Текст книги "Черта ответственного возраста"

– Хавлен, короче. Что ты надумал?

– Представь себе, ничего!

– Оп-ля-ля! Как ты неразумен! Ай-ай! Думай проще: чтобы убить Льва, надо стать Львов, чтобы поймать Сокола, надо стать Соколом, чтобы обмануть Лису, надо стать Лисой. Вот и вся наука! Иди же и исполни, россказней мне твоих не надо, и слушать их больше не буду.

Делать нечего, Хавлен потопал снова восвояси, и вот – чу! – сошло как наитие необыкновенное волнение. Исполнение желания Хрюлен обрисовывалось ясно и законченно.

Хавлен твердым чеканным шагом вторгся в жилище Льва. Сказал у порога:

– Лева, прыщ ты цыплячий, надавыш гнойный, тебе не стоит сегодня выходить на охоту. Нынче охочусь я!

– Да ну! А ну как я тебя тресну, будешь знать, кто в этом царстве хозяин в лесу и на лугах.

– Хорошо, только не здесь. Зачем мне размазывать тебя, мохнатой тупое чучело, по стенам твоего же жилища… Давай зайдём вон в тот перелесок, за ту груду камней. Там никаких свидетелей: только ты и я.

В том перелеске, за грудой камней сидел Сокол, которому Хавлен пообещал достать мазь, смазываясь которой изо дня в день, Сокол становился бы глаже, чище, гламурнее. Безобразные когти превратятся в лакированные остро отточенные коготки. Дурманящий аромат мази сделает Сокола неотразимым добытчиком, великолепным летуном и знатным кавалером. Несомненно, Соколу натерпелось заполучить такую мазь. И всего лишь за то, чтобы Хавлен смог чему-то поучиться у него…

Лев и Хавлен зашли за груду камней. По дороге Хавлен не жалел обидных слов, преспокойно и с превеликим удовольствием дразнил Льва. От оскорблений у Льва поднялась грива, округлились и выкатились глаза, прорвался громоподобный рык: как же смеет невнятный поросёнок гневить его, некоронованного короля загородных джунглей, переулков и улиц. Лёва воинственно возвысил кулак-молот, грозно потрясая им у носа Хавлена – тот был спокоен и тверд, блистал остроумием и знанием отборных ругательств.

Как зашли за камни, Хавлен крикнул: «Сокол, держи скорее мазь! Лёва хочет отобрать её у меня! Я из последних сил держусь!» Сокол в изящном прыжке метнулся навстречу. В эти мгновения Хавлен успел обрушить смачный плевок в расширившуюся харю Льва. Вспышка гнева застила глаза некоронованному коралю: кулак-молот вознесенный на Хавлена с потрясающей силой шмякнул по Соколу.

Удар вышел в самый раз, то что и требовалось: Сокол, оглушенный и покалеченный, обмяк. Его Хавлен быстренько затолкал в прочный мешок, завязал крепким узлом и оттащил в кусты…

В канун нового года на рынке продовольствия взлетели цены на мясо. Хавлен смекнул, что Лиса, в прошлом успешный биржевой маклер, откуда её погнали за неприкрытую аферу, продолжала промышлять также и тайной продажей мясопродуктов. Таким маклерам все равно что продавать, хоть навоз в упаковке конфеты. Хавлен пришёл снова к Лисе и сказал, что первый приход его был проверкой: правда ли то, что Лиса преуспела в искусстве обмана; познав на себе, что это так, Хавлен мог уже без боязни, что компаньон окажется несостоятельным, заключить сделку. Затем он поведал Лисе какая удача может свалиться им на руки, если они объединят силы и словят на убой, потом – на продажу, не мелкого зверька, а самого Льва – невероятную гору чистейшего белка. Притом, как поднимется её авторитет в воровских кругах! Лиса тут же согласилась: она и сама об этом подумывала, соорудила хитроумную ловушку, да вот беда – помощника толкового не было. Хавлен в роли такового подходит без оговорок. Его никто не боится, никто не мог и предложить, что он способен учинить жесткий волевой поступок. О нём в книге учёта когда-то отмечено: «…прибыл в царство такого-то числа поросёнок по имени Хавроня, воплотил в себе слюнявость, сопливость, плаксивость и тому подобные качества, ничему не обучен и ни на что не годен».

