Текст книги "Игла в квадрате"

3

– Дед, почему ты не на войне?

– Старый я, внучек.

– Сколько тебе лет?

– Много. В мои годы уже не воюют.

– Почему?

– Ноги у меня плохие. А на войне или убегают, или догоняют. Война на месте не стоит.

– Жалко. На войне интересно. Я, когда вырасту, обязательно пойду на войну.

– Нет, Максимка. Эта война последняя. Больше войны никогда не будет. Будем просто жить, жить и жить.

Максимка смотрел на деда и пытался понять: серьезно говорит или нет? С дедом часто не соглашались люди, а он не соглашался ни с кем. Еще одна война обязательно должна быть – хотя бы маленькая. Война – это интересно: по городу ходят солдаты, на площади стоят пушки… Правда, сгорел дом и живут теперь они у деда Семена, но это неважно, дед Иван построит новый.

– Дед, ты будешь долго жить?

– Долго, внучек.

– Сколько?

– Ты вырастешь, а я все буду жить.

– Хорошо, – вздохнул Максимка с облегчением.

Дед и Катя в старых фуфайках, которые нашли в сарае у Семена, растаскивали и сортировали обгоревшие бревна. Сильно обгоревшие дед Иван отвозил к Семену – на зимнюю топку. Максимка тоже ковырялся в пожарище и время от времени находил что-то интересное: окривевшую в огне ложку, нож без ручки, почерневшую кружку, большой гвоздь. «Дед, смотри!» – вскрикивал от радости. Дед одобрительно кивал головой.

– Дед, ты нам новый дом построишь?

– Не знаю, внучек. Я старый, Белка хромая.

– Я тебе помогу.

– Ну спасибо. Тогда конечно.

– И Вовчик поможет.

Улыбка у деда хорошая, от одного уха до другого. А кроме того, нос весело морщится, усы смеются, глаза прячутся среди коричневых морщин.

– Я очень сильный, дед, – показывал Максимка крепко сжатые кулачки. Теперь дед был его самым близким другом. Жаль только, что старый: не хочет или не может играть с ним.

Подходили женщины с соседних пожарищ. Интересовались:

– Будете строиться?

Дед молчал, а Максимка уверенно отвечал:

– Будем.

Погода стояла хорошая, порой даже солнце показывалось из-за облаков. Максимка с утра пробегал по знакомым улицам к базарной площади: там стояли несколько машин и пушек. Постоять около пушки, потрогать ее рукой, было большим удовольствием. Бойцы на посту глядели на него снисходительно. Почувствовав это, Максимка попытался взобраться на ствол пушки, но теперь получил незлой окрик: «Эй, эй!» Все это было почти счастье: бойцы принимали его всерьез. Были здесь и другие ребята – постарше, но они не решались подходить близко, а Максимка решился и оттого получил дополнительную радость.

* * *

Дед Иван заболел. Утром он не пошел на пожарище, а долго сидел после завтрака на чурбачке, потом опять лег. Через полчаса поднялся и снова лег.

– Деда, ты чего?

– Плохо спал ночью, внучек. Ничего, скоро поднимусь.

Но и к вечеру дед Иван не поднялся. Веяло от него жаром, по лицу текли крупные капли пота. Максимка тоже остался дома.

– Деда, ты умираешь?

– Не знаю, внучек. Завтра скажу. Иди гулять.

Были на улице ребята постарше, но у них свои игры. Максимка подходил к ним и скоро возвращался.

– Не интересно без тебя, деда.

Мама и бабушка поставили деду банки на спину и этим сильно испугали Максимку. Дед умирает? Утром, едва проснувшись, шагнул к топчану деда: жив или нет?

– Жив, внучек. Буду жить.

Однако пролежал на своем топчане еще несколько дней. Болезнь его стоила жизни Пеструхи: приготовили для деда бульон. Слезы посыпались из глаз Максимки, когда узнал, что Пеструшки больше нет, а есть горячий бульон. Едва сдержался, чтобы не зареветь.

