Текст книги "Женские праздники (сборник)"

Переход

Нонна хорошо запомнила своего первого клиента. Это был немец, довольно бойко говоривший по-русски. В наши края он наезжал по делам, связанным с пушниной, и, в отличие от Нонны, в России чувствовал себя как дома. Он изъездил страну вдоль и поперек, везде был вхож, со всеми на ты, и за ужином рассказывал байки, не стесняясь выставлять себя в смешном свете. Откровение: за разговорами они с Людвигом провели больше времени, чем в постели! Очевидно, немцу не с кем было в тот вечер поговорить. Заплатил он за это сомнительное удовольствие по-королевски. Нонна волновалась, как перед школьным балом. Несмотря на подробный инструктаж, начала она с грубейшей ошибки – не потребовала денег вперед. Людвиг понял, с кем имеет дело, и не стал форсировать события. А вторую ошибку, на радостях, что все так славно вышло, она совершила, покидая гостиницу. Она еще не успела вызвать лифт, как ее окликнула коридорная, приносившая им в номер ликер и кофе, и вместо вопроса выдвинула ящик стола. Нонна покраснела до корней волос и, порывшись в сумочке, положила в ящик новенькую купюру, как ее учила более опытная подруга.

Когда-то они вместе работали на Мосфильме, но их связывало нечто большее, чем ножницы и клей. Света увела у нее мужа. Потом мужа увели у нее. Снова они встретились на его похоронах, и перед Нонной открылись зеленые горизонты. «Рука дающего не оскудевает», – просвещала ее подруга, придавая словам Спасителя несколько фривольный оттенок.

За год Нонна раздала все долги. Это что! Митрохин, скупой даже на звонки, как баба на разливе пива, был отправлен (на месяц) в отставку. Наконец она могла себе позволить кой-какие вольности. Первым делом купила дочери роскошную дутую куртку, предел мечтаний. Таких в классе было всего две или три, и их обладателей привозили в школу на иномарках. «Ты что, мать?» – вырвалось у просиявшей Катерины, и эта грубоватая реакция наполнила Нонну таким счастьем, что разом забылись все ее страхи и тревоги.

За этот год Нонна многое поняла – про себя и про мужчин. Последних она с детства причисляла к особой породе не столько умных, сколько матерых животных, уносящих добычу по праву сильного. Как она ошибалась! То была вымирающая особь, научившаяся в условиях джунглей мимикрировать под царя зверей. В действительности это был беспомощный котенок: помурлыкав, он засыпал у нее под боком, позабыв о цели своего прихода. Этот самозваный лев был падок на грубую лесть. Какая у нас густая грива, какой у нас сильный хвост. Лев сладко жмурился и тянулся за бумажником. Ему так мало было надо! Услышать, что львица его ценит. Что он оплот и гордость прайда. И – прикорнуть на мягком.

Но попадались и такие, от которых она уходила, как потрепанный бурей фрегат. С некоторых пор она носила в сумочке иголку с ниткой и запасные колготки. Не говоря уже о трусиках. (Ущерб возмещался, это входило в правила игры.) С истинными повелителями саванны было связано другое Ноннино открытие. Ей нравилось быть объектом грубой похоти. Ее пьянило ощущение власти. Власти и опасности. Она была укротительницей и потенциальной жертвой в одном лице. От нее зависело, подчинится ей этот косматый зверь или разорвет на клочки. В эти минуты она сама становилась звероподобной: царапалась, кусалась, визжала, изрыгала непотребные слова, чем еще больше подхлестывала себя и доводила до исступления обезумевшее животное.

Можно ли утверждать, что она нашла себя в новой профессии? В той жизни она всего стыдилась. Возраста. Тела, сочного, как похабный анекдот. Даже своего имени, бессмысленного, как детская пустышка. И вдруг пришло освобождение. Она была желанна, она была востребована.

Для Жоры, профессионального сутенера, устойчивый спрос на Нонну был загадкой. Он называл ее снулой рыбой. На плешке, где крутились бойкие девушки, умевшие показать товар лицом, эта стояла на отшибе – такая дурнушка на летней танцплощадке. Когда к ней обращались с вопросом, она пожимала плечами, будто извиняясь за то, что не танцует. Но увозили ее! Это было тем более странно, что лично он, Жора, нашел ее (по праву феодала) скучной, как ряды картин в Третьяковке. Но кассу Нонна делала, а в метафизические тонкости сутенеры вдаются только под большим нажимом.

