Текст книги "Владыки Земли"

Сергей Волков
Владыки земли

Моим родителям -

С благодарностью…

 
Когда пробьет последний миг природы,
Состав частей разрушится земных.
Все зримое опять покроют воды,
И божий лик изобразится в них.
 

Федор Тютчев

 
Если Истина одна —
Мы ее уже познали.
Все невзгоды и печали
Нами выпиты до дна…
 

Межа третья

Правитель Ар-Зума, Ар-шэр и Глава Кланов Огня, Любо, прозванный Троеруким, восседал на высоком, вытесанном из серого арского камня Престоле Правителей, опершись о рукоять Посоха Власти – символа всех властителей страны аров.

Перед ним в почтительном поклоне склонились верные и преданные Правителю набольшие кланов, что явились к Любо по неотложному делу. Любо кивнул, разрешая пришедшим говорить, а сам устремил свой взгляд на горящие в поставцах, торчащих из стен, факелы. В их пламени суровые стражники, застывшие вдоль стен по обе стороны широкого и высокого Большого Покоя, казались изваяниями, высеченными из камня, и Любо нравилось видеть это.

Гулко раскатился под сводами Покоя голос Главы Клана Пожирающего Огня Гарвела, старого и опытного воина, что прошел через множество битв и походов и по праву считался самым уважаемым и мудрым среди аров:

– О Любо, Правитель наш! Черные вести принес я, и хоть и готов за это голову сложить, но ради Ар-Зума донесу я их до ушей твоих, дабы знал ты об опасности и сам решил, как бороться с нею.

Внемли же, Правитель, что не все спокойно во владениях твоих, не все ары чтят тебя и не всех радует то, что Великий Сва-астик озаряет огненным своим знаком победы наши.

В домене Свудора, в землях, Кланам Земли принадлежащих, появилась арка, что возводит крамолу великую и на тебя, о Великий, и на веру нашу. Зовется она Варасой, имеет детей троих и мужа Зкарана, но муж ее, истинный ар, от жены своей безумной отрекся и забрав детей, ушел из дома, дабы не позорить голову свою.

Зовущаяся же Варасой пошла по земля Ар-Зума, и всюду, где только останавливалась она, произносила речи против тебя, Правитель, и против Великого Сва-астика направленные.

– Что в речах ее было?! – нетерпеливо и раздраженно перебил Любо Гарвела. Тот осекся, потом заговорил вновь, но уже не так торжественно и велеречиво:

– Эта Вараса предсказаниями слова свои называет, а суть их она тебе и сама охотно поведает, ибо к твоим чертогам путь ее лежал, ну, а воины мои подмогли ей побыстрее его проделать. Повелишь ввести?

Любо нахмурился, в задумчивости намотал на палец кончик длинного уса, потом махнул рукой:

– Пусть войдет и в глаза мне скажет все то, чем смущала дерзкая аров!

Гарвел обернулся через плечо, щелкнул пальцами, и пятеро вооруженных воинов его клана сквозь высокий проем входа ввели в Большой Покой простоволосую женщину тридцати с небольшим зим от роду. На ней было запыленной кожаное платье, в каких ходят большинство арок, шерстяной платок укрывал плечи, а длинные кудрявые волосы цвета горного меда, обрамлявшие красивое и гордое лицо, казались языками застывшего на миг пламени.

Вараса без трепета взглянула в глаза Любо, и Правитель аров на миг смутился, столько вызова, горечи и ярости плеснуло в него из зраков этой доселе неведомой ему арки. Однако он быстро совладал с собой, сжал покрепче Посох Власти и коротко бросил:

– Говори, женщина.

Вараса усмехнулась:

– Больно кичлив ты, Любо. Или забыл меня? Вспомни, семнадцать зим тебе было, семнадцать всего, когда встретились мы впервые. Я-то, правда, и вовсе девчонкой была, но имя мое и руку мою ты, Правитель обманный, я думала, надолго запомнил.

Любо заскрипел зубами от охватившей его ярости – вот оно что! Вот кто стоит сейчас перед ним! Давно случилось это, и Любо действительно успел забыть, нет, не забыть, ТАКОЕ мужчины не забывают, но по крайней мере изгнать из памяти тот ветренный вечер на исходе зимы, когда он, никому тогда не известный отрок, отбился от кланового обоза, возвращавшегося с торжища в свой домен, и заплутав в метели, завернул в земли соседей, и там, в амбаре сенном, повстречал бойкую рыженькую девчушку, что силки на хорьков ставила.