Но и еще одна беда поджидала всех: выпал снег, засыпал пожухлую траву, нечем стало кормить лошадь. Сено, заготовленное на зиму дедом Иваном, сгорело вместе с домом. Надо было или добыть сена, или продавать Белку.

– Нет! – закричал Максимка, когда услышал такой разговор. Жизнь свою без Белки он не представлял.

Едва поправившись, дед Иван запряг Белку и поехал в ближнюю деревню Коробчино, где у него имелись знакомые хозяева, в надежде получить воз сена в долг. Но скоро вернулся с пустым: в теперешние времена в долг никто не давал. Опять возник разговор: продавать или не продавать? И что можно выручить за хромую лошадь? Если кто-то и купит ее, то на убой. Жалко. Пока решали эту задачу, Максимка караулил Белку, чтобы ни за какие деньги не позволить увести ее со двора, – хоть броситься под копыта.

Но все же случаются и счастливые дни посреди горя. Скоро дед вышел из дома посветлевший: старый друг, дед Семен, опять выручил, сказал, что на воз сена он ему наскребет. Таким образом, и Белка, и Максимка, и сам дед Иван были спасены. Самое интересное, что Белка об этом знала: почти рысью бежала в Коробчино.

* * *

У Максимки было свое постоянное место на широком общем топчане, но он любил улечься под бочок деду и поговорить о завтрашнем дне. Однако дед к вечеру уставал и хотел спать.

– Дед, расскажи, как будет после войны.

– Я тебе уже рассказывал, внучек, – сонно отвечал дед Иван.

– Расскажи еще. Дед, не спи!

– Ну… Хорошо будет.

– Расскажи – как. Я тебе помогу. Проснемся мы рано утром…

– Ну вот… Сам все знаешь…

– Знаю, только забыл. Ну? Проснемся мы рано утром и пойдем… Дед, не спи!

– Проснемся и пойдем…

– Куда пойдем? В лес?

– В лес… В дуброву.

– А зачем?

– За удочками… Найдем хороший орешник и вырежем две удочки. Ошкурим и положим на солнышко подсыхать…

– Дальше, деда, дальше!

– Попросим у Белки длинные волосы из хвоста, и я сплету две лески – тебе и себе. Привяжем лески к удочкам, накопаем червячков…

– Ты забыл, дед! А крючки, крючки!

– Правильно. Есть у меня два крючка: один тебе, один мне. Накопаем червячков и рано утром отправимся на рыбалку. Забросим удочки и…

– Опять ты забыл, дед! А поплавки?

– Да, поплавки. С поплавками плохо: всех гусей немцы съели. Но что-то придумаем… Найдем поплавки!.. Забрасываем удочки и ждем-пождем клева… Вот и первая поклевка у тебя… Пока, однако, слабенькая. Видно, уклеечка… – сонливость у деда прошла, и он уже в который раз рассказал Максимке, какие рыбы есть в реке, как они «клюют» наживку, сколько поймают и, вообще, как будет после войны. Он рассказывал, а Максимка слушал, смотрел в темноту широко открытыми глазами и видел себя, деда, реку, солнце, поднимающееся над лесом, слышал плеск крупных рыб. И чувствовал, какая хорошая будет жизнь.

Весна была солнечной и дружной, уже в начале мая можно было бегать босиком, купаться в Святом озере. Город начинал жить другой жизнью: подбирали помещение для будущей школы, искали учителей, составляли списки будущих учеников. Записали Вовчика в третий класс, поскольку два класса окончил до войны, а Максимку обидели, не записали даже в первый. Вовчик гордился, а Максимка залез на печку и там горько плакал. Занятия должны начаться, как и прежде, осенью, 1 сентября, а пока подростки сами искали занятия.

Вовчик исколесил весь город, нашел себе новых друзей, но Максимку с собой не звал, даже прогонял. А Максимка внимательно следил за ним и – выследил.

Перед торопливым отступлением немцы взорвали все кирпичные здания в городе, кроме церквей и костелов. Впрочем, одну церковь, в которой складировали одежду казненных евреев, все же взорвали. Пожаров в центре, помнится, не было, но от зданий остались только голые стены – без крыш, без окон, без дверей. Задача у них, по-видимому, была простая: лишить город будущего.

