Текст книги "Святая Вольша"

Сергей Волков
Святая Вольша

Вольша, Вольша, где воля твоя?

В отцовом дому жила – светилась, точно жемчужинка в ожерелье. Маменьку не помнила. Родами померла маменька. Поспел бы я ко сроку – сберег бы ее. И все бы по иному сложилось… Тятенька мачеху в дом не привел – тебя, кровиночку, берег, тешил да холил.

Помнишь, Вольша, весну далекую? Звенели ручейки, чирикали птахи. Пускала ты лодейку из бересты по вешним водам да пела: «Плыви, плыви, лодейка, на полночь темную, увези, лодейка, недолю мою…»

Замочила ты, Вольша, подол сарафана. Пока выжимала – потонула лодейка. Шумит гродище Плесково, никому дела до беды твоей нет. Капают слезы в талый снег, кричат грачи на ветлах. Живет ильменская земля.

Тятенька брови хмурил, в бороде улыбку прятал. Велел дядьке Звану вырезать тебе лодейку, чтоб не тонула. Дядько и вырезал варяжский насад.

Лебеди летели – ячали над озерами. Кто беду накликал – дядько Зван, белы лебеди иль новоградский муж Гостомысл?

Пришли варяги – усы вислы, паруса красны, мечи долги, брони железны. Не силой, не числом – ярость взяли. Где словен улыбнется – варяг оскалится. Где словен присядет – варяг ногой топнет. Где словен дом рубит – варяг у костра греется.

Испокон веку сидели варяги на волоках, от Валдая до Ламы. Руслили торговых гостей, за русление то дани брали, златом да серебром. Меж собой варяги лада не имели, всяк большак норовил у другого урвать. Так было.

Но явился в лесной стороне за Верхними волоками Рюрик, прозванный Острогой. За три лета сбил Рюрик варяжские ватаги в единый наряд и пошел водными путями на полночь.

Темны варяжские боги, яры. Каменные болваны да деревянные, иззолочены, высеребряны, в очах смарагды, а глянешь – тьма там, точно в колодце, плещется. Возят их с собой варяги, перед битвой на холме ставят, огни зажигают, песни поют. От тех песен мороз по коже. Кровью богов своих находчики кормят, уста мажут. Кровью не звериной – человечьей.

Разлетаются птахи кто куда. Плачет Ловать, рыдает Пола. Бурлит мутный Волхов. Идет по водному пути, по русленям золотым, Рюрик-Острога. Варяги мужей в полон не берут – режут горло до уха. Варяги не грабить – владеть пришли. Надолго.

Новоград покорился варяжской силе, и гродища меньшие. А там и до всей земли ильменской черед дошел. Сели варяги хозяевами. Богов своих славить принялись. Плач пошел по весям нашим, плач да стон.

Мало показалось Остроге земель ильменских. Решил весь полуночный водный путь под себя подмять. И ушел воевать корелу. Корела в каменных своих крепях затворилась, воду бревнами завалила. Тяжко пришлось Остроге. Там, в кореле, и смерть принял…

Воротились варяги. Набольшим у них стал муж по имени Хельгу, по прозванию Вещун. Устроили варяги тризну – половину Новограда спалили. А после сказал Хельгу: «Все тут наше. И везде наше будет!».

В самой девичьей поре ты, Вольша. Стан тонок, бедра полны, груди круглы, шея высока. Косы – до земли, глаза – как небо. Невеста ты, Вольша, четырнадцать тебе зим минуло.

Пели березы: «Берегись, Вольша!». Свистели ветры: «Беги, Вольша!». Дядько Зван тятеньке говорил: «Увези Вольшу!».

Я пришел, курицу черную забил, по требухе будущность читал. Сказал отцу твоему: «Худо тебе будет, боярин, а дочери твоей – того хуже!».

Не поверил тятенька ни березам, ни ветру, ни дядьке Звану, ни мне, кобу-волхву. Ночью по водной дороге пришли варяги. Сам Хельгу-вещун, и гости с Заморья, и Остроги сын Ингвар – Сивая борода.

У Хельгу глаз недобрый, белый. Говорят варяги – видит Хельгу то, что иным невидно. Отсюда удача его, отсюда сила. За то и прозван Вещуном.

Варяги рядиться не привыкли – воротины снесли да на двор. Дядько Зван троих порубил и сам лег.

Хельгу-вещун хозяином в терем вошел. Варяги тятеньку скрутили, те березы, что тебе пели, согнули, да к ним и привязали. Выпрямились березы – не стало тятеньки. Завыли бабы по всему Плескову гродищу.