Нехорошее задумал тогда Любо. Хоть и было девчушке уже лет четырнадцать, а все ж рано ей было взрослой женщиной становиться, да и желания ее на то не было. Но будущему Правителю кровь в голову ударила, похоть глаза застила. Выхватил он меч, пригрозил, велел подчиниться, и совсем уж было разохотился, распалился, пользуясь тем, что в метель да стужу никто не забредет в стоящий на отшибе сенник, да девчушка не из робких да дурных оказалась.

Всех богов благодарил после Любо, что никто из мужей арских не видал, как эта соплячка рыжая его, воина-ара, взрослого уже почти что, со спущенными штанами по всему амбару его же мечом гоняла. Еле ноги унес тогда Любо, и воистину навеки запомнил он позор свой, а вот когда пришлось свидится с рыжей бестией, не узнал – годы сильно изменили ловкую и бесстрашную девчонку из сенного сарая… Но все ж повстречались они, через столько лет, а повстречались.

Любо сглотнул с трудом вязкий комок былой обиды, которая тем горше была, что по справедливости досталась, потом заговорил о делах нынешних, старое стараясь умять в памяти:

– Ты, Варасой зовущаяся, речи говоришь, предсказаниями именуя их. Я послушать хочу. Говори!

Вараса усмехнулась, и в карих глазах ее заплясали демоны. Поправив волосы, гордо вскинула она точеный подбородок, не тронутый еще старческой дрябью, и начала говорить, каким-то глухим и нездешним, нелюдским голосом:

– Идет смерть, на все живое смерть. Немногие спасуться, немногие уцелеют. Всех спасти можно, еще можно. Но надо Сва-астик поганый прежде в землю втоптать, капища его порушить, и Любо, что Престолом Правителя обманно завладел, Бодана задушив, из Покоев Правителевых выгнать.

И войну закончить надо, мечи на стены повесить, по укладу арскому жить, землю пахать, дома строить, стада пасти, в кузнях работать.

А если не будет того, то смерть придет и зальет землю всю слезами, и потонут в слезах тех и мужи взрослые, и жены их, и дети малые, и все-все люди, и не станет больше аров, а те, что уцелеют, выживут, на долгие и долгие века скитальцами станут, и домом их будет кибитка рваная, постелью – трава жесткая, жить они разбоем да обманом станут, и все народы земные проклянут их, и детей их детей проклянут. Все боги отвернуться от аров, и молитвы возносить они станут колесу лучистому, костру яркому да дороге пыльной, а после и вовсе в разные веры перекинутся и забудут, откуда они и кто.

Лишь кони, арские кони остануться верны хозяевам своим, но через тех коней многие ары смерть примут не раз, и род арский сечься и мешаться будет, и выродятся ары, и сольются со множеством иных народов, и пропадут даром все знания и умения их, лишь подковы ковать да коней воровать будут они. И повинен во всех бедах этих ты, Любо, и земля должна гореть под ногами проклятыми твоими…

– Довольно! – поднял руку Правитель аров, кивнул седому сутулому воину, облаченному в черную бронь, какие в омских землях делают: – Сой, Великий Сва-астик требует себе новую жертву. Ее имя… Вараса!

– Хоть договорить-то дал бы, удоимец! – усмехнулась, уже по-человечески, женщина, поправила вновь разметавшиеся волосы, выдернула руку из лап Соя: – Не хватай, сама пойду… Но помните, ары, что слыхали меня – все так, как говорю я, будет! Помните…

Варасу увели. Любо устало откинувшись на спинку престола, задумался. В Большом Покое Башни Правителей горели сотни факелов, и багровое их пламя отражалось в темных зрачках Любо. К переносице сдвинутые брови, косой шрам через всю левую щеку, усы, спускающиеся на грудь – Правитель Ар-Зума больше походил на сурового воина, которому пристало жесткое седло его верного арпака или продуваемая всеми ветрами Серединного дозорная площадка на вершине сторожевой башни, нежели чертоги власти.

Но если у воина жизнь полна опасностей и смерть за спиной стоит каждый миг, то голова его светла, и все в мире ему ясно. Дюжевой или сотник приказ отдал – и вперед, или в сечу яростную, за славой и смертью, или в дозор скрытный, за наградой щедрой.

