Текст книги "SEN. Книга"

Через четверть часа она выглядела смущённой до слёз, попросила меня закрыть глаза, пока одевалась; я тоже не знал как себя держать – ситуация была дурацкая. После душа (сначала она, потом я – полотенце нашёл на вешалке в ванной) я, стараясь не встречаться с ней взглядом, стал собираться уходить.

– А кофе не хотите… не будешь? – не глядя на меня, как-то жалко пролепетала она. Я тоже, отводя глаза, хрипло промычал что-то невнятное в ответ и рванулся к двери. Чувствовал себя полным кретином и трусом. Она не провожала…

Потом она звонила мне раз пять – я сбрасывал вызов. Каким же идиотом я был!

Через месяц, когда я снова зашёл к отцу в институт, Раечка смотрела на меня таким жалким взглядом (как у побитой собачонки), что я постыдно отвёл глаза, и, усердно разглядывая висевший на стене старый календарь с изображёнными на нём Вратами Иштар⁹⁷ и надписью Ká-diĝir-ra⁹⁸ (отец привёз его из командировки в Ирак в 2005 году), сказал фальшиво бодрым голосом:

– Привет, Рэйчел!

Совсем смутившись, залившись краской до корней волос, она пролепетала что-то вроде "hello".

– Are you okay? – выдал я, не придумав ничего умнее. Она кивнула; я прошёл в кабинет к отцу (секретарша сказала, что он хочет меня видеть). Заглянувшая вскоре в дверь Кристина спросила:

– Евгений Яковлевич, на нашу почту из редакции прислали текст Вашей статьи для правки; будете смотреть?

– Попозже, Кристиночка, минут через десять.

Она, кивнув, закрыла дверь. Отец помолчал, собираясь с мыслями.

– Сергей, – начал он (такое начало предвещало душещипательную беседу с нотацией и моралью; когда он был в хорошем расположении духа, обращался ко мне "сын"), – что у тебя с нашей Раечкой?

– В каком смысле? – я прикинулся валенком.

– В смысле отношений. У вас была… были отношения… близкие?

Собрав в кулак всё отпущенное мне природой лицемерие, я равнодушно (во всяком случае, мне так показалось) произнёс:

– С чего ты взял? Нет, конечно.

Он внимательно посмотрел мне в лицо и, хмыкнув, ничего не сказал. Врать было противно… По-моему, я его не очень убедил…

Года два назад мне довелось интервьюировать астрофизика Михаила Киселёва, старшего научного сотрудника института имени Штернберга⁹⁹. Я прилетел из Краснодара в Москву в командировку от нашей редакции с каким-то заданием; позвонил Давыдыч и попросил заодно побеседовать с молодым талантливым учёным, я записал координаты и назавтра, созвонившись с Михаилом, поехал на Университетский проспект, в институт. В проходной меня ждал молодой человек еврейской внешности в модных тонированных очках, лет 35, одетый в тёмно-синий костюм с галстуком.

– Здравствуйте. Вы – Сергей? Я – Михаил, – он протянул мне руку. Мы обменялись рукопожатием, и он повёл меня к себе, в отдел внегалактической астрономии. По дороге я, спросив разрешение, включил диктофон и попросил Михаила рассказать о его научной работе и о себе.

– Мой прадед, – начал он, немного помолчав, видимо выстраивая в уме свою речь, – Лев Александрович Зильбер¹⁰⁰ – известный вирусолог, академик, брат Вениамина Каверина. Его сын, мой дед – Лев Львович Киселёв¹⁰¹ – молекулярный биолог, тоже академик. Ну, а я выбрал другую область деятельности, – он жестом указал вверх, – небо! Как Вы уже догадались по названию отдела, мы исследуем объекты, находящиеся за пределами нашей Галактики.

Далее он сообщил, что современные астрономические исследования предполагают большую работу в области теоретической и наблюдательной физики. Некоторые области изучения астрофизики включают в себя попытки описать свойства тёмной материи, тёмной энергии, чёрных дыр и других экзотических астрономических объектов; определить, возможны ли путешествия во времени, существуют ли кротовые норы и мультивселенные; узнать историю происхождения и будущее Вселенной.

Я поинтересовался, как, к примеру, современная наука оценивает возможность путешествий во времени. Михаил усмехнулся и сказал, что теоретические предпосылки этого изучаются; возможно, в ближайшие лет двадцать теория (если можно так её назвать) хроноперемещений макрообъектов будет в общих чертах сформулирована. Однако до практической реализации – очень далеко; он предполагает, что реальные путешествия во времени станут возможными лет через пятьсот – в лучшем случае. Как он ошибался!