Варяги по терему волками рыскали. Тебя, Вольша, в клети отыскали. Юный вой из Заморья, именем Свенельд, косы твои на руку намотал, за собой потащил. Но встал на пути, улыбнулся Хельгу-вещун. Белым глазом зыркнул, заворчал, точно сытая рысь: «Все – прочь!». И повел тебя, Вольша, наверх. Дверь затворил, сдернул сарафан, сдернул и рубашку. И сказал: «Хороша!».

Ты зубами в ладонь вцепилась. Не в его ладонь – в свою. Чтобы боль перешибить болью, чтобы кровь залить другой кровью…

Утром ушли варяги. Далеко ушли, по русленям золотым, по водной дороге – на полдень, в град Киев. И тебя с собой взяли. Не рабой – невестой Ингваровой. Невестой простоволосой…

Так где воля твоя, Вольша?

Кровавым пятном на беленом льне осталась в родном дому. Сгорел дом. Все сгорело. Лишь метка на ладони осталась – злая память…

Сухи твои губы, Вольша. Ночами шепчут одно: «Не забуду я вам, варяги, ни тятеньки, ни дядьки Звана. И себя, Вольши Плесковой, не забуду. А пуще всего – родщины нашей. Сдохните вы, варяги! Все до единого, и крови вашей черной не останется на сырой земле вовеки…».

Так сказал ты, Вольша, так повторила – три и еще три, и еще три раза по три раза. Чтобы слово твое крепче камня было…

Убил Хельгу-вещун войтов киевских Оскола и Дидыра. Сел Хельгу-вещун на Киевский стол. Длань простер – тяжела и властна она. Под руку Хельгу склонились и словене, и кривичи, и вятичи, и радимичи, и поляне, и волыняне. И другого языка люди покорились ему – весь, водь, ижора, меря, мурома. Вся Русь, земля золотых русленей, варяжской стала. Только древляне наособицу оказались – не враги, не друзья.

Сказал тогда Хельгу: «Нет с нами Рюрика, да сын его жив. Нет у нас злата, да мечей в достатке. Идем по водному пути до цареградских врат. Отворим те врата – и там тоже все наше будет!»

Хельгу Ингвара на Руси оставил, и пошли они – варяги и прочие. А ты, Вольша, в резном терему сидела. Изузорочен терем, точно игрушка. Вокруг тебя ковры да шкуры, чаши да кубки. Но не мило тебе в чужом терему, на чужой постели, с варяжским мужем любиться.

Тяжки думы твои, Вольша. Глянешь с высокого берега в небесную глубину – шаг шагнуть, и вся недолга. Катит волны свои шептун-Славутич, летят гуси на старицы. Ездит по заливным лугам Ингвар – Сивая борода, бьет соколами и лебедей, и гусей, и уток, с дружиной своей пирует.

А тебе, Вольша, только шаг шагнуть…

И когда совсем невмоготу делается, смотришь ты, Вольша, на ладонь свою. Шрам там от зубов – точно белая подковка. Память. Нельзя шагать.

Жить нужно.

Терпеть.

Верить…

Служки да чернавки несут тебе, Вольша, наряды парчовые, жемчугами да златом украшенные. Холопы перед тобой падают, взглянуть не смеют. Люд киевский за спиной под ноги плюет. Варяжкой тебя кличут, Вольша. Варяжской волчьей сукой, что богов своих забыла, в варяжью веру перекинулась.

Смотри на ладонь, Вольша.

Терпи.

Верь.

Придет твое время. Я знаю…

Свенельд-вой в силу вошел. При муже твоем, Ингваре – Сивой бороде, десницей слывет. Когда Ингвар из гродища уезжает, всем Свенельд управляет, и крепь на нем, и суд, и торг.

Только тебя, Вольша, сторонится варяг. Помнит он косы твои на своей руке. Помнит и белый глаз Хельгу.

Совсем извела ты себя, Вольша. Кровь твоя бродит, бурлит, как хмельной мед в чаше. Торопишь ты время, Вольша. Ой, торопишь…

Зачем у окна сидела, волосы расплетала? Зачем на двор глядела, Свенельда искала? Зачем в светлицу звала?

Опомнись, Вольша! Остановись. Смотри на ладонь. Смотри!

Огня, больше огня! Хлопнули двери. Бегут люди. Мужи дворовые да варяги караульные.

Зашипел Свенельд, точно камышовый кот в плавнях, выдавил слюду в оконце – да в ночь. Не застали его.