Иное дело, коли Великому Сва-астику угодно было возвысить Любо над всеми мужами арскими, всех врагов с пути убрать и сделать Правителем над всем Ар-Зумом, а значит, и над всем миром.

Власть, сила и мощь в руках Правителя Ар-Зума, подвластны ему сотни сотен людей, что по одному слову его горы своротят, леса вырубят, реки расплещут, и любой народ истребят без остатка. Нет в странах Хода силы, способной арскую пересилить, и даже омы поняли это, и нескончаемыми вереницами идут ныне по Ходу караваны с данью из страны Ом в Ар-Зум.

Но темна и часто непонятна воля Великого Сва-астика. В те краткие миги, когда является он к Любо в образе пламенеющего изломанного креста, жуткая боль корежит тело арского Правителя, и слова боговы, слышимые Любо, словно раскаленные гвозди, в голову его вбиваются.

Вот и сейчас, как только вернувшийся Сой оповестил Правителя, что Великий Сва-астик милостиво принял очередную жертву, знакомо затуманилось, поплыло перед глазами у Любо, мановением руки отослал он всех клановых набольших и стражу из Большого Покоя, а сам рванулся было к ложу, укрытому в стенной нише и мягкими шкурами снежных барсов застеленному, да не успел, упал по дороге на холодные каменные польные плиты, и тут же пронзила его боль, выгибая тело и скрючивая руки и ноги, а в воздухе, сгустившимся и мерцающим, вспыхнул Знак Сва-астика, изломанный огненный крест, и из ниоткуда полились тяжкие и жутко звучащие слова:

– ЖЕНЩИНА, ЧТО ВАРАСОЙ ЗОВЕТСЯ, ПО НРАВУ ПРИШЛАСЬ МНЕ, ЛЮБО!

– Рад угодить тебе, о Сва-астик Великий! – прохрипел в ответ Правитель Ар-Зума, а голос зазвучал вновь, и слова его были уже о другом:

– В ГОД ЭТОТ ПОСЛАТЬ НАДО ВОЙСКО ЗА ЛЕДЯНОЙ ХРЕБЕТ, ГРЕМОВ ДЕРЗКИХ ПОД ВЛАСТЬ НАШУ ПРИВЛЕЧЬ ЧТОБ. НЕ МЕДЛИ, НЫНЕ ЖЕ ПОВЕЛЕНИЕ ОТДАЙ! ЕЩЕ ОДНО – ЖЕРТВА НУЖНА МНЕ, ДЕВУШКА МЛАДАЯ, СТАРОГО КОРЧА, ЧТО НА ВЕЛИКОМ ХОДУ ЖИЛ, ВНУЧКА, ИМЕНЕМ РУНА. ПОШЛИ ЗА НЕЮ, ИБО ЖЕЛАЮ Я, ЧТОБЫ КРОВЬ ЕЕ ОБАГРИЛА АЛТАРЬ В ХРАМЕ МОЕМ. ПУСТЬ ИЩУТ ЕЕ ЛЮДИ ТВОИ, И ИЩУТ БЫСТРО.

И ВОТ ЧТО, ПРАВИТЕЛЬ АРОВ! НАПРАВЬ ПОМЫСЛЫ СВОИ НА РОДОВ ДЕРЗКИХ, ГОТОВЬ БИТВУ БОЛЬШУЮ, НЕУГОДЕН МНЕ НАРОД СЕЙ, И ХОЧУ Я, ЧТОБЫ НЕ БЫЛО ЕГО БОЛЕ… ХОРОШО ЛИ ТЫ ВНИМАЛ МНЕ, ПОНЯЛ ЛИ ТЫ МЕНЯ?

Любо судорожно сглотнул, захрипел, выкатив глаза, сквозь пену на губах прошептал:

– Все понял я, о Великий Сва-астик! Все свершу я по воле твоей, и клянусь, что если не смогу я исполнить ее, смерть меня ждет! Прими в доказательство и в жертву кровь мою, о Великий!