Затем он пересказал мне суть открытия, сделанного недавно их коллективом: в одном из шаровых звёздных скоплений в галактике Андромеды обнаружен очень медленный рентгеновский пульсар. Он представляет собой маленькую, но очень плотную нейтронную звезду, которая стягивает вещество со звезды-компаньона. Падающий газ образует горячее и яркое пятно на поверхности пульсара, которое создаёт эффект пульсаций света наподобие маяка, поскольку звезда совершает оборот каждые 1,2 секунды. Об этом они опубликовали статью в Astrophysical Journal¹⁰². Ещё он сообщил, что Американским астрономическим обществом¹⁰³ выделен грант на стажировку и работу на радиотелескопе в Аресибо¹⁰⁴. Директор выбрал его, Михаила. Я попросил его рассказать о себе, семье, увлечениях.

– Я женат, отец двухлетней дочери Лии¹⁰⁵, моя жена, Рэйчел, занимается её воспитанием.

– А какова девичья фамилия Вашей супруги? – почему-то волнуясь, спросил я.

– Штеренберг, а что? Вы её знаете? – поинтересовался он, видя моё возбуждение.

– Я когда-то был знаком с Рахилью Штеренберг, она работала в отделе моего отца в Институте Всеобщей истории.

– Вот как? Это она; Рэйчел и сейчас там работает научным сотрудником, в смысле числится – пока она в отпуске по уходу за дочерью.

Я попросил его показать фотографию дочери. Он достал смартфон и, найдя нужное фото, показал: молодая (по-моему, ничуть не изменившаяся, хотя нет, похорошевшая и какая-то более мудрая, что ли) Раечка держит на руках девчушку лет полутора с огромными карими печальными глазами (думаю, так же выглядела маленькая Рахиль). Я сглотнул образовавшийся в горле комок и похвалил девочку какими-то дежурными словами…

В тот же день я, с бешено бьющимся сердцем, набрал номер Рэйчел. Я не удалил его тогда… почему-то… Длинные гудки, пять, десять секунд, я уже собрался дать отбой, вдруг на том конце ответили:

– Алло, слушаю, – её голос…

– Рэйчел? Это Сергей, Сергей Новиков, – зачем-то добавил я.

– Какой… Серёжа? Это ты? – мне показалось, что её голос дрогнул.

– Я. Привет, у тебя прелестная дочь. Я очень рад за тебя, – по-моему, убедительно, хотя…

– Откуда ты… Так это ты – корреспондент… тебе сказал Миша?

– У тебя замечательный муж. И дочь. Берегите её… Счастья вам, я, правда, рад… – я нажал кнопку отбоя…

(Впоследствии я выяснил, что этот урод Костя-аспирант всё наврал, никаких феромонов не было и в помине, он выдумал эту гнусную историю, поскольку потерпел фиаско в своих жалких ухаживаниях. Он и секретаршу Кристину – я узнал это от неё самой – обхаживал, ублюдок, с тем же результатом, и не постеснялся сослаться на неё как на свидетеля… Попался бы он мне сейчас – удавил бы гада).

Я достал из сумки бутылку виски "Jack Daniels". Было чертовски хреново…

Примерно через полгода я снова был в Москве. Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг решил позвонить Рэйчел. Длинные гудки, гудки, гудки…

– Алло.

Ладони сразу вспотели; хрипло говорю:

– Привет…

– Здравствуй, Серёжа, – голос ровный, без интонаций…

– Рэйчел, прости меня… мне нужно тебя увидеть…

– Зачем? Не стóит ворошить былое… что это изменит?

– Ничего, но… я думаю… мы можем как-то встретиться?..

– Не знаю… Ну, хорошо, – голос уже не такой спокойный, – приезжай, – она назвала адрес и код домофона, – сегодня… сможешь?

– Да, уже еду! – спохватившись спрашиваю:

– А как же… муж?

– Михаил в командировке, в Пуэрто-Рико… уже месяц.

– Понятно, выезжаю!