Помимо названной плешки, у Нонны был еще один пост. Переход. Точка эта, с позиций профессии, была проигрышной по всем статьям – выделить Нонну в общей сутолоке было бы непросто даже наметанному столичному глазу, заморскому же гостю и подавно. Но вот распахивались стеклянные двери загона, и наружу устремлялось шумливое стадо с «кэннонами» и «зенитами» на шее вместо колокольчиков, и только наверху, процокав по ступенькам, одна из козочек не досчитывалась в стройных рядах своего старого зазевавшегося козла. А тот уже мелко трусил рядом с нашей Нонной, справедливо опасаясь погони.

Переход жил по своим законам. Здесь жест говорил больше, чем слово. Здесь покупатель мог стать товаром. Здесь не задавались вопросом «быть или не быть». Человек из перехода знал только одно, переходное, состояние – между землей и подземельем, между пунктом А и пунктом Б, между полной свободой и полной обезличкой. Такой была Нонна. Выбирали ее, но выбирала и она. Случалось, что и посылала. Не часто, – так ведь и великие державы не каждый день пользуются своим правом вето.

В переходе она встретила Вику.

Вид у него был детдомовский: драная куртка с чужого плеча, кое-как зашнурованные ботинки. Зато на голове, задом наперед, лихо сидела бейсбольная кепка, выполнявшая в рабочее время функцию протянутой руки. Вика садился на приступочке с альбомом для рисования и, выбрав в толпе жертву, расправлялся с ней тремя взмахами карандаша. Это нельзя было назвать портретом, – смеющийся рот, печальный профиль, изгиб руки, – скорее на бумаге оставалась линия судьбы, которую невозможно было спутать ни с какой другой. Одни, попав на карандаш, смущенно отворачивались или ускоряли шаг, иные же подходили. Вглядевшись в тайнопись, люди с тихим хмыканьем узнавали себя по детали, по росчерку и уносили летучий автограф, оценив его по своему усмотрению. Вика был выше меркантильных расчетов.

Их знакомство состоялось поздней осенью. Нонна стояла на своем привычном месте возле крайней колонны, переступая зябнущими ногами, когда рядом неожиданно раздался мальчишеский голос:

– Ты как насчет обеда? Я угощаю.

Она с удивлением посмотрела на тринадцатилетнего шкета в пижонской кепке, повернутой козырьком назад, в мешковатой куртке с отрывающимися карманами, с зажатым под мышкой альбомом для рисования. Нонна даже оторопела от такого нахальства, но, вместо того чтобы отшить недомерка, неожиданно согласилась. В «Макдоналдсе» этот юный прожигатель жизни широким жестом взял один салат на двоих («Ну что, ударим по майонезу?») и по горячему чаю («С лимоном, я забыл сказать, рубль за мной»).

– Ничего полупердончик, – одобрил он ее итальянскую шубку. – А в этих сапожках ты долго не простоишь. Вот подошва! – он гордо выставил из-под стола ботинок-вездеход. – Хоть на полюс!

Вика сразу взял с ней тон старшего. Она этот тон приняла – в шутку, но он запряг и поехал. Этот наглец, ночевавший у какой-то двоюродной тетки, в хулиганском районе, запросто влезал в ее семейные дела и позволял себе прохаживаться по поводу ее клиентов. Но самым замечательным были его практические советы. Он, кажется, задался целью пристроить Нонну в этой жизни, и каждый день в его голове рождались проекты, один другого заманчивее.

– Значит, так, – начинал он деловито. – Ты приходишь в ресторан. На одинокую красивую девушку сразу обращают внимание. Тебя приглашают за столик. Первый вопрос: «Что ты пьешь?» – он поднимал на нее вопросительно свои рысьи глаза.

– Самый дорогой коктейль, – отвечала она без раздумий.

– Я не спросил, что ты заказываешь. – Этот отвратительный менторский тон. – Я спросил: что ты пьешь?

– Не знаю.

– Ты пьешь сок.

– Сок? – с недоверием переспрашивала она, уже догадываясь, что здесь скрывается какой-то тонкий ход.

