Текст книги "Непримиримые"

Сергей Тютюнник
Непримиримые

Двухтысячное войско под началом подполковника Балакина, одного из лучших полковых командиров Объединенной группировки федеральных войск на Кавказе, в распластанном на пологих холмах предгорной Чечни поселке обложило отряд Шамиля Караева, состоявший из семидесяти человек. Шамиль уже вторую войну водил за нос федералов и вот попался.

Два дагестанца-двухгодичника через мощный громкоговоритель, установленный на бронетранспортере, кричали Шамилю и его людям, чтобы сдавались. Они кричали на арабском и чеченском языках. Двухгодичники истекали потом в тесном от агитационной аппаратуры бэтээре, читали Шамилю через свой матюгальник куски из Корана о смирении, говорили, что в Российской армии уважают мусульман, и обещали амнистию добровольно сложившим оружие. Громкоговоритель заглушал рев элегантных штурмовиков в высоком и сказочном небе…

Шамиль, вторую войну гоняемый по лесам и ущельям, не поверил призывам дагестанцев. И войско Балакина принялось перепахивать огороды артиллерией и колоть поселок самолетными пике. Шамиль с сельским людом ушел в подвалы, но бомбы, черными каплями срывающиеся с молниеносных штурмовиков, многих доставали и в глубине.

– Не поверил, – сказал Балакин про Шамиля и закурил. – Эти два барана-толмача опять что-то насвистели про Коран и мусульман. – Балакин понял лишь два слова в чужом языке переводчиков.

Подполковник сидел на плоской крыше высокого дома, где выбрал себе командный пункт. И сказал все это Балакин офицеру-воспитателю из штаба группировки Постникову, по чьему ведомству числились переводчики и громкоговоритель. Постников как старший здесь «политработник» следил за укреплением морально-боевого духа своих войск и разложением неприятеля. Он следил за этими процессами с КП Балакина и кивал всему, что тот говорил. Постников чутким нюхом давно уже уловил определенные веяния в тягучей кадровой атмосфере и понял, что Балакин скоро уйдет на повышение. А Балакин, поглядывая на «комиссара» через красивые солнцезащитные очки итальянской штамповки, покусывал сигарету и думал: «Вот так, гад, всю жизнь и киваешь. Выкивал уже подполковничьи погоны, выкиваешь и полковничьи». А Постников кивал и думал: «Вот такая банда, как у этого Шамиля, тебе как раз и нужна. Да еще на равнине, а не в горах. Легкая победа, умелый доклад наверх о результатах операции и – вперед, на генеральскую должность».

– Перекур, – скомандовал, покуривая, Балакин состоявшим при нем артиллерийскому начальнику и авиационному посреднику.

На плоскую крышу кирпичного дома сели два диких голубя. Из пыльных садов выползла тишина, но два дагестанца-двухгодичника загнали ее обратно, снова врубив свой матюгальник. Цитатами из Корана они стали уговаривать Шамиля сдаться и пощадить людей, огороды и скотину.

– Что они свистят про Коран, – зло покусывал сигарету Балакин. – Ты ему скажи, что нам самим эта война до задницы, что мы хотим домой к женам и детям, что мы им не враги и худого не сделаем… А они долдонят «коран-мусульман», «коран-мусульман». Да я бы назло не вышел, если бы мне, окруженному, читали что-нибудь из устава. Хоть из боевого, хоть из ооновского.

Балакин говорил это вслух как бы дагестанцам-двухгодичникам. Но, прячась за темными очками, глаза косил на Постникова. По мнению Балакина, именно «комиссар» должен был научить переводчиков правильной агитации в бандитских массах.

«Политработник» заиграл желваками, стараясь не смотреть на Балакина своими водянистыми глазами.

– Хрен кто выйдет, – вынул Балакин сигарету из зубов и плюнул изящным хлестким плевком.

«Комиссар» из-за присутствия на «капэ» зрителей – десятка офицеров – после короткой борьбы внутри себя нокаутировал сомнения и рванулся в атаку за честь мундира:

– Кабы агитаторы тут могли банды в плен брать – не хера было бы войска сюда вводить, – выцедил меж зубов тягуче.