За стенами разбитого магазина местная ребятня устроила себе место сбора. Вовчик тотчас тайно примкнул к ним, однако прогнать Максимку ему не удалось: очень интересные назревали события. Кто-то из тех, кто постарше, притащил неразорвавшийся немецкий снаряд, которых было немало в городе. Было решено разжечь небольшой костер, положить снаряд в огонь и посмотреть, что будет. И все получалось, как задумали, уже натаскали хвороста и обгоревших досок, – получился бы хороший салют, если бы не Максимка. Он тоже хотел принять участие в празднике и добыл где-то огромную корягу, тащил ее с трудом, постанывая от натуги, и в конце концов прохожие женщины обратили на него внимание, заглянули в пролом двери, увидели разгоравшийся костер и снаряд. Крик подняли невообразимый, погасили огонь, а через несколько минут здесь уже были солдаты. Вина Максимки в том, что зрелище не удалось, была несомненна – и он получил от Вовчика заслуженный подзатыльник. Вовчик тоже получил от старших ребят, однако все помалкивали. Правда, дед Иван что-то подозревал, весь день ворчал беспричинно, но догадаться не смог. «Спички, – бормотал он. – Коробок спичек… Куда подевался?.. Вовчик, ты не брал спички?» Вовчик так мотал головой, словно хотел свернуть на бок тощую шею, а Максимка спрятался за дом.

* * *

Они увидели друг друга, когда ползали по развалинам большого дома. Долго молча смотрели один на другого, будто соображая, что дальше, потом один сказал: «Я Толик», другой ответил: «Колька». Больше в тот день не разговаривали. О чем говорить?

Толик явился сюда, под Москву, из Украины, Колька из Белоруссии. Бежали вслед за армией. Только и было надежды, что на Москву. А на что еще? На кого? Никого такого уже не было ни у Кольки, ни у Толика.

Зима получилась тяжелой, но немцев погнали. Решили: пойдут опять за армией и будут идти, пока не придут в теплые края, может, к теплому морю, или еще куда, но зимы в их жизни больше не будет. Никогда. А где тепло, там, наверно, и сытно. Всегда.

Вовчик привел их, босоногих, в рваных штанах и рубахах, в дом, попросил мать накормить, чем поставил в тупик: ничего, кроме горшка вареной картошки, у нее не было. Дала по картофелине каждому, чем, как оказалось, очень обрадовала. Однако, мгновенно проглотив их, они продолжали стоять и сверлить глазами горшок. Пришлось повторить. Оказалось – бездомные, из России, и шли следом за армией, но в Мстиславле нашли пустующий еврейский дом – задержались. «Где вы жили раньше, до войны?» – спрашивала мать. «Там!» – неопределенно махали в сторону Смоленска. «Родители у вас живы?» – «Не, нету родителей». – «А куда идете?» – «Туда!» – теперь кивали в сторону Могилева. Имелась у них старая котомка – с ней и ходили по домам за подаянием, а порой и приворовывали. Люди мстиславские в подаянии не отказывали, но и били за воровство без жалости. Эти мальцы и притащили снаряд, который хотели взорвать в разрушенном магазине. «Отдайте спички!» – просил Вовчик, когда салют не удался. «Подожди, – отвечали, – завтра». Оказалось, отыскали еще несколько снарядов и готовили большой салют. «Дальше когда пойдете?» – «Завтра. Отсалютуем и пойдем». – «И я с вами», – сказал Вовчик. «И я!» – с восторгом заявил Максимка и опять заработал подзатыльник.

Коряга, которую притащил Максимка, пригодилась: несколько дней спустя в тихом городе ночью раздался взрыв. Вздрогнула земля, вспыхнуло пламя, но к утру, когда здесь собрались люди, погасло. Обоих мальчишек похоронили в общей могиле. Это были первые похороны после освобождения.