Не плачь, Вольша. Воля твоя сгорела.

Так живи.

Хельгу-вещун погрузнел, да глаз его злой таким же остался. Идут годы. Щит свой, что видал и Заморье, и Ладогу, и карельские грады, прибил он гвоздями серебряными к цареградским вратам – пусть и там знают, кто под небом в силе.

И ты не молодеешь, Вольша. Ледяной тебя варяги зовут. Муж твой Ингвар глянуть на тебя не смеет. Ложе твое выстыло – в дружинном тереме ночует Сивая борода.

Боишься ты, Вольша, лишь одного. Хельгу. Пока он в силе – не отомстить тебе. Ни стрелой, ни мечом, ни зельем не умертвить Хельгу.

Только хитростью можно.

Змеиной.

Бабьей.

Помнишь, как призвала ты меня, Вольша? Помнишь, как со мной говорила? Дивился я на тебя. Тогда дивился, и по сей день дивлюсь.

Умна ты стала. И ум твой – долог.

Отяжелели варяги, засивели их косы. Сидят по хоромам, бражничают, златом меряются да похваляются былыми делами.

Лишь один Ингвар, муж твой, Вольша, с рождения сивый, все отроком живет. Рыщет он охотой с соколами по землям вкруг Киева, меда хмельные пьет с дружиной своей. Во хмелю буен делается. Говорит: «Зажился Хельгу! Пора ему мне стол Киевский уступить!». Слышали люди те разговоры, донесли Хельгу. Рассмеялся вещун: «Не ему, щенку, со мной тягаться!». И верно – не ему.

Тебе, Вольша.

За тятеньку, за сожженный терем.

За всё…

И еще сказал Хельгу: «Мужу высокому сыновей надо растить. Где сыновья твои, Ингвар, сын Рюрика-Остроги? Зачем из Киева бежишь, зачем жену не ласкаешь?».

Так все, одно к одному, и сошлось…

Ходил Хельгу на хазар, и Ингвар с ним. Отступились хазары, в Дикое поле ушли. Со славой возвращался Хельгу, на вороном жеребце ехал поперед дружины. Усы висят, ветер их треплет.

Я его давно ждал. Шумит Ворскла-река, стонут дубравы по ее берегам. Там, на опушке, и встретились мы.

Дружина мимо путь держала, да дунул я легонько в ладонь – и закопытили кони, заржали. Полег бурьян, зачернели ковыли, птицы в тальниках свистать перестали. Солнце спряталось.

И наступила на земле великая тишь…

Подъехал ко мне Хельгу, стремя бросил. Глядит сурово и нет в белых глазах его ни тоски, ни жалости. Но и злобы нет. Таков он. Не боярин – княст, над боярами властитель. А про иных-прочих речь вовсе не идет…

«Как посмел?», – спросил меня Хельгу. Забавно ему. Хазарская слава над ним реет, в ромейские трубы дует. Молчит дружина, трепещут плащницы. Холодом с полуночи тянет.

В бороде моей полевки гнездо свили. Высунулись мышата из гнезда, пищат смешно. Захохотал Хельгу – точно пардус зарычал. И дружина смеется. Только Ингвар – Сивая борода зубы не скалит, в землю глядит.

Сказал я тогда те слова. Слова, что ты, Вольша, мне в уста вложила: «Искал ты смерти, княст Хельгу, в стороне ромейской, в стороне хазарской, а она под тобой ходит, копытом бьет. Берегись».

Сказал – да и ушел в лес…

Той порой, пока Хельгу хазар воевал, призвала ты, Вольша, к себе Свенельда. Не в светелку призвала, на выезде за стенами киевскими покликала. Вокруг тебя гридни да служки, да боярские дщери. На торжище в Любеч собралась ты, Вольша. Вся на виду.

Подъехал Свенельд – плащ червон, шелом вызолочен. Только меч на боку старый, верный. Мечу краса ни к чему, ему верная рука да правило только и нужны.

Сказала ты Свенельду: «Приведешь Мала – что хочешь проси». Задрожал Свенельд, с лика спал, зубами заскрипел. Ничего не ответил, ускакал прочь.

Торжище у Любеча богатое. Со всей земли Русинской съезжаются сюда торговые гости. Войты едут с боярами своими, с набольшими да старшаками. Торговые гости, свои и пришлые. И всякого люду собирается. И поляне тут, и вятичи, и радимичи, и кривичи, и бужане, и волыняне, и чудь, и жмудь, и дикие люди с Рипейских гор…

Шумит торжище, звенит железом да медью, серебром да златом, шуршит парчой да шелками, скрипит кожами, бурлит медами, сверкает каменьями, искрится мехами звериными. Ходит по торжищу древлянский войт Мал, витой плеточкой поигрывает, златой гривной посверкивает.

Высок он, плечист, крепок. Лицом, правда, щербат да курнос, но с лица того не воду пить. Еще, люди говорят, глаза у Мала муравчатые, с крапиной. Стало быть, Морой-Смертушкой отмечен. Ей сужен. Её и будет…

Большую силу ныне взял Мал, и богатство его велико. Привольна древлянская земля, обширна и людна. Есть с чего кормиться, есть чем других удивить. Высоко держит себя Мал, велит на варяжский манер княстом величать.

Свенельд в тайных делах большой искусник. К любому ключик отыщет, везде пройдет – где хитростью, а где и мечом. Не дают покою Свенельду твои косы, Вольша. Был варяг у Мала.

И привел его.

Вольша, Вольша, миг последний остался. Идет по ночной траве древлянский Мал, скоро будет. Тогда уж оборотного пути тебе, Вольша, не станет, только вперед, в пекло, в Ныеву падь.

Не страшишься?

Знаю – нет.

Запели девки у костров. Вспыхнули звезды на небе, заплескала вода, заколотила лодьи у пристани. Распахнулся полог шатра. Пришел Мал.

Поднесла ты ему, Вольша, кубок с медом заморским, на скамью резную усадила. Говорила ты ему, Вольша, слова ласковые. Снимала ты с него, Вольша, сапоги юхтовые. И погас огонь в шатре твоем, Вольша…

А на утро пришел к тебе Свенельд, обещанного требовать стал – что хочет. Усмехнулась ты, Вольша, рассмеялась. И сказал: «В Киеве, варяг. Вот с торжища приедем – тогда…».

Воротился Хельгу в Киев-град. И Ингвар воротился, и дружина. На полдня опередила ты их, Вольша. У ворот встречал и мужа, и княста. Поклоны била, рукавами землю обметала. Глянул на тебя Хельгу – и скривился. Недаром вещуном слывет. Меч свой поднял и сказал: «На древлян идем. Покорству учить».

Ушел Хельгу. На буланом коне ушел. А старого коня велел в холе держать да по лугам медвяным водить. Любил Хельгу вороного, но слова мои, видать, глубоко запали…

Ингвар на древлян не пошел, в Киеве остался. Свенельд зубами скрежещет, волком глядит, но сторонится. Умен Свенельд, бережет себя. Выжидает.

Долго Хельгу не было. Древляне хитры оказались. Биться не стали, стали торг вести – сколько дани класть, сколько полюдьем отдавать. Зима настала, снега легли.

Теперь, Вольша, мужа своего ты привечаешь. Бросил Ингвар забавы да гулянье хмельное. Живет он с тобой, как богами уложено. Рад. А как в месяц лютень сказала ты Сивой бороде, что тяжела, закатил Ингвар пир на все гродище, семь дней кормил да поил люд киевский.

Гулял Киев, один Свенельд-варяг не весел ходил. Обвела ты его, Вольша. Или слово сдержала? Не все вижу я теперь, не все ведаю. Другие дела есть.

Весной пришел Хельгу, с богатой данью, с хорошей вестью. Покорился ему Мал, покорилась древлянская земля. У тебя уже и стан округлился, Вольша. Слов не надо – так все видно. Хельгу ус закусил, одарил тебя мехами куньими, Ингвару древлянский меч вызолоченный пожаловал. И в покои свои удалился – бражничать.

Три дня и три ночи гулял Хельгу с дружиной и боярами. Кубка в руки не брал, мед из братины пил. Упившись, зол становился, столы рубил, смердов калечил. На четвертый день сказал: «Едем медоведа травить! Коня мне! Где воронок мой?».

Пришли конюхи, в ноги княсту пали. «Не вели казнить, княсе, сгибнул воронок. Той порой, как ты с хазар воротился, и пал».

Осерчал Хельгу. Двоих конюхов насмерть посек, рубаху на себе порвал, хмельными слезами залился. Потом велел кости конские показать. Хочу, де, мертвую главу воронкову на хору Перунову внести и там повесить.

Вышел Хельгу с боярами из Киева, на высокий холм поднялся. Лежат тут камни серые да кости белые. Солнышко светит, ковыль поет. Катит воды свои Славутич на полдень, к морю Ромейскому.

Змей змею рознь. Уж лягух ест, гадюка в траве шуршит. А полоз-шипун под камнем лежит, яд копит. Таким его Род создал.

Набежали тучи, темно сделалось. Ходит Хельгу-вещун по траве, ищет череп коня своего. Тьма вокруг, мрак. Буря идет.

Блеснула молонья, небесная стрела. Ударила в дуб высокий. Раскололся дуб, пламенем объялся. Светло сделалось, и увидал Хельгу меж камней воронкову мертвую главу. Наклонился он, поднял череп, в пустые глаза его глянул. Понял все – да поздно…

Богатую тризну справили по Хельгу. Три сотни коней в курган положили, три десятка невольниц юных, и в тридцать три раза больше мужей крепких – чтобы были у княста в посмертье и дружина, и услада, и сила.

Помнишь, Вольша, как запершись в светелке, хохотала ты, точно безумица? Как руки ломала, как потом шептала: «Все вы, варяги, сдохните, как Хельгу! Все! Без следа!».

А наутро родила ты, Вольша, сына. И нарекла Святославом. Ингвар, муж твой, отныне княст Киевский и всех земель Русинских, хотел было слово поперек сказать, да не посмел.

У Святослава волос темный, а глаз светлый. Муравчатый, с крапиной. В отца…

Тяжко пришлось поперву Ингвару. Прослышав про смерть Хельгу, зароптали друзья, возрадовались недруги. Войты да старшаки по всем землям себя княстами звать стали, слово варяжское исковеркали – где «коняз» говорят, где «княж», где «кназ». И всяк сам себе голова сделался. Пришлось Сивой бороде за меч браться, дружину собирать, в поход идти.

Первыми древляне отложились. Потом и другие. А там и в Царьграде сказали: «Нет больше Хельгу, собьем его щит с врат наших, отберем товары у гостей русинских, а самих побьем». Так и вышло.

Сумел Ингвар обуздать Русь. Свенельд рати его возглавил, брань чинил разумно, откуп брал. Затишилась Русинская земля, вновь единой стала. И пошел тогда Ингвар на полдень, за Сурож, Царьград воевать.

Большую дружину собрал Сивая борода, сотню сотен лодей в море вывел. Ромеи испугались, повинились. Дани прислали, дружбы просили. Мало показалось Ингвару даней, мало и ромейской дружбы. Тогда ударили по нему ромеи. Не мечом – коварством победили. Принялись они земляную кровь через трубы пускать на лодьи русинские, и многие пожгли.

Помнишь, Вольша, пришел я к тебе? Говорил, что самое время сейчас варяжских богов низвергнуть, Рода-отца, как встарь, возвысить. Рассмеялась ты, Вольша. Злые слова сказала: «Где был Род твой, волхв, когда варяги пришли? Пошто не защитил он нас? Пошто тятеньку не сберег? Пошто меня Хельгу отдал?»

И ладонь свою ты мне показала, Вольша.

Белый след на ней.

Память.

А еще показала ты мне, Вольша, из-под ворота крест ромейский, кипарисовый. И понял я тогда, отчего не вижу тебя больше…

…Наш бог – Род. Думают другие, что много богов у нас. Не знают они, что един Род, во всех своих личинах един.

И Мокошь-баба, и Ладо-плодун, и Сварог-молотник, и чуры-пращуры, и навьи, и даже Мора-смерть, и даже Ный-падун – всё это он, Род-вседержитель.

И земля под нами, и реки на ней, и небеса над головой, и леса окрест, и горы вдали, и звери рыскучие, и птицы быстрые, и рыбы безмолвные, и мы, люди – это тоже он, Род-всеродитель.

Славим мы Рода за то, что он есть. Слава наша – его слава. И деяния наши – его деяния. И добрые, и худые. Так устроен мир.

…Глядишь ты орлицей, Вольша. Далеко глядишь, зорко. И не Вольша ты больше. Нет Вольши Плесковой, что берестяную лодейку в ручейке пускала да над ней слезы проливала. Княстиня ты, юного Святослава матерь. Княстиня Ольга Киевская, над всей Русью хозяйка.

А еще знаю, что ромейское имя твое – Елена. Чужое имя. Темное.

Пока Ингвар в походы ходил, Мал к тебе верного человека прислал, с грамоткой. Знает Мал, чей сын в твоем терему растет. Говорил чертами Мал: «Приду я, княстиня, в Киев, и там сяду. Буду я великий княст, а сын наш – за мной будет».

Точно Хельгу-вещун, зарычала ты, Ольга. Грамотку порвала, ногами топтала. Не вижу я тебя больше, Ольга. Совсем не вижу…

Что было, чего не было – про то я теперь не знаю, не ведаю. Да только сказывали мне посадские люди, что сменила ты, Ольга, гнев на милость. И понес в суме запазушной гонец твой ответ. В Искоростень понес, Малу.

Еще слышал я, что будто бы просила ты, Ольга, в той грамотке ответной, чтобы все честь по чести было. Чтобы даров тебе прислали богатых, как и подобает при женитьбе, да не скупились – не або кого, княстиню киевскую сватают!

А следом за гонцом, дня три погодя, отправился к древлянам Свенельд. Не просто вой, не дружинник – воевода теперь Свенельд, юного княстя Святослава дядко. Малым нарядом выехал, пяток воев с ним да десяток холопов.

Долго не было Свенельда. Хорошо его приняли в Искоростене, радушно. И то правда – женитьба дело серьезное, спешки не терпит.

Той порой и муж твой, Ольга, из похода дальнего вернулся. Зол Ингвар, и бояре его злы. Не по зубам им Царьград оказался. Дружина ропщет: «Хельгу удачлив был. Ингвар супротив него слаб, беден. Зачем служить такому?».

Тут и Свенельд от Мала пожаловал. Сорок возов колесами скрипят – везут волы дары земли древлянской. Тут и злато-серебро, и наряды богатые, и меха, и кожи, и меда хмельные, и диковины разные.

Облачилась ты, Ольга в уборы заморские. Жемчугами заплела косы, повоем укрыла, колты зернёные к ряснам златым подвесила. Шею твою гривна обвила, запястья на тебе ужовые, с каменьями, на перстах кольца светятся.

Вышла ты, Ольга, на крыльцо высокое и спросила у Свенельда весело: «Никак дани тебе, воевода, уплатили? Богата живут древляне. Будет тебе чему радоваться».

Молвила – и в терем. А Свенельд молчит, зубы скалит. Завернул возы на свой двор – будто так и надо.

Взбеленился княст Ингвар, велел воям своим в Киеве его дожидаться – и с боярами купно поскакал в Искоростень.

Зима наступила, снег выпал. Дымят печи над домами киевскими, воют в полях волки. Бродит по чащобам дед Колед. Колотит он по стволам древесным палкой железной. Треск стоит в лесах. По ночам Луна на небо звездное выплывает – вся в кольцах, будто княстиня небесная.

Пришли бояре Ингваровы от Мала. Рады-радехоньки. На них шубы парчовые, шапки собольи. Привезли они с собой дани древлянские, больше Свенельдовых. Дружина «Слава!» крикнула. Загудел Киев, запраздновал…

Спросила ты у бояр, Ольга: «Где муж мой? Где княст ваш, Ингвар Рюрикович?».

Отвечали бояре: «Княст наш Ингвар Рюрикович с полдороги обратно к древлянам воротился. Сказал так: „Для дружины и для Киева дани мы взяли. Теперь хочу и для себя дары получить. Кто древлянам хозяин – я или Свенельд?“».

Улыбаешься ты, Ольга. Теперь часто улыбка на устах твоих играет. Расставила ты силки да петли, и видишь, как идет в те западни добыча твоя.

Сама идет…

Ночью прискакал отрок. Без шапки, рукав кровью напитан. Конь под ним еле жив, в крупе стрелы засели – древлянские. Пал отрок в ноги твои, Ольга, зарыдал в голос – убили княста!

Ты на колени рядом с ним опустилась, спросила тихо: «Как случилось всё?».

Поведал отрок: рассердились древляне, что Ингвар снова к ним пришел. Набольшие их собрались и сказали: «Коли повадится волк овец таскать – не угомониться, покуда всех не передушит». С тем и пошли к Малу.

Взял Мал воев своих, вывел в поле, где Ингвар станом стоял у стен Искоростеня, да и порубили древляне всех – и дружинников, и тех людей, что с ним были.

Самого же княста живьём захватили. И поступили с ним древляне так: привязали к согнутым березам и разорвали на части…

Вздрогнула ты, Ольга, побледнела. Пальцы сжала – звякнули кольца, зазвенели запястья. Вновь спросила: «Ты как уцелел?». Ответил отрок, что в лес за хворостом был послан. Увидал, услыхал все – выпряг из телеги коня да в Киев.

Поднялась ты на ноги, Ольга. Поднялась – точно выросла, выше стала. Ни слезинки в глазах твоих, а губы кривятся. «Горевестника – на кол», – только и молвила. Потом в терем ушла. И свет погасила.

Ходил я к Малу. Говорил с ним. Весел Мал. Послов Мал в Киев шлет. Меня и слушать не стал, рукой махнул: «Ступай, старче, не твоего ума дела творю».

Три ночи и три дня молил я Рода сжалиться над неразумными, не губить жизни людские. На четвертый день понял – зря. Справедлив Великий Род, и всяк своё получит. Заслуженное.

Едва реки ледовый панцирь сбросили, по бурливой вешней воде послы древлянские в Киев пришли. Долги однодревные челны древлянские. Сидят послы гоголями, вперед себя весть шлют: «Готовь убор свадебный, безмужница. Мал, княст древлянский, к тебе сватается!».

Собрала ты, Ольга, бояр да дружину Ингварову на дворе своем. Сказала: «За мужа моего, княста вашего, отомстим древлянам. Ройте яму, чтобы конный из нее глядеть не мог!».

А к послам Свенельда отправила. Велела сказать: «Покорилась, де, княстиня победителю. Честь великую вам оказать хочет. Ждите, гости дорогие – на руках вас по Киеву понесут».

Так и случилось – пришли к воде старые варяги, взяли челн с послами, на плечи подняли. Древляне гогочут, похваляются друг перед другом: «Да где же ярость варяжская, где сила их? Нас, древлян, на себе несут. Срам варягам! Конец их близок».

В одном угадали послы – конец варягам и впрямь недалек. Да только послова смерть еще ближе. За спиной у древлян стоит.

Внесли челн на широкий княстинский двор. Весь он коврами устлан. Сидишь ты, Ольга, на высоком престоле, губы сжала, глаза долу опустила.

Ухнули варяги, поставили челн. Упал он в яму, вместе с коврами упал. Закричали древляне, руки вверх потянули.

И встала ты над ямой, Ольга. Встала и молвила злосчастным: «Сладко ли вам, древляне, в земле? Хороша ли честь моя?».

Молили послы о милости. А варяги глину в щитах носили и вниз кидали. Но до утра еще шевелилась та глина, стоном стонала. Молчал Киев. Слушал.

Тяжела честь твоя, Ольга…

Не прознал Мал о доле людей своих. К Купале других послов отрядил, из старых бояр древлянских. Эти с дарами, с обетами шли.

И вновь притворилась ты, Ольга. Голову склонила, руку к сердцу прижала. Звала бояр в баню, а после – на пир.

Много притворства в тебе стало, Ольга. Все вздыхаешь ты – и впрямь невеста. Но посох свой из рук не выпускаешь. Им ты дверь в баню и подперла. А после велела Свенельду да варягам: «Жгите!».

Сгорели древляне. Дымом черным в Ирий-сад унеслись. А как остыл пепел, сказала ты, Ольга: «Идем на древлян! Отмстим за княста нашего Ингвара Рюриковича, за слезы юного Святослава, за мою долю вдовью!».

Собрала ты рать, Ольга. Всех взяла – и варягов, и дружины боярские, и люд посадский. Сама во главе стала, и княстича Святослава, сына своего, с собой взяла.

Глядишь ты на ладонь свою, Ольга. Суха ладонь, морщины на ней, точно на коре древесной. Где шрам твой, Ольга?

Нет его. Изгладился шрам.

В памяти лишь осталась.

Но – навеки…

Нарядила ты, Ольга, варягам вперед бежать, боярам русинским да киевским по сторонам рыскать, а посадкой силе позади, с возами, идти. И сама с княстичем вместе с варягами пошла. Святославу в ту пору лишь два лета минуло.

Рады варяги. Похваляются они: «Первыми мы древлян побьем, добычу возьмем, как встарь, все наше будет!».

Вот пришли рати к граду Овручу. Тут вас Мал и встретил…

Древляне – старые люди. Предки их в древности седой сидели по Ужу и Славуте, грады строили, железо ковали. Все умели древляне, и земля их была богата. Лишь ратились они неохотно, затворившись в своих пределах за лесными заплотами. Иной находник года плутал в чащобах, теряя воев в засадах да волчьих ямах. Так и уходил ни с чем.

Но теперь вышли из лесов древляне. Не обороняться – биться решил княст Мал. Хотел он жену. Хотел и стол Киевский, ибо еще до Оскола и Дидыра сидели древляне на брегах Славуты, и вся земля окрест под ними была.

Свенельд-воевода давно с мечом знается. Всякого перевидал. Оглядел он силу древлянскую, нахмурился: «Дружины надо ждать и посад. Иначе не одолеем».