Я выскочил из дома, забежал в магазин напротив, схватил бутылку полусухого "Рислинг Эльзас" и коробку пирожных-корзиночек, вызвал по телефону "Яндекс-такси" и, через сорок минут стоял перед вторым подъездом пятиэтажки на Дмитровском шоссе. Безрезультатно пытаясь унять бешено колотящееся сердце, ввожу код на домофоне и захожу в подъезд. Третий этаж, квартира 31… Жму кнопку звонка. Десять секунд, пятнадцать, двадцать… Щёлкает замок, дверь открывается, на пороге она, приглашающий жест… С лицом, пылающим как нейтронная звезда (почему-то вспомнился этот термин… да, интервью… Михаил Киселёв… Аресибо), переступаю порог. На ней розовая блузка и бежевые брючки-слимы, бежевые туфельки (интересно, она специально их надела или всё время так ходит дома?), узкие очки; она такая же стройная, как и тогда, только грудь стала (как мне показалось) на размер больше, но это только добавило ей шарма и… сексуальности, что ли (чёрт возьми!).

– Привет, – я не мог отвести от неё взгляда. – Как твоя мама? – ничего умней не придумалось.

– Спасибо, Серёжа. Она здорова, живёт там же, в Кропоткинском переулке, помнишь?

Я кивнул.

– Ну, вот а здесь мы живём (на слове «мы», выделенном интонацией, она показала на открытую дверь, на пороге которой стояла и внимательнейшим образом разглядывала меня девчушка – копия мамы…

– Ты не голоден? (Я мотнул головой). А то нам с Лиечкой пора гулять, – Рэйчел подошла к дочке, та прижалась к маминой коленке, – не составишь нам компанию? Здесь рядом есть небольшой парк…

Я кивнул и, вручив ей пакет с вином и пирожными, шагнул к девочке. Та спряталась за мать и, выглядывая из своего укрытия, с любопытством рассматривала меня.

– Это дядя Серёжа, – Рэйчел указала в мою сторону, – пойдём гулять?

Девчушка повторила:

– Дядя Сеёза, гуять.

– Подожди, мы сейчас оденемся, – кивок и улыбка мне.

Через десять минут мы втроём шли в парк. Лия, в красной курточке и розовой вязаной шапочке с помпоном, держала маму за руку и поглядывала в мою сторону, я шёл рядом.

– Здесь в пяти минутах ходьбы – парк "Дубки", – сообщила Рэйчел. Мы пересекли улицу, прошли мимо какой-то церквушки и вошли в парк. Осень была в разгаре, октябрь, жёлтые и оранжевые листья усеивали дорожки: кленовые, дубовые, ещё неизвестно какие… Вышли к детской площадке, там были качели, горки, песочница, какие-то другие сооружения. Мама подвела Лиечку к песочнице и, вручив ей совочек и формочки, присела на ближайшую скамейку; я тоже опустился рядом. Заметив, что я не свожу с неё глаз, Рэйчел спросила, улыбнувшись уголком рта:

– Что, сильно изменилась?

– Так ты теперь Киселёва? – зачем-то спросил я.

– Да.

– Какая ты красивая! – невольно вырвалось у меня: – Ты просто излучаешь флюиды счастья, – добавил почему-то (боже мой, что за банальную ахинею я несу!).

Рэйчел с улыбкой посмотрела в сторону песочницы, где копошилась дочка, и сказала:

– Да, я счастливая, у меня есть всё, что нужно человеку на этом свете.

У неё были глаза Мадонны Каупера¹⁰⁶…

– Си-мэ-ни ха-хо-тaм аль-ли-бэ-ха ка-хо-тaм аль-зэ-ро-э-ха ки-а-зa ха-мa-вэт а-a-вa ка-шa хи-шэ-oль ки-нa рэ-ша-фэ-a риш-пэй эш шал-э-вэт-я, – по слогам, немного запинаясь, продекламировал я (по памяти, я выучил этот стих, который по моей просьбе надиктовал мой знакомый гебраист Илья).

– Печатью на сердце меня положи, печатью – на рyку, ибо сильна любовь, как смерть, ревность, как ад, тяжела, стрелы ее – огонь, искры и пламя¹⁰⁷, – перевела Рэйчел, удивлённо улыбнувшись, – да ты неплохо знаешь иврит!

– Ну, кроме этого стиха, я мало что знаю… Но это, по-моему, самое сильное место в Ветхом Завете, – я набрался смелости и посмотрел ей в глаза. Тут опять накатило… Голова вдруг закружилась, на несколько секунд окружающее расплылось и ушло куда-то из поля зрения, в глазах завертелись радужные пузыри… Из круговерти выплыло мужское лицо с небольшим шрамом под левым глазом.