– Ну а коль не могут, – так же тягуче, но веселей сказал Балакин, – не хера было сюда таких агитаторов брать.

Постников захватил горячего летнего воздуха в легкие, но выдохнул не в том темпе, на который сам рассчитывал, – легко выдохнул, потому что увидел силуэт человека, бредущего от пропыленных, взятых в кольцо садов.

– Кстати, вон уже кто-то сдается.

Балакин освободил от итальянских очков глаза и поднял к мохнатым бровям бинокль. От поселка шел кто-то в серо-голубой одежде.

– Нашелся один дурак. Да и тот крестьянин, – хмыкнул он, но «комиссар» уловил в его голосе нотку сожаления. Этот единственный сдающийся человек рушил стройную систему балакинских обвинений в адрес агитаторов.

На крыше дома все насторожились: перспективный командир Балакин, взвинтившийся Постников, хитрец артиллерийский начальник, списанный на землю по гипертонии авиационный посредник с сиреневыми щеками, красавец-усач офицер связи, хамовитые солдаты из комендантской «придворной» роты и несколько душевно смятенных чеченцев, среди которых серым светлым пиджаком выделялся промосковски настроенный председатель местной власти (остальные чеченцы были одеты в однотонную милицейскую форму и представляли батальон местных ополченцев, приданных русским «для поддержки штанов», как говорил Горский – начальник артиллерии).

Глава администрации района час назад поставил свою подпись в журнале артиллерийского начальника против тех цифр, которые обозначали цели для длинноносых гаубиц. Цифры эти заменяли собой кирпичный поселок, усыхающие его огороды, больных глистами коров, замученных нуждой и войной сельчан и, конечно же, гордого Шамиля и его боевиков, готовых смертью встретить Балакина с его солдатами и примкнувших к ним чеченцев.

Глава администрации, бывший при СССР главным механиком автобазы, надеялся, что из его души вынут занозу – эту вечную тревогу из-за отряда непокорного Шамиля. И он расписался в журнале шефа балакинской артиллерии против цифр, обозначавших координаты целей. А артиллерийский начальник, бабник и хитрец, преферансист и пушкарь милостью божьей, показал подпись руководителя местной власти Балакину и вполголоса, стараясь меньше шевелить губами, сказал:

– Пусть теперь тявкают, что мы, мол, мирных жителей мочим…

– !! – подняв на лоб очки, Балакин взглядом одобрил согласование с местной властью огня по поселку.

Глава администрации свой выбор сделал уже давно, когда вместе со своими людьми, руки которых еще не отмылись от машинного масла, при Доку Завгаеве разогнал местную мафию, рулившую районом, и в суете Первой чеченской войны расстрелял главаря – владельца высокого дома, на крыше которого теперь разместился «капэ» Балакина и где стоял сейчас в ожидании результатов боя он сам – новый глава администрации района в светло-сером пиджаке. Теперь он настороженно вглядывался в фигуру того, кто шел сдаваться, молясь своему сильному Богу и выпрашивая у него, чтоб сдался мирный житель, а не человек Шамиля. Если Шамиль начнет сдаваться, то с пленными предстоят хлопоты. Их нужно будет охранять, везти в тюрьму, судить и все это время опасаться их побега или амнистии, освободиться же им обязательно помогут, и шамилевцы опять начнут перетряхивать район и его окрестности… Нет, лучше уж пусть Шамиль упрямится и огрызается огнем. И тогда авиация и артиллерия русских оглушат его, а пехота добьет. И это будет правильно.

Но картину портили упрямые и тупые поселковые. «Почему они не выходят из кольца? – думал глава. – Ведь их же никто не тронет. От бомб и снарядов именно они больше всех пострадают, а потом будут еще сильнее ненавидеть и меня, и русских…» Председатель всматривался в человека, бредущего со стороны селения, надеясь, что за ним потянутся остальные.

Хамовитые солдаты из комендантского «придворного» взвода рассупонили на сдавшемся одежду в поисках ножа или гранаты. Но тот был пуст от оружия.

– Веди его сюда! – крикнул Балакин с крыши, и солдаты повели пленника, направив ему в спину автоматы и резко покрикивая.

– Может, переводчиков позвать? – осторожно спросил Постников, прищурив водянистые глаза.