Любо дрожащей рукой выволок из ножен кривой джавский кинжал, привычным уже движением вспорол руку ниже локтя, но алая кровь не пролилась на пол, она алым шнуром взвилась в воздух и устремилась прямо в самую середину ярко вспыхнувшего Сва-астика. Через миг все исчезло, а на каменном полу остался лежать человек с закатившимися глазами, крепко сжимавший в руке кривой окровавленный кинжал…

Часть первая
Битва Богов

Глава первая
Лысая гора

Все в этом мире непросто. Нет в нем ничего такого, о чем можно было бы сказать – вот, мол, очень понятная и обыкновенная вещь. Чего ни возьми, камень из придорожной канавы, былинку, что выросла у забора, козявку какую-нибудь, или дерево, или человека, или небо, реку, звезду, гору, – все имеет два, три, а то и больше, до бессчетного больше сторон, обличий, скрытых до поры, неведомых, а порой и опасных…

Та же зима. С одного пригорка на нее взгляни – лепо! Лучшего и желать, богов гневить, не надо. Снег, синевой отливая, укутал, укрыл всю землю, словно немереная шкура волшебного зверя. Лежит он, на солнце блесчет множеством искр, а под ним, под его защитой и опекой дремлют травки-козявки, малинки-былинки и жучки-паучки всякие.

По верху метелица метет, иной раз Колед такой мороз напустит – аж стволы древесные лопаются, а под снегом тепло, тишина там и покой. И будут подснежные обитатели спать сладким сном до самой весны-красны.

Человеку зимой тож хорошо… Само собой, только тогда, когда есть у него изба теплая, с очагом и дровяным запасом, когда есть вся зимняя справа меховая, когда замочены, засолены, навялены и схоронены в надежном погребе припасы. Когда есть у человека род, сотни, десятки сотен родичей, и когда чувствует человек, даже в далекие далека от дома забредая – не один он, не брошен, помнят его, ждут, а случись чего, так и на выручку поспешат, бросив все дела. Тут уж даже и зима с избой и запасами не причем, когда род за тобой, везде хорошо, не пропадешь…

А с другой стороны на зиму поглядеть если – хуже ничего и придумать нельзя. Мороз, ветер, небо низкое, и цвета серого, на бровях лежит, давит. И укрывища не найти нигде, ни защиты, ни пропитания. Птицы на лету замерзают, чего уж о людях говорить! Вот и выходит – непросто мир устроен, все в нем от того, что до того было, все связано, и каждая вещь себя с той стороны открывает, с какой ты к ней подойдешь. И еще важно – с чем подойдешь…

Так думал Луня, скользя по пологим, блестящим в свете восходящего зимнего солнца корочкой наста сиреневым сугробам на лызунках. Впереди маячил Шык, одетый в рыжую лисью шубу, позади то и дело слышался треск и ругань – непривычный к бегу на лызунках Зугур частенько въезжал не туда и валился в снег.

Луня на ходу поудобнее передвинул войский пояс, чтобы ножны цогского кинжала не били по ноге, а рукоять заткнутого за ремень берского топорика не давила на живот, проверил, не развязались ли кожаные шнуры, которыми он перед дорогой примотал свой Красный меч к заспинной поняге, встряхнул сад с луком и стрелами, что висел за левым плечом, оттолкнулся коротким и легким копьецом-пешней от заснеженного пня и вслед за волхвом заскользил, пригнувшись, вниз по пологому и протяженному склону старого оврага, негусто заросшего могучими дубами.

Там, за оврагом, невидимая пока за деревьями и стылой утренней дымкой, высилась Лысая гора, одна из трех известных каждому роду гор. Две других, Ратная со святилищем Руя, и Родова, с главной хорой Отца Отцов Рода, лежали на полдень и закат от земель рода Влеса, и лишь Лысая гора, в которой, внутри, в пещерах и подземельях жили Седые, что служили вещуну-Алконосту, высилась далеко на севере, почти что на границе с землями чудей.

Луня усмехнулся – «высилась»! Смешно сказать – «высилась»… После вершин Серединного, после исполинских пиков Ледяного, после мрачных громад Спящих гор, даже после лесистых, похожих на щетинистые спины гигантских кабанов гор Белых Цогов здешние горы не то, что горами, даже холмиками назвать язык бы не повернулся. Так, бугорки-кочки…

Однако Луня легко променял бы все могучие и прекрасные в своем величии вершины виденных им гор на эту Лысую горушку, ибо вместе с Седыми старухами жил в ней единственный кровно родной Луне человек – отец…

Вещун-Алконост, странное и страшноватое по Луниным понятиям божество, то ли птица, то ли летучий мышь громадный, но с ликом бабьим, носилось по ночам над землей, песни пело, грустные и завораживающие своей красотой, сводящие с ума, зачаровывающие, уводящие души людские из этого мира в мир ненастоящий, выдуманный, где являлись человеку видения, часто непонятные, но иногда и предрекающие будущее.