"Lex de maiestatis minutae!" (Закон об умалении величия), – произнёс громоподобный голос; лицо стало бледнеть, истаивать и вскоре совсем растворилось…

Очевидно, она заметила, что со мной что-то не так, потому что схватила меня за руку и испуганно спросила:

– Что с тобой? – в голосе явно звучала тревога. Я уже приходил в себя, по лбу текли струйки пота.

– Ничего… всё в порядке, – выдавил я, оглядываясь. – Мою маму звали Лией, – зачем-то сообщил я. Её рука всё ещё сжимала мою ладонь; голова немного кружилась, но я уже овладел собой. Я погладил её по руке, она запоздало отдёрнула её…

Пока происходило вышеописанное, выяснилось, что в песочнице появилась девочка примерно такого же возраста, что и Лия, в розовой курточке и сиреневой шапочке с пушистым помпоном, рядом стоял, видимо, дедушка в коричневой куртке и чёрной бейсболке с надписью "Arizona", совершенно седой, и пытался загасить разгоравшийся конфликт между девчушками, заключавшийся в притязаниях на формочку в виде бабочки, которой хотели завладеть обе. Рэйчел включилась в разборку, сказав:

– Лия, пожалуйста, отдай девочке формочку.

Дедушка увещевал внучку:

– Полина, будь добрее, уступи девочке, видишь – она хочет поиграть.

Полина, нахмурив брови, с неохотой протянула Лие бабочку.

– Что нужно сказать? – обратилась мама к Лиечке.

– Спасибо, – чуть слышно пробормотала та. Полина, видимо в порыве великодушия, протянула Лие ещё свой совок. Конфликт был исчерпан, бывшие соперницы увлечённо лепили куличики… Дед, испросив разрешения, присел рядом с нами.

– У вас чудесная дочка, – обратился он почему-то ко мне. Рэйчел бросила быстрый взгляд в мою сторону, но промолчала, слегка усмехнувшись. У меня снова заколотилось сердце… Чёрт возьми! А ведь у меня могла бы быть такая дочурка, этакий ангелочек… сидеть у меня на коленях, слушая сказку… Сглотнув комок, подступивший к горлу, я вымученно улыбнулся:

– Ваша внучка?

– Да, ей два с половиной года. Вашей Лие, видимо, столько же?

Рэйчел подключилась к беседе, подтвердив:

– Да. Вы в садик ходите?

Дед утвердительно кивнул и поинтересовался:

– А вы?

Рэйчел сказала, что пока нет, но скоро, видимо, пойдём. Полинин дедушка сказал:

– Извините, я случайно услышал, как вы цитировали "Песнь Песней", вы, вероятно, филолог. Нет, не угадал?

– Я – историк, – ответила Рэйчел.

– Как Вас зовут?

– Рэйчел.

– Я – Сергей, – от меня не ускользнуло, что она еле заметно вздрогнула.

– Если Вы не против, я изложу – вкратце, – он успокаивающе поднял ладонь, – одну любопытную деталь перевода второй главы "Песни". Кстати, вы знаете, что у евреев существовал запрет на чтение "Песни песней" до достижения тридцатилетнего возраста?

Чувствовалось, что ему были нужны слушатели. Рэйчел кивнула, соглашаясь.

– Пятый стих. "Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви" – это в Синодальном переводе. Абрам Эфрос в своём переводе даёт следующее толкование: "Подкрепите меня пастилою, устройте мне ложе из яблок, ибо я любовью больна!"¹⁰⁸ В древнееврейском тексте слово «ашишо» значит «пастила», мякоть плодов, варёная в мёде, вылитая слоями и просушенная. «Рапдуни батапухим» – устройте, подстелите ложе из яблок. Вроде бы то же самое, но, согласитесь, поэтичней всё-таки у Эфроса…

– Ой, как здорово! – в глазах Рэйчел загорелись искорки. – Вы поэт?

– Ну, что Вы! Я – пенсионер, в прошлом инженер.

– Не часто встретишь инженера, столь оригинально цитирующего величайший гимн любви всех времён!

– Приятно было провести с вами время, – он кивнул нам, – вы чудесная семья. Я, волнуясь, тайком посмотрел на Рэйчел; она опять промолчала.