* * *

Сегодня на том месте, где были пожарища Максимки и Евиля, стоит многоквартирный дом. В парке выросли другие деревья. Братской могилы здесь давно нет: бойцов перезахоронили на старом городском кладбище. Не плачьте, матери, не плачьте, сестры, теперь у ваших сыновей и братьев в этом городе свой вечный, оплаканный вами, приют. То место на земле, где лежал парень в белой рубашке с ярко-красным пятном под левой рукой и где Максимка впервые увидел смерть, тысячу раз омыто дождями, и теперь уже никто не знает, где и как это произошло. На другой стороне парка долгое время действовала танцевальная площадка с духовым оркестром, но и она ушла в прошлое. Ушли люди, которые здесь, на площади, славили победу и горевали. Но беспокоит жителей генетическая память: мнится порой далекий 43-й год, солнечный сентябрь, молодой офицер с золотыми погонами: «Не плачьте!..»

Сергей Трахименок

КАК В ЖИЗНИ…

Сергей Александрович Трахименок родился в 1950 г. в городе Карасуке Новосибирской области (Россия). Служил в армии, работал на заводе. В 1981 г. окончил Высшие курсы КГБ СССР. Доктор юридических наук, полковник запаса. С 1990 г. живет в Минске. Член Союза писателей России и Союза писателей Беларуси. Автор книг «Игры капризной дамы», «Заказ на двадцать пятого», «Женская логика», «Синдром выгорания», «Диалектика игры», «Родная крывинка», «Записки “черного полковника”» и др., а также сценариев к кинофильмам «Этьен», «Кент», «Спутники “Сатурна”», «Крепость над Бугом», «Чуть смелее других», «Терновые венки Олимпа» и др. За творческую работу награжден медалью Франциска Скорины и другими почетными наградами.

Писатель часто выступает перед разными читательскими аудиториями в библиотеках по всей стране, где не только презентует свои книги, но и исполняет песни под гитару, декламирует полюбившиеся ему стихотворения.

В одну из первых книг серии «Сучасная беларуская літаратура» – «Душа твая светлая» – вошли рассказы Сергея Трахименка «Суета сует» и «Третья пара туфель». В новом издании серии мы предлагаем вниманию читателей еще два произведения: «Земляки-сибиряки» и «Игла в квадрате».

Что самое притягательное в рассказах Сергея Трахименка? Неожиданность или, точнее, тонкий поворот в неожиданном разрешении человеческой судьбы, что является далеко не постоянной характеристикой этого, возможно, наиболее сложного жанра прозы. Рассказы писателя достаточно драматургичны, кинематографичны, диалоги в них выглядят натуральными, живыми. Герои, с которыми знакомит читателя автор, живут рядом с нами. Иногда даже кажется, что пишет Сергей Трахименок о давно знакомых нам людях…

Игла в квадрате

Санитарка, которую все звали в отделении Семеновной, грузная и неповоротливая, тяжелая женщина, которая, казалось, не могла стоять на ногах, не опираясь на швабру, закончила, наконец, уборку в процедурном кабинете. Алена включила кварц, затем закрыла дверь кабинета на замок и, проходя мимо поста дежурной медсестры, отдала ключ, предупредив, чтобы та не забыла через полчаса отключить кварцевый аппарат.

На выходе из отделения ее встретил больной Катуковский, он же Каток. Неделю назад его привезли, как говорила Семеновна, никакого. Но уже через два дня он оклемался, начал ходить, показав всем свой прилипчивый характер. Молодой, языкастый, с татуированной печаткой на безымянном пальце правой руки, обаятельной улыбкой, сквозь которую, однако, едва просматривалась легкая ирония, он завязал знакомство с большинством женщин в отделении, каким-то чутьем безошибочно определяя тех, кто действительно нуждался в мужском внимании.

– Уже линяете? – спросил он игриво.

– Да, – холодно ответила Алена.

– Куда мне позвонить?

– В Новинки[2]2
  Здесь имеется в виду психиатрическая больница.


[Закрыть]…

Каток сделал коленце, видимо, предполагая, что этим оказывает знаки наивысшего внимания и уважения.

– Ну, тогда до завтра…

– До завтра, – сказала она ему, понимая, что попытки установить с ней контакт были связаны вовсе не с интересом Катка к ней как к женщине. Его, скорее всего, интересовало содержимое маленького отделения сейфа процедурного кабинета, в котором вместе с ампульной наркотикой хранились и таблетки кодтерпина.

