльца, ему бы учинили беспощадное наказание кнутом.

Кинув поводья своему конюху, Салтыков приказал Желябужскому:

– Поезжай в Разбойный и жди, когда пришлют за ворухой.

На косогоре, где южная стена смыкалась с восточной, над Москвой-рекой возвышалась круглая Беклемишевская башня. В ней располагался Разбойный приказ, коему были ведомы всего Московского государства разбойные и татинные и приводные дела. В башне был устроен застенок, где допрашивали и ставили с очей на очи всякого чина людей, изыманных на разбое, в смертном убийстве, поджоге и иных воровских статьях. Полсотни заплечных дел мастеров, меняя друг друга, ломали на дыбе, жгли огнем и мучили разными пытками злочинцев, дабы те повинились и выдали своих товарищей по разбою. Работа кипела день и ночь напролет, пытали и мучили и по праздники, потому что лихие люди чинили убийства, не разбирая дней.

Желябужского ждали с раннего утра и сразу же провели к дьяку Семену Заборовскому. Худой, с землистого цвета испитым лицом, дьяк глядел на мир мрачно и сердито. Бросив хмурый взгляд на Марью, дьяк с сомнением качнул головой.

– Молода девка!

– Она моя сестрина. Дочь сестры. Понимает маленько по-ляшски, – объяснил Желябужский.

– Какой сестры? Вы ведь только просватали ее за Волкохищную Собаку?

– Нет, за Собаку просватали младшенькую. Она – дочь старшей, которая за Ванькой Небылицей.

– Добро, что сестрина! Такого дела чужой девке не доверишь. Оно, конечно, с малым дитем посидеть великого ума не надобно. Но ведь имеется боярский наказ, – дьяк развернул столбец, склеенный из нескольких листов бумаги и нараспев прочитал:

– «Буде воруха и воренок учнут говорить промеж собой по-ляшски, по-латынски али на ином каком языке или учнут обмениваться тайными знаками, то проведать доподлинно, что сие значит…»

Федор Желябужский недоуменно хмыкнул, но Заборовский продолжал:

– «…и не замышляют ли они завести какое воровство или смуту, а буде замышляют, то отнюдь сего не дозволять и стараться доискаться, не чинят ли сего по наущению иноземного потентата…»

– Семен! – пытался прервать дьяка Желябужский, но тот только отмахнулся:

– «…а ежели воруха или воренок признают, что подыскивают Московское царство с ведома иноземного потентата, то стараться дознаться, с кем они имели письменные ссылки: с королем литовским али королем свейским…»

– Семен! – еще раз подал голос Федор, и тут только дьяк остановился, недоуменно посмотрел на Желябужского, потом в свиток и, словно стряхивая с себя какое-то наваждение, пробормотал:

– Так писано. Ведаешь, каково от наказа отступать?

– Ведаю, Семен, ведаю, – примирительно сказал Желябужский.

Раньше Заборовский служил дьяком Посольского приказа. Отправили его с посланником, думным дворянином Степаном Ушаковым, к кесарю Матьяшу говорить, чтобы кесарь по примеру предков своих был в братской любви и дружбе с великим государем Михаилом Федоровичем. Кесарь дал ответный лист, но неведомо кому написанный. К тому же толмач донес, что кесарь, принимая посланников, не встал при упоминании имени Михаила Федоровича, а только приложил руку к шляпе.

Посланники оправдывались, что лист приняли без хитрости, хотели как лучше, но по грехам и простоте ошиблись. Бояре оправданий не приняли и говорили Семену Заборовскому: «Степан Ушаков действительно человек служилый и посольских обычаев не знает, а ты, Семен, сидел в Посольском приказе, тебе это дело за обычай. Хотя бы смерть свою там видели, а грамоты без государева имени не должны были брать». Дьяка били батогами и отправили служить в Разбойный приказ. После этого он дал себе твердый зарок своим умом не рассуждать, а исполнять буква в букву, что писано в наказах. Свернув столбец, он мрачно буркнул:

– Ну, пошли, девка.

Они спустились в подземелье. Скользкие каменные ступени вели к потайному колодцу, вырытому на случай долгой осады, а по бокам были устроены темницы. Дьяк коротко объяснил по дороге:

– Воруху скоро возьмут к пытке. Скажи ей, что тебя прислали приглядеть за воренком, а сама примечай, не проговорится ли она… ну как в наказе писано.