– Полина, нам пора домой, мама заждалась, – дедушка поднялся. Полина настолько увлеклась изготовлением песочных кулинарных шедевров, что никак не прореагировала на его слова. Лия тоже увлечённо лепила какие-то сооружения. Но, после нескольких минут уговоров, Полина наконец вняла увещеваниям деда и неохотно поднялась с коленок.

– До свидания, – дед с улыбкой махнул нам рукой, внучка тоже попрощалась с Лией. Мы привстали в знак прощания, Рэйчел улыбнулась вослед уходящим.

– Занятный старикан, – сказал я.

– Какие чудесные, светлые люди! – её глаза светились; она взяла меня за руку. – Нам, пожалуй, тоже пора идти.

Я поднялся и, повинуясь внезапно возникшему желанию, подошёл к Лиечке и спросил:

– Лия, можно тебя взять на ручки?

Девочка серьёзно взглянула на меня, потом на маму и, получив её кивок в знак согласия, прошептала:

– Да.

Я подхватил её на руки (она показалась мне невесомой) и, глядя на маму, попросил:

– Сфотографируй нас… пожалуйста.

Рэйчел удивлённо посмотрела на меня, но молча достала из сумочки смартфон.

– Лиечка, посмотри на маму, – попросил я. Рэйчел щёлкнула затвором фотокамеры.

– Пожалуйста, перешли мне снимок на WhatsApp, – в моём голосе, очевидно, прозвучала мольба. Рэйчел пошевелила пальчиком, набирая мой номер; смартфон у меня в кармане тренькнул, оповещая о полученном сообщении… Этот снимок, отпечатанный на фотобумаге размером А5, до сих пор висит у меня над рабочим столом. Девочка с печальными глазами, сидящая на руках… дяди Серёжи… Не моя дочь…

Мы вернулись домой, попили чаю с корзиночками (от вина Рэйчел отказалась), и я стал прощаться. В это время завибрировал телефон Рэйчел, она ответила. Дальше я услышал:

– Да, всё хорошо; как у тебя? Прекрасно! И я тебя… Мы с Лиечкой целуем папу… Ну, пока.

Муж – понял я – и любящий папа… Я направился к выходу. Лия на прощанье помахала мне ручкой; в глазах предательски защипало…

– До свидания, Серёжа, – Рэйчел протянула мне руку. Я несмело пожал её и, выдохнув, чмокнул её в щёчку. Она как-то несмело улыбнулась, оглянулась на дочку (та уже играла с куклой) и, видимо, решившись, приподнялась на цыпочки и крепко поцеловала меня в губы. Почувствовав, что сейчас опять накатит, я сделал шаг назад. Она тяжело дышала, краска залила щёки, по-моему, её трясло, глаза лихорадочно блестели…

– Уходи, – чуть слышно простонала она. Я шагнул к двери… Уже на лестнице накатило: сквозь радугу вылезло смуглое лицо с чёрной бородкой и мужской голос произнёс на греческом:

– Από που είσαι?

Сердце заколотилось так, что чуть не выскочило из грудной клетки. В следующий миг всё растворилось в багровой мгле… Очнулся я, упираясь спиной в изрисованную кракозябрами стену подъезда…

Уже в текущем году, в начале июня, я, будучи в Москве по заданию редакции, повинуясь какому-то неясному порыву, оказался на Дмитровской улице у её подъезда. Но войти не решился (это было бы глупо и бессмысленно – сообразил, наконец) и, постояв какое-то время, отправился в тот парк, "Дубки", кажется. Дубы-великаны, загадочно шелестя кронами, словно исполняя какое-то мистическое действо, снисходительно взирали со своей высоты на праздношатающихся людишек. На той детской площадке играли два малыша с мамами. Я присел на скамейку и, оглянувшись на мамаш, достал из сумки бутылку пива.

– Здравствуйте. Не узнаёте? – подняв глаза, я увидел того самого деда в ветровке и той же бейсболке, рядом с ним стояла внучка Полина, светленькая, сильно подросшая в синем свитерочке и джинсиках; около неё – двухколёсный детский велик с дополнительными колёсиками.

– Добрый день, – я спрятал бутылку в сумку. – Сергей, если не ошибаюсь? Я – тоже.

– Очень приятно, – дедушка улыбнулся. – Как поживает Ваша дочка, Лиечка, кажется?

Я несколько растерялся; можно было сказать, что хорошо, всё в порядке, но почему-то не захотелось врать и я сказал:

– Она не моя дочь, её мама – моя знакомая.