– Не надо, тут твоих переводчиков, – дернул скулой Балакин и, повернувшись всем телом к чеченцам, сказал:

– Переведите, ребята!

И те гурьбой, включая молчаливого офицера из Федеральной службы безопасности, подошли к Балакину.

Сдавшийся был мужчина лет под тридцать, с карими глазами, большими и красивыми, с тонким прямым носом и молодой жидкой бородкой, и если бы не коротко стриженная голова, сильно смахивал бы на Иисуса Христа с русской иконы. Серо-голубая одежда пленника оказалась вблизи просто голубой джинсовой парой, но грязной и забрызганной мелкими капельками высохшей крови, как перья у обезглавленной курицы, брошенной в пыль судорожно хлопать крыльями и фонтанировать струей из обрубка шеи.

– Где Шамиль? – спросил Балакин.

– Я ничего не знаю. Я простой крестьянин, я не араб! – залепетал в ответ на русском сдавшийся. – Я не воюю против федералов.

– Почему в крови? Ранен? – не смягчался Балакин.

– Бомба разорвала жену, от нее ничего не осталось, только кровавая пыль… – И чеченец вдруг начал плакать, стыдясь своего плача и стараясь улыбаться белозубым сухим ртом, и речь его от такой душевной работы получалась медленной.

Балакин не знал, что спросить дальше. Все молчали. Дикие голуби снова сели на крышу дома и заворковали. Авиационный посредник чуть в стороне шепнул шефу артиллерии про пленного:

– Все брешет. Никакой он не крестьянин. Точно: араб натурализовавшийся. Глянь, как он одет и какое у него лицо нежное – как с иконы.

– Черт их тут разберет, – вздохнул артиллерийский начальник.

Пленник вытер ладонями глаза и робко что-то сказал по-чеченски.

– Что он говорит? – спросил Балакин.

– Воды просит, – перевел офицер ФСБ.

– Чего? – скривился Балакин.

– Воды просит, – повторил офицер.

Балакин со злостью плюнул и развернулся к упрямому онемевшему поселку.

– От сучары! – протяжно сказал он вслед своему взгляду и, повернувшись к ополченцам, поставил точку допросу: – Уберите его отсюда!

И те пошли поить пленника водой из фляг, согретых жестоким солнцем.

– Горский! – обернулся Балакин к артиллерийскому начальнику. – Начинай!

«Комиссар» Постников вздохнул и грустно посмотрел на Балакина и Горского.

– Как скажете, – развел руки шеф артиллерии, посмотрел на затвердевшего «комиссара» и тут же пожалел, что так отозвался на приказ Балакина.

Балакин засек странные переглядывания Постникова с Горским и молниеносно возмутился:

– Ты что?! – Очки не скрывали сдвинутых мохнатых бровей.

– Да нет, – заменжевался Горский, – мы всегда готовы…

– Горский! – не отступал Балакин. – Что с тобой?!

Постников хмыкнул, кривя бледные губы.

– Все нормально, товарищ подполковник! – У шефа артиллерии забегали глаза. – Через минутку начнем, – и он схватил телефонную трубку.

Балакин долго смотрел на него, потом оглянулся на Постникова, уставившегося в одну точку, выбранную где-то в поселке, и достал сигарету. «Переглядываются они, – думал зло, – политики хреновы… гуманисты… Тут своих беречь надо, а не чужих считать…» И, обернувшись опять к Горскому, металлически отчеканил:

– Работать так, чтоб пехота свободно могла войти в поселок. А то вы умеете – землю поковыряли, каблуками щелкнули, и капец – цели, мол, подавлены. А мы потом «двухсотых» по всей России возим!

Затянулся дымом, выдохнул, сбросил пар и вспомнил про авиацию.

– А вы, товарищ подполковник, чего ждете? – спросил у авиационного посредника. – Поднимайте своих! Что мы здесь, до ночи будем этого Шамиля высиживать?!

Высоким голосом запел снаряд, вздрогнул от удара поселок, и прозрачный железный огонь слизал кривое деревце, торчавшее возле крайнего сарая, густо побитого оспой пулеметных очередей.