Они остановились перед низкой дубовой дверью, обитой позеленевшими медными полосами. Сторожа долго возились с запорами. Дверь чуть приоткрыли, втолкнули внутрь Марью и вновь закрыли на все запоры. Девушка огляделась. В темнице тлела тусклая плошка, едва освещавшая кусок стены и низкого свода. У стены была брошена охапка соломы, на которой смутно угадывалась фигура узницы. Марья поздоровалась:

– День добжий, пани!

Узница, услышав родную речь, быстро обернулась, но тут же, поняв по выговору, что перед ней не полячка, разочарованно протянула:

– Москалиха? Зачем ты здесь? Будешь соглядайничать? Смотри, мне нечего скрывать, ибо кого пан Бог осветит раз, тот будет всегда светел. Солнце не теряет своего блеска потому только, что иногда черные облака его заслоняют.

Марья впервые видела Марину Мнишек – воруху, или люторку-еретицу, как ее называли в Москве. Она была невысокого роста, лицо не отличалось красотой, но увидев ее один раз, нельзя было забыть бледных щек, носа, острого как лезвие ножа, и тонких губ. Но Марью более всего удивило одеяние узницы. Она представляла себе Марину в иноземного покроя платье с высоким кружевным воротом, но полячка была облачена в мужской красный кафтан, перепоясанный лазоревым кушаком. Ее ноги были обуты в высокие мужские сапоги, по верху вышитые травами. К красным каблукам прикреплены звонкие шпоры. В таком виде она провела последние недели на воле. В этом же наряде ее под крепкой стражей привезли в Москву.

Марья, путая польские и русские слова, сказала:

– Пшепрашам, пани! Мне велено смотреть за твоим дитем, когда тебя возьмут к пытке.

Она не знала, как будет пытка по-польски и сказала по-русски, но Мнишек поняла, о чем речь, и сразу же обнаружила, что говорит на русском, только неверно делает ударения.

– К пытке! – воскликнула она. – Чем меня будут пытать? Иглами под ногти? Испанским сапогом?

Брать к пытке не означало пытать. Для начала вора вразумляли. Показывали палаческий инструмент, разводили огонь, клали персты в колодки, не зажимая винтов. И только на следующем допросе, если вор вздумал запираться, его поднимали на дыбе. Обо всем этом знал каждый ребенок, однако Марина Мнишек, похоже, не задумывалась о том, что ей когда-нибудь доведется встретиться с заплечных дел мастерами.

– Разве они дерзнут притронуться ко мне, императрице Московии! Пусть все отняла у меня неблагоприятная фортуна; остались при мне одна справедливость и право на престол, коронацией обеспеченное и удостоверенное двойной присягой от всех сословий жителей Московского государства.

Мнишек помолчала, потом внезапно переменила тон, ласково обратившись к Марье:

– Ты совсем юная! Что ты слышала обо мне? Наверное, ложь, что я польстилась на царский трон? Знаешь, что привело меня, дочь Сандомирского воеводы, в варварскую Московию? Любовь! Ответь, ты любишь кого-нибудь?

Марья отрицательно мотнула головой.

– У тебя все еще впереди. И дай Бог, чтобы избранник твоего сердца был таким же рыцарем, как царевич Димитрий! Вот кто был рожден для славы и подвигов! Он быстрее всех скакал на коне, метче всех стрелял из лука и пищали, ловчее всех бился на саблях. Он не знал страха. Когда он встречал меня, свою невесту, под Москвой в селе Тайнинском, косматый медведь сорвался с цепи. Всех обуял ужас, но только не моего ненаглядного жениха. Он бросился на свирепого зверя и заколол его кинжалом. А какая у меня была роскошная свадьба!

Как всякая женщина, Мнишек была готова с упоением рассказывать о своей свадьбе, а Марья Хлопова, как всякая девица, была готова часами слушать о торжественном венчании. И было о чем рассказать и послушать. По приказу Самозванца от царских палат до Успенского собора расстелили сукна багрецы, а на них бархаты. Посреди собора устроили аналой с поволокою и новое чертожное место, шире старого. Двенадцать ступеней, крытых багрецом, вели к золотому престолу, подарку персидского шаха Аббаса царю Борису Годунову. Престол был изукрашен шестьюстами алмазами, шестьюстами яхонтами красными, шестьюстами яхонтами синими, шестьюстами смарагдами. Но краше всех были бирюзовые каменья, величиной с голубиные яйца. По правую руку был поставлен стул для патриарха, а по левую – золотой стул для Марины Мнишек, а пред стулом – колодочка золотная камчата, чтобы невысокая панночка могла взойти на царственное седалище. Дорога к престолу была устлана золотой парчой, а к патриаршему месту – черным бархатом.

