Текст книги "Я верю в тебя"

Я верю в тебя
Сергей Триумфов

© Сергей Триумфов, 2017

ISBN 978-5-4485-5133-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

МЕЧТА

Я знаю, что коврик возле твоей двери совсем забыл подошвы моих ботинок. Я знаю, что моя фотография затерялась в стопке пожелтевших газет. Я знаю, что ты мечтаешь еще раз мучиться, ругаться и не спать всю ночь, чтобы терпеть мой восторг. Я знаю, что никто тебя, завернутую в простыню, больше не выкрадывал из дома, чтобы потом до утра просить прощения. Не отмаливал грехи, чтобы потом похитить снова. Я знаю, что ни у кого больше так бешено не стучало сердце перед твоей квартирой, от чего ты испуганно открывала дверь и просила его стучать потише, чтобы не разбудить соседей. Я знаю, что тебе, в простыне и без простыни, я не успел сказать того, что теперь не могу носить в себе.

Я верю, что ржавый ключ, так долго валявшийся без дела, снова откроет знакомую дверь. Беспричинный набат моего неугомонного сердца снова напугает тебя. И меня снова укутает мир теплоты и долгожданного уюта. И два полумесяца обнаженных рук весь вечер не будут выпускать меня из своих полукружий. А я буду добровольным счастливым пленником, мечтающим только о таком бесконечном пленении.

И будут только тихие слова и бесконечный шепот горячих губ. И снова вернется потерянное лето, надолго заблудившееся в холоде непонятных отношений. И последний шаг будет в твою комнату, а не обратно. И пусть этот след покроется вековой пылью и ее целостность не нарушит резкость обратного следа, потому что ботинки я выброшу сразу.

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

– Это наша последняя встреча, – сказала ты, пряча взгляд в пустоту многолюдной улицы и ища поддержку в собственной растерянности. – Я больше не могу врать и притворяться. Проще расстаться и всё забыть. Так будет лучше тебе и мне.

Я совсем не возражал, но был с тобой не согласен. Мне лучше без тебя не будет. Ты предлагала заменить себя какой-то другой будущей непонятной женщиной, но я не мог представить никого лучше тебя. Зачем нужен неэквивалентный обмен? Я не хотел, чтобы ты переживала. Но я понимал, что мучиться вдвоем сложно. А одному за двоих, наверное, будет проще.

– Я не хотел, чтобы наши редкие свидания стали для тебя пыткой, шагами на Голгофу. Для меня они были радостью, от которой и до которой я пока еще выживал. Но ты, наверное, права – крест должен нести кто-то один, а не бригада измученных изумленных муравьев.

– Ты должен меня понять, я измучилась так жить. Я вздрагиваю от каждого телефонного звонка. Я боюсь назвать его твоим именем. Я всё время должна притворяться.

У тебя не было сил идти, и ты повисла на моей руке. Ты не утверждала, а спрашивала, с надеждой заглядывая в мои глаза. Мне казалось, что я понимал всё, о чем ты говорила, но не мог понять чего-то главного. Твои доводы были ясны и безупречны. Но я не мог ответить на два вопроса: зачем мы встретились, и как будем жить друг без друга дальше? Воспоминания всегда можно сложить в надежную шкатулку памяти и изредка доставать их оттуда и любоваться ими, но только не тогда, когда желания любить и чувствовать бурлят в тебе, не умещаясь ни в какие заповедные границы. Воспоминания – сухой остаток бывших переживаний. Слишком широко распахнулась дверь наших отношений и не хотела захлопываться ни перед нами, ни за нашими спинами. А я, оказалось, совсем не разбираюсь в дверных проблемах.

Ты ждала от меня поддержки, а у меня не было инструкции, как сделать так, чтобы никто не страдал. У меня есть паспорт и фамилия, но они всё равно не могут быть спасательным кругом. К сожалению, я родился голым, а умная инструкция или потерялась в роддоме, или зашифрована в пиктограмме родинок на моем теле. Всё равно нам от этого не легче.

И я наклонился и просто поцеловал тебя. Твои говорящие губы удивились, попытались втолкнуть в меня еще какие-то умные слова, но поняли, что бесполезно лить, когда уже через край. Они замолчали, но ненадолго. А потом, молча, спросили: «Это всё?»

Конечно, я не могу признаться, что у меня дрожали руки, но почему-то ключ никак не хотел слушаться моих пальцев.

Мы раздевались судорожно. Приличия оказались за бортом. Мы срывали друг с друга то, что снимается в самую последнюю очередь.