– Сок, – жестко повторял Вика. – Официант приносит вам два коктейля, но один из них, твой, это обыкновенный сок, хотя по виду не отличишь – соломинка, лимончик, все как полагается.

– Зачем? – напрягалась она.

– Объясняю для тупых. Ты работаешь на ресторан. За вечер ты раскручиваешь клиента на кругленькую сумму и получаешь за это свой процент.

– Класс. Здорово придумано. Правда, есть маленькое «но».

– Какое еще «но»?

– Во-первых, выйдет на порядок меньше того, что я зарабатываю. А во-вторых, ты рановато записал меня в трезвенницы.

Думаете, он сдавался? Надо было знать Вику. На следующий день являлся новый гениальный план.

– Значит, так. «Разгружаем фабрику». Объясняю. Ты заходишь в магазин одежды и начинаешь перебирать вещи. К тебе подходят: «Вы что-то ищете?» – «Знаете, год назад мы закупили оптовую партию вот таких курток (показываешь образец), а сейчас я их что-то нигде не вижу». – «Сколько вам нужно?» – «Мы бы взяли триста… нет, триста пятьдесят». Они посмотрят товарную бирку и попросят тебя зайти через пару дней. Всё!

– Всё? Ты с ума сошел! И куда я потом со всем этим барахлом?

Он выразительно закатывал глаза – реакция терпеливого брата на тупость любимой младшей сестренки.

– Кто сказал, что ты придешь за куртками? Ты придешь на фабрику и получишь 30 % комиссионных за то, что помогла им сбыть залежавшийся товар.

Страх ли перед возможными осложнениями или природная Ноннина леность, но все эти изящные комбинации, увы, остались нереализованными. Впрочем, одной переменой в жизни она была обязана своему юному дружку, но об этом чуть позже. С Викой она могла откровенничать на любую тему. Видимо, чувствовала себя в безопасности за возрастным барьером. Это были такие длинные монологи или, скорее, исповеди. Если бы ее Светка, не говоря уже о Митрохине, подслушала их разговоры, она бы не поверила своим ушам.

– Кто к месту и не к месту поминает «первую древнейшую профессию»? Правильно: мужчины. Это к тому, что мы продаемся. Такая живность с птицефермы. Куры, гусыни. А они, значит, покупатели. Хороший товар, почему не купить! Хотя дома у него уже есть одна курица… или гусыня. Но эта лучше. Не обязательно жирнее, но чем-то лучше. Потом окажется, что ничем. Деньги на ветер. Ну ничего, в другой раз возьмет индюшку. А спросить его – зачем? Один скажет: для разнообразия. Другой: никогда не пробовал. Третий: хороший человек посоветовал. Ты меня слушаешь? Я тебе скажу, зачем мы ему нужны. Чтобы проверить, мужчина он или только прикидывается. А проверить давно пора, потому что дома ему пятый год говорят: баба! И тогда он приходит ко мне, и я делаю все, чтобы он почувствовал себя мужчиной. И он уходит с гордо поднятым… ну, ты меня понимаешь. И за это он готов платить любые деньги. Он не меня покупает, он надежду покупает. Что с ним все в порядке. Что он человек. А может, бог. Что ты смеешься? Пока мужчина приходит к женщине, он бессмертен.

Вике можно было наболтать с три короба и забыть. Наверняка и он забывал весь этот бред через две минуты. Хотя добросовестно выслушивал. Окажись на его месте Катерина, между прочим – его ровесница, она назвала бы мать ненормальной. Просто Нонне в голову бы не пришло обсуждать с ней такие вещи! А Вика – это… Вика. Он не осуждал, не обсуждал. Во всем, что она ни делала, он видел свою логику. Ее логику, ибо на все смотрел ее глазами. Он понял, почему она пошла на панель, – чтобы раздать долги. А потом Катерину с двойками надо было перевести в девятый класс. А летом маме удалили катаракту. Даже про косматого зверя он тоже понял. Но что-то его не устраивало. Иначе зачем было подыскивать ей другие варианты? И такой вариант в конце концов нашелся. Помог случай.

