Текст книги "Черта ответственного возраста"

– А можно… можно взглянуть на больную Хрюню маленькую.

– Что ж, взгляни.

Хавроня с трепетом переступил порог хижины. В углу на деревянном лежбище храпела возлюбленная его. Не смея тревожить сон, Хавроня сел рядом, стал рассматривать. Она сильно потолстела, особенно живот – он раздулся до богатырских размеров, стал столь несоразмерно велик, что голова смотрелась складкой жира. Хавроня устремил горящие глаза на эту складку и сердце его дрогнуло, замерло, заныло. На мордочке Хрюни утвердилось выражение болезненной мертвенности, лишь слабо розовевший румянец говорил, что кровь еще не остыла, что внезапной болезни – коварному врагу – не удалось заледенить милое сердечко!

– Я здесь, Хрюня! Я здесь у тебя! Со мной лекарство! Его мне дали волшебники! – вскричал Хавроня.

Хрюня открыла глаза, шевельнула губами, явив свету несколько звуков… Чудо! Болезнь как первое страдание изменило голос: нежность и мелодичность звучали в нём, когда как ранее голос был резок и груб.

– Это ты!.. Ах, ты опоздал. Я ждала тебя, ждала, что принесёшь блаженство, которое пригрезилось тебе, в которое ты поверил и добивался, чтобы оно никогда не покидало тебя. Помнится, что я раз или два имела сладкие грёзы о далёком царстве, где божественно хорошо. Я помню тот странный день, твой восторг о цветке, помню, как отозвались вслед былые удивительные желания: несмелые мечты ли это? или это называется не так? Что-то подобное тому, уже забываемому, я испытала при последней встречи с тобой. О, несчастье! Что нам помешало?! Почему я послала тебя за цветком? Почему не поверила сразу? Я бы дождалась тебя, если бы не этот вечер с подобием праздника. Они пришли шумной компашкой. Всем было радостно, весело. Мне чуточку захотелось пожить этим весельем, пока ты не вернёшься с подлинной радостью. О, как я ошиблась! Я посчитала то радостью, что было в сущности дрянью. К тому же, я снова объелась и, наверное, это одна из причин тех перемен, что случились во мне: тьма маленьких гадёнышей, что именуются микробами и которые обитают в непритязательной простецкой пищи, в моей утробе размякли, отогрелись, оживились и с жадностью набросились на грубое кушанье, сожрали его в два счета, размножились и выделили какое-то гадкое вещество. Вот, видишь, результат наяву. Смотри, какая я стала. Зачаток души моей уже перестал недоумевать, как можно лопать горох, когда растут где-то ананасы, ну и что же если горох валяется под ногами, а чтобы скушать ананас, нужно немало ума и терпения. Как будто стопудово известно: обжираясь горохом делаешься дурилой, когда как добывание и поедание ананасов облагораживает натуру. Получилось у меня раздвоение: у сердца одно на уме, у желудка – другое. Хрюня большая объяснила, что это естественно, что это так положен, так заведено, что к этому приходят все, когда их перестают кормить старшие, и мы вынуждены корм искать сами. Такое раздвоение называется по-разному; кому грусть от этого, кому печаль, у кого – жёлчь и злость. Чтобы глушить подобный негатив, нужно не обжираться, а просто-напросто порою надобно уделять часы на разные потехи: песни, музыку, танцы… Спой лучше песенку миленький хорошенький Хавроня. Спой песенку сначала грустную, потом весёлую. Зачем мне твоя волшебная микстура? Скоро я поправлюсь и снова начну питаться горохом, только с умом: мы будем кушать горох и воображать, что едим ананасы. И обжираться больше не буду! Для большей убедительности и правдивости обзаведёмся шоу-музыкантами с гитарами и барабанами, разовьем воображение шоу-представлениями. Я буду увлекаться фэнтази! Несчастный горох дополнит самая потешная и прикольная музыка, занимательные истории… Вот он наш залог веселья и радости! Вот и все заботы, миленький мой.

– Я хочу, чтобы сама жизнь превратилась в великолепную и возвышенную музыку, но не потешные и прикольные напевки. Не слушать истории, но творить их! Ничего иного я не приму: не могу и не желаю. Ты жестоко обманута Хрюня!