Между тем, Лиса была тонким знатоком сородичей, посему в Хавлена она заприметила нарождающийся бунт против недружелюбных собратьев. Она заключила с ним сделку и поведала хитроумную затею: за лесами и долами у груды камней есть порядком обвалившийся ствол шахты, который со временем стал потаенной ямой пятиметровой глубины. На дно ямы они крепят самодельное взрывное устройство с дистанционным управлением; яму прикрывают ветками, и такими, чтобы могли выдержать Хавлена и рухнуть под тяжестью Лёвы. Так они и сделали.

В назначенное время Лиса сидела поодаль ловушки, поджидая ещё бегающее и рычащее мясо. Курьёзное, как будто бы самочинное, вплетение Сокола в их замысел весьма её озадачил. Она нахмурилась и решила, что вышла какая-то нелепость, проволочка, которая не сможет повредить тщательно разработанной операции.

После того, как Лев шмякнул лапищей по Соколу, тут же взвыл от боли, закружился волчком, потому что Сокол, защищаясь, успел выставить когти – цапнуть, пробуравить ему нос.

Хавлен бесстрашно прыгнул на прикрытую яму, молодцевато крикнул Льву: «Лёва, ко мне! Ко мне-е-е отстойное рыло!» Лёва, рыча на все лады, обезумев от боли и злости, бросился в яму. Хавлен тотчас же стрелой умчался с места, ведь на дне ямы заложен мощный боезаряд. И правильно сделал: несколькими мгновениями позже Лиса привела в действие взрывное устройство.

Оглушительной силы взрыв раздался позади Хавлена. Он кувырком покатился за откос, но сумел не покалечиться, встать и увидеть потрясающее зрелище. Взрывная волна высоко подняла камни, песок, обмякшую тушу Льва. Потом всё это рухнуло на груду острых камней. Самый острый камень вонзился в голову Льва, другой прошил сердце некоронованной особы. Лёва погиб позорной смертью. Полёт Льва из ямы по гиперболической траектории был точно рассчитан Лисой, которая слыла отменным математиком.

На взрыв из-за пригорка выбежали поросята. Им Хавлен заранее сумел втолковать, что в царстве назревает самочинство, голод, грядет очередной финансовый кризис. Красноречиво расписал, что за темные делишки творит Лиса и чем это обернётся. Пока они строят светлый град теремов, из четвероногих становятся двуногими с намерением научиться летать, исподволь зреет голод, раздор, хаос.

Поросята, действительно, испытывали в тот год постыдную нехватку продовольствия. В будущем это могло бы стать причиной гибели царства. Верховным правителем царства много сделано, чтобы поправить положение с кормёжкой, однако, мало что изменялось. Тяжёлое положение с продуктами питания постепенно обращалось в безвыходное, безнадёжное, что омрачало общее настроение и давало повод к сомнениям в правильности установленного порядка в царстве, что могло привести к тайному брожению умов, могущего вылиться в братское кровопролитие.

Неизвестно, как скоро пришла бы общая беда, не случись Хавлену встретить Хрюлен. Как раз Лев, Сокол, Лиса стали сосредоточием злого начала, с чего начался развал царства, ибо подражание гибельно. И как раз самолюбие Хрюлен было поколеблено троицей безмерно влюбленных в себя таких же четвероногих существ, уже начавших тешить свою гордость хамством, грубостью, паскудством, переподчинением себе сограждан по царству.

Итак, Хавлен исполнил веление Хрюлен – все трое посрамлены.