Закрывая дверь отделения, Алена заметила, как Каток зэковской походкой покатил к посту дежурной медсестры. Маневр этот был преждевременен. Сестра, конечно, пошлет его подальше. Она не станет болтать с ним днем: в ординаторской врачи, да и завотделением, ушедшая к главному на совещание, вот-вот должна была появиться обратно.

Спускаясь по лестнице в вестибюль, она поймала себя на мысли, что переключение внимания Катка на другой объект слегка уязвило ее. Однако уже на улице забыла и Катка, и коллег. Впереди были домашние заботы.

Алена забежала в гастроном возле универмага «Беларусь». Обычно продукты она покупала на Комаровке[3]3
  Комаровка – центральный рынок в Минске.


[Закрыть]. Времени на это уходило больше, но продукты там были дешевле.

– Проигрываешь в расстоянии, выигрываешь в ценах, – говорил сын Виталька, студент политеха, который вчера уехал с друзьями в Брест. И, следовательно, ей нельзя было долго задерживаться на работе.

Втиснувшись в трамвай, она проехала три остановки и пересела на автобус, идущий на юго-запад. На ее счастье, это был экспресс. Значит, скоро она будет дома. Тут Алена хлопнула себя по карману и вспомнила, что забыла на столике в процедурном камфорное масло.

– Может быть, дома осталось чуть-чуть, – вслух произнесла она, понимая, что не сможет забежать в аптеку. Лимит ее отсутствия дома уже истек.

С большой хозяйственной и маленькой дамской сумочками она простояла в проходе две остановки, пока не освободилось место рядом с окном. Алена плюхнулась на освободившееся место, краем глаза заметив бабульку, которая была явно недовольна этим. Та с неприязнью смотрела на Алену. А затем, чтобы в какой-то мере оправдать эту неприкрытую неприязнь, произнесла, ни к кому не обращаясь.

– Понаехали тут…

И хотя фраза не была окончена, всем было понятно, о чем идет речь. Ее не первый раз относили к «лицам кавказской национальности».

Алена не обиделась. Она вспомнила, как у них в отделении лежала Галия Ахметова, которую две старушки из Логойска подвергали такой же обструкции.

Галия искренне возмущалась и говорила, что она белоруска. На что у старушек был один аргумент:

– Якая ты беларуска, – говорили они, – ты на сябе паглядзі…

Старушкам было до лампочки то, что их оппонентка родилась в белорусском селе и является белорусским языковедом.

Вспомнив все это, Алена улыбнулась. Улыбка эта совсем вывела бабульку из себя. Однако, не чувствуя поддержки окружения, она не стала зубатиться дальше, а пошла в голову салона, что-то ворча себе под нос.

За кавказку Алену принимали не только белорусы. Однажды на центральном рынке какая-то чеченка стала говорить о родной крови и предлагать по дешевке маринованный чеснок. Алена еле отвязалась от настойчивой «одноплеменницы».

Впрочем, возможно, предки ее и были кавказских кровей, но где-то еще до пятого колена. Об этом Алене говорила бабка Макрына. А еще она говорила, что дед Алены был вылитый джигит, хотя и родился на Полесье.

Перед самым освобождением Беларуси его расстреляли немцы за то, что он спас четырех детей во время карательной операции.

Было это в деревне под Пинском. Там же был у Алены дом, который ее сестры называли фамильным. И в котором она не была уже много лет.

Из трех сестер она, как тот зеленый горошек, по которому изучают особенности наследственности, единственная пошла в деда. Но в деревне никто не обращал внимания на то, что одна из внучек Макрыны – форменная горянка. В столице же – другое дело… Впрочем, и в столице такое стало случаться в последние годы…

А четверть века назад, когда она приехала поступать в медицинский институт, все было по-другому. Будь ты хоть негром преклонных годов, никто тебе вслед не скажет, не пробурчит афоризм «пра малпу, якая яшчэ і гаворыць»…

В институт она не поступила и с теми же баллами пошла учиться в медучилище, памятуя о том, что самый лучший генерал – тот, кто начинал службу с младших чинов. Закончив училище, она вышла замуж за своего ровесника Аркадия, который тогда работал на городской АТС. Через год родила дочь, а спустя три года – сына. И все было нормально, как у людей, если бы не извечная бабья беда: муж стал пить, и они развелись.