Мы, и только мы, знали и ощущали, что не виделись целых восемь с половиной дней и сорок пять минут. Это гигантское расстояние времени. Его можно написать на бумаге, но осмыслить всего количества одиночества невозможно.

– Это должна быть наша последняя встреча, – сказала ты хриплым срывающимся голосом. – Ну, скажи.

– Давай снимем сначала пальто. Оно может измяться, – ответил я, хотя пальто уже было покрыто глубокомысленными и укоризненными морщинками: нормальные люди раздеваются не так. Правила приличия, оказывается, я знал лучше, чем инструкцию. Мы перестали быть нормальными с тех пор, как встретились.

– Тогда давай уж ляжем на кровать. Мы успеем до нее дойти?

– Сомневаюсь, потому что у нас раньше это почти не получалось.

Я всегда восхищался тобой потому, что ты умеешь задавать такие вопросы, на которые я не только сразу не отвечу, но никогда и не смогу найти ответа. Но меня всегда спасало то, что можно не отвечать, прикинувшись ниже уровня их понимания. А ты, как мудрый человек, не обижалась на меня и задавала их снова.

– Ты меня любишь? – прошептали твои губы, обдавая жаром мое ухо. Твоя рука, совершенно бессмысленно, то поднималась, то опускалась по моей груди. То ли она хотела стереть всё, что произошло, то ли пыталась впитать, вобрать в себя весь мощный неподвластный хаос восхищения тобой. Твое тело стало еще более соблазнительно податливым. Таким, что, когда я тебя обнимал, на нем оставались отпечатки моих рук, но и я сам любой прикоснувшейся частью погружался в него так, что начинал тонуть и не хотел, чтобы меня спасали.

В твоем теле существует четыре степени доверия. Когда я только пытался тебя соблазнить, тело говорило, что можешь смотреть, но я, как музейный экспонат, который трогать руками нельзя. Свои восхищения можешь записывать только в книге отзывов.

Когда ты уходишь, в нем появляется жестокая жёсткость. Средневековый рыцарь в металлических доспехах себя чувствовал гораздо комфортнее, чем ты в своем теле.

Когда я тебя обнимаю, тогда ты не чувствуешь своего тела, а я не могу им насытиться. Когда мне не хватает рук, глаз, губ, чтобы суметь понять невероятность события прикосновения, твое тело становится родным, близким, трепет его не прячется под скафандром одежды, а хочет, чтобы его укротили мои руки, а потом снова мечтает о наступлении нового трепета.

Когда ты спишь, твое тело не принадлежит ни тебе, ни мне. Я люблю его разглядывать и наслаждаться обнаженной его естественностью. Я разгадываю загадку узора родинок – кто кому принадлежит: оно мне, или я ему; кто кому отдается: я тебе, или ты мне? В отсутствии границ, наверное, и заключена вся тайна близости человечества. А пограничные столбики мы сами втыкаем в целомудренную белизну еще не испорченных отношений

«Это наша последняя встреча, только давай не будем думать об этом. Обними меня».

Я всегда удивлялся своему безволию. И в этот раз я не смог тебе отказать. Я не только обнял тебя, но я еще прижался… А дальше ты не могла отказать. Партитура для пружин пожилой кровати была смята нашими телами. В комнате пело всё, что до сих пор молчало. Ты не прятала своих глаз, потому что они ничего не видели; ты не стеснялась своего тела, потому что оно принадлежало уже только мне; ты не боялось, что тебя кто-то услышит, а боялась, что могут не слышать мудрую вечность, ту звонкую перемычку, которая соединяет мужчину и женщину с космосом. Ты была безумна, ты была похотлива, ты была развратна и безудержна. Я тонул в твоем теле, а потом рождался через него снова. Я знал, что нашел ту женщину, с которой умереть невозможно.

Любить можно часто, но любить так, чтобы нельзя было расстаться, надо жить с этой женщиной без выходных, прогулов и отпусков. И это не должно стать обязанностью, а должно превратиться в естественную, как воздух, необходимость.

– Это наша последняя встреча. Только ничего не говори, – сказала ты, когда голос начал тебя слушаться. Внимательно посмотрела на меня, зачем-то поцеловала меня и бархатным телом прижалась ко мне.

Мне не хотелось соглашаться. Мне хотелось тебя укусить. Больно.

– Ладно, пусть эта встреча не будет последней, – вдруг предложила ты. – Давай, следующая станет обязательно последней.

– Давай, – послушно и радостно промолчал я. У меня опять не хватило слов и желания возражать тебе.

Я ВЕРЮ В ТЕБЯ

Я верю в тебя. Я верю в твои горячие слова, которые ты шепчешь, обнимая меня. Я верю твоим губам, твоим шагам, тем мыслям, которых у тебя еще нет. Я верю, что наша ночь никогда не кончится, я верю, что всё равно одинокий день не разорвет ночной бесконечности. Я верю в то, во что верить невозможно. Но невозможно другим, а я верю.

Я даже верю в то, в чем ты сомневаешься. Я верю в твое страшное молчание, когда твои глаза боятся сказать правду. Я знаю, что ты вернешься, потому что я верю. Соприкосновение обнаженных душ не может обмануть. Откровенность стала нашим паролем.

Я верю так же самозабвенно, как ребенок верит матери, как грешник верит в отпущение грехов, как больной верит каждому слову врача. Не верить тебе, значит, не любить тебя. Я верю, что всё бывает, но я точно знаю, что не может быть тебя без меня.

Нет ангелов среди нас. Я не верю в твою безгрешность. Но мне не нужно стерильного чуда. Пусть обо всем знают небесные чиновники. Они любить не могут, ведь любовь для них – самая главная ошибка природы. А я люблю тебя, и поэтому не могу не верить.

Я верю в себя, потому просто люблю тебя. И если ты даже не выдохнешь свои сомнения, всё равно тебя не смогу разлюбить, потому что люблю твои сомнения.

Ты можешь не верить всему, но только верь мне так, как я верую в тебя.

В ПУСТЫНЕ

В пустыне можно не только думать, в ней можно и умереть. Без тебя я умирал много раз, но каждый раз знал, что еще рано, что мы еще не встретились. Песком забивались глаза, и вместо нужных милых слов скрипели и скрежетали на зубах песчинки отвратительных выражений. Но звезда всегда была над нами. Ты еще не видела ее света, а я всё еще только пытался его разглядеть.

Стертыми наждаком песка последними глазами мне виделось, что я иду к свету. Мне казалось, что ошибался я только раньше, до того, как мы встретились. Мне казалось, что когда добегу до твоего света, то мне больше не надо будет бояться темноты. Мне казалось, что не надо будет жевать песок нудной молитвы. Мне казалось, что с тобой я забуду все молитвы, потому что сам стану богом.

Я не знал, что по пустыне надо бродить не для того, чтобы оставить следы, а суметь пройти так, чтобы не нарушить горячую близость сланцевых песчинок. Надо пройти так, чтобы не растоптать хрупкость, чтобы покориться величием и той бесконечностью, к которой тебе дано иногда прикоснуться.

Я же хотел только твоего света. Я же хотел твоего тепла. Я хотел только твоего тела. Я хотел, но не думал, что, оказывается, ты тоже можешь хотеть. Я не думал, что твои губы могут шептать такую же беспощадную молитву. Я не думал, что твои крылья выросли из тех же бархатных барханов, за которыми спрятаны и молитвы, и судороги одиночества, и прилипший песок на дорожках скатившихся слез.

Я встаю перед тобой на колени, я прошу тебя не думать, а просто один раз мне поверить. Остановись. Ведь твой лик я вижу на всех иконах. Правды не найдешь, а от желания не избавишься. Я не смогу и не хочу считать твои падения, но мне хочется всегда махать твоим телом, как флагом, и если прикасаться, то как к богу. Я тот, кто не просто ждет тебя, а тот, который верит в тебя. Все-таки не зря я прошел через пески, я оставил там свой след, но теперь я никогда не испугаюсь ни сухости губ, ни скрежета песка на зубах, ни паранойи одиночества.

До тебя окладов было много: весна, барханы, пустая комната. А теперь – всюду твой упругий и целостный лик, только оклады стали малы. Надо бы молиться, но молиться некогда, потому что ты рядом. Не уходи, хочу, чтобы у меня никогда больше не было времени молиться о том, чтобы ты опять вернулась.

ПЬЯНАЯ ПАЛУБА

Когда душа завернута в упругий жгут выжатого белья; когда не хочется поднимать глаза, потому что кажется, что кому-то что-то должен; когда подвиг йога ходить по осколкам или по огню (без разницы) становится детской и безобидной шалостью; когда ищешь себе только оправдание; когда запутался в двух направлениях креста; когда вздох оказывается не неожиданно первым, а необходимо последним, – тогда всё становится понятным, и безмерно утраченным.