– Что поделаешь, так заведено, так живут все. Нам надо слушать старших, миленький и хорошенький Хавроня. У них же опыт, знание традиций. Веками копится умение правильно жить, оттачивается оно и шлифуется из поколения в поколение. Отбрось гонор, иди к нам, к нашим наставникам. У них стопудовый опыт. Они однозначно научат: чего добиваться и с чем мириться, чему радоваться и как веселиться, как добавлять неизбежную скуку и печаль. Когда-нибудь и под нашими окнами будут расти ананасы и наши пра-прадетки будут кушать их. Верь в это, поскольку никакой веры больше и нет.

– Не хочу! Не хочу, не хочу, не хочу! Я сам хочу есть ананасы, я сам хочу жить в том царстве.

Тут Хавроня сильно разволновался, разгневался, начал громко кричать, топать лапами, реветь навзрыд. Хрюне большой пришлось выпроводить расшалившегося гостя от болезной дочки. Сопротивляясь, Хавроня выронил ведерко с волшебной микстурой. Жидкость мигом разлилась по полу, вспыхнула голубым огнем, бесследно исчезла.

Хавроня в ужасе сжал голову и бросился бежать семимильными шагами, жаждая покинуть место, где рухнула надежда. Бежал, чтобы найти что-то недостающее себе самому… Он бежал долго-долго, пока измученный не свалился наземь. Из последних сил пополз дальше, словно в этом отчаянном движении была какая-то надежда. Уже когда ползти было вроде бы и невмочь, и он уже не понимал: ползет ли он, или как рыба, выброшенная на берег, машет плавниками, зарываясь глубже и глубже в гибельный песок…

Песчаная земля, сухая и теплая, пахнула близким и родным. Хавроня распластался бесформенным пятном и устремил печальные тускнеющие глаза на далёкий горизонт. Там вдали, чернел лес: дивный свет покидал его и, пламенея, собирался на краю неба. Опять этот сказочный свет!!! Он возносился в небесные кручи, как ровно вдохнул новую суть в белые очертания облаков, которые тут же вспыхнули карнавальными огнями и приобрели облик неведомого царства со стольным градом грёз.

Хавроня вытаращил глаза на это диво дивное. Исчезла боль от утраченного ведерка с волшебной микстурой. Вскоре очертания небесного града стали столь ясными и четкими, что запросто можно было прогуляться по его улицам, если бы не настораживало странное движение, озаряемое короткими, но мерными как движение маятника часов, вспышками ослепительного света. Хавроня пригляделся и различил в том движении загадочное шествие золотых, мраморных, деревянных фигур в грандиозных одеяниях и величественных масках.

Как только Хавроня подумал: вот бы и мне туда, как с небес свесилась лестница, сплетённая из золотых волокон. Облако, которое ближе к земле, приобрело вид человеческой руки с оттопыренным указательным пальцем. Мигом палец удлинился и ткнул в ошеломлённого Хавроню. Небесный перст согнулся, поманил и указал повелевающим жестом на сверкающую лестницу: лезь! это есть дорога страждущих! «Угу-угу» – закивал Хавроня, разом стряхнул оцепенение, неуклюже потопал к лестнице.

Вдруг неведомо откуда неведомая сила подхватила Хавроню и понесла всё выше и выше. Вот уже земли не видно и холодный ветер засвистал в ушах. Леденящий страх охватил бедного поросёнка. Он истошно закричал:

– Убей меня скорей грозная сила! Немало страданий выпало на мою долю. Зачем ты несешь меня? Куда и зачем? Кто ты? Я не игрушка, не опавший жухлый лист, не комок грязи. Со мной разве можно поступать как вздумается?!

– Ха-ха! – раздался добродушный смех. – Я Ангел желаний, твой Ангел. Держись крепче! Я отнесу тебя в царство, где я собрал подобных тебе. Все они в детские и отроческие годы выдумывали что-то своё, вместо того, чтобы прилежно усваивать опыт старших, а повзрослев, заскучали в родных краях, воззвали меня…Что ж я им помог. Я развязал им руки: дал им волю и полный простор, поместил их на землю, которая уж точно требует переделки. Им уже незачем спрашивать себя и других: отчего нет спокойствия, отчего не находят места, когда вокруг в краю родном и весело и тепло и сытно. Держись крепче. Осталось перелететь через горы, там и будет твоё новое царство.