После развода мыслей об институте уже не возникло. Закрутили домашние хлопоты. Детей надо было обуть, одеть, накормить, проследить, чтобы старшенькая не съехала на тройки, а младшенький не попал в дурную компанию.

Аркадий совсем исчез из ее жизни. Правда, однажды все знающие соседки сообщили, что он женился. Но вторая женитьба не изменила его. Пил он по-прежнему, и все больше развивалась в нем черта, которая когда-то была совсем незаметной. В подпитии он, хотя не был агрессивным по натуре мужиком, всегда влезал в споры и разборки собутыльников, а иногда и случайных лиц. Впрягался, как он сам когда-то говорил. Видимо, в одно из таких впряганий получил он по голове железной трубой, а упав, ударился о бетонный поребрик основанием черепа.

Те же соседки сказали Алене, что он находится в девятой больнице, парализованный и потерявший способность говорить.

Новая жена не стала забирать его из больницы, и Алена с младшеньким перевезли папу домой, где он поселился в одной из комнат их двухкомнатной квартиры.

Дети под руководством Алены быстро выучили ритуал обслуживания отца. Дать пить, покормить, по часам перевернуть. А уж массаж, камфорные протирания и все остальное делала она сама. В силу невозможности надолго отлучаться из дома Алена перестала ездить к себе в деревню, да и вообще куда-либо выезжать за пределы городской черты. И, наверное, в качестве компенсации этой добровольной тюрьмы, стены которой совпадали то со стенами квартиры, то с кольцевой дорогой Минска, она вернулась к одному из своих детских увлечений.

Зарплаты постоянно не хватало, и Алена подрабатывала, делая инъекции на дому. У нее была легкая рука. Пациенты ей доверяли. Впрочем, известность «мастера иглы» она приобрела не сразу. Постепенно те, кто верил в ее руку, распространяли слух, который Алена не опровергала. Они говорили, что эта процедурная из рода полесских колдуний. Она может заговаривать зубы, а уколы, сделанные ею, безболезненны. Для тех, кто этого еще не знал, она применяла заморочки, выработанные годами практики. То шлепнет по противоположной ягодице, то скажет какую-нибудь колкость. Но никто за это не был на нее в обиде. Уж лучше тебя предварительно уколет острый язык, зато потом не почувствуешь боли от укола иглой шприца.

Молодые медсестры пытались ей подражать, но чаще всего это им не удавалось, потому что пытались они копировать некую поверхностную сторону ее поведения и разговоров с больными, еще не отдавая себе отчета, что главное в чем-то другом. Впрочем, в чем основа ее мастерства, Алена и сама не знала. Дал Бог талант, и на здоровье.

– Просто у меня большая практика, – говорила она тем, кто пытался выведать у нее секреты искусства.

С этим соглашались. Инъекций за свою жизнь она сделала немало. Но не у всех количество переходит в качество. Взять хотя бы Нору Степановну – вторую дежурную сестру. Ей через год на пенсию. А больные воют, когда она входит в палату со шприцем в руках. Ну, не создана ее рука колоть, хоть ты убей, несмотря на то, что она, так же как и Алена, всю свою жизнь только и делает, что колет.

Однако никто из ее сослуживцев и не догадывался, что практика ее была в другом. Детское увлечение, к которому она вернулась, было вышиванием. Но это были не те женские вышивки, которые барышни шестидесятых годов прошлого столетия делали при помощи ниток мулине и пялец.

Растянув на огромном квадрате основу, Алена вышивала гобелены.

И с этой неполой иглой она управлялась так же ловко, с таким же мастерством и любовью, как с той, что имела наружный срез, внутренний канал и канюлю.