Посмотрев, что творит Лиса, поросята и обрадовались, что, наконец, обнаружилась одна из причин тяжёлого положения в царстве и разгневались на Лису, повезли её судить. Мигом подъехала золотая карета Хрюлен, которой о победе сообщила верная Курица.

Хрюлен подъехала в тот самый момент когда связанная Лиса зло кусала веревку, Лев бездыханный валялся на груде камней, Сокол трепыхался в мешке. Поросята превозносили Хавлена до небес, рукоплескали, несли дары, пели ему гимны. Хавлен, завороженный внезапно пробудившейся любовью сограждан, сиял восхищёнными глазами и не мог сдвинуться с места.

Хрюлен робко позвала его раз, два раза, три раза. Но Хавлен ничего не слышал – он был упоён победой и с наслаждением вдыхал садкий аромат лавровых венков. Кто знает, куда бы завела льстивая победа? Кабы не верная Курица, которая одна знала подлинную боль и грусть Хавлена, взяла да и больно ущипнула клювом. Хавлен ойкнул, опустил глаза, увидел невзрачную, всеми забытую Курицу. Он похолодел от разом воскресших воспоминаний, когда был брезгливо отвергнут.

– Ко-ко-ко! Хрюлен ждёт, – сказала Курица.

Хавлен спрыгнул с постамента, куда его уже успели увлечь, чтобы в камне и бронзе оставить на вечную память потомкам, подхватил Курицу, прижал её близко к сердцу и, спасаясь от толпы поросят, сменивших отчуждение на любовь, мигом добежал до кареты, прыгнул в неё. Карета, взвивая вихрь пыли, помчалась в неведомую даль.

Эпилог

Там, в неведомой дали, они выстроили чудесный терем. Хрюлен родила пятерых прелестных малышей, стала их воспитательницей. С Курицей она крепко подружилась. Хавлен тем временем из грёз юных и пылких лет, загадочных видений, откровений, ставших доступным только ему, творил сказания, которые выражали замечательную и прекрасную жизнь, какой бы желал прожить всякий, и какая должна быть вокруг нас. Эти сказания возвращались в треклятое царство и становились из года в год его бытом. Так частицы и капельки образует целое.

Когда старость не в тягость

Посвящается памяти Ксении Вьюжаниной

На обочине дороги лежит крупная белая собака. Вокруг неё столпились куры во главе с осанистым белоснежным петухом. Вельможным шагом петух обходит дрыхнувшего пса, что-то выглядывая и высматривая на нём, и порой сердито и властно покококивает на простушек кур и на самого пса, словно внушая им стоять как по струночке в строю, ему – лежать смирно, без движений.

Собаку звали Шарик. Он был старой псиной с сединой на морде, был подслеповат и плохо слышал, еще у него болели лапы, хрипело в груди, а безымянная боль, кочующая хаотичными кругами по телу, разучила бегать. Целыми днями он спал: когда тепло и сухо – на обочине дороги, напротив дома хозяйки; когда моросил дождь, сыпал снег – прятался в крытом подворье, а то и, поскуливая, просился в избу. Когда-то пёс мог мастерски хитрить и притворяться. Обычным трюком было намеренно сделаться больным: он хромал, повизгивал якобы от боли. В какой-нибудь уж шибко студеный зимний вечер хозяйка впускала-таки четвероногого артиста в избу. И Шарик мигом проскакивал за порог. По пути к заветной лежанке еще и опростает миску с молоком у кошки, порой получит скупую ласку хозяйки. У пышущей жаром русской печи он, блаженный и умиротворённый, растягивался на теплом полу как барин развалился бы в вольтеровском кресле, разомлевал от великого блага дремать в тепле, сытости и покое.

На длинном собачьем веку Шарик побывал во многих и многих передрягах: его и медведица трепала, и пьяный охотник сдуру палил из ружья, отчего пёс ослеп на правый глаз. И не раз драли его в кровь свирепые псы из соседней деревни, когда Шарик добивался симпатий у тамошних молодых красивых сук в пору сезонной течки. Не счесть других тяжелых и жестоких испытаний, что составили его доблесть, ум и отвагу.