Хавроня плохо различал слова. Ветер свистал в ушах, да и страшно. Пролетели они по вершинам белых высоченных гор. Скользнули бледно-желтые лучи солнца. Хавроня камнем полетел вниз. У самой земли Ангел подхватил его мягким и сильным крылом, опустил и исчез в облаках.

2. Земля обетованная

Суть стремления к мудрости заключается в следующем: начать с чего-нибудь столь простого, что оно кажется недостойным формулирования, и закончить чем-нибудь настолько парадоксальным, что никто не готов в это поверить.

Бертран Рассел

Долго ли, коротко ли лежал неподвижно Хавроня, уткнув рыльце в землю, неведомо никому. От холода и сырости съёжилась кожа и сузились глаза. Он привстал, огляделся и увидел такое, что поперхнулся, протер глаза и вновь вперил изумленный взгляд: нет, не померещилось, так оно и есть. Перед ним предстал окрест чрезвычайно мерзкого обличья. Земля гнила болотами. Воздух, настоянный на смрадном духе, намок от нескончаемого дождя, точно само небо рыдало, глядя на прогнившую землю и на то, что отваживалось сопротивляться смрадному тлению. Тяжелые тучи грозили пролиться свинцовым дождем, а пока едва тащились по низкому небу, заволакивая его безобразными невыносимо серыми очертаниями. И настолько уныл был их ход, что довлело опасение: тучи вот-вот рухнут на землю и погребут её своей слизью, слякотью и мокротой. В самом деле, толи небо было приплюснуто, толи тучи, отяжелев от здешнего воздуха, вонючего и сырого, повисали над самой землёй, сокращая путь унылому дождю.

Хавроня встал и, превозмогая неприязнь, пошагал по новой земле, где суждено родиться заново. Вскоре промок насквозь, до самых косточек. В носу защекотало. Он зачихал и закашлял. Его здоровый организм отторгал вдыхаемый губительный воздух, но другого воздуха не было. Так, чихая и кашляя, он добрался до широченного канала. Через канал переброшен подвесной мост, по которому Хавроня быстренько перебежал и ступил на землю значительно суше и благовиднее, чем по ту сторону канала.

Впереди открылась большая площадка распаханной земли. Прямо посредине из преобразованной каким-то неведомым способом земли в твердые аккуратные одинаковые по размеру камни, были сооружены несколько высоких и опрятных теремов, где, по-видимому, жили неведомые живые существа. Подойдя поближе, он разглядел, что копошащаяся масса у терема и есть эти существа. Подойдя еще ближе, он уже точно определил их род: это были его сородичи, отличающееся от него лишь цветом. Тут были чёрные, коричневые, полосатые поросята (тёмный цвет преобладал), но не было поросят розовых с голубыми глазами. Подойдя вплотную к ним, Хавроня осмелился поприветствовать. В ответ получил сдержанные кивки, на пару с изучающим колким взглядом и едкой насмешкой.

Столь холодное обхождение слегка озадачило, Хавроня смутился и скороговоркой выпалил: кто он и откуда. В ответ лишь ухмыльнулись и послали в терем, чуть поменьше первых, но гораздо красивее, стоящего в стороне от дорог среди тенистых деревьев и клумб с цветами. В этом величественном тереме какой-то очень важный поросёнок расспросил Хавроню очень подробно, сделал учетную запись о вновь прибывшем, вручил лопату, позволив таким образом новичку попробовать себя в копании ямы, нужной для постройки очередного терема, который может достаться и Хавроне.

Целый день трудился Хавроня, едва не надорвался; вечером похлебал из обшарпанной миски невкусную похлёбку; на ночь завалился спать на жестком топчане. Наутро что-то сильно загудело, все повыскакивали из скудных жилищ и гурьбой попёрли на работу колыхающейся несметной толпой-лавиной. Следующий день совершенно невозможно отличить от предыдущего, так же как и следующий месяц от предыдущего. Два раза в неделю по вечерам открывался уютный теремок, где гремела радостная музыка, полыхали разноцветные огни, где подавались изысканные кушанья и веселящие напитки, где танцевали, кому как вздумается. Здесь получали то, что называется relax, в котором растворялись впечатления серых дождливых будней, изчезала усталость изнуряющей работы.