Роды верили, что Алконост – это поводырь, который ведет душу в иномировых пространствах, когда человек спит, не в себе, или одурманен зельем всяким. Может он и в земли, где предки-пращуры обитают, завести, может и в Ныево Пекло завлечь, а может – в будущее время. Тут все от человека зависит. Если непотребно живет человек, если паскудит он, вредит людям и животине, зло в сердце таит, Алконост накажет такого, может даже завести незнаемо куда да и бросить душу, чтобы во век не вернулась она в тело. А тому, кто любовь ко всему живому в сердце носит, поможет, будущее явит.

Потому и служат Алконосту бабки старые, что пережили всех родных своих, детей рожали, внучат, правнуков, а иногда и праправнуков нянчили, всю жизнь, не разгибаясь, работали, заботились, ухаживали за кем-нибудь. Таких Алконост любит, таким он охотно песни свои чудные поет.

Седые старухи, и в святилище живя, забот своих не оставляют, всех сирых, убогих да калеченных, жизнью битых, смертью отринутых привечают, дают кров, пищу и догляд, избавляя родичей от лишних ртов, от обузы.

Шык, когда выходили путники из Сырых оврагов, расстелил видавший виды Чертеж Земель Великого Хода, еще Ведом даренный, и узловатым пальцем с желтым, обломанным ногтем провел по серой коже, по наколотым на ней разноцветными красками линиям:

– На полуночь пойдем сперва. К соленой воде, к чудам, они – народ тихий, безопасно там. Дале – к закату забирая, выйдем к оконечности Ледяного хребта. Обойдем его, и попадем в Северу. Там для нас главное – гремам не попасться и с влотами не встретиться. А уж по Севере на восход двинемся, прямо до самого Обура. Пока до него дойдем, я мыслю, уже лето будет. Через Обур переправимся – и по Диким лесам прямо до Моста Народов. Если богова воля будет, в начале ревуна на Той Стороне окажемся. Но это не скоро еще. А пока на лызунках побежим, по насту хорошо идти будет, через семидицу к Лысой горе выйдем. Там я с Алконостом-вещуном говорить буду, он ничью руку не держит, авось скажет чего путного. А Лунька с отцом повидается, небось соскучился уже?

Луня тогда лишь молча кивнул согласно, а у самого сердце забилось – отец, в былые времена первейший охотник, зверовик, добытчик, всегда был для Луни тайной гордостью. Крепко в душе переживал Луня, что среди всех ровесников своих в городище он один сиротой круглым был. Ребятишек, у кого отцов недоставало, не мало насчитывалось в городище, ведь каждому пахарю-орату за меч в тяжкую годину браться приходилось, а войская доля, известное дело: битва, слава да тризна… Но вот чтобы ни отца, ни матери – такой Луня один был, причем жив отец у него, жив! Жив, а как мертвый…

Верил Луня, всегда верил, по ночам во сне не раз видел, что поправился отец, вернули ему светлые боги душу, разогнали тучи, что разум застили. Но годы шли, а отец все также жил у Седых, и когда Луня навещал его там, то всегда заставал сидящим у очага и глядящим в огонь невидящими глазами, молчаливого и никого не замечающего.

* * *

Поскрипывая лызунками, опираясь на пешни, путники выбрались из оврага и выкатились на небольшую, заснеженную полянку у подножия Лысой горы, окруженную плотной стеной могучих, суровых в своем величии дубов. На белом снегу четко выделялся узкий, похожий на трещину в древесном стволе вход в пещеры, чуть заметно курящийся то ли дымком, то ли паром. Там, в недрах горы, и жили Седые, а было их всего полтора десятка, полтора десятка высохших, сморщенных, еле-еле двигающихся бабок, умудрявшихся, однако, не только себя блюсти, но и два десятка умом повредившихся, калеченных и вечно болезных родовичей содержать.

Шык ловко объехал поваленный, разлапистый древесный ствол, что под толстой снежной шубой походил на уснувшего медведя, остановился, снял лызунки, воткнул их торчкмя в снег, рукавицей огладил жесткий, остевый мех с нижней стороны каждой лызины, стряхивая намерзший ледок. Луня с Зугуром сделали то же, оправили одежду, смахнули с лиц куржу инея, Зугур обломил с длинных усов наросшие по дороге сосульки – вроде уже и сечень к концу, а так зябко, словно и просинца половина не прошла, только шевеление в дороге грев и давало.