Жил Шарик у старой бабки, одинокой и суровой. Бабка, как вышла на пенсию, взялась за сторожничество на ферме. Поэтому появилась у неё нужда в шустром и чутком помощнике, который бы лаем поднимал тревогу: мол, бабуля, смотри в оба, кабы волк не залез в телятник, кабы злой человек не сунул руку в чужое добро; дескать, нюх мой собачий уже чует опасность, так что иди старая, хватит дремать, покажись, покричи, погрози, чтобы дошло до нечестивца какой надёжный и храбрый приставлен тут страж.

Белый окрас Шарика был с песочным оттенком. Небольшие треугольные уши стояли торчком, морда была крутолоба с черными глазами и черной маковкой носа – мордой Шарик здорово походил на белого медвежонка. В профиль почти квадратный, лапы имел толстые, голос – громкий басистый.

Отдал Шарика бабке пастух, он же в свой черед взял его из армейского питомника, где молодого пса забраковали по причине неудовлетворительного экстерьера. Для овчарки Шарик несколько мал, для лайки – несколько крупен и с великоватым хвостом, для дворняжки – слишком красив и аккуратен. Впрочем, бабку мало заботило, какой породы у неё пёс. Ей важно, чтобы пёс был надежным охранником: был чуток, умел вовремя подать голос на чужих, чтобы знал только свой дом и был в нём чистоплотен. Когда бабка привела его к себе на постоянное жительство, Шарик быстро уразумел правила хорошего тона и сразу признал в бабке свою хозяйку, вожака стаи. Все ему приглянулось: и дом, и бабка, и кормёжка. Довеском к ежедневному порциону, что установила хозяйка, вскоре стал добывать витаминную добавку сам: мышковал, бегал в лес, где ловил зайчат, молодых куропаток или рябчиков, покушался и на более крупную дичь.

И вот уже какие годы – второй, а то и третий десяток лет, пёс живет в доме бабки, стараясь служить ей верно и честно.

Шарик давно пережил положенный собачий срок жизни. Бабка говорила, что ему не менее двадцати лет. Правда это или нет – сказать невозможно, поскольку бабка и на вопрос: сколько ей лет? – путалась, однозначно лишь утверждала, что доживает восьмой десяток, и кто в деревне её старше, кто – моложе. Но конечно, покумекав и загнув узловатые пальцы, она скажет, сколько ей годков. Однако верно то, что Шарик настоящий собачий долгожитель. Шарика она взяла, когда сама была ещё крепкой боевой труженицей, без устали работающей и не на какую хворь не жалующуюся – у обоих тогда хвост морковкой стоял.

Как неизбежность незаметно пришла подлинная старость к хозяйке с дряхлостью, дрожанием и болью. Еще больше постарела и её собака. И вот оба, старые покалеченные трудной жизнью, с утекающими остатками сил, между тем продолжали каждый вечер в одно и тоже время неспешно отправляться на ферму. Бывало, Шарик просыпал время выхода на работу и продолжал спать, несмотря на ещё зычный голос хозяйки.

Спал Шарик в самых разнообразных положениях: он и вытягивался в струнку, положив морду на лапы, и на боку, выпрямив лапы, и свернувшись клубком, пробовал и на спине – ровно своеобразной гимнастикой разрабатывал дряхлеющие суставы. Быть может, так создавая некоторое разнообразие своей угасающей жизни. Что, если снились сны, подобие снов человеческих? Ему как много пожившей уникальной собаке, в которой лучшей человеческие качества – верность, преданность и способность жертвовать собой – присутствуют изначально, возможна и такая человеческая якобы блажь, как сны. Причём каждому положению тела, соответствовал особенный сон. Спишь на спине – сны приходят радостные и беззаботные, на левом боку – напротив, случаются чаще бывать кошмарные и ужасные сны, на животе – сновидения имеют мечтательный феерический сюжет, на правом боку – обрывки каких-то воспоминаний, желаний, которые приобретают неясный несообразный характер. Так оно или нет, в полной мере или крохотной частицы того, но выражение морды Шарика менялось с изменением положения тела. Это замечала хозяйка и, обозревая своего помощника, наслаждающегося сном, сама уж подумывала уподобиться ему, если бы неискоренимая привычка к труду: что-то делать, куда-то шагать, чем-то обстоятельным занимать свою голову и руки.