Хавроня после нескольких месяцев жития в царстве вдруг шибко загрустил. Ему сделалось грустно и на работе и после работы, даже по ночам ему снились грустные сны. Ни с одним поросёнком не смог подружиться. Да и как: здесь каждый сам за себя и сам по себе. У каждого свои дела, как терпкий плод свободы. Все жители, вольные и гордые, ходили хмурые и сосредоточенные, приложив палец ко лбу – думали. От такой постоянной манеры жить и впрямь голова выдавала что-то небывалое. Тогда сей творец вскрикивал победоносно: «нашёл!». ББежал во всю прыть главному и очень важному поросёнку докладывать, какой плод нынче вызрел в его головушке.

Попробовал Хавроня чего-нибудь выдумать: с этой целью он регулярно принуждал башку думать. также как и все прикладывал палец ко лбу, так же хмурился – и никогда ничего стоящего не выходило. При рассмотрении его выдумки очень важным поросёнком оказывалось, что соискатель вельможного одобрения что-то не учел, упустил, просмотрел или, напротив, предлагал сложное и путанное.

После ряда неудач Хавроня понял причину: он чересчур старателен, слишком доверял сомнениям, и, добиваясь наибольшей схожестью с идеальным, никак не мог удовлетвориться полученным. Улучшал до тех пор, пока не заходил в тупик, отчаивался и терпел неудачу.

Новые братья досконально изучили несостоятельность Хаврони в практических делах и чрезмерную отвлеченность в теоретических изысканиях. Хмыкнули, красноречиво покрутили у виска, настоятельно попросили Хавроню покинуть их терема и теремки.

Ранним утром Хавроня вышел из терема, чтобы обратно не возвращаться. Пошел куда глаза глядят. А глядели глаза то налево, то направо. Так он и бродил целый день по царству налево и направо, бесцельно и бездумно. Под вечер лег под куст и проспал как будто целую вечность. Проснулся от холода, обнаружил, что весь запорошен снегом, что страшно голоден, что грудь его хрипела и скрипела на всевозможные лады, что все конечности чуть теплее снега. Когда он попробовал встать, голова закружилась и его стошнило. Он медленно опустился под тот же куст. Из последних сил стал звать на помощь. Но и силы оглашать окрест сигналами тревоги кончились. Он провалился в странное небытие. Три недели и три дня корчила ужасная болезнь забавника Хавроню. Болезнь убила в нем всё, кроме желания жить, несмотря на все казусы реальной жизни.

«Life is nice!» – воскликнул Хавроня, с трепетом постигая, что именно эта фраза значит. Не твердое ли желание жить несмотря ни на что? Не сдаваться, думать о себе, любить себя. Болезнь изменила даже манеру говорить. Он стал немного картавить, называя себя Хавлен.

«Уж теперь, – внушал себе Хавлен, – великую радость буду находить лишь в исполении собственных желаний». Первым желанием стало насытиться и он, увидев шедшую куда-то Курицу, нахально объявил:

– Эй ты, Курица, поворачивай ко мне! Бегом ко мне! Я удостаиваю тебя чести быть съеденной мною.

– Что ты! У меня малые цыплятки: сиротами оставишь, пропадут они без всякой пользы, – взмолилась Курица.

– Ух ты! Ещё и цыплятки есть! Тогда неси цыплят, сперва их съем… хотя, наверное, костлявые.

– Не хорошо, богоподобный Хавлен, обижать тех, кто слабее тебя.

– Что значит нехорошо? Что ты мне такое талдычишь? Сама, небось, только что червячков налопалась, а у них, поди ты, тоже есть и детки, и жизнь свою какую ни есть ползучую тоже любят. Ты их ешь, я тебя съем, и меня, не ровен час, лишат жизни. Что делать, Курица, такие в этом царстве порядки.

Была та Курица мудрой. Подошла она к Хавлену – не побоялась, а когда он разинул пасть, чтобы слопать её…

– Тсс! – с вящим достоинством Курица сказала, прыгнула на раскрытую ладонь Хавлена, снесла яичко. – Вот, Хавлен, скушай, не побрезгуй. Оно вкусное и полезное.

Хавлен мигом слопал яйцо вместе со скорлупой.

– Пойдет! – сказал он, поглаживая живот. – Давай ещё!

– Для нового яйца надо прежде накормить меня. Тебе легче, чем мне разыскать корм для меня и для моих деток. За это мы будем исправно приносить яички.