Глава местной власти заиграл желваками, морщины на его темном лице обозначились четче, и хищный нос заострился. Он возбужденно зашагал по крыше дома, согнав диких голубей. Из поселка побежали люди. Женщины волокли за собой детей, мужчины – тюки и сумки. Бывший главный механик мысленно возблагодарил Аллаха за то, что тот услышал его молитвы и внушил сельчанам мудрость. Особист тут же побежал с крыши вниз, чтобы организовать работу фильтропункта и отсеять боевиков, которые могли попытаться выйти, смешавшись с мирными жителями. И над всеми ними летели равнодушные снаряды, прессованным воздухом разгоняя птиц. Горский огня не прекращал.

– Ну-ка, соедини меня с пехотой, – сказал Балакин усатому красавцу-связисту, – хватит ей загорать.

…Через три часа постоянно сидевший на связи Балакин наконец услышал то, что хотел. Командир пехотинцев доложил, что окружены в доме остатки банды, и Шамиль, кажись, там.

– «Кажись» или точно там?! – прорывался сквозь треск эфира Балакин.

– Что, Шамиля взяли? – сухо поинтересовался Постников.

– Пока нет, – так же сухо ответил Балакин.

– Ну что ж, я поеду туда, – как бы размышляя вслух и тем самым не роняя свою персону, испросил разрешения «комиссар» у Балакина.

И получалось, что он первым из штабных ринулся в бой, да еще со своими агитаторами, а вот он, Балакин, торчит без пользы на КП, пока пехота истекает кровью, выцарапывая из норы Шамиля – гордость «чеченского сопротивления».

Выдержав паузу и заручившись молчаливым согласием Балакина, Постников живо спустился с крыши и пошел к бронетранспортеру своих переводчиков. А Балакин, уязвленный инициативой «политработника», стал лихорадочно думать над планом ответного шага, чтобы взять реванш.

– Как там дела? – сдерживая волнение, спросил глава местной власти, боясь, что не всю банду перебьют, и сухое его тело напряглось под серым пиджаком.

– Скоро закончим, – ответил Балакин, сдерживая неприязнь к чеченцу за то, что загребает жар чужими руками, но все же, не сдержавшись, брякнул: – Ваши-то «милиционеры» что-то не шибко в атаки ходят…

– Наши люди «по-вашему» воевать не хотят, – съязвил чеченец, – плюс боятся нажить кровников, к тому же чувствуют недоверие к себе с вашей стороны.

Балакин продолжать разговор не стал. Он вдруг вспомнил о пленном.

– Где этот человек? – спросил Балакин у вернувшегося особиста, незаметного и ничем не выделявшегося гражданской одеждой. В бой он не рвался и проторчал всю атаку на крыше дома.

– Это родственник Шамиля, – спокойно, уважая себя, ответил особист, – мы хотим с ним поработать.

А Балакину Бог или черт подсказал, что к Шамилю надо бы ехать с пленником.

– Приведите его ко мне, – твердо гнул свое Балакин, – у меня люди гибнут в бою. Пусть дорогу показывает. Он поселок знает наверняка.

…Тревожно улыбавшегося пленного Балакин посадил в бронетранспортер комендантского взвода, сам сел рядом с водителем и рванул к окруженному дому, где изредка постреливали. Бой продолжался только здесь. Вокруг шумно дышали раненые коровы, стонали приваленные стенами овцы да выли женщины в подвалах, стиснув привыкших к смерти молчаливых детей. Поселок вонял сгоревшей взрывчаткой. На мертвых боевиков, валявшихся тут и там на улицах, медленно оседала взбаламученная бомбами пыль.

Бронетранспортер Балакина, с христоподобным пленником внутри, тормознул возле дома, подпираемого мокрыми спинами уставшей пехоты. Над догоревшими крышами поселка летали мусульманские призывы агитаторов. Но Шамиль сдаваться не хотел. Он укрылся в доме с несколькими оставшимися в живых людьми и выставил в окна пулеметы.

– Можно, конечно, подогнать танк и разнести эту халабуду вдребезги пополам, – докладывал обстановку раскрасневшийся от беготни по поселку комбат, как бы испрашивая одобрения начальника на такой финал операции.