Постоянное желание спать стало причиною того, что Шарик уже не мог, так как прежде добросовестно служить. Он всё чаще и чаще просыпал момент, когда хозяйка уходила из дому. Между тем, смолоду Шарик усвоил твердое правило: повсюду следовать за вожаком-хозяйкой. Проворонить уход её было большим позором.

Так вдруг спохватившись, что бабка ушла, не докричавшись до него, он начинал бегать кругами, обнюхивая землю. Когда его старческому носу удавалось уловить в примятой траве знакомый и родной запах, он скорее бежал по следу и догонял её, милую и родную. Чаще он оказывался бессильным отыскать след. Тогда донельзя озабоченный пес обходил все те места, куда бабка обычно ходила: к соседке заглянет – та уж понимала, зачем этот старый барбос зашел, и кричала ему: «Нет бабки здесь! нет!» Он понимал, что нет и плелся в магазин, на ферму – и так пока не найдет её. А найдет, обрадуется, повинится, опять же задремлет около ног ёе, и опять же потеряет, не толкни его хозяйка, уходя еще куда-нибудь.

Бабка, хотя и привязалась за долгие годы к Шарику, однако, когда она сама становится немощна, а сторожничать продолжает, то сторожевая собака у неё должна быть без единого изъяна. Получалось, что Шарик вместо помощника становился обузой. Стала бабка помышлять избавиться от дряхлого пса и завести другую собаку: молодую, сильную, здоровую. Как-то просила заезжих охотников застрелить пса-ветерана, да охотнички почему-то не смогли этого сделать за недостатком ли времени, по другой ли причине. Уже наведывалась бойкая старушка в армейский питомник: вдруг да снова отбракуют какого-никакого пса, не укладывающегося в стандарт породы – ей пообещали подарить щенка.

Однажды сговорилась неугомонная старуха с соседкой повесить Шарика, сделать эвтаназию как сейчас говорят.

Бабка подозвала Шарика, сказала:

– Шарко! А вот я тебя удавлю? Что будет?

Пёс отворачивал голову.

– Удавлю я тебя, Шарко! Удавлю! – говорила она, потрясая веревочной петлёй.

Пёс порывался бежать.

– Понимает, – сказала она соседке, такой же старухе, как и она.

Обе не решились привести задуманное в исполнение, как-то узрев в этом грех тяжкий. На следующий день Шарик неожиданно исчез. Прошел день, два дня – пса, как ни бывало. Тут вдруг приходит женщина, снявшая с семьей дом под дачу на лето, и говорит, что к ним в подполье забралась белая собака. Собака больная и немощная, видимо, подыхает. Похоже, собака эта ваша, так забирайте собачину, иначе не сегодня так завтра околеет – мертвечиной пропахнет весь дом; пробовали сами вытащить из подполья псину – не подпускает: рычит, норовит укусить.

Бабка скорее пошла в этот дом. Шарко заскорузлыми руками приласкала. Пёс слабо помахал хвостом, повинился, пожалуй, в тысячный раз, уткнув сухой нос в раскрытые ладони хозяйки. Нехорошо как-то стало бабулечке, ведь собакой её брезгают, вышвырнуть норовят со смертного одра. И она сама, окаянная, худое дело замышляла. Ко всем придёт смертный час, тяжело будет увидеть в глазах окружающих подобную брезгливость и отвращение. Пусть это собака, но по тонкости понимания, по умению сострадать, служить верно и беззаветно – она почище человека будет! Ох, как жалко стало бабке Шарика! Его страдания, его больной немощный вид отозвались в ней с той же болью и тоской, что скрутили и вытягивали из Шарика последние нити жизни. Затужила бабушка.