Хавлен рассудил, что действительно легче искать корм для Курицы и получать от неё яички, чем съев Курицу, назавтра искать на обед другую Курицу, и заключил Курицей союз. С этой поры они стали неразлучны. В царстве посмеивались, глядя на приземистого Хавлен, подпрыгивающую Курицу и семенящих вслед крохотных цыпляток. А им – лишённым внешнего лоска, но счастливых вместе – нипочем и кривотолки, и смешки-насмешки, и горделивое чванство.

Дружеский союз с Курицей сделала Хавлена сытым на долгие-долгие годы. Пища хоть и однообразная, однако здоровая и питательная. Но вот беда: насытившись и накормив куриное семейство, Хавлен не знал куда себя деть, чем занять себя ещё, изнывал в безделье. От долгой неподвижности впадал в мертвящую скуку: не было как живых впечатлений, так и мечтательной томности – убийственный хлад сошел на сердце.

Сама Курица уже не раз говорила, хлопая крыльями:

– Чего лежишь как мешок, шел бы погулять: растрясти, на худой конец, вонь свою. Чего сам себя старишь? Черви заведутся, оттого что сиднем сидиш!. Иди же, балбес, развейся! Али срамишься?

– Я то?! Да ты знаешь ли кто я? Откуда и сколько претерпел! Знала бы, что видал, к чему прикоснулся, что выше, драгоценнее всего! Я знаю наизусть вашу глупую жизнь наперед на тысячу лет. О, как жалки и ничтожны вы, как глупы и самонадеянны!

– Всё-то ты знаешь, а вот как друга себе найти и как дружить с ним – этого ты не знаешь! Балбес! Олух! Размазня! Ненормальный!

– Это я-то?! Это всё относится ко мне!?

– Ты, ведро помойное! – Язвила Курица.

Обида, как трубач, повела на бой не на кровь, но на смерть. Да здравствует бой, из которого выходят, отвоевав достойное имя, или погибают непокоренные и верные мечте!

Ровно год и один день искал Хавлен место схватки и того или что, с кем или с чем сразиться – не нашел. Сила была в нём – он это чувствовал – и мучился, распознавая её смысл и назначение. Он путался в объяснениях, строил целые философские системы, изучал чужие языки, из мыслей плёл лестницу в небеса. Казалось, вот-вот великая тайна откроется ему.

Как-то раз утром Хавлен лежал у порога своей лачуги и по привычке размышлял: не тождественна ли тайная суть его жизни абсолютной тайне той жизни, которой живёт вся огромная земля. Ему уже удалось нагромождение мыслей привести в стройное ясное соответствие, не хватало одного маленького штриха… Вдруг от теремов послышался странный шум. Хавлен не поленился подняться на пригорок и взглянуть в подзорную трубу. Что за переполох он видит! Поросята побросали работу и собрались у главного терема в плотную колыхающуюся массу. Чтобы узнать подробности, Хавлен потопал в отвергший его город теремов. По дороге повстречался неказистый поросёнок.

– Что там у вас такое? Шумите, галдите, меня, хуторянина, шумом своим досаждаете.

– Добрые волшебники ниспослали царству сладостный дар – несравненнейшую, прелестнейшую, очаровательнейшую Хрюлен. Идет, по простому говоря, дележ: куму она достанется.

Так и было. У главного терема стояла золотая карета, в её растворенных дверцах виден силуэт в самом деле несравненнейшей, прелестнейшей, очаровательнейшей Хрюлен.

Рядом с каретой поставлена трибуна, с которой поросёнок-секретарь зачитывал документ, свидетельствующий, что такой то сородич решил такую-то проблему, а тот – другую. За что первому вручена такая то медаль, второму – иная. Медали, как знаки отличия, дают право на такие-то жизненные блага, что этакий поросёнок на диво силён и ловок, другой же изобретателен, умён…

До позднего вечера зачитывался этот документ и, когда огласили замечательные особенности лучших в царстве, Хрюлен оставили одну, чтобы подумала и отдала предпочтение одному соискателю руки её.

Как стемнело, Хавлен подкрался к золотой карете. Настойчивый стук разбудил Хрюлен. Она была заспана, позёвывала, не глядя на осмелевшего тревожить её, спросила на какой хрен явился в столь поздний час. Хавлен простодушно и доверчиво заявил:

– Полюби меня, Хрюлен!

Хрюлен едва заметно улыбнулась, бросила внимательный взгляд прекрасных очей на смельчака. Её голос прозвучал дивной мелодией:

– Что ты можешь? И с чего вдруг я смогу полюбить тебя?