Тут рассмеялась ты, Ольга, гривну с шеи своей сдернула: «Али не варяги вы? Али не княста вашего убили те древляне?». Взяла сулицу легкую да Святославу и дала: «Коль пужаюца вои славные, постой, сын, за мать!».

Закричал Святослав звонко, кинул сулицу. Пролетела она меж конских ушей, в копыта пала. Заскрипел зубами Свенельд, ожог тебя, Ольга, взглядом, а делать нечего. «Княст наш начал. Пойдем и мы за княстом!», – так сказал Свенельд и коня плетью ударил.

Сошлись варяги с древлянами. Началась сеча. От стрел неба не видно. Реют в вышине стяги, трещат копья, звенят мечи. Ржут кони. Стонут порубленные, молчат убитые.

Не знают варяги, не знают и древляне, что в стороннем леске стоят уже дружины бояр русинских. Знака ждут. Твоего, Ольга, знака. Такой был уговор.

Тает сила варяжская, точно воск свечной. Давят древляне, топорами рубят вислоусых русленников. Люты древляне, помнят они и дани, и полюдье. Тонет в крови варяжская слава. Молчишь ты, Ольга. Молчишь – и смотришь…

Прискакал гонец от боярства. Просят они дозволения ударить. Усмехнулась ты, Ольга. Как Хельгу когда-то, усмехнулась. И сказала одно всего слово: «Рано».

Встали в круг варяги. Запели хвалу богам своим. Шеломы, брони, щиты – все наземь побросали. Умирать приготовились. И потянулось на пир кровавый воронье со всех сторон земли Русинской, земли нашей.

Княст Мал на пригорок выехал, в рог трубит. Видит он тебя, Ольга. И Святослава видит. Щурит Мал глаза свои муравчатые, рукой манит: «Идите, не бойтесь!».

Тут разомкнула ты уста, Ольга. И сказала: «Пора!».

Как коршуны на лебедей, налетели дружины боярские на воев древлянских, а с восхода потемнели луга – то пришел пить смертную чашу люд посадский.

Заревел княст Мал, точно медовед на рогатине. Сорвал плащ, сбросил шапку – и понесся прочь. А следом и вои его побежали…

Нету больше варягов. Лежат они на сырой земле, мечи в мертвых дланях сжимают. Глядят недвижные их очи в синее небо. Глядят, покуда не склюют их вороны.

Один Свенельд уцелел. Порубили воеводу, посекли, а дух не вышибли. Принесли варяга, у ног твоих, Ольга, положили. Хрипит он, стонет.

Склонилась ты, Ольга, над Свенельдом. Губами лба кровавого коснулась. И в глаза ему посмотрела. Перестал стонать варяг. Все понял. Слово хотел сказать, да кровью захлебнулся.

Тут, Ольга, милость ты явила. Я ж думал, вовсе ее теперь ты не знаешь. «Ходите за воеводой. Пусть жив будет», – так сказала, и повела рати на Искоростень. За Малом вслед…

Затворились древляне в граде. Высоки его стены. Валы отвесны, рвы глубоки. Темна вода в них. Темна, как помыслы твои, Ольга.

Ходили киевляне на приступ. И раз, и другой, и третий. Не поддался Искоростень. Устояли древляне. Пошли тогда в град пластуны – выведать древлянскую силу.

Говорила ты с пластунами. Пластуны головами качали: «Много люда оружного у княста Мала, и припаса съестного много. И год, и два простоит Искоростень. Не взять нам его, княстиня».

Темной ночью вышла из шатра ты, Ольга. Звезд не видно – все небо в тучах. Лишь пичуги ночные щебечут. Как в твоем родном гродище Плескове.

Я ждал тебя, Ольга.

Вольша Плескова.

Княстиня.

Вдова.

Мать.

И ты словно меня искала. Не дивилась, не страшилась, когда из лесу я вышел.

Просил я тебя за Мала. За древлян попросил, за землю нашу. Говорил я тебе: «Утолила ты жажду, Вольша. На Руси больше нет варягов. Отступись, пусть Мал княстом станет. Хватит кровь лить. Довольно тешит Смерть-Мору. Добра не будет».

Ты мне, Вольша, в ответ сказал: «Что ты волхв, знаешь о смерти. Не жила я – под ней ходила. В груди моей камень, в душе пламя. Воли нет. Всяк персты свои ко мне тянет. Ромеи говорят: убивать – грех. Я за свой грех покаюсь. А княст у Руси один будет – Святослав. Мой сын. Мой – и боле ничей. Уходи, волхв!».

После слов тех не видались никогда мы…