Готовя еду, убирая в квартире, массируя тело парализованного мужа, чтобы не было пролежней, и протирая его камфорным маслом, Алена представляла себя маленькой девочкой, которой мать в тарелку манной каши положила ложку варенья. И она спешит съесть кашу, чтобы потом не торопясь насладиться лакомством. От этой работы-лакомства у нее не ныла спина, не болели руки, и сама работа выпадала из времени и пространства.

Вышивала Алена без рисунка. Усаживаясь за станок, иногда не знала, что у нее получится. Но с первых же стежков выходило так, что она работала, будто по матрице.

Вся прежняя жизнь до переезда в Минск словно отразилась в ее голове и выплескивалась на тканевую основу. Это были картинки полесского жития: густых и мрачноватых лесов; лугов с разнотравьем, в котором преобладали желтые цвета; деревянной бани, хозяйственных построек, почерневших от сырости и времени; кривых ульев, той пасеки, за которую насмерть билась с сыновьями бабка Макрына, когда те хотели продать ее вместе с усадьбой и забрать мать в Пинск.

При всем этом картины нельзя было назвать реалистическими. Но каждый, кто смотрел на эти сочетания цветов, видел именно то, что видела она, только по-своему, словно именно это сочетание служило неким толчком к собственному представлению о том, что было заложено в их содержании и названиях. «Луг» поражал буйством красок, и, несмотря на то, что на картине не было ни одного цветка, зрители иногда перечисляли до десятка их названий. «Лето» удивляло осязаемым зноем, тишиной, в которой ощущалось стрекотание кузнечиков. Фиолетовые краски «Зимнего вечера на Полесье» побуждали искать тепло у теплой печки.

* * *

И только одна картина не была похожа на все творения Алены.

Она называлась «Взрыв». Это был причудливый разброс и переплетение красок, которые мгновенье назад еще были в центре картины. Непередаваемое ощущение мощи, которая сдерживалась некоей оболочкой, а затем разлетелась под влиянием еще большей силы. И именно в этот момент игла художника смогла зафиксировать и передать через краски эту мощь.

К Алене ходили знатоки. Выражали удивление, что она не член Союза мастеров народного творчества. Иногда приходили представители из картинной галереи и предлагали приобрести некоторые из ее работ. В последнее время стала звонить секретарша какого-то «бизнесмена Кондратьева», предлагая купить все картины оптом. Но Алена вдруг заупрямилась. Ей почему-то показалось, что, продав картины, она ничего больше не создаст. И Бог, наделивший ее талантом, лишит ее возможности творить.

Алена поднялась на четвертый этаж, открыла дверь квартиры ключом и, не снимая обуви, прошла в комнату к Аркадию. Слава богу, все было в порядке. Обычно в дни, когда Виталька куда-либо отлучался, она просила дочь Варю присмотреть за отцом. Но вот уже два года та живет с мужем отдельно. Оба зарабатывают деньги на свой угол, и поэтому квартиру они снимают в Фаниполе[4]4
  Фаниполь – поселок под Минском.


[Закрыть].

Алена зажгла маленькую лампочку ночника. Перевернула Аркадия на бок.

– Все нормально? – спросила она его.

Он хлопнул в ответ глазами. Таким языком они пользовались с первого дня его возвращения в лоно бывшей семьи.

– Виталька уехал в Брест, – сказала Алена.

Аркадий опять хлопнул глазами в знак того, что все это ему известно.

– У, как ты зарос, – сказала Алена и провела по редким волосам бывшего мужа, – в воскресенье будем тебя стричь. Лежи.

Она подоткнула под спину Аркадию две специально сшитые плотные подушки, больше похожие на валики, и пошла на кухню готовить кашу.

Однако раздался телефонный звонок и ей пришлось вернуться в коридор и снять трубку телефона.

– Алена Михайловна? – спросил женский голос.

– Да, – ответила она, узнавая секретаршу «бизнесмена Кондратьева».