Минув устье подземелия, путники оказались в небольшой пещерке с низким сводом. Здесь было сумрачно, в бронзовом поставце неярко горела длинная лучина. Вдоль каменных стен стояли широкие, выскобленные до желтизны лавки, две прялки с вырезанными на лопатинах громовыми знаками – от дурной нечисти. В глубине пещерки виднелся проход, ведущий в глубь горы. Оттуда слышались голоса, шарканье ног, старческие покряхтывания.

Вскоре появились и хозяйки Лысой горы – в пещерку, где стояли Шык, Луня и Зугур, вступили три сгорбленные, седые старухи, одетые в теплые душегрейки и длинные шерстяные юбки и увешанные особыми, бабьими, оберегами.

– Здоровия вам, бабушки! И тебе, Стана, и тебе, Незванна, и тебе, Краса! – низко поклонились путники Седым. Шык, выступив вперед, подал старухам руку, помогая усесться на лавку. Стана, самая сморщенная, седая и горбатая бабуля, к тому же еще и одноглазая, поправив сработанную из светьи гривну на шее, проскрипела:

– И тебе здравия желаю, волхв Шык, что отринул свой посох и свое имя! И Луня тут? Здравствуй, внучек, как подрос-то! Незванна, глянь-кось, каков стал!

Незванна, отложив в сторонку свою клюку, подняла с лица пряди выбеленных временем волос, зыркнула бельмастыми глазами на Луню:

– И верно, Лунька! Отца навестить прибег? Молодец, внучек, молодец! А это ктось? Не знаю я сопроводника твоева, Шыкушка. Хтой-то?

Зугур выступил вперед, поклонился еще раз:

– Не род я, старушки! Зовут меня Зугур, я вагас, сын вождя Зеленого коша.

– А и ладно… – махнула сморщенной рукой Стана, простодушно сказала: – Вагас, так вагас, лишь бы человек был хороший.

– Небось Шык плохого с собой не приведет! – вмешалась в разговор Краса, склонив свой длинный и крючковатый нос с бородавкой на конце к самому уху Станы. Старухи согласно закивали и выжидающе посмотрели на Шыка, мол, чего скажешь, волхв, с чем пожаловал?

– С поклоном мы к вам, бабушки, от всего рода Влеса, от земель наших, от людей. – не спеша начал говорить Шык: – Путь наш долог будет, вот мы в начале вас навестить решили, погостить маленько, ну, и Алконосту поклониться…

– Ай, Шык, вечно ты как вьюн речной! – сердито блеснула единственным глазом из-под клочковатых бровей Стана: – Сроду я от тебя прямого слова не слыхивала, а ведь я тебя еще сосунком помню! В будь закраинную заглянуть хочешь? Так так и говори, а не вертись цмоком на угольях! А про поход ваш мне ведомо. Про тот, из которого вы вернулись недавно. А вот куда нынче идете… То ваше дело! Но перечить воле твоей, Шык, я не буду, да и сестры мои тож. Про великие беды, что мир сострясают, раскалывают его на две части, известно нам, но Алконост ничью сторону не держит, а потому все так будет, как он захочет. Идите за нами, родичи, и ты, пришлый человек Зугур, обогрейтесь, перекусите, чем Род послал, что Яр даровал, а как отдохнете, приходите к Мертвому Омуту, мы с сестрами там вас дожидаться станем…

Старухи, опираясь на клюки, не спешно поднялись, и шаркая ногами, двинулись внутрь горы. Путники отправились следом. Зугур, невольно пригибая голову, недовольно пробормотал что-то про мышиные норы, по которым ему опять приходиться лазить, Шык молчал, задумавшись о чем-то своем, и лишь Луня, радуясь предстоящей встречи с отцом, забежал вперед и принялся выспрашивать у Седых, как он поживает, да не болеет ли…

Неширокая и извилистая нора, по которой шли путники, привела их в Припасную пещеру, оттуда – в Трапезную, оттуда – в Мойню, где тек неглубокий подземный ручей, не замерзавший даже в самые лютые зимы, а уж потом они оказались в Большой пещере, длинном подгорном зале, где жили Седые и все, кто был у них на попечении.

Зал, поделенный деревянными и каменными перегородками на клетушки, отапливался десятком дымных очагов. Клубы черного в полумраке дыма поднимались к неровному, изрядно закопченному каменному потолку и сквознячком утягивались вон, в тайные отдушины и отнорки. В конце Большой пещеры высился деревянный идол, обряженный в вышитое нарядное платье – Мокошь, Великая Мать, Прародительница всего живого, главная бабья, а коли подумать, то и вообще главная богиня родов.

Навстречь путникам, приплясывая, гыгыкая и звеня бронзовым бубенцом, бросился дурачок Мизя, из рода Горностая, человечек добрый, ласковый ко всему живому, но в свои сорок зим так и оставшийся по воле богов с разумом полутора годовалого ребетенка.

Мизя любил весь мир, ластился ко всем, а если его отталкивали, обижался и плакал. Дурачка жалели, но в городище Горностаев жить ему было тяжко – поди угляди за блажным. Так Мизя оказался в Лысой горе.

– Ходишь, ходишь, чего ходишь? – приплясывая вокруг Шыка, залепетал Мизя свои присловия, ему лишь одному и понятные, растягивая в улыбке слюнявый рот. Шык вынул из кармана свой шубы ломоть сотового меда, завернутый в бересту, и деревянную колотушку, подал дурачку, улыбнулся:

– Бери, Мизя, светлая твоя головушка!

Мизя радостно захохотал, сунул мед вместе с берестой в рот, и гремя дареной колотушкой, помчался куда-то, влекомый лишь ему одному понятным делом. Луня заметил, как Зугур скривился, вопросительно глянул на вагаса. Тот, помрачнев, пояснил:

– У нас считают, что в ТАКИХ злой демон сидит. Если близко к нему подойти, он на тебя наброситься и тоже ума лишит. У нас ТАКИХ к коню привязывают и в степь того коня гонят…

Луня только вздохнул, сворачивая к знакомой клетушке возле большого валуна – тут жил его отец. Шык с Зугуром лишь поклонились сидящему у очага спиной ко входу человеку и пошли трапезничать, дабы не мешать Луне. Бывает, что одному, без поддержки – лучше…

Луня медленно приблизился к сидящему, протянул руку, дотронулся до покрытого грубой шерстяной накидкой плеча:

– Здоров ли, батя? Вот и свиделись…

Сколько раз раньше, в детстве еще, приезжал Луня, летом по воде, зимой – на лызунках или на лосе, сюда, сколько раз он вот так же подходил к отцу, и всегда жила в его сердце надежда, что в ответ на свои слова он услышит: «Здоров, сынок, и тебе того же желаю! Как ты? Садись к огню, поговорим…».

Тогда не услышал ни разу, и сейчас тоже – тишина, только потрескивали в огне поленья. Луня скинул с плеч понягу с притороченным к ней дорожным мешком и мечом, снял сад с луком, сел справа от отца, заглянул в лицо. Постарел отец за тот год, что не видел его Луня, здорово постарел. Совсем седыми стали волосы, борода, усы. Легли у глаз похожие на росчерки птичьих лапок на песке морщины, согнулась спина. И только глаза, ярко-голубые, цвета осеннего неба в яркий, необычный для осени день, остались прежними, такими, какими были они в тот миг, когда узнал он, Мочаг, лучший охотник рода Рыси, что гремский каменный топор лишил жизни Личу, солнце его, жизнь его, жену его, мать его сына…

Луня подбросил дров в очаг, достал из мешка горсть лущеных орехов, вываренных в меду, всыпал в отцову руку. Знал – сам есть не будет, он вообще ничего не ест сам, кормить надо, но очень хотелось Луне хоть как-то одарить того, кто его на свет породил.

– Я, батя, в далеком походе был, вот… – запинаясь, нескладно – рассказчик-то из него никакой, начал говорить Луня: – С Шыком, с волхвом нашим. Вож мне Красный меч дал, теперь я – как вой настоящий, и ратиться мне довелось, и с корья, и с берами, и с хурами, а от зулов поганых еле-еле ноги унесли! Мы теперя в новый поход отправились, за Могуч-камнем, в дальние дали, а иначе кончится род людской на земле, слышь, бать? А еще на драгоне-птице мы летали, и в подземелья к невиличникам я лазил. Ты за меня не боись, меня Зугур, он вагас, мечевому делу учит, вож одобрил, так что меня теперь забидеть трудно! А еще, бать, приглянулась мне дочка Корча, что в Доме на Великом Ходу Хозяином. Ее Руной звать… У нее мать гремка, но это ничего, Корч, он наш, род он, значит и она – родка, ведь правда? Вот только не знаю я, живы ли они сейчас…

Луня умолк, помрачнев, тоже уставился в огонь. Воспоминания о Руне разбередили душу, заныло сердце – почему я не птица, почему слетать не могу, глянуть, как там она, что с ней?