– Нет, этот вариант не подходит, – закрутил головой Балакин. – Тут же Шамиль! Его во всем мире знают, вторую войну за нос всех водит. Его живым надо брать.

– Живых только в кино берут, – рискнул вольничать комбат, немногим моложе Балакина, с седеющей головой и кривым носом, раздавленным в драке в пору жениховства.

Балакин задумался, глядя в пролом стены на кирпичный нестарый дом, покорябанный осколками и пулями. Дом с выбитыми окнами стоял посреди двора. От его стен отскакивали и кружились по округе усиленные аппаратурой надрывные призывы к боевикам сдаваться. И Балакин не выдержал. Подойдя к агитационному бронетранспортеру с задраенными люками, он нетерпеливо постучал кулаком по броне и этим вызвал наружу сидящего рядом с водителем «комиссара». Водянистые глаза Постникова уставились на Балакина в ожидании чего-нибудь военно-опасного. Но Балакин рявкнул:

– Хватит звиздеть! – Дождался молчания агитационки, шумно подышал и, уже чуть успокоившись, добавил: – Эти твои исламисты, ей-богу, только мешают. Я тебя прошу!.. – И ушел к комбату додумывать план пленения Шамиля, заставив Постникова выбраться из бронетранспортера и ходить взад-вперед среди сидящей на земле равнодушной к победе пехоты.

– А у него, кстати, гранатометы есть? – спросил Балакин у комбата.

– Не видели. Вроде уже нет.

– Тогда делаем так: бомбить до основания хату не будем, подгоним пару танков вплотную к дому, к самым окнам, чтоб закрыть его пулеметам сектор обстрела, и под прикрытием брони оцепляем дом. Много народу туда не гони. А то сейчас, как бараны, стадом пойдут. Там человек десяти вот так хватит, – чиркнул себя рукой по горлу Балакин и добавил: – Я тоже пойду… Что-то охота мне самому этого Шамиля взять.

– Да вы что, товарищ полковник, – вытаращил глаза комбат. – Вам жить надоело?

– Не выступай! – осадил его Балакин. – Скажи лучше бойцу, чтобы привел сюда чеченца – он в моем бэтээре сидит.

– Какого еще чеченца? Бандита, что ли? – удивился комбат.

– Сам не знаю. – Балакин достал сигарету. – Говорит, что мирный, но не похож что-то на мирного. В общем, сомнительная личность.

– А что вы с ним хотите делать?

– Что-нибудь придумаю, – пыхнул дымом Балакин и стал подгонять комбата: – Давай-давай, не стой: вызывай танки, назначай группу захвата…

– Понял, – кивнул комбат и ушел, оставив Балакина готовить к делу взятый у комендантских солдат автомат со складывающимся прикладом. Комбат пошел озадачивать танкистов и определять группу захвата, но по ходу завернул к бродившему в душевном расстройстве Постникову и сообщил, что Балакин собирается самолично брать Шамиля.

– Я его останавливать не имею права, – вглядывался кривоносый комбат в мутные глаза «комиссара», – но вы-то на него влияние имеете. Не дай бог что случится, я же крайним окажусь! Зачем мне это надо, да и вам тоже – трястись за его жизнь? Я вам точно говорю: еще под трибунал загремим…

– Ладно, не дрейфь, комбат, – отрубил Постников, огорченный смелостью Балакина. – Силой его не удержишь.

– Ну хоть скажите ему что-нибудь, – удивился комбат позиции Постникова. – Ведь так хорошо все идет: у нас ни одного трупа, только четверо раненых, и Шамиля этого наверняка спеленаем… Балакину-то зачем туда лезть?

– Я с ним поговорю, – пообещал «комиссар», и чуть успокоенный комбат пошел вытаскивать пленного чеченца из балакинского бэтээра.

Тем временем на крыше дома глава администрации от нетерпения подозвал молчаливого офицера ФСБ и отослал на фильтропункт, где отсеивали боевиков от мирного народа, что делалось с помощью подсказок тайного осведомителя из местных. Незаметный офицер Федеральной службы безопасности незаметно ушел и незаметно же вернулся.

– Двоих взяли, но это пешки, – доложил он.

Бывший главный механик, привыкший руководить суровыми водилами, прошелся по плоской крыше и спросил:

– Они местные?