Оборотистый Жора устроил ей выгодную ходку. Дача на Рублевке. Кинозал, джакузи, светомузыка. Два интеллигентных мальчика. Четыреста баксов. На деле вышло не так эффектно. Насчет светомузыки не обманули, но мальчиков оказалось не двое, а трое, и употребляли они ее с изобретательностью, доказывавшей если не их начитанность, то насмотренность уж точно. Под утро ее выбросили в незнакомом месте, с кровотечением и мелочью в кошельке. Когда после нескольких тщетных попыток она, наконец, дозвонилась до Жоры, голос у него звучал как у мыши, оставившей в мышеловке перебитую лапку.

Тогда-то Вика и отправил ее домой – с обещанием не появляться в переходе. Нонна свое обещание сдержала, но когда быстро выяснилось, что ничего другого она не умеет, да и не очень-то желает, снова выручила подруга. Клиенты на дому! Света выразила это изящнее: не всем сражаться на передовой, должен же кто-то и в тылу потрудиться. Преимущества: своя территория, кругом люди. И заработком делиться ни с кем не надо. Вика молча выслушал эти доводы и покивал в знак согласия. На следующий день примчалась Светка с профессиональным фотографом. Зачем фотограф? Ты сначала разденься, а после вопросы задавай. Нащелкали ее «с видом на море и обратно» и укатили. Так Ноннины прелести, переведенные в сантиметры и килограммы, и ранимая душа, завещанная небесным Раком, попали в московские элитные службы знакомств (полистать фотоальбом – 100 р., телефон модели – 200 р.).

Нонна сразу поставила у себя определитель, чтобы отсекать маньяков и подростков. Опыт по этой части у нее был. На следующем этапе она постаралась сузить круг претендентов – остались те, кто к любви относился серьезно, то есть не выходил за рамки оговоренных услуг и честно платил по прейскуранту. О выходе на связь было сказано предельно жестко («только до 15.00»), но у маньяков и подростков пик сексуальной активности приходится на темное время суток, поэтому на ночь телефон отключался.

Бдительность Катерины, кажется, удалось усыпить, а вот с матерью, которая жила в соседнем доме и могла нагрянуть в любую минуту, предстоял трудный разговор. Готовясь к нему, Нонна ожидала чего угодно – крика, хамства. Но Вера Анисимовна выслушала исповедь дочери с неподдельным вниманием, по ходу задавала толковые вопросы и лишь изредка сокрушенно крутила головой, недовольная тем, что ее так долго держали в неведении.

– А ты думал! – прервала она рассказ дочери, возмущенная поведением какого-то клиента. – За удовольствие, милок, надо платить!

Вера Анисимовна с ее деревенским прошлым о любом предмете высказывалась с грубоватой прямотой:

– Вскочил петух на курицу: «Люблю до гроба!» Соскочил: «Да не тебя, зазноба!»

Отныне Нонна должна была отзвонить матери и, специально для гостя, произнести дежурное: «Мама, у меня Альберт (Святослав, Роман, Кирилл), с работы, я к тебе попозже заскочу». Береженого бог бережет. Если у тебя, друг ситный, топорик за пазухой припрятан, так ты эти мысли брось, на крючке ты у нас, месяц ясный, и имя ты назвал липовое, какой из тебя Альберт (Святослав, Роман, Кирилл), но телефончик мы на всякий случай засекли, так что далеко, голуба, ты все равно не уйдешь.

А еще Нонна должна была отдавать матери все деньги. Целее будут, оно так, но в случае чего выбить их назад было не легче, чем в кассе взаимопомощи. Стыдно сказать, когда к ней однажды без звонка нагрянул Вика, давно мечтавший поглядеть, как она живет, в доме только и нашлось, что засахаренное вишневое варенье и не первой свежести бублик.

Но от угощения он отказался. Таким она его никогда не видела. Холодные рысьи глаза. Желваки играют. Вразвалочку прошел в комнату, откинулся в кресле, закурил. Такой мачо. Под его молчаливым взглядом Нонна почувствовала себя довольно неуютно.

– Это происходит здесь? – он кивнул на широкую тахту.

– А где ж еще, – удивилась она вопросу.

– И кто раздевается первый?

– Почему ты спрашиваешь?

– Может, я поглядеть хочу.

– Стоило за этим ехать через весь город!

– Стоило.