– Просто так!

– Ты нахал? Сотни тебе подобных не просят – добиваются моей благосклонности. Устраивают состязания, конкурсы, битвы и сражения, а ты хочешь взять меня просто так. Интересное предложения! Однако, прежде чем с кому-то доверить сердце и руку, я должна быть уверена, что он сможет, во-первых, защитить меня, во-вторых мои нежные ручки не созданы для кирки и лопаты, а значит ты должен обеспечить дом наш достатком, в третьих, мне нужны изысканные развлечения, в четвертых, запросы мои могут поменяться. Скажи, всё-таки, что ты можешь делать хорошо?

– Я?…Я могу лить слёзы в три ручья!

– Нашел чем хвалиться! Фу!

– Подумай сама, Хрюлен: это большое искусство лить слезы в три ручья. Из двух глаз – три ручья – не каждый сможет.

– Ну попробуй!

Хавлен обратил взор во внутрь себя, воскресил в памяти многочисленные неприятности, всё отчаяние, что пережил он – не прошло и минуты, как Хавлен улился слезами, ровно из земли неожиданно вырвался мощный фонтан.

– Довольно! Довольно! Смотри и меня ещё замочишь. Зрелищно получилось. Ты где этому научился?

– Жизнь научила!

– Мама мия! Мне тебя жаль! Неужели только этому ты и смог научиться?

– Чему же ещё?

– Посмотри на собратьев, позавидуй их успехам, проникнись стремлением быть первым. Найди и в себе дело по нраву и превзойди в нём других.

– Моё искусство лить слезы в три ручья это результат того, что моё ощущение вашего мира острее, глубже и проникновеннее. Я умею чувствам находить новую форму жизни. Наверное, я то, что называется Поэт, или Философ, а поэзия, да и философия – есть «лучшие слова, поставленные в лучшем порядке». Для меня ваши почести, медали – мишура, фиговый листочек, чтобы прикрыть срамное место. В тебе я вижу великую тайну, которую хочу разгадать, поэтому и прошу: полюби меня, будь со мной под одной крышей.

– Заладил своё, а вот если нет?

– Тогда я превращусь в гейзер, весь изольюсь слезами.

– Что за мерзости у тебя на уме! Поэт должен быть великолепен, блистать как бриллиант. Слушай внимательно: я, быть может, и полюблю тебя, пусть так! Вижу, что ты нежен и добр, ты не такой как все. С тобой интересно. А за это, за мой выбор тебя, как маленькую любезность сделай вот что…

– Что?!!

– Не перебивай. Вот что: убей Льва, поймай Сокола, обмани Лису. Задачу понял? Не вздумай хныкать. Иди исполни. Я жду тебя три дня.

Домой Хавлен вернулся очень грустный, остаток ночи провёл в неизбывной грусти и в грусти этой сочинил стихотворение. Вот оно:

 
Выше неба взлететь я желал!
Но вот грудью в воздушный шар
Воздуху не нагнал.
И теперь тоскуя,
Скорбно смотрю на мой шар.
Сколько силы потратил
На горячих исканиях средства,
Чтоб раздуло меня как Вселенную нашу!
Чтоб потом я вдохнул её жар
В мой воздушный шар!
Вот тогда бы взлетел!
Ах, как я бы взлетел!
Вышла осечка: не срослось и не выросло
Что-то во мне.
И теперь я повис
Над землей на два метра,
И гляжу как пустынник
То наверх, то на низ,
И не там и не здесь
Разобрать не могу, что твориться, что течёт, что кричит.
О, Создатель! – знаю, ты есть – услышь!
Всё же жить я хочу,
Полюбить я хочу.
Встретилась Хрюлен.
Прекрасна она,
Но чужая, чужая как на небе звезда!
А ведь кто-то ласкать её будет…
Почему ж это сделать не мне?!
Как проникнув в неё, мою Хрюлен,
Сковать наши души и лапы
Жемчужною цепью?
В той лачуге, где я долгие годы
Готовил, лелеял создание
Воздушного шара.
Пусть бесценная Хрюлен
Чинный чертог построит!
Я согласен отдать
Последний евро-доллАр,
Лишь бы Хрюлен
Стала вечно со мной.
Ставлю точку и жду,
Когда глас твой Создатель
У меня во груди зазвучит
Пусть и так, как от Солнца Луна горит.
 

Как ни странно, от сочинительство сего Хавлен заметно приободрился, что и нужно было, поэтому само стихотворение осталось без внимания: где-то рифмы не сошлись, запятых маловато, в согласовании и в управлении есть огрехи. Пусть пока так. Хавлен сунул исписанный листок в письменный стол и, просветлённый, однако недоумевающий, пустился взглянуть на соперников.

Первым делом направился он ко Льву.

Лев, или для друзей Лёва, страшилище, надо отметить, какого свет не видывал, сидел напротив зеркала, напомаженный и расфуфыренный, и любовно разглядывал самого себя. На каждый мускул, удавшийся по величине, рельефности, мощи, не жалел ласковых слов, от которых мускул счастливо подрагивал, а Лёва счастливо улыбался: он супермен! А когда-то был дрянной поросёнок.

Хавлен сравнил себя с Лёвой и, конечно же огорчился. Поборов гордость, сказал искренне, от чистого сердца:

– Какой вы сильный, Лева! Какой импозантный! – И тут же, сглупил вследствие необыкновенного простодушия и правдивости, заметив вскользь:

– Был у меня хороший знакомец, тоже силач необыкновенный, рылом валуны двигал больше его в несколько раз. Смотрю на вас и вспоминаю его.

Льву не по нраву пришлось последнее замечание. Он свирепо рыкнул для устрашения, так что Хавлену осталось быстро смекнуть, что лучше убраться восвояси, что он незамедлительно и сделал. Уязвлённый первой неудачей, однако несломленный, не павший духом, направился к Соколу.

Сокол был у себя, правда, спешно готовился к полёту: прилаживал и чистил крылышки, помадился, приглаживал, привскакивал, припрыгивал. Он – супермен! А когда-то был дрянной поросёнок.

– Сокол, здравствуй! Я пришёл к тебе затем, чтобы подсказать, что тебе не хватает. Признайся, ведь тебе всегда чего-то не хватает? Вроде бы всё у тебя есть, а вот чего-то ты всё ищешь, ищешь.

– Гм! Не совсем верно, но, действительно, я всегда в полёте, всегда ищу.

– Тебе больше ничего не надо искать! – выпалил Хавлен. – Взгляни на меня. Что ты видишь?

– Гм!.. неуклюжего поросёнка.

– Ещё, ещё что видишь?

– Право, затрудняюсь.

– Ты видишь друга!

– Кха-ха-ха! – Взрыв смеха потряс Сокола. – Ты или спишь, или сбежал из дома дураков. Я оскорблюсь, если найдутся основания считать тебя другом. У тебя нет даже намёка на изящную красоту. Где изысканность линий, где элегантность, где… Я бы умер от позора, обнаружив сходство с тобой. Ступай, недоделанный, отсюда, поищи друзей в другом месте. Пшел вон!

– Я друг твой, друг! – дрожа от обиды, повторял как заклинание Хавлен, – Когда-нибудь и ты поймёшь, ежели сумеешь взлететь за небесную кручу, как там неуютно и тоскливо, и что надо совсем другое.

– Иди, иди…Проваливай. Пророк нашёлся.

Повернулся Хавлен и побрёл восвояси, вспомнил о Лисе, почесал бедовую головушку и направился к ней, оставаясь печальным и задумчивым.

Лиса еще издали углядела Хавлена, всплеснула лапками, обрадовано вскричала:

– Ай, кто к нам идёт! Неужто сам Хавлен! Какая честь, какая радость! Дорогуша ты наш, как мы соскучились по тебе! Это надо же: есть слух, что живёт в нашем треклятом царстве-государстве замечательный Хавлен, где-то обитает, влачится. А к нам, кто ждёт от зари до зари, не смыкая глаз, ни весточку не подаёт, ни на чашечку чая не пожалует вечерком испить, ни поболтать просто так по душам. И вот сбылась мечта: Хавлен ненаглядный идёт ко мне. Великий праздник наступает! Подожди, друг бесценный, патефон заведу! С музыкой встречу!

Хавлен, смущённо улыбаясь, облобызался с ласковой Лисой. Как она его угостила! Он будто провалился в сладкую яму. Наутро проснулся в незнакомом месте и совершенно голеньким. Даже зелененькие трусики, где были нарисованы пушистые желтые цыплята, пропали! Стал он вспоминать, вспомнил и горько зарыдал. «Ах, Лиса ты Лиса…» – хотел договорить, и не смог, лишь выплюнул смачный ошмёток желчи, сдобренной слюной, накопившейся от трёх неудачных встреч. Вскочил, ошпаренный неудачами, и бегом домой.