– Нет.

– А тот молодой чеченец, что вышел из поселка первым? Он кто? – снова спросил глава.

– Он местный. – Офицер ФСБ не был разговорчивым и не баловал главу деталями.

– Может, он как-нибудь связан с Шамилем? – Глава никогда не мог угадать настроение этого офицера.

– Говорят, он его родственник, но точных сведений нет, – равнодушно ответил тот.

– Так зачем же вы его отпустили?!

– А мы его не отпускали. Пленного взял Балакин. А Балакин его на волю не отправит… Я знаю Балакина. Балакин его убьет.

Глава района долго глядел в тусклые глаза фээсбэшника и, не достав дна, быстро зашагал к лестнице, спеша к окруженному дому. Он широко шагал длинными худыми ногами, а в кармане его серого пиджака лежал пистолет системы Макарова, и глава для уверенности гладил его рукой. Впереди урчала боевая техника, и высоко в небе шевелилась пыль от сломанных танками кирпичных заборов. Бывший главмех шел на грохот и пыль, не зная, чего именно хочет в конце своего пути.

Постников точно знал, чего он хочет и чего не хочет. Укушенный в сердце решительностью Балакина, он стал отговаривать его от участия в штурме окруженного дома:

– Ну что вы как пацан, Николай Григорьевич! Не дай бог что случится, и меня, и комбата затаскают… Я уж про жену и детей не говорю…

…Балакин, спрятав в карман солнцезащитные очки, молча набивал автоматный магазин патронами, россыпью лежавшими перед ним на расстеленной солдатской куртке, и поглядывал на иконоподобного чеченца. Тот сидел на корточках под стеной с закрытыми глазами.

«Горский, хитрюга, точно потом раззвонит по всем штабам, – подумал Постников. – И руководству как бы невзначай скажет: мол, лично Балакин Шамиля взял. Вот и выгорит Коле не только должность, но и орден…» Ротный капитан, матерый прапорщик и десяток солдат готовились к атаке, выслушивая указания комбата. Комбат, как наседка, кружил над сидящими бойцами и время от времени повторял прапорщику:

– Иван, смотри за Балакиным. Это не просто приказ, а моя к тебе сердечная просьба. Его убьют – я тебя сам застрелю.

Говорил комбат спокойно, вполголоса, и танки, фонтанируя плотным дымом, глушили его речь и ломали каменные заборы.

– Все. Пошли, ребята! – кивнув на танки, сказал комбат, и группа захвата встала с земли, поправляя каски на вспотевших головах.

Танки протиснулись во двор, подплыли к дому и загородили окна. Гранатометов у Шамиля не осталось. По броне цокали пули, путались меж стен и бортов, грызли от злости цемент и железо.

Таясь за броней, пехота облепила дом, и ротный капитан кинул в щель окна наступательную гранату, от которой больше грохота, чем смерти. Наученный войной солдат бросил «эфку» под деревянную дверь, и дверь выбило взрывом. Балакин побежал к пролому, толкая перед собой пленного чеченца. Тот сопротивлялся слабо, лишь однажды обернув к Балакину большие Иисусовы очи. Балакин толкнул его в дымный коридор – из-за плеча выпустил наугад длинную очередь, засек темный силуэт падающего врага и снова толкнул заложника вперед. В серой глубине застучал пулемет, нашпиговав пленника острым свинцом. Он рухнул на спину, не издав ни звука, и джинса его стала набухать кровью.

Оголенный, открытый смерти Балакин, не получив ни единой пули, увидел черный зрачок пулеметного ствола, направленного прямо на него, почувствовал ледяной укол в сердце и стал падать на пол от ужаса смерти. Он падал почему-то медленно, видел черный зрачок стоящего на полу пулемета, который моргал быстрым пламенем, видел зеленую шапочку над стволом и ударившую вдруг откуда-то сбоку по этой шапочке ногу в пыльном военном ботинке. Балакин не слышал полета пуль над головой и поначалу не слышал даже окриков Ивана, матерого прапорщика, приставленного комбатом для продления жизни начальству. Иван среагировал на просьбу комбата и отключил пулеметчика, который теперь распластался на полу, потеряв от удара восприятие мира.