После обедни и молебна был совершен чин помазания Марины Мнишек на царство. Патриарх возложил на панну царские бармы, корону и цепь злату Мономахову. Вслед за помазанием елеем пред царскими дверями протопоп Федор обвенчал государя и государыню. Когда новобрачные вышли из собора, на всем пути до Грановитой палаты в толпу бросали тысячи золотых монет с двуглавым орлом, отчеканенных для свадебного торжества. Иные монеты стоили два венгерских червонца, иные менее.

Однако царская свадьба была устроена с немалыми отступлениями от старинного благолепного чина. На Руси не было принято возлагать на государеву невесту корону, а Самозванец заказал для панны особенный царский венец. Русским людям было зримо, что полячка только для вида отступилась от латинской мерзости. К животворящему кресту, который ей поднес патриарх, она прикладывалась нехотя. Только в первый день свадьбы невеста носила русское платье, а на следующий день облачилась в еретическую юбку на железных обручах. Маринка не только сама сидела за столом, но и привезенных из Польши фрейлин и нескольких русских боярынь дерзнула посадить вместе с мужчинами.

Польские шляхтичи устраивали перед кремлевскими святынями бесовские потехи, называемые рыцарскими турнирами. Скакали в блестящих латах навстречу друг другу и бились тупыми копьями, а Марина Мнишек рукоплескала им с крыльца. Но полячка до сих пор не могла взять в толк, почему ее пышная свадьба возмутила русских.

– Рыцари были подобны крестоносцам! – рассказывала Мнишек. – Мой любимый муж мечтал начать из Москвы новый крестовый поход, дабы навсегда отвоевать Гроб Господень и изгнать магометан из всех стран Востока. Невежественные русские попы и трусливые бояре не могли объять величие этих замыслов своими куриными мозгами. Стоит ли удивляться их глупости, если Сигизмунд, король Речи Посполитой, оказался столь же слеп и мелочен. Когда против законного царя был поднят мятеж, король ничем не помог ему, а когда Димитрий вернулся и разбил лагерь в Тушино, король не дал войск, чтобы изгнать из Москвы самозванца Василия Шуйского.

Марина Мнишек продолжала делать вид, будто первый и второй Лжедмитрий являлись одним и тем же человеком. Между тем все знали, что после гибели первого Самозванца поляки нашли в темнице какого-то плута и поставили его перед выбором: или он согласится признать себя царем, или его казнят смертью. Никто не ведал его настоящего имени. Про первого Самозванца говорили, что он был Гришкой Отрепьевым и имел родню Отрепьевых, с которой отказывался встречаться из боязни разоблачения. У второго Самозванца не было ни родных, ни близких. Некоторые называли его писарем Богданкой, однако и это могло быть выдумкой. Рассказывали, будто он был скрытый жидовин и тайно читал Талмуд. Во всяком случае ни поляки, ни казаки не верили в его царственное происхождение, обращались с ним пренебрежительно и называли не царем, а «цариком».

Василий Шуйский допустил непростительную ошибку, отпустив плененную Марину Мнишек под клятвенное обещание никогда не возвращаться на Русь. Самозванец, разбивший лагерь в Тушино, перехватил по дороге свою «супругу». Сандомирский воевода и его дочь затеяли отчаянный торг со вторым Лжедмитрием. Наконец была заключена взаимовыгодная сделка. Тушинский вор обещал Марине вернуть все, что даровал ей первый Самозванец, а взамен Марина провозглашала вора своим законным супругом. Под пушечный салют Марина Мнишек вступила в Тушинский лагерь и обняла своего чудесно спасшегося мужа. Первый и второй Лжедмитрий не были схожи ни лицом, ни ростом, ни голосом. Марина Мнишек старалась не глядеть на мужа и притворялась, будто не замечает различия во внешности.

Тушинскому вору не удалось взять столицу. Со временем у него начались нелады с поляками, составлявшими значительную часть Тушинского лагеря. Испугавшись, что поляки его выдадут, он переоделся в простую одежду, сел в навозную телегу и бежал в Калугу. Как ни странно, Марина Мнишек была на стороне своего ложного супруга, порицая соотечественников.