Она решила, что он шутит, но он сидел нога на ногу и, судя по всему, ждал продолжения. И тут Нонна по-настоящему разозлилась. Ты хочешь стриптиз? Я покажу тебе стриптиз! Она включила кассетник, что-то зажигательное, и стала медленно раздеваться под музыку. Она видела, как он на нее смотрит, и неожиданно злость уступила место чему-то другому. Это была ее стихия: цирковой манеж, дерзкий маленький львенок и она, укротительница, единственная и неповторимая. Ей не раз приходилось устраивать подобный спектакль, но в тот день она превзошла себя.

– Всё? – спросила она, стоя перед ним в чем мать родила.

И он не выдержал, отвернулся.

– А теперь иди.

– Искупай меня, – пробормотал он.

Ей показалось, что она ослышалась.

– Что ты сказал?

– Ты меня не искупаешь?

Она расхохоталась:

– Вика, какой же ты еще ребенок!

Нонна накинула халат и повела его в ванную. Он сделался смирный как овечка. Тело у него было щуплое, все в шрамах, старых и совсем свежих. Ей хотелось спросить, откуда эти знаки доблести, но она не спросила. Нонна думала о том, что она моет ангела, вернувшегося с поля битвы, еще недавно мужественного и воинственного, а сейчас такого нежного и беззащитного. Она осторожно водила мягкой губкой, боясь сделать ему больно. Он покорно стоял под душем и так же покорно дал себя вытереть (промокнуть!) большим китайским полотенцем.

– Жаль, что ты не девочка, – сказала Нонна. – Катерину я до сих пор купаю.

Больше он ей визиты не наносил.

На Катеринин день рождения, в феврале, Нонна решила подарить ей плейер. Четырнадцать лет. Девушка на выданье! Когда она заикнулась о сумме, Вера Анисимовна даже слушать ее не стала. Еще чего выдумала, совсем девку избаловали. Нонна попробовала выбить кредит с боем и в ответ получила кукиш – хороший, жирный, с наманикюренным ногтем. МВФ, да и только! С Митрохиным тоже вышел облом, а Светка, палочка-выручалочка, как нарочно усвистала на юг.

Оставалось одно – переход. Как она и предполагала, на ее месте у колонны кантовалась фифа в меховом жакете из песца и брючках из лайкры от Миу Миу. На этой территории ей было делать нечего. Вика, пользовавшийся в этот день успехом, выслушал ее рассеянно и велел прийти завтра. Она пришла, скорее по инерции, и опять он был занят. Оскорбленная таким приемом, Нонна круто развернулась, но ее окликнули.

– Вот, возьми, – Вика показал на невзрачную хозяйственную сумку, стоявшую у него в ногах.

– Что это?

– Бычки в томате, – он одарил ее своей фирменной покровительственной улыбочкой.

Еще не понимая, о чем идет речь, Нонна заглянула внутрь и увидела коробку с шарповским плейером. Она даже растерялась. Может, это такая злая шутка? Он ведь до сих пор на нее дуется за что-то. Еще бы знать – за что. Из этого замешательства ее вывел недовольный голос художника:

– Девушка, вы заслоняете натуру!

Чувствуя себя здесь лишней, Нонна подняла довольно тяжелую сумку и медленным шагом двинулась в сторону метро. Она была уверена, что он ее остановит. Перед тем как толкнуть стеклянную дверь, она обернулась – Вика колдовал над своим альбомом, напрочь забыв о ее существовании.

Плейер имел оглушительный успех. Только что не облизав его, Катерина снова упаковала свою новую игрушку и умчалась куда-то, где можно было оттянуться в кайф. Нонна вытащила из именинного торта наспех задутые свечи и спрятала нераспробованный торт в холодильник. Надо отнести Вике половину, вот кто обрадуется! А все же, с каких таких барышей купил он эту штуковину? Сидит на приступочке, такой важный. Прямо персидский шах.

Позвонив матери, Нонна устроилась в кресле перед телевизором и не заметила, как уснула. Разбудил ее сигнал, возвещавший об окончании эфира. Второй час ночи, а Катерины все нет. Неужели так трудно позвонить! Нонна нажала на кнопку пульта. Экран, шикнув как спичка в луже, погас. И через секунду, словно услышав ее упреки, зазвонил телефон.

– Ну наконец! – с облегчением закричала она в трубку.

И тут же лицо ее стало меняться. Она привстала в кресле и несколько раз кивнула, как будто звонивший мог ее видеть.