Верной Курице он излил горюшко: как жестоко его прогнали, обманули и раздели. На утешения Курицы, дескать, не выше головы не прыгнешь, сказал, что на этот раз прыгнет. Ещё как прыгнет! Отмылся, приоделся и уже шагом более мужественным перенесся к Хрюлен. Сказал ей, гордо выпрямившись:

– Пропади пропадом проклятое это зверьё. Ни стыда ни совести, ни души ни ума. Каждый уверен, что он лучше другого. Мы одни в этом царстве, криком даём знать о себе, пряником приваживаем в гости, кнутом заставляем работать. Предлагаю, Хрюлен, покинуть царство, тут всё злокачественно: земля, небо, пища, звери – ничего нет без примеси яда. Едем, Хрюлен, пока мы чистые, пока нас не тронула проказа.

– Куда? Кругом одна земля, всё тоже ты увидишь и за теми горами, и за далёкими морями.

– Тогда давай создадим собственное царство, где всё родно и мило. У меня достаточно сил отвоевать-откупить клочок земли. Выстоим терем, какой нам по нраву. Пусть попробуют сунуть пакостный нос к нам! Будет нам скучно или гости, званные на пир, обильный и роскошный, учуяв запах гари, повернутся спиной к нашему терему, тогда… скажу тебе по большому секрету… нет лучше шепну на ухо: «Ты знаешь, Хрюлен, проживая многие годы в этом царстве, я изучил язык мудрого черного ворона, который какой уже век с самого высокого дерева взирает на плодящийся порок, то бишь на нас, точнее на них. Я свёл с ним дружбу. И когда мы останемся совсем одни – мы не будем одни: я познакомлю тебя с его сочинениями, и ты найдёшь в них много прелести!»

– Нет, не хочу! – Сверкнули гнёвом очи Хрюлен. – Ты своими вольнолюбивыми мечтами о чём-то большом и прекрасном засадил себя в терем как в тюрьму, и меня туда же хочешь упрятать, и пичкать пыльными сочинениями старого отшельника?! Не бывать этому! Пусть сочинения твоего друга мудрые – мне этого мало! – я не смогу жить без впечатлений сегодняшнего дня, без свежего воздуха, без живых друзей. Я не требую отречься от дружбы с Вороном, напротив, здесь есть некая пикантность, пусть дружба остается и крепнет. Когда всё в меру – это хорошо! Однако прежде иди и исполни, что я велела: докажи, что лучшие мгновения я переживу только с тобой, что можешь превзойти тех, от кого хочешь отдалиться.

Ночь Хавлен не спал, утром не завтракал, день ходил туда-сюда глубокою думой объят. К вечеру предстал перед Хрюлен и сказал:

– Хрюлен! Сегодня я доподлинно установил: у меня есть еще один орган наподобие глаз, ушей. Не могу точно определить его нахождение, потому что я весь, от макушки ушей до самых пяток, порой попадаю под власть его. Догадываюсь: орган выделяет импульс подобно мысли, который подчиняет себе. Я пробовал словом определить суть органа, как дополнительного канала информации, но такого слова не нашёл. Он чужой мне. Я кожей чувствую холод и знаю, как от него избавиться, как остеречься от переохлаждения. Я ушами различаю раскат грома – и прячусь дому. Этот же незнакомый орган заставляет чувствовать холод иного рода, и я не могу взять в толк, сообразить, как обезопаситься. Представь: иду я по дороге, услышу плачь – тотчас плачу сам, нахмуренность вижу – нахмурюсь и я, радость на физиономии увижу – радостно и мне. А ведь это всё чужое. Почему же чужое горе и чужая радость трогают меня, как словно бы это собственное моё горе и радость? Как же так, если слёзы и смешинка возникают не во мне, тревожат меня сильнее даже? Разве я забыл, что мне надо убить Льва, поймать Сокола, обмануть Лису? Чужие слезы и радость ведь оттого, сумели они победить своих Льва, Сокола, Лису. Выходит я вор! Зарюсь на чужое счастье, точно хочу поживиться им, в тоже время соглашусь ли я заполнить чью-то пустоту, если меня там хорошенько не накормят…