– Король Сигизмунд вел себя коварно, желая заполучить московский престол. Он видит соперника даже в своем сыне королевиче Владиславе. Мне же король предложил постыдную сделку, обещая вознаградить богатыми имениями в Польше, если я оставлю мужа и откажусь от императорского титула. Я ответила королю остроумным посланием, в котором соглашалась уступить ему Краков, если он отдаст мне Варшаву. Увы, почти все мои соотечественники, прельщенные королевскими посулами, замыслили предаться Сигизмунду. Тогда, переодевшись в мужское платье, я тайно ускакала к своему любезному супругу в Калугу, оставив предателям-шляхтичам письмо, что мне не пристало держаться за скипетр дрожащими руками. В Калуге мы с моим дорогим супругом имели полную власть и почет сообразно нашим титулам. К великому несчастью, безбожные татары, пользуясь добродушием мужа, коварно убили его.

Бабушка Федора рассказывала внучке о гибели второго Самозванца. Не столь подробно, как о смерти первого Лжедмитрия, но все же немало. Слушая ее рассказы, Марья изумлялась, как переменился нрав вора. Ведь говорили, что его насильно провозгласили Дмитрием. Однако, прикоснувшись к самодержавной власти, он вошел во вкус. Особенно заметным это стало в Калуге, где второй Самозванец жил без опеки польских панов. Собрав вокруг себя казаков, татар и всякий сброд, ищущий добычи, он казнил направо и налево. Удивительно, но беспричинная жестокость привлекала под его стяги все больше и больше сторонников. «Подлинный царевич! Грозный, как его батюшка Иван Васильевич!» – восторгались калужане.

Однажды второй Лжедмитрий заподозрил в измене служилого касимовского царя Ураз-Мухамеда и на всякий случай приказал утопить его в Оке. Самозванец поступил опрометчиво, потому что его ближайшая охрана состояла из татар под началом мурзы Петра Урусова. Татары были разъярены бессудной расправой над их соплеменником, но Самозванец потерял всякую осторожность. Он поехал на охоту в сопровождении любимого шута Петра Кошелева, немногих приближенных и двух десятков татар, затаивших в своих сердцах жажду мести. Лжедмитрий был в хорошем расположении духа, приказал нагрузить сани разного рода медами и вином, угощал в поле своих ближних людей. Подле его саней пускали зайцев, травили их, напивались, не подозревая, что телохранители Самозванца задумали охоту на него самого.

В разгар веселья Иван Урусов, младший брат мурзы, внезапно подскакал к саням и на ходу разрядил пищаль в Лжедмитрия. Затем сам мурза Петр Урусов отсек Самозванцу голову, приговаривая: «Я проучу тебя, как топить татарских царей». Татары иссекли труп саблями и сорвали с него царские одежды. Шут Кошелев и приближенные Лжедмитрия в ужасе ударили по лошадям и без оглядки поскакали в Калугу с вестью о неожиданном завершении охоты.

Ударили в колокола. Калужане бросились за город и в поле за речкой Яченкой у дорожного креста обнаружили сани с изрубленным нагим телом. Когда обезглавленного Самозванца привезли в Калугу, из его хором выбежала простоволосая и брюхатая Марина Мнишек. Она в отчаянии рвала на себе волосы, обнажила грудь и просила убить ее вместе с супругом. Даже сейчас узница рассказывала о смерти второго Лжедмитрия с содроганием. Вот так бывает! Заключила постыдную сделку с неведомым человеком, выдававшим себя за ее супруга. Выговорила непременным условием, что не допустит его на свое ложе, пока он не завоюет Москву. При первой встрече в Тушинском лагере смотрела на вора с плохо скрытым отвращением. Но вот полюбила же! Или просто была в отчаянии, что с гибелью второго Самозванца окончательно рушатся ее честолюбивые планы?

– Безмерным было мое горе, – сокрушалась узница. – Но Матка Бозка дала мне великое утешение. Через несколько дней я родила сына – царевича Ивана, единственного законного наследника московского престола.

С этими словами Мнишек гордо показала перстом в угол, где, зарывшись в сено, спал ее сын. Родив ребенка, Марина крестила его по православному закону и отдала под опеку казаков, которыми предводительствовал атаман Иван Заруцкий. Узница много и горячо рассказывала о Лжедмитрии и ни словом не обмолвилась о казачьем атамане. Между тем Заруцкий стал главной и единственной опорой, а сына полячки воспитывал как родного. Быть может, атаман рассчитывал сам править Московским государством от имени ребенка. А может, полюбил гордую полячку без оглядки и расчета.

Вместе с ней он бежал в Астрахань и провозгласил, что весь христианский мир признал царем Ивана Дмитриевича и его мать царицу Марину. Из Астрахани были разосланы прелестные письма волжским и донским казакам. Часть волжских казаков, живших станицами по притокам, увлеклись прелестью и собирались весной идти в поход. «Нам все равно, куда ни идти, лишь бы зипуны наживать». Но то были люди молодые, голь отчаянная. Домовитые казаки засомневались в успехе предприятия и остались верными Михаилу Федоровичу.

Против Заруцкого была послана рать во главе с боярином князем Иваном Одоевским. Заслышав о подходе царских войск, астраханцы отпали от воровства. Атаман бежал на двух стругах и некоторое время скрывался с Маринкой и горсткой казаков в камышах. Про это прознали рыбаки и дали знать Одоевскому. Стрельцы окружили бунтовщиков. Видя, что деваться некуда, казаки связали Заруцкого и Маринку с сыном и выдали их стрельцам, а сами объявили, что целуют крест царю Михаилу Федоровичу.

Пленников отправили в Москву. Заруцкого охраняли двести стрельцов, Маринку с сыном – пятьсот. Был дан наказ везти их скованными и станом останавливаться осторожливо, а если на них придут воровские люди, то Марину с воренком и Ивашку Заруцкого побить до смерти. Но все же их довезли живыми. Атамана третий день страшно пытали, Марину Мнишек с сыном держали в темнице.

Загремели засовы двери. Мнишек вздрогнула и прошептала потухшим голосом:

– Пришли за мной!

В темницу вошли сторожа, готовые силой вытащить узницу, если она от страха забьется в угол. Но Мнишек, презрительно отстранив протянутые к ней руки, вышла сама. Только на пороге чуть замешкалась и бросила тоскливый взгляд в угол, где спал ее ребенок. Когда Мнишек покинула подземелье, в дверном проеме на мгновение появился дьяк, молча кивнул на кучу соломы и приложил ладонь к уху, как бы призывая слушать внимательно и все запоминать. Дверь захлопнулась, загремели засовы и наступила тишина.

Марья подошла к стене и увидела разметавшегося во сне воренка. Ей сразу стало понятным, почему смутился дядя, когда дьяк зачитывал боярский указ. Подыскателю Московского государства было годика четыре от роду. Его называли воренком – сыном Тушинского вора и ворухи Мнишек. Но никто в точности не знал, чьим сыном он был. Родился ли он от брака по расчету, устроенного со вторым Лжедмитрием, или был плодом преступной страсти, которой Марина предавалась с многочисленными любовниками. Так или иначе, мальчик одним своим рождением грозил царствованию Михаила Федоровича. Так объяснял дядя. Но сейчас Марья Хлопова видела перед собой только беззащитного ребенка.

Ребенок шевельнулся, открыл глаза и спросил:

– Где матка?

– Она скоро вернется, – успокоительно ответила Марья.

Сын Марины Мнишек, в отличие от матери, говорил по-русски чисто и бегло.

– Где мы? – спросил он.

– В Беклемишевской башне.

– Почему башня Беклемишевская?

Этот вопрос застал Марью врасплох. При Василии Третьем в башне был заточен боярин Берсень Беклемишев, прямодушный старик, повадившийся говорить «встречу» великому князю. Кивал бы брадой на всякое слово великого князя, умер бы в милости и почете. Ан нет, вздумалось перечить! Великий князь одно толкует, а он ему возражает. Казнили строптивого старца. С той давней поры никто в Кремле не дерзает перечить государям. Ничего этого Марья не знала и только повторила:

– Беклемишевская значит Беклемишевская. Прозвали так.

Но ей не удалось так просто отмахнуться от любопытного ребенка. Мальчику захотелось узнать, из камня ли выложена башня или из кирпича, есть ли в ней бойницы и какая у нее кровля. Марья едва успевала ответить на один вопрос, как на очереди был следующий. В конце концов она умучилась и, когда мальчик спросил, выше ли московские башни астраханских или нет, в сердцах сказала:

– Откуда мне знать, я в Астрахани не была!

– Там башни высоченные. С них сбивают наземь воевод и приказных людишек за непокорство нашему царскому величеству. Они вниз летят и дрыгаются потешно так.

Воренок приподнялся и быстро-быстро замахал руками, словно маленький воробушек короткими крылышками. Замахал и сразу же его мысли перескочили в другую колею:

– А ты можешь пройтись колесом? Дядя Ваня может. Я вырасту и тоже смогу. Да я и сейчас почти могу.

С этими словами он уперся руками в каменный пол и подбросил в воздух тоненькие ножки. Перед носом Марьи мелькнули зеленые сафьяновые сапожки. Отрок завалился на бок и так сильно ударился ногой о каменный пол, что Марья вскрикнула от испуга за него. Но мальчик только весело рассмеялся:

– Не пугайся, девка! Казаки не боятся боли!

За возней и шумом они не слышали лязга открываемых запоров. На пороге стоял дьяк Заборовский. Он глянул на хохочущего мальчишку и плюнул от отвращения:

– Воровская кровь играет! Брось скоморошничать, ступай за мной.

Мальчик фыркнул в лицо дьяку:

– Пся крев! Велю сбросить тебя с башни!

Он вышел из темницы, гордо подняв свою маленькую головку, совсем как мать. Марья последовала за ними. Наверху в застенке ее встретил дядя.

– Отправлю тебя с провожатым домой, – сказал Федор.

– Э, нет! Пусть едет с ними, – возразил дьяк.

– Побойся Бога, Семен!

– Чти боярский наказ! Велено с ворухи и воренка глаз не спускать!

– Ну и удружил я тебе, Машенька! – сокрушался Федор. – Ан делать нечего, полезай в возок.

Рогожный возок ждал у выхода из застенка. В нем сидела Марина Мнишек с лицом словно застывшим из камня. Сын бросился к матери, она молча обняла его и прижала к себе. Мнишек не проронила ни слова, только поглаживала ребенка по головке. Мальчик несколько раз спрашивал девушку, куда их везут, но Марья сама не знала. И только когда возок остановился и дверца приоткрылась, она поняла, что их привезли к Серпуховским воротам.

По краям обширного пепелища, на котором когда-то стояли избы посадских людишек, были вкопаны колья, а на них укреплены тяжелые пушечные колеса. На колесах лежали пущие воры и заводчики, ломаные за разбой, татьбу и иные воровские дела. Вокруг колес толпились любопытные, глазевшие на распластанных на колесах воров с перебитыми железной палицей руками и ногами. Некоторые колесованные, промучившись сутки, уже отошли и окоченели, другие были еще живы и стонали от боли. Толпа гомонила в ожидании зрелища, и в ее гомон врывался разбойничий посвист ветра. Со стороны Кремля надвигалась черная туча, закрывавшая полнеба. Ветер подхватывал снежные крупинки и уносил их вдаль, не давая им долететь до земли.

Под крики и улюлюканье из возка вывели Марину Мнишек. Она стояла, не удостаивая толпу взглядом. Марья вышла вслед за ребенком. Он подпрыгивал, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь из-за спин стрельцов. Ему на помощь пришел мужик в долгополом кафтане.

– Что, постреленок, росточком не вышел? Полезай ко мне на плечи, все увидишь, – предложил он.

Мальчик не заставил себя упрашивать и ловко вскарабкался на плечи. Марина Мнишек недовольно покосилась в их сторону и попыталась забрать сына, но стрельцы преградили ей путь. Между тем ребенок, устроившись поудобнее, расспрашивал мужика:

– Что там лежит на снегу? – спросил он.

– Кол. На него сажают разбойников.

– Как сажают? – продолжал расспросы неугомонный мальчик.

– Голым гузном на острие. Посадят разбойника, и он своей тяжестью насаживается на кол, покуда острие не выйдет сквозь спину или около шеи.

– Скоро ли острие выходит? – деловито осведомился мальчик.

– Ежели по-простому, то быстро, а ежели приспособить кол по-персидски, то разбойник мучается день или два. Зришь стопку дощечек по бокам? Их подкладывают под ноги разбойника, а потом вынимают по одной. Вынут дощечку, кол продвинется во чреве на вершок, через час вынут другую – кол еще продвинется во чреве. Ловко басурмане придумали! – восхищался мужик.

Толпа зашумела громче. Палач с подручными вывели атамана Заруцкого, едва переставлявшего ноги в дубовых колодках. Его локти были заведены назад и крепко скручены веревкой. Сквозь прорехи рубахи глядели вздувшиеся алым жгутом рубцы от кнута.

Говорили, что Заруцкий родом с Украины. Еще ребенком он попал в плен к крымцам и сполна познал рабскую долю. Потом бежал и обрел волю на Дону. В Смуту он вместе с войском Ивана Болотникова пришел под Москву. С той поры имя атамана гремело по градам и весям. В Тушинском лагере казак был пожалован боярским чином. Вместе с князем Трубецким и дворянином Ляпуновым возглавлял первое ополчение, а во втором не участвовал – разошлись его пути-дороги с русскими людьми. Застил ему белый свет надменный лик Марины Мнишек.

Заруцкий пытался погубить князя Пожарского, подослав наемного убийцу. Слава Богу, что князя Пожарского окружала плотная толпа. Злодей промахнулся, ранив человека, заслонившего воеводу. Когда второе ополчение подошло к Москве, Заруцкий бежал как затравленный зверь, опасаясь возмездия. Оно настигло его, но только не от рук Пожарского, которого самого выдали головой ничтожному Борису Салтыкову. Воистину, неисповедимы пути Господни!

К Заруцкому подошел донской казак в красной однорядке. Марья сразу узнала Сергея Карамышева, ударившего плетью Мишу на Каменном мосту.

– Отмучился, атаман? – сочувственно спросил Карамышев.

– И ты… здесь… Сережка? – прохрипел Заруцкий.

Каждое слово давалось ему с трудом. Пробитое легкое свистело, на губах пузырилась кровавая пена. Но он продолжал говорить:

– Пришел проводить? Благодарствую… Поклонись от меня вольному Дону… Иначе бы обернулось, коли послушались бы меня казаки… и встали за истинного государя Ивана Дмитриевича… Сидел бы на Москве наш, казацкий царь, а мы бы гуляли по Дону-батюшке и по Волге-матушке…

– Что вспоминать? Многие из казаков желали по-твоему, но, знать, Богу не было угодно! Теперь царем Михаил Федорович, а кто не восхотел ему крест целовать, казнены смертью.

– Гляди, Сережка!.. Как бы в скором времени не учли казнить тех, кто целовал крест…

– От судьбы не уйдешь! – беззаботно отвечал Карамышев. – Все там будем! Чего тебе кручиниться, атаман? Погулял изрядно!

Заруцкий, более не имея сил говорить, лишь улыбнулся окровавленным ртом. Да уж, погулял он на славу! Был рабом, а стал тушинским боярином. Носил рубище и парчу, голодал и задавал пиры, выпрашивал подаяния и пригоршнями швырял золото, тискал грязных кабацких девок и ласкал царицу.

Иван Заруцкий обвел глазами толпу и увидел Марину Мнишек. Полячка холодно улыбнулась ему краем тонких губ, а он всем телом подался вперед, пожирая ее горящим взором. Пока читали длинную сказку о его преступлениях, Заруцкий, не отрываясь, глядел на Марину. Он, казалось, даже не слушал приговор и лишь раз, когда было сказано, что Ивашка Заруцкий и Маринка с персидским шахом Аббасом ссылались и великого государя искони вотчину, Астраханское царство, хотели шахаббасову величеству отдать, атаман прохрипел:

– Брехня!

Отвлекся на мгновение и вновь перевел свой горящий взор на Марину. Она была для него превыше всего и всех. После умерщвления самозванца в Пскове объявился третий Лжедмитрий. Он уверял, будто чудом спасся от татарских сабель, словно калужане своими очами не видели в церкви тело царя с отсеченной головой, бережно положенной рядом с гробом. Сначала Иван Заруцкий решил, что казакам выгоден неубиваемый царь и целовал крест на верность третьему Лжедмитрию. На свое несчастье Самозванец заговорил о супружеских правах на Марину Мнишек. Такого оборота влюбленный атаман не потерпел. Он приказал схватить соперника. Третьего Лжедмитрия в железах привезли в табор казаков и посадили на цепь. Атаман Заруцкий жил с царицей в одном шатре, а перед входом сидел на цепи ее «супруг» – дьякон Матюшка, опрометчиво возомнивший, что он ничем не хуже расстриги Гришки и писаря Богданки, попавших волею случая в цари. Теперь сам атаман был в оковах и ожидал казни. Но мучительнее предстоящей казни был холодный взгляд полячки, взиравшей на атамана как на чужого.