– Слышу, – подтвердила она, когда к ней вернулась речь. И, еще послушав, тихо положила трубку на рычаг.

Это случилось в подъезде его дома. Рядом нашли затоптанный альбом, на последней странице которого был ее телефон, рисунок – дождевая пыль из душа – и формула: В + Н = дырка от бублика.

Цейссовские очки

Ну хорошо. Учти, Ириша, ты обещала. Я это никому не рассказывала! Если ты проболтаешься Котляру… Ладно, не крестись. Короче. Помнишь, как ты меня привезла к нему в мастерскую? В свинарник, правильно. Я как увидела, что он сунул голову под кран, прямо над раковиной с грязной посудой за три года, меня чуть не вырвало. А этот матрас на кирпичах, с простынкой, которую последний раз меняли по случаю воссоединения Украины с Россией! Он ведь, кажется, из Киева, твой Сеня? Не понимаю, как ты могла спать с этим подонком. Не в то горло попало, это бывает. Огурчиком зажуй. Как я могла с ним спать? Сравнила! Это была летняя военная кампания, плавно перешедшая в зимнюю. И кто меня в нее втянул? Заседание военного трибунала в Нюрнберге объявляется открытым. Тишина в зале. Обвинение просит зачитать тайный пакт Молотова – Риббентропа. «Шестнадцатое августа одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Я, Ирина Ч., поспорила со своей подругой на бутылку коньяка, что через месяц колобок (он же Котляр Семен Абрамыч) от нее уйдет». Ладно, вот этого не надо. Напомнить тебе твои слова? «Папуаса цивилизовать нельзя. Не родилась еще та женщина, которая сумела бы объяснить папуасу простое русское слово из трех букв: д-о-м».

Ты думаешь, эта затея доставила мне море удовольствия? Да твой Сеня мне был нужен, как балерине лопата. Я только-только с одним козлом развязалась, и маленький козленочек на руках. Я вообще рыжих не люблю, сама знаешь, а еще борода… Колется – ладно, но когда в ней крошки застревают!.. Чего? Это Котляр-то пользуется успехом? Ты, Ириша, совсем больная. Ну, не знаю, у маляров, может, и пользуется. Это ж надо быть такой идиоткой, как я, чтобы с ним пять месяцев нянчиться.

Когда у нас с ним началось? Да все тогда же. Пошел он меня провожать… кто кого провожал – это ты меня спроси. Нас ни один таксист не сажал. Но все же нашлась добрая душа, привозит нас в Басманный, а этот ненормальный ему все свои деньги сует, купи, говорит, мне краски и колонковую кисточку пятый номер. Я запомнила. Достал его этим пятым номером. Какую он мне устроил ночь, лучше не спрашивай, а утром, еще глаза толком не продрал, смотрю, идет мой Сеня в трусах на выход. Ты, спрашиваю, далеко? В мастерскую. Чуешь, нюанс. Не домой – в мастерскую. И вот тут меня переклинило! Ты у меня, голубчик, забудешь, что на свете есть такое место – мастерская, я из тебя, папуас, человека сделаю, ты у меня, сволочь такая, научишься галстук тремя способами завязывать. Что значит, вернула? Это деньги, которые ты дала в долг, ты можешь вернуть, и то не всегда. А мужик – это как в Афганистане: временный контингент. Он сегодня окопался, а завтра ушел. Больше трех дней не квартирует. Чтобы не засветиться.

Ты килечку на черный хлеб положи. Вот. И сверху лучок. Это что, мы с тобой вдвоем бутылку усидели? Нормально. Открывай, а как же. Ты завтра не работаешь, а я пару раз честь отдам и свободна. Тебе напомнить, как девушки честь отдают? Звонит мне в десять утра начальство: пишешь? Пишу. К завтрашнему дню, смотри, чтобы сценарий был готов. Есть! Я им девичью честь, они мне домашний день. А у меня, между нами, девочками, передача уже смонтирована, хоть сейчас в эфир. Так что мы с тобой, Ириша, пьем свои законные фронтовые сто грамм. Сто на Ленинградском фронте. Сто на Белорусском. Всех не перечислишь. От мужиков только успевай обороняться. Короче. Ты меня, подруга, не перебивай, а то я нить потеряю.

Сеня Котляр – тот еще фрукт. Ты его анамнез читала? Ну что ты! Дядя Зигмунд отдыхает. Ему не было трех лет, когда умерла его мать. Папаша находит себе кухарку и тут же с ней расписывается, чтобы без куриных котлеток не остаться. Нашел дуру, она сумки котлетами набила – и к себе в деревню, а наш Сенечка палец сосет. Потом в аварии погибает отец, а мачеха выходит замуж за ревизора. В общем, как в сказке: «Кто в тереме живет?» Он и хотел бы пожить по-человечески, и страшно ему – а если завтра в город «зеленые» придут! Такие вот родимые пятна, попробуй выведи, так что от химчистки № 6 Бауманского района тебе коллективное спасибо. Будем здоровы.

Я тебе так скажу: слишком гладко мы с Сенечкой покатили. Так не бывает. Мужик живет у меня которую неделю, в мастерскую его палкой не загонишь, листает альбомы, уху варит и при этом не пьет. То есть чисто символически. Сеня, говорю, так тоже нельзя, организм привык работать на горючесмазочном материале, и вдруг – стоп, машина! А у меня, говорит, есть посильнее галлюциноген. Это он про меня. А у нас, действительно, амур-тужур. Возвращаюсь с работы – ужин на столе, свадебные хризантемы, Котляр в новой белой рубашке, и борода, заметь, волосок к волоску. И что еще мне не понравилось – с Борькой они сразу спелись. Наверняка пообещал, что они от мамы вместе смоются в какую-нибудь кругосветку!

Вот так мы с Котляром три месяца прожили. Душа в душу. Дикость, правильно? И на работе, как нарочно, все тип-топ. Два раза утром проспала, прилетаю на Шаболовку с пропеллером в одном месте, и что ты думаешь? Мою смену отменили. Оба раза. Даже на вид не поставили. Это как, по-твоему? У меня сердце не каменное, я же понимаю: не к добру это! Ох, говорю, Сеня, предчувствия у меня, вот увидишь, плохо это кончится. А он: ты что, сглазишь. Я вроде немного успокоилась, а он, бац, старую картину продал. Тут уж у меня сомнения отпали: всё!

Себе-то налей. За мужиков пить не будем, много чести. Давай знаешь за что выпьем? За плохое зрение! Вот мы, бабы, все видим, все сечем, а много нам счастья прибавилось? Ну! А я тебе о чем! Нам бы шоры на глаза или, лучше, штукатурки в два слоя – цены бы нам с тобой не было. А вот Котляр, ему хорошо. Он дальше своего носа не видит. У него правый минус десять, а левый он вообще не проверяет, чтобы не расстраиваться. Ты видела, как он рисует? Как будто бумагу обнюхивает. А почему он по специальности не работает? У него же классная специальность, огранщик драгоценных камней! Только успевай огребать! А кукиш с вологодским маслом, Семен Абрамыч, не желаете? Я же говорю, слепой как котенок. На чем я и погорела. Я не понимаю, мы уже выпили? За слепых, Ириша! За тех, кто ни фига не видит, и хоть бы раз в говно вступили! К нам, как ты понимаешь, это не относится.

В ноябре, помнишь, я в ГДР ездила? Ну вот. Навезла я тогда своим мужичкам разного шмотья, но это я так, к слову. Добили Сеню очки. Настоящие, цейссовские. Я сначала не въехала. Вижу, помрачнел мой Сеня. Вот и я подумала: с чего бы это? Дорогая вещь! Еще бы не дорогая. Я на эти очки, можно сказать, весь свой золотовалютный резерв ухнула. А у мужика с пол-оборота счетчик включился. Вот она, яма! Сверху веточки, листочки, сослепу и не разглядишь. А потом поздно. Никакие это не очки. Медвежий аркан. Конец вольной жизни. Теперь только по гостям на веревке ходить и барыню плясать. Я это в его глазах бегающих прочла. Почуял зверь опасность.

Слушай, что-то мне поплохело. Это килька. Точно я тебе говорю. Пряный посол. Они ее в красном вине вымачивают, а лечить надо подобное подобным. Давай лучше еще водочки. За Семен Абрамыча. Через него мы, можно сказать, породнились. Товар сдан, товар принят. Правильно я говорю? А ты пить не хочешь! Теперь всё. Не получилось отдать мужика в хорошие руки. Пропадет. Давай за Сеню! Пусть земля ему будет пухом. Нет, это я что-то не то сказала. В общем, пусть он нигде долго не задерживается. Чтобы никому не было обидно. Поехали!

Чего дальше было? А я разве не рассказывала? Ну ты видишь, что у меня с башней! Все из-за него, руки-ноги ему поотрывать. Короче, запил наш Сенечка. Обоняние у меня, сама знаешь: я от запаха перхоти мечусь, как беременный таракан. А тут все симптомы. Я его за жабры: пьешь? Выдумала тоже! Слушай, говорю, Котляр, если ты у нас такой ранимый, я тебе сама налью, а втихаря пить – это я квалифицирую как подлую измену. Он мне эти слова, естественно, припомнил. Рассказываю ему, кого я хочу к нам на Новый год позвать, а он мне внаглую заявляет: я, говорит, всегда встречаю эту ночь с одной своей сокурсницей. В лесу. Отлично, говорю, еще один человек под елочкой поместится? Это из серии «Монтера вызывали?» Короче, тридцатого, договорились, устраиваем маленькое суаре, и он меня знакомит с таинственной незнакомкой.

Ты чего, спишь, что ли? Сейчас будет самое интересное. Тридцатого набежала вся мишпоха: Шура Большой, Шура Маленький, Додик, Стас со своей кулемой… Ты тоже была? Это хорошо. Ну? И как она тебе? Да ты что, они у нее травленые. Такие же, точь-в-точь, как у тебя. А я тебе о чем. Я тоже заподозрила. Я ей сразу, еще в прихожей, свою щетку подсунула. Спи спокойно. Волос белый, а корешок черный! Вот так вот, подруга. Это нас с тобой на мякине не проведешь, а эти дурачки все за чистую монету принимают! В общем, я тогда перенервничала, а ты меня знаешь, я, когда немного нервничаю, я много пью. Ты во сколько ушла? Ничего не помню. Я в ванной вырубилась, и всё. Сначала вроде как шумно и гамно, а потом – пуф! – и ты елочный шар в вате. И темно. Как в картонной коробке на антресолях.

Короче, я встаю и иду искать следы цивилизации. Хоть бы какой эскимос попался! Все обошла – лунный пейзаж. Дай, думаю, свет зажгу. Зажигаю. И вижу я, Ириша, на подушке две головы, рыжую и платиновую. Я свет сразу погасила и говорю, спокойно так, хотя и не сразу: чтобы через две минуты я вас здесь не видела! А сама иду к себе и становлюсь за шкаф. Почему, не спрашивай. Стенка мне нужна была. Слышу, оделись они по-тихому, и вдруг шаги. Семен Абрамыч. Ищет меня везде, хочет в любви признаться. А меня трясет, зубами чечетку отбиваю. Как он меня за шкафом не нашел, сама удивляюсь. Так и ушли.

Ну, дальше ты знаешь. В семь утра я тебя разбудила телефонным звонком, и что ты мне сказала? Срочно шей новое платье! Гениально. К одиннадцати платье было готово, и, когда я его надела, я поняла: пробил смертный час Сени Котляра. Я снимаю трубку и очень спокойно предлагаю ему заехать за личными вещами. Через полчаса – стоит на пороге. Бледный как смерть. Знаешь, как он объяснил свое падение? Ни за что не догадаешься. Это был единственный способ сделать так, чтобы я его выгнала, потому что по своей воле он от меня никогда бы не ушел! Мы обнялись, он взял свой баул и тихо вышел. Это было красиво.

Вот, собственно, и всё. Хотя нет. Через неделю он мне позвонил. На шкафу остались какие-то его наброски. Он заехал ненадолго. Между прочим, привез Борьке в подарок шикарный географический атлас. Мы выпили чаю, и знаешь, что он мне сказал? В ту ночь у них ничего не было. Вот так. Это я к тому, чтобы у тебя не оставалось никаких сомнений. Ну, если ты и так не сомневалась, значит, у нас есть еще один прекрасный повод выпить. Твоя очередь? Ты о чем? Ну, раз должна, валяй. Сегодня у нас вечер тайных признаний. Как в пионерлагере.