Сергей внимательно посмотрел на меня, мне показалось, с едва уловимой улыбкой и произнёс:

– Понятно…

– Вы всё ещё увлекаетесь поэтикой Шир ха-Ширим?

Он усмехнулся:

– Это затягивает надолго… Вот, ежели желаете, могу разобрать один стих из Песни.

Я кивнул.

– Глава шестая, стих четвёртый: "Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знамёнами". Это в синодальном переводе Библии. Раввин Михаил Ковсан даёт такой перевод: "Красива, ты, милая моя, как Тирца, прекрасна, как Иерушалаим, грозна – как под знамёнами войско"¹⁰⁹. А у Якова Лаха¹¹⁰ это звучит так: «Ты хороша, как Тирцa, подруга моя, как Ерушалаим прекрасна, величава, как звёзды в небе». И Тирца, и Иерушалаим – резиденции царей, не хухры-мухры (я усмехнулся), красивейшие города того времени. Согласитесь, что все переводы по-своему прекрасны! Но вот что интересно: Соломон не мог быть автором этой лирики. Упоминание Тирцы, которая была столицей Северного Израиля, указывает на эпоху между 922 и 875 годами, то есть после его правления. Кроме того, в «Песне» есть места, указывающие на ещё более позднее её происхождение – использование арамейских, персидских и даже греческих слов. А ещё маловероятно, что величайший царь начал бы описывать себя в третьем лице. В «Екклесиасте» он говорит о себе в первом лице, как и положено. Скорее всего, окончательно «Песню» сложили между шестым и четвёртым веками до н.э., Соломон же правил в десятом веке… Исторический ляпсус, но какова поэзия!

Он так увлёкся, что чуть не забыл о внучке, которая опять не поделила что-то в песочнице, на этот раз с мальчиком. Пришлось вмешаться и утрясать назревавший конфликт. Я сидел, погрузившись во внезапно нахлынувшие воспоминания. Перед глазами стояла Рэйчел с дочкой, наверное сейчас девочка выглядит так же, как Полина… Сколько ей? Четыре?

– Кстати, мы недавно видели Вашу… знакомую и даже общались с ней. Если ещё увидимся, передать ей привет?

У меня защипало в глазах; чёрт! я становлюсь сентиментальным.

– Не стóит… Спасибо Вам, – я поднялся.

– За что?

– За всё, – туманно пояснил я, – всего вам самого хорошего, – и пошёл к выходу из парка…

* * *

В день рождения Лены, 10 июня, я поехал на кладбище. Нашёл участок, открыл калитку, зашёл внутрь низенькой оградки. Положил охапку алых роз к памятнику из чёрного камня, на котором значилось: "Лисицкая Елена Александровна, 10.06.1989 – 02.09.2010". Рядом стоял почти такой же памятник с надписью: "Лисицкая Рина Борисовна", год смерти – 2011. Дочь и мать… Мать пережила дочь (что противоестественно), правда, ненадолго…

Съездил на кладбище, где похоронена мама; тоже положил цветы, но уже белые хризантемы – она их любила…

Глава пятая. Кристи

Если бы нам сговориться о том, чтобы женщин не трогать, -

Женщины сами, клянусь, трогать бы начали нас.

Овидий. Наука любви

Как-то в поисках значка «Парашютист-отличник» (обещал показать девчонкам в редакции) извлёк с антресолей жестяную коробку из-под печенья, где хранилась всякая всячина. Открыл коробку, вытряхнул содержимое: среди спортивных медалей, значков (в том числе, «1-й разряд» по самбо), удостоверений, иностранных монет, кастета и ножа-выкидухи (отобранных у нападавших на меня дебилов), каких-то буклетов

и прочей ерунды вывалился полиэтиленовый пакетик, в котором лежали узкие розовые дамские трусики. Heck! (Чёрт!)

Вспомнилось… В августе 2012 года я прилетел в Москву по заданию редакции для освещения процесса по делу "Pussy Riot"¹¹¹. Остановился в гостинице «Измайлово», оставил вещи и поехал к отцу в институт.

Секретарша Кристина (от кого-то я слышал, что у неё были немецкие корни, кажется, из поволжских немцев) сообщила мне, что его вызвали к руководству; я могу подождать здесь – она указала в кресло рядом с её столом. Раечки не было (как выяснилось, она была в отпуске). Я плюхнулся в кресло, мне дали в руки журнал "JHI"¹¹² за 2010 год. Равнодушно полистав его минуты две, я завязал светский разговор с Кристиной: мы обсудили судьбу несчастных участниц «панк-молебна», «марш миллионов»¹¹³ и прочие события московской жизни. Я поинтересовался, чем занята леди сегодня вечером, и, выяснив, что как раз сегодня – леди свободна, пригласил на ужин в ресторан «Гуси-лебеди» в Измайлово (выйдя в туалет, я по телефону забронировал столик на двоих). Она сразу согласилась; мы встретились у выхода из метро «Партизанская» в полвосьмого вечера. Кристина была в красивом розовом мини-платье, украшенном мелкими цветочками (заехала домой переодеться – отметил я), и белых туфлях на шпильках, на плече висела изящная белая сумочка. Ужин прошёл замечательно, мы пили белое вино «La Suisse», закусывая моцареллой и поджаренными тостами, ели индейку-гриль с мандаринами и йогуртовым соусом, танцевали под живую музыку. Потом я, расплатившись по счёту, предложил подняться на восьмой этаж ко мне в номер, посидеть, поболтать. Кристина сегодня соглашалась со всеми моими предложениями. Вызвали лифт, поднялись, поболтали (выяснилось, что её назвали Кристиной в честь прабабушки Кристианы) и, когда она собралась уходить, я предложил остаться ещё ненадолго… или подольше. Сегодня явно был мой день – она согласилась; позвонила тётке (она жила в Коньково у тёти, сестры отца; родом она из Алексина в Тульской области), сообщила, что она у подруги Татьяны и останется ночевать. Я включил на смартфоне тихую музыку – Beth Hart¹¹⁴, «Bad woman blues»:

"Got the lips, got the legs,

I was born to drive a man insane,

I don't worry and I don't shame,

Put it on me, I'm the queen of pain…"¹¹⁵

– Потанцуем? – Кристина положила руки мне на плечи. Я обнял её… и наши губы слились в таком долгом поцелуе, что перехватило дыхание…

– Что будем… делать? – наконец прошептала она прерывающимся от волнения голосом.

– Накроемся одеялом и будем при свете фонарика шёпотом читать "Манифест коммунистической партии", – неуклюже попытался я разрядить обстановку.

Кристина вымученно улыбнулась. Я отвёл её в душ, показал висящее на крючке полотенце и закрыл за ней дверь. Пока она плескалась, вышел из номера, подошёл к дежурной по этажу, толстой накрашенной тетке, и, всучив ей косарь, попросил разрешить моей гостье остаться у меня в номере (мол, живёт за городом, уже поздно и т.д.). Мымра понимающе ухмыльнулась (страстно захотелось, сунув ей ещё штуку, плюнуть в размалёванную рожу) и, смахнув купюру в ящик стола, разрешающе кивнула. Вернувшись в apartment, я разобрал постель, положил под подушку презик Durex и сел в кресло, ожидая девушку. Вскоре она вышла, замотанная полотенцем, чертовски соблазнительная, источая едва уловимый запах цветочного мыла; ещё от неё исходил непередаваемый аромат женщины.

– Christina, du bist ein Wunder! (Кристина, ты чудо!) – я не мог сдержать восхищения (и почему-то перешёл на немецкий).

– Oh, sprichst du Deutsch? Danke für das Kompliment (О, ты говоришь по-немецки? Благодарю за комплимент), – ответила она, смущённо улыбаясь.

– У меня только одно банное полотенце, – я указал на неё, – ты позволишь им воспользоваться?

Она смутилась ещё больше и, размотав полотенце, подала мне. У меня перехватило дыхание – передо мной стояла совершенно обнажённая чертовски привлекательная девушка, глаза её сияли бриллиантами чистой воды; голова закружилась, я опёрся о стену, чтобы не упасть… Захватив полотенце, кое-как доплёлся до душевой, встал под струю воды и закрыл глаза… Чёрт! Что происходит? Так можно с катушек слететь; успокойся, всё идёт как надо, чего распустил сопли? Пустил холодную воду, начал замерзать, пришёл в чувство… Уже вытираясь, увидел висящие на полотенцесушителе её выстиранные трусики; платье и лифчик висели на крючке. Придя в норму, вышел из душа, подошёл к кровати – Кристина лежала, натянув одеяло до подбородка. Сбросив на пол полотенце, я нырнул под одеяло, её разгорячённое тело обожгло меня, словно пламя плазменной горелки. What'is hell? (Что за чёрт?) Откуда эта метафора? Further – bliss (Далее – блаженство)…

Потом накатило – из багрового тумана выплыло мужское лицо и надтреснутый голос хрипло произнёс по-латыни: «Иешуа ха-Галиль, после тщательного рассмотрения твоего дела я пришёл к выводу, что ты виновен в предъявляемых тебе деяниях… Ты обвиняешься в непочтении к богоравному Кесарю, нашему Отцу и владыке, а именно, в призыве не оказывать по праву полагающиеся ему почести…» Непередаваемый ужас охватил всё моё существо, вогнав в холодный липкий пот… Затем картинка смазалась, задёргалась, растворилась и я провалился в тяжёлый сон без сновидений…

Ночью я встал, прошлёпал в туалет, на обратном пути захватил из душа её платье с лифчиком (трусики остались на трубе сушилки) и залез под одеяло. Почувствовав шевеление, Кристина пробудилась, увидела меня рядом, секунду её взгляд выражал удивление, потом, видимо, всё вспомнив, она улыбнулась; я поцеловал её в ушко, она закрыла глаза… Ночью она вставала в туалет и, видимо, принимала душ; я видел в полумраке её обнажённую фигурку, шедшую обратно. Утром, едва проснувшись, мы повторили вечернее действо; затем, когда лежали обнявшись (её левая нога лежала на моём бедре), я, повинуясь какому-то внезапно возникшему неясному предчувствию, спросил:

– Кристи, извини, а как твоя фамилия?

Она удивлённо взглянула на меня и сказала:

– Нойманн, а что?

Dang it! (Чёрт возьми!) Меня обдало внезапным холодом, я ощутил, как струйки ледяного пота вдруг потекли по спине и рукам. Кристина, видимо увидев, как изменилось моя физиономия, взволнованно спросила:

– Что с тобой? На тебе лица нет!

Я собрался с силами и выдавил:

– Ты не родственница Августа Нойманна, брата художника XIX века Адольфа Нойманна?

– Да… А что? – удивлённо произнесла она. – Мой прапрадед Фридрих – его сын. Я прапраправнучка Августа.

– Кристина, – начал я запинаться, – ты… ты только не волнуйся… Дело в том, что… мы с тобой – родственники… Я – Новиков по отцу, мой прадед Иван… его фамилия была Нойманн…

– Что?! – она не могла поверить. – Этого не может быть! Kann nicht sein! (Не может быть!)

– Может. Мы с тобой… как же это будет?… четырёх… нет, пятиюродные брат и сестра.

– Oh, Heiliger Winfried!¹¹⁶ – в её голосе были нотки ужаса. – Что мы с тобой натворили! Это что?.. это называется… инцест? – Она, вспыхнув, запоздало убрала свою ногу и отстранилась от меня. Я отрицательно покачал головой и кивнул на прикроватную тумбочку, где осталась упаковка от Durex'а.

– Liebe Christie, es ist okay, mach dir keine Sorgen (Дорогая Кристи, всё в порядке, не волнуйся), – от волнения я тоже перешёл на немецкий. – Это такое дальнее родство, что мы, практически, не родственники…

(В мозгу сверкнуло: если бы я послушал маму и остановился в их "двушке", этого приключения не было бы. Ещё почему-то пробежала такая thought (мысль): вероятно, кто-то из неизвестных мне родственников попросил отца устроить Кристину к нему в отдел, не сочтя нужным поставить её в известность об этом родстве; мне он никогда об этом не рассказывал).

Немного успокоившись, она достала из сумочки, лежавшей рядом с кроватью, чистые трусики и под одеялом натянула их. Потом, тоже под одеялом, застегнула лифчик и, встав, надела через голову платье.

– Я должна идти, – влезая в туфли и не глядя мне в лицо, выдавила она. – Сергей… надеюсь, ты не расскажешь… Евгению Яковлевичу об этом… событии?

Я судорожно помотал головой.

– Подожди, – я лихорадочно натягивал трусы и штаны, – я провожу.

– Нет, не надо…

Я вызвал такси, мы спустились на первый этаж. На прощание я чмокнул её в пылающую щёчку. Она уехала… На сушилке остались её розовые трусики – мой трофей и сувенир (они лежат у меня в коробке с безделушками)…