Позвала всё ту же соседку, с которой пробовали подступиться к псу с веревочной петлёй и повесить. Взяли они на этот раз корыто, бережно переложили в него Шарика и поволокли тихонечко домой.

Временами корыто, скользящее по росистой траве. наталкивалось на неприметный с виду бугорок. Лёгкий толчок встряхивал больную собаку. На мгновение Шарик пробуждался, приподнимал голову, удивлённо различал мелькающую придорожную траву и впереди двух старух, которые, ухватившись за конец веревки, тянули её, что было мочи, другой же конец веревки был привязан к корыту. Что-то, видимо, поменялось в привычном порядке вещей: его как барина за неимением другой тяговой техники везут в корыте точно в карете!

Бабка Шарику отвела в сенях теплое мягкое место. Изо дня в день теперь с особенной сердечной теплотой поила болезного пса парным козьим молоком, кормила свежими сырыми яйцами. Уж и повинилась она перед ним за своё тёмное и гнусное намерение остановить ход его жизни, и прощение попросила, шершавыми руками разглаживала его шерсть, сама дивясь этой нежданной и непривычной ласке. Вскоре Шарик поправился, но былая сила так и не возвратилась. Он по-прежнему сутками спал, однако во двор чужих не пускал. Лаял!

В это лето развелось небывалое количество паутов, оводов иначе, да таких больших, с полпальца. Дремлет на обочине дороги Шарик, крупная белая собака. Вокруг него столпились куры во главе с осанистым белоснежным петухом. Вельможным шагом петух обходит дрыхнувшего пса, и порой сердито и властно покококивает на простушек кур или на самого пса, словно внушая им стоять как по струночке в строю, ему – лежать смирно, без движений. Вот петух плавно приближается к Шарику, поклёвывает травку как бы между прочим, а сам косит глаз на пса: его привлёк большой паут, усевшийся на собачье ухо, чтобы испить драгоценной крови. Петух осторожно подкрадывается ближе и ближе – и стремительным броском склёвывает паута, успевшего присосаться к плоти собаки, бросает придушенное насекомое-кровопийцу чуть в сторону, на примятую траву. Молодцеватым и торжествующим покококиванием подзывает кур и позволяет им вкусить лакомой кусок протеинов, трепыхающийся в траве. Та курица, что порезвее, мигом склёвывает добычу. Петух же, приосанившись, высоко вытягивается на лапах, похлопывает крыльями и вновь подходит к спящему Шарику, склоняя голову то вправо, то влево, выжидая и выглядывая следующего закружившегося паута, учуявшего тепло собаки. Стоит пауту сесть на свою добычу – добычей становился он сам. Петух мастерски в очередной раз снимает крылатого кровопийцу с Шарика и бросает на разживу своим курам.

Так он продолжает охоту пока неосторожный удар клюва не разбудит основательно собаку. Потревоженный Шарик вскинет морду и начнет таращить на петуха сонные глаза. Петух и ему что-то внушительно скажет на своём петушином языке, и куры тут же заквохчут в поддержку обожаемого воеводы и кормильца. Шарик так же как петух склоняет голову то на один бок, то на другой, и что-то уразумев из интонации и звуков куриной братии, сладко и энергично потягивается и вновь ложится, падая в недосмотренный сон. Петух на всё это время принимает благочинный вид и степенно, исполненный важного достоинства, ждет, когда пёс окончательно уляжется. А то и, похваляясь перед курами, эдак громко цыкнет раз-другой на Шарика, торопя его погрузиться в ставшую нужную дремоту, чтобы была успешна охота на паутов и добавилось сытости курам. И в том яйце, что угостит болезного пса их общая хозяйка, будет и частица его, теперь вот такого, маломальского труда.