– С вами будет говорить Игорь Павлович…

* * *

Семь лет назад она возвращалась домой с работы. Был вечер. Троллейбус, на котором она ехала, неудачно свернул с проспекта на боковую улицу, и у него сорвалось то, что когда-то маленький Виталька называл удочками. Водитель остановил троллейбус, вышел из него и стал манипулировать веревками, но что-то наверху заело, и он влез на крышу.

Пассажиры терпеливо ждали, пока эта процедура закончится, однако случилось неожиданное. Раздался хлопок, салон на мгновение озарился голубоватым светом, и тело водителя, пролетев мимо окон салона, упало на асфальт. Пассажиры высыпали наружу и образовали круг, в центре которого находился бездыханный водитель.

В Алене в этот момент словно что-то включилось, хотя она смутно помнит свои действия в той ситуации. Впоследствии «Вечорка» описала их весьма красочно. Оказывается, Алена сказала всем, что она врач, послала одного из мужчин звонить в скорую, а сама начала делать водителю непрямой массаж сердца. Она никогда не делала этого в своей работе, но однажды была свидетелем, как у них в больнице американские врачи стажировали своих коллег в рамках терапии неотложных состояний на манекене. Сестры называли этот манекен Ванькой и в отсутствие врачей пытались повторить действия реаниматоров.

Скорая прибыла через четверть часа, но Алене удалось «запустить» сердце водителя в течение первых четырех минут, и она могла законно гордиться тем, что именно она сделала все, чтобы тот остался полноценным человеком.

Она уже забыла о случившемся. Но спустя месяц у дверей больницы ее встретил тот, кого сослуживцы после публикации материала в «Вечорке» называли крестником. Он был в парадном костюме и с букетом цветов.

Потом они сидели в кафе «Сосны», пили шампанское, и оба испытывали неловкость, предчувствуя, наверное, что встреча эта может многое изменить в их жизни.

После этого они стали встречаться, так обозначили бы то, что произошло, ее соседки. Разрываясь между заботами о больном Аркадии, детях, путаясь в конспиративных встречах, она тем не менее не бросала своего любимого занятия, хотя и уделяла ему внимание только ночью. И трудно было понять, что придает ей силы – новая любовь или старое увлечение.

Именно тогда появился «Взрыв». Картина, не похожая ни на одну ее прежнюю работу. Впрочем, и последующие тоже.

Их роман, или, как говорили в таких случаях сослуживцы, отношения, продолжался два месяца.

В один из дней сентября, когда листья каштанов уже порыжели и наступило бабье лето, у дверей больницы ее встретила женщина.

– Здравствуйте, – сказала она, – именно такой я вас и представляла. Я жена Николая.

Потом они сидели в кафе «Сосны» и совершенно спокойно говорили каждая о своем. Вероника, как звали жену Николая, не угрожала ей, не пыталась брать с нее клятв не разрушать семью. Все было вполне пристойно. Разговор шел о трудностях вообще. О проблемах воспитания двух девочек, фотографии которых тут же были извлечены из сумочки.

В конце этой встречи Вероника еще раз поблагодарила Алену за то, что она один раз уже спасла ее мужа для девочек. И пригласила при случае навестить их семью.

В тот же день Алена позвонила другу Аркадия, который по-прежнему работал на городской АТС, и попросила посодействовать быстрой замене номера ее квартирного телефона.

* * *

Алена приготовила кашу, покормила Аркадия, промассировала ему спину, перевернула на другой бок и снова ушла на кухню, чтобы уже поужинать самой.

Пока она делала это, мыла посуду, в голове вертелись слова «бизнесмена Кондратьева», который знает о квартирных проблемах Вари. И откуда он о них узнал, прямо какая-то бизнес-разведка. Далее он сказал, что продажа картин по той цене, которую они стоят, может эту проблему решить.

– Ваш ответ? – спросил он.

– Я подумаю, – ответила Алена.

Однако, когда она вошла в свою комнату и стала смотреть на стены, увешанные работами, решимость вдруг оставила ее. Ей опять представилось, что, продав картины, она останется не только с пустыми стенами, но и никогда больше не сможет испытать это сладостное чувство, волшебный процесс, когда из ничего получается что-то.

* * *

Алена провела кошмарную ночь и впервые за многие годы опоздала на работу.