Говоря с отцом, Луня словно бы говорил сам с собой. Будь отец в себе, в уме и в здоровии, вряд ли стал бы Луня с ним откровенничать, среди мужей не принято такое, это только девки с матерями всеми своими немудреными тайнами делятся – кто на кого поглядел, да как. У мужчин разговор другой, да только и отец уж боле не охотник и не вой, да и Луня, он ведь как никак – волхв, хоть и молодой совсем. Словом, всегда все рассказывал о себе сын отцу, каждый раз, когда приходил сюда, в Большую пещеру под Лысой горой.

– Ну все, пора мне, батя! Поесть с дороги надо, Шык с Зугуром ждут меня, поди. А потом к Мертвому Омуту мы пойдем, в глубь горы – Шык, слышь-ка, с Алконостом говорить хочет, во как! Ты это, бать, орешков-то поешь, они сладкие… Вот. Я зайду еще, попрощаться зайду!

Луня подхватил с лавки свои вещи и решительно шагнул к выходу из клетушки, а за его спиной у неподвижно сидящего возле очага человека вдруг дернулась рука и орехи с веселым стуком раскатились по каменному полу. Но Луня этого не увидел…

* * *

Шыка и Зугура Луня нашел у Главного Очага, что горел в конце Большой пещеры, у ног Мокоши. Волхв и вагас разулись, поставили катанки и меховые липты ближе к огню – сохнуть, а сами не спеша ели деревянными долблеными ложками похлебку из большой глиняной мисы, заедали ломтями свежего жита, да отрезали от здоровенного шмата розоватое сало.

– Как Мочаг? – спросил Шык. Луня молча разулся, поставил сушиться свою обувку, подсел к столу, кивнул наконец:

– Ничего, дяденька, жив, хвала Роду. А в остальном – все также…

Путники молча ели. Шык с Зугуром, уже насытившиеся похлебкой, жевали сало с житом, а Луне пододвинули мису – давай, мол, после холодов горячее да жидкое, из мяса сверенное – само то, что надо.

Появившаяся у стола старуха принесла кувшин с травяным настоем, плошку с блинками, залитыми медом, подхватила опустошенную Луней мису и ушла. Путники поели блинков, и Шык встал:

– Блага дарим столу этому и хозяйкам его заботливым и хлебосольным! Будьте здоровы, бабушки, зело вкусен и сытен был обед наш!

Из полумрака выступила, словно соткалась из воздуха, Незванна, покивала, хехекнула:

– Знаешь, Шык, чем баб улестить – стряпню похвалишь, и баба тает уже. А если скажешь, что она еще и красавица писанная, так она вообще поплывет, замлеет от радости…

– Так, а отчего не сказать. – усмехнулся Шык: – Скажу: таких красавиц, как у вас тут, в Лысой горе, отродясь встречать мне не приходилось! А то, что красивы вы не обликом внешним, а душой своей, так это дела не меняет!

Незванна покивала, мол, услыхали мы слова твои, волхв, а потом махнула рукой:

– Пора к омуту иттить, Стана там уже, и другие тож.

К пещерке, где находился омут, вела извилистая и тесная нора, вроде той, по которой Луне за драгоновой смертью идти пришлось. Рослый Зугур еле-еле продирался через прихотливые изгибы норы, обдирая плечами покрытые плесенью камни стен. Наконец добрались.

Луня увидел почти круглую пещеру, в центре которой располагался Мертвый омут, словно вбил кто в каменный пол бочку с черной водой, вбил по самый край. Вот только не было, Луня знал, у той бочки дна…

Над мертвой водой курился желтоватый в свете лучин дымок, завивался спиралью и уходил вверх, в сереющее маленьким пятнышком сквозь пролом в горе где-то далеко наверху небо. Здесь, у Мертвого омута, Седые вверяли души свои Алконосту, творили обряды, приносили жертвы. Сюда же приводили тех, кто желал с вещуном поговорить, будущность узнать. Не всех приводили, разборчивы были старухи, но вот их – привели…