– Вы живы, товарищ подполковник? – Иван осторожно пошел по коридору, наступая толстыми подошвами на теплые гильзы.

Солдаты, наполнив дом, собирали оружие, поглядывая на забрызганные кровью тела. К Балакину вернулись звуки, и он четко услышал скрип и звон гильз под ногами прапорщика и гулкие удары своего сердца.

– Вы живы? – присел к нему Иван.

– Вроде, – равнодушно, чужим голосом ответил Балакин, пытаясь поднять свое онемевшее тело. Левый рукав его куртки испачкался в крови убитого чеченца.

– Нигде не зацепило вас? – переживал Иван, ощупывая плечи и руки Балакина.

– Нигде, – сухими губами произнес Балакин и выплыл во двор.

Он зашел в тень и присел у стены так, чтоб видно было всех выходящих из дома. Вокруг него по взмаху руки прапорщика Ивана завертелся сержант-санинструктор с перевязочным пакетом.

– Ты что, сынок? – устало спросил Балакин.

– У вас рука… – сержант кивнул на бурый балакинский рукав.

– Сынок, иди к едрени-матери, своих вон «ремонтируй». У меня все нормально.

В затихший двор вошли председатель и «комиссар». Они вошли нерешительно, опасаясь на всякий случай шального выстрела. Но никто не стрелял. Танкисты выползли поверх брони и заглядывали в окна. Пехотинцы стали вытаскивать из дома побитых осколками и пулями людей. Балакин трясущимися пальцами прикуривал сигарету в тени и наблюдал вынос тел.

– Ну что, Николай Григорьевич? – спросил Постников.

– А ничего, – ответил Балакин.

– Никак зацепило вас? – поинтересовался «комиссар».

– Испачкался.

– А пленный где? – встрял председатель.

– Щас вынесут, – долго посмотрев на него снизу вверх, но как бы сверху вниз, ответил Балакин.

Вынесли сначала оружие, потом четыре сочащихся кровью тела и напоследок вывели оглушенного пулеметчика в американском оливковом камуфляже. Из уха и одной ноздри его ползли бордовые струйки.

Глава администрации подошел к этому невысокому, но от худобы казавшемуся длинным бородатому человеку лет пятидесяти и громко, на весь двор, сказал:

– Это Шамиль!

Сказал без испуга и робости. Сказал с распухающим торжеством в груди. «Это Шамиль», – сказал районный глава, и все солдаты потянулись во двор, чтобы посмотреть на живого Шамиля, легендарного и жестокого. Два дагестанца-двухгодичника стали пробиваться сквозь толпу победившей пехоты, чтоб дотронуться рукой до Шамиля, гордости чеченских боевиков. Он шесть лет никому не проигрывал и никому не кланялся, включая арабов, за что те не давали Шамилю ни денег, ни оружия. И он держал при себе небольшой отряд, не имея возможности нарастить силы и полагаясь только на трофеи. Его уважали и противники, и союзники, и поэтому Шамиля никто не предавал. Он сам попался.

От наплыва врагов Шамиль стал трезветь после удара и буравить лица окружавших его людей алмазными сверлами серых глаз. Веснушчатый солдат толкнул его в спину, направляя к Балакину, и Шамиль пошел, покачиваясь от злости за поражение и плен. Он остановился против сидящего в холодке Балакина и прожег его взглядом. Балакину неловко стало за сидячее свое состояние, и он поднялся.

– Я Балакин, старший здесь командир.

Шамиль разжал безгубый рот – черную яму, окруженную седеющей бородой, и все услышали надтреснутый его голос:

– Я Шамиль. И ты меня знаешь…

– Мы считали тебя серьезным противником, уважали за воинское мужество, но теперь ты в плену и подчиняешься мне, – с достоинством произнес Балакин. Балакин любил маршала Жукова и теперь не просто подражал ему, но с каждой секундой наполнялся ответственностью за авторитет отечественной полководческой школы. Балакин стал стыдиться столпившихся, как баранье стадо, бойцов своего войска, резанул комбата недовольным взглядом и проворчал:

– Наведи порядок здесь, комбат! Что они вылупились, как идиоты, боевика живого не видели?!