Почему опыт непознанной жизни и понятие твоего поцелуя пришли так поздно? Я не ожидал, что ты сможешь заполнить все трюмы моего беспризорного одиночества. Они, пропахшие кислой капустой и приторным ромом, привыкли обманывать не только себя, но и тех, кто мог бы решиться вступить на эту палубу. А я раскачивал палубу, мне так хотелось, чтобы ты поскользнулась.

Но ты взошла не для того, чтобы упасть, а чтобы соленые доски палубы стали паркетом для нашего вальса. Ты поняла, что равновесие больше было необходимо мне, что я без него не мог жить. Поэтому мне не больно было коленками дробить осколки твоего разбитого фужера.

Мне казалось, что я тебя поймал, мне казалось, что я тебя обнял, мне казалось, что ты перестала сопротивляться. Я клялся на крестах скрипящих мачт, и рисовал тебя на сукне удивленных парусов, а русалки казались дешевыми разменными шлюхами.

Вечер был освещен нервным пламенем свечи. Я не помню… но кажется, что раздевалась ты сама. А может, я срывал всё лишнее, что, казалось, должно разъединить нашу близость. Бежали крысы, недовольно попискивая в ленивой волне; безвольно опустились паруса, обнажая кресты мачт. Трещали свечи, скрипели доски, и жизнь одной простыни быстро менялась на жизнь другой. Нам некогда было молиться, потому мы сами стали божествами. Ты была рядом, даже ближе. Ты прикасалась ко мне, ты целовала меня, ты не стеснялась своего тела, а мне почему-то его как всегда не хватало. Я видел много обнаженных женских тел, но тебя я раздевал до откровенного обнаженного крика и до смущенной улыбки девушки.

Или шхуна укачивала нас, или мы так раскачали ее, что она стала зачерпывать в трюм морскую воду. А может быть, на языке скрипела соль пота, не знаю, чью соль я слизывал. Но до сих пор я машинально облизываю губы, лишь бы испытать, почувствовать то, к чему уже нельзя дотянуться, то, что стало воспоминанием. Но каким воспоминанием…

Могу ли я утонуть с тобой? Знаешь, я к этому всю жизнь шел. Ты меня не напугаешь своей страстью. Я не боюсь утонуть, я боюсь застрять на мели. Боюсь застрять в штиль с обмякшими крыльями парусов. Я боюсь, что в моей жизни не будет никогда того шторма, который сможет изменить мою жизнь. Я понял, что выскочившие сучки из досок очень похожи на твои родинки. Я понял, что всю жизнь плавал, чтобы доплыть до тебя. Чтобы хотя один раз постоять на осколках твоего разбитого бокала, чтобы хотя один раз быть одурманенным запахом шлейфа твоего платья, а потом сопереживать его забытости, когда оно безвольной лужей грустило без твоего тела. Тогда я понял, как одинок без тебя.

А твое тело уже не сопротивлялось моим рукам. Твое тело просило, твое тело стало мягко-пластилиновым. Оно забыло стыд, скромность, и его безумность превратилась в странную необходимость принадлежать моим рукам. А они в это верили, верил и я, и молил, чтобы видение не заканчивалось. И склонял свою голову перед живым Божеством. Не уходи. Но в Божество можно верить, и нельзя его удержать.

С тобой я потерял всё. Я потерял покой и уверенность. Но я сохраняю в себе тот самый кусочек памяти, ради которого можно и надо жить. Я обнимал тебя, ты была моей. Мы клялись в вечной любви, мы были откровенны в нашей молитве. Кипяток желания и расплавленность тел впаяли в ночную мечту тромб нашей разлуки. Мы можем разойтись, но мы не можем расстаться. Знаю, что песни русалок станут для меня лишней язвой, потому что твои стоны стали самой незабываемой песнью в моей жизни. И я до сих пор верен нашей недоговоренной мечте – этой мой компас, и я верю в нее. Как мне приятно быть глупым от и без тебя. Боже, мне не надо другой мудрости, кроме той, которую я узнал с тобой. Я в этом не признаюсь никому, ни под какой пыткой, но прошу, спроси, только ты спроси, в конце концов, у меня об этом. А от тебя я не буду скрывать, потому что между нами уже не может быть тайн. Пусть стесняются нас, а я не стесняюсь. Мы успели раздеться один раз, один раз, но на всю жизнь и друг перед другом.

ТЫ СПАЛА КАК АНГЕЛ

Ты спала как ангел. Но почему нет ангелов между нами? Было всё: крик измятой простыни, твои широко раскрытые глаза, мраморность твоих безвольных рук, которые недавно страстно обнимали меня. Мне не хотелось тебя будить, потому что твое пробуждение означало бы конец вчерашнего прикосновения к той жизни, о которой я боялся мечтать.

Я ошибался, потому что спал только сам. Я спал, но ты даже не знала о том симбиозе, который я выдумал.

Но я всё равно тебя будил. Я не мог дождаться рассвета твоих первых слов. Я нежно поправлял край одеяла, который давил на светлый завиток твоих непослушных волос, и до боли, до крови сжимал в кулаке пальцы, чтобы только не проговориться, как я не хочу с тобой расставаться. Мне хотелось тебя разбудить, чтобы услышать твой голос, но я боялся, что ты проснешься и вдруг скажешь: где я, кто ты? Ангелы, наверное, есть у многих, но на всех их почему-то не хватает. Но пусть сегодня придет хотя бы пол-ангела: твою улыбку я буду вспоминать и хранить, как единственное волшебство в своей жизни.

Завтра приходит не потому, что его ждешь, а потому, что сегодня не может длиться бесконечно.

Всё равно я тебя будил: будил тяжестью своего тела, шероховатостью небритой щеки, скрежетом неуверенной нежности, которой я не знал до тебя. Ты спала. И ангелы были в тебе, а не между нами.

Ангелы, небесные существа, не бойтесь меня. Улыбнитесь хотя бы один раз мне и той женщине, которая не хочет проснуться. Милые ангелы, я больше никого не буду любить, но вы ведь знаете, что и тогда она не сможет полюбить меня. Даже когда она проснется, она не забудет набаты о перекладины равнодушных ребер. Я столько раз слушал этот стук, приложив жадное ухо под бесстыдную выпуклость твоей груди. Не хочу равнодушного ответа на случайный вопрос.

Я оберегаю твой сон, пусть под моими словами тебе снятся жирафы, но я всегда буду надеяться, что ты проснешься. Что мечта, зажатая в кулаке, станет птицей, и моя наконец раскрытая ладонь останется вечной и горячей печатью на твоем теле. И тогда, любезные ангелы, вы станете лишними свидетелями, которых я с удовольствием отошлю к тем, кто еще сжимает кулаки.

В МЯКОТИ ПОВСЕДНЕВНЫХ ШАГОВ

В мякоти повседневных шагов утопает долгожданная радость невесомого полета. И задушевный крик становится ежедневным шепотом ворчания, раздраженного недовольства не только собой, но и всем вокруг. Воспоминание превращается в неосуществленную мечту заблудившегося будущего. Жить прошлым – это всё равно, что грызть нафталин вместо сахара. Нельзя мечтать об игрушках вчерашнего детства, а пыль с подаренных цветов не может превратиться в нежный туман пыльцы. Поэтому я – всё время с тобой. Но время всегда почему-то грустит без тебя. Нет движения воздуха без твоего присутствия, и я дышу только тем, что заполнено памятью о тебе. И мне этого воздуха постоянно не хватает.

Пока неторопливость одинаковых шагов будет отстукивать мерный круг по равнодушию циферблата, крылья не смогут сопротивляться движению направленного воздуха и останутся лишь воспоминанием не случившегося полета. Я знаю, что ты приходила, но почему ты не можешь быть рядом со мной снова? Почему оказывается за бортом то, что больше всего мы боимся потерять?

Ты помнишь, когда я вставал с постели, то глубокие морщины простыни хранили память о нашем полете. Но на шахматном узоре паркетного пола каждый неверный шаг отзывался болезненным стоном уставших от постоянной близости друг к другу паркетин. Если в шахматы играют профессионалы, то в любви бывают более сложные комбинации. И я тогда еще не знал – чтобы решить их, надо просто любить.

Свет памяти существует, пока есть след воспоминания. Я никогда не умел бегать, поэтому я не мог убежать. И мне трудно сделать первый шаг. Куст шиповника всегда исцарапает и зацепит поспешность желаний, и сладкий и красный плод обязательно вяжет недосказанностью заветных слов. Я знаю, что с тобой трудно, но без тебя невозможно.

Но время не только убегает, – оно движется вперед. И если не мечтать о воспоминаниях вчерашней радости, то я услышу звук твоего каблука по моему одинокому порогу, стукнет заблудившееся в сомнениях сердце и паутину одиночества, наконец, вскроет где-то далеко и навсегда потерявшийся ключ от входных дверей.