– Разойдись! Проверить оружие! – рявкнул комбат, и военный народ, включая двухгодичников, засуетился, расходясь со двора с нежеланием.

– Тебя еще будут допрашивать, – продолжил Балакин, – а пока ответь: сколько людей у тебя было на момент окружения и где они сейчас?

Шамиль, выслушав вопрос, молча развернулся к лежащим в ряд четырем телам и всмотрелся. Тут и Балакин, и глава местной администрации, и комбат, и «комиссар», и веснушчатый солдат-конвоир, и еще кто-то тоже стали рассматривать облепленные мухами, дырявые в нескольких местах тела погибших. Один из них еще дышал, но жить ему оставалось недолго, и это все понимали.

Шамиль, показав рукой на троих, сказал, что они – его люди, а тот, что в голубой джинсовой одежде, в отряде не состоял.

– Мы думали, это твой родственник, – слегка пожалел о случившемся Балакин.

Шамиль помолчал, вытер кровь, сочащуюся из уха и ноздри, чмыхнул носом и, не меняя тона, произнес:

– Это не родственник. Это мой сын…

Сознание Балакина заволокло туманом. Он ощущал это физически и стремился преодолеть его плотность. Он молчал, трудился умом и думал, что Шамилю жить нельзя и что он умрет непобежденным.

«Джинсовый» сын лежал с пулями в груди, а Балакин слушал сухой, как протокол, рассказ Шамиля и глядел на бледное лицо убитого, похожее на лицо Иисуса Христа с русской иконы. Но божественного знамения Балакин в этом не видел, а только думал, что это черт знает что и Бога на свете нет.

– Я не хотел, чтобы он воевал, – проскрипел горлом Шамиль. – Он учился в Махачкале. Осенью бросил. Боялся, что его из-за меня арестуют. Приехал сюда. Я отвез его в этот поселок. Поселил у дальней родни. Вместе с женой. Я хотел, чтобы он пережил войну. Я сам заставил его выйти из окруженного поселка, чтоб не попал под бомбу.

Берег сына Шамиль, охранял от пули и людской молвы, от кровников и российских спецслужб… И не уберег…

– Вы напрасно его убили, – заключил свой короткий рассказ Шамиль и прострелил взглядом растерянного Балакина: – Он ничего плохого вам не сделал.

– Мы его не убивали, – напористо стал оправдываться Балакин. – Ты сам его убил. В нем пули из твоего пулемета.

– Нет, – крутил головой Шамиль, – это ты, командир, убил моего сына. И Аллах тебя покарает.

И Балакин постыдился под сенью светлого образа маршала Жукова спорить дальше. Он отвел взгляд от бронепробивающих глаз Шамиля и посмотрел на мертвого юношу, бывшего студента, облепленного мухами. Мысль о Боге и черте не уходила. Балакин достал из кармана свои очки, но не надел. А Шамиль, потерявший в жизни все, вдруг рванулся из круга офицеров, ударил кулаком в лицо зазевавшегося на допрос солдата-конвоира, вырвал у него автомат, передернул затвор…

Пока Шамиль спорил с судьбой, выдирая у веснушчатого бойца автомат, и передергивал затвор, все офицеры стояли молча, растерявшись от наглости пленника, и лишь глядели удивленно на Шамиля. Только чеченец – глава администрации – выхватил из кармана пиджака пистолет системы Макарова и сдвинул флажок предохранителя…

Шамиль вырвал автомат у зазевавшегося солдата, разбив ему нос, и сыпанул очередь в сторону Балакина. Но тот стоял в глубине круга, и все пули достались «комиссару» Постникову, который стоял с краю, а значит, ближе всех к Шамилю…

Глава администрации вытянул длинную свою руку с пистолетом и выстрелил в Шамиля, свалив его на землю пулей в грудь. Шамиль упал на солдата-конвоира, и тот, оправившись от удара в лицо, стал шустренько выбираться из-под рухнувшего на него тела. Солдат выбрался, выхватил из ослабевших рук Шамиля автомат, вытер кровь под расквашенным носом и выпустил очередь в живот Шамилю из своего беспокойного оружия. Перепрыгнув через мгновенно умершего «комиссара», комбат подлетел к солдату и, схватив его за куртку, затряс, обрывая пуговицы: