Текст книги "Владыки Земли"

Седые стояли вдоль стен, закутанные в серые шерстяные платки, Луне даже показалось, что это не живые люди, а идолы, накрытые покрывалами. Чей-то заунывный голос тянул чаровную песню:

 
…И закрылися очи ясные,
Очи ясные, зоркоглядные.
Перестало тут биться сердушко,
Опустилися белы рученьки.
 
 
Пал на земь сыру славен Стра, яр вой,
Муж среди мужей, Пера-бога сын.
И душа его белой зирочкой
Понеслась отсель в небо дальнее,
Понеслася она в небо дальнее,
Запредельное, заповедное.
 
 
Там встречал ее Алконост-Вещун,
Алконост-Вещун, Зирок проводник.
Брал он зирочку Стра Перовича,
Брал за крылушко белоперое.
 
 
«Ты скажи-скажи, зирка-зирочка,
Что за жизнь была у тебя внизу?
Коль забыла ты чтить богов людских,
Коль губила ты жизни людские,
Полетишь тогда ты в далекий путь,
Вкруг земли большой, в пекло Ныево!
 
 
Ну, а коль жила по укладу ты,
Улетишь тогда в светел Ирий-сад,
Там среди других предков родовых
Будешь жить всегда светло-благосно!»
 
 
Отвечала тут зирка-зирочка:
«Я богов людских чтила истово.
Не губила я жизни людовы,
А губила лишь погань лютую,
Защищая род, землю-матушку,
Защищая жен, малых детушек!»
 
 
Как взъяриться тут Алконост-Вещун:
«Почто хочешь ты обмануть меня?!
Когда молод бы Стра свет-Перович,
Утопил же он деву в омуте!
Вся вина ее лишь в одном была —
В ней любовь зажгла Лада-Ладонька!»
 
 
Отвечала тут зирка-зирочка:
«Стра свет-Перович не виновен в том!
Замышлял та девка бесстыжая
Извести жену Стра свет-Перовича,
Извести его малых детушек,
И самой возлечь возле мужа Стра!
 
 
Вот за то ее темной ноченькой
И пустил он в омут на реченьке,
А теперь же ты, Алконост-Вещун,
Навсегда сгубить хочешь зирочку!»
 
 
Не задумался Алконост-Вещун,
Ни на миг един не замыслился.
Он повел крылом и сказал тогда:
«То, что дева та неразумная
Сотворить хотела ужасное,
То ее вина, ей за то платить,
И она расплатилась уж – смертушкой.
 
 
А вот зирочка славна мужа Стра
За СВОЮ вину в пекло Ныево
Станет путь держать, вкруг земли лететь,
Чтобы сгинуть там в веки вечныя!»
 
 
Так сказал-пропел Алконост-Вещун,
Затворил небеса недолетные,
И помчалася зирка мужа Стра
Прямо в жар-огонь пекла Ныева…
 

Былинная песнь кончилась. Луня уже слышал ее раньше, но тут невольно еще раз подивился той необъяснимой прихотливости, с которой устроен мир – за то, что хотел сделать один человек, потом расплачивается другой. А вот если бы не убил Стра свет-Перович воспылавшую к нему любовью деву, она извела бы его жену и детей – и поплатилась бы за это посмертием своим, зато земную жизнь провела в любви и счастии. В былине же все случилось наоборот…

Тут один из завернутых в ткань идолов у стены зашевелился, выступил из полумрака на свет, и Луня узнал Стану.

– Не передумал ли, Шык? – спросила она, обращаясь к волхву: – Готов ли? С Алконостом говорить, сам знаешь, непростое дело…

– Не передумал, бабушка. – твердо сказал Шык: – Поганств подлых сроду я не делал, а уж если что другое в жизни моей Алконосту не глянется, так тому и быть, пусть сам решает.

Стана покивала седой головой, выпростала из складок плата сморщенную, коричневую руку, скрюченными, на птичьи когти похожими пальцами подала волхву деревянный рог, вроде коровьего, и мешочек с травами.

Шык начал забивать травы в широкий раструб рожка. Луня по запаху определил: дурман-трава, цветки конопли, белена, грибы какие-то сушеные. Зугур шепотом спросил в самое Лунино ухо:

– Что это, зачем?

– Чтобы тело уснуло, а душа освободилась на время, в иномировое небо, к Алконосту, улететь смогла!

– А-а-а! – все так же шепотом протянул вагас: – А у нас шаманы траву степную, коноплю сухую, в костер охапкой кидают, и дымом дышат. Тогда они богов видят и говорят с ними.

Шык забил рожок травяной смесью, подхватил пальцами уголек с лучинки, положил на травы, сунул узкий конец рожка в рот, потянул, раз, другой, третий, выдохнул синевато-желтый, пряно и дурманяще пахнущий дым, кивнул Стане:

– Можно начинать! Только это… ты манку вон ему, Луньке, дай! Пусть он стучит.

Стана зло сверкнула выпученным глазом, но перечить не стала. Луня принял из ее рук манку – деревянный, пустой внутри чурбачок и обшитую кожей летучей мыши колотушку. Когда душа к Алконосту уходит, ей потом дорогу назад найти надо. Поэтому сидит рядом с тем, кто с вещуном говорит, человек и в манку стучит, с сердцем своим удары сверяя. На звук манки душа назад летит, в тело возвращается, а иначе нельзя, иначе помрет без души человек, к Маре отправиться…

Шык сильно и глубоко втянул в себя чародейный дым из рожка, опустился на низкую деревянную скамеечку, кивнул Стане – давай, начинай, и закрыл глаза.

Стана уселась поудобнее и завела тонким голос древний напев, взывая к Алконосту, провожая Шыкову душу в далекий путь.

«Ты, Алконост-вещун, ночной летун, меня услышь, не отвратись, не покинь, не сгинь. Летит к тебе душа, летит не спеша, ты на небе ее прими, спроводи, все, что ей надо, покажи, где надоть, поддержи, где надо, подскажи. Слово мое к тебе услышь, Алконост-вещун, летучая мышь…»

Голос Станы постепенно затих, и в наступившей тишине раздались удары колтушки в манку: Тук-дук. Тук-дук. Тук-дук.

Глуховато, не спешно, не очень громко, но и не то, чтобы тихо, звучит манка. Вьется в застоявшемся воздухе сизо-желтый дым, мешаются его летучие, прозрачные пряди с дымком, что поднимается из Мертвого омута. Засыпает тело волхва, отлетает душа. Что увидит она, что ждет ее в иных мирах? Про то Шык после расскажет, а пока важно не сбиться, сердце слушать: тук-дук. Тук-дук. Тук-дук.

Зугур, потянув пару раз носом, тоже прикрыл глаза – чародейный дым успокаивает, усыпляет. Вон, и Седые прилегли у стен, и Стана села, уткнувшись носом в колени. Только ему, Луне, спать никак нельзя – пропадет Шык, если манка замолкнет, совсем пропадет, а вместе с ним исчезнет и последняя надежда Землю спасти, Великое Лихо отвести от людей. Но дым так сладок, навевает такую дрему… И манка звучит усыпляюще: Тук-дук. Тук-дук. Тук-дук.

– Луня-я! – зашипела рассерженной кошкой Стана, ткнула ученика волхва невесть как очутившимся у нее в руке острым веретеном в лоб: – Сердце слушай, соня!

Луня вскинулся, дернул головой, стряхивая сонную одурь, и манка зазвучала иначе: тук-дук-тук-дук-тук-дук!

– Успокойся! – Стана вытерла Луне кровь со лба, дунула в расширенные глаза: – Дыши медленно, и борись, борись с чарами, а то пропадет Шык-то, потом сам себе не простишь! Он не зря тебе манку дать велел – испытывает тебя волхв, во как!

Луня, чтоб взбодриться, закусил губу нижнюю, так зубами прижал – аж кровь во рту почуял, а спать все одно хочется, спасу нет. Тук-дук. Тук-дук. Тук-дук.

Наконец все закончилось. Растаял, развеялся без следа в воздухе колдовской, омутный дым, проснулся Зугур, спросоня едва не за меч схватился, не понимая, где он и что с ним. Пробудились Седые, и Стана, повертев носом, объявила:

– Пора!

– Тук-дук! Тук-дук! Тук-дук! – громче и настойчивее зазвучала манка в Луниных руках, приманивая душу волхва обратно, зовя ее возвратиться в тело. Вот Шык пошевелился, дрогнули сомкнутые веки, волхв сделал глубокий вдох, за ним второй, третий…

– Славно почивали, дяденька! – откладывая манку, улыбнулся проснувшемуся Шыку Луня, но тут же осекся – судя по мрачному лицу волхва, по ярости и злобе, стоявшей в глазах, ничего хорошего его душа в иных мирах не увидела.

Шык, пошатываясь, поднялся, опершись на руку Зугура, поклонился Седым до земли, глухо сказал:

– Спасибо вам, бабушки, пусть дадут вам здоровья все боги светлые, да пусть заберут себе ваши немочи все боги темные! Блага дарю вам за помощь, а теперь пора нам!

Луня, несколько опешив от таких скорых прощаний, сам-то он надеялся хотя бы в тепле переночевать, шагнул вслед за Шыком и Зугуром из пещерки, поклонившись напоследок старушкам, и по пути в Большую пещеру, ухитрившись протиснуться в одном более-мение широком месте вперед Зугура, нагнал волхва и спросил:

– Чего там увидал-то, дяденька? Никак помрем мы все, упаси нас Влес?

– После скажу. Времени у нас нет, Лунька, поспешать надо, зело поспешать. Чеши, с отцом простись, да к выходу давай!

Луня знал – когда Шык говорит ВОТ ТАК, лучше и не встревать поперек. Змейкой проскользнув в тесной норе вперед волхва, он бегом бросился в Большую пещеру, похватал вещи и кинулся к отцовой клетушке. Там все было по прежнему – отец все также сидел, глядя в огонь, и в тишине было слышно лишь потрескивание дров в очаге.

– Батя, прощаться я пришел! – присев возле отца, сказал Луня: – Пора нам, спешить надо. Ты эта… Выздоравливай, а? Бать, слышь, ведь нету у меня боле никого! Я за тебя всех богов тресветлых молить стану, ты только давай… эта… ну, сам понимаешь. Все, бать, пошел я. Свидимся еще, я вернусь, скоро вернусь!

Луня вскочил, еле удерживая слезы, шмыгнул носом и опрометью бросился к выходу. И опять он не увидел, как шевельнул рукой отец, складывая пальцы в охранный знак, что должен был отпугнуть все нечисть злую, что сыну его могла на долгом и трудном пути встретиться.

Глава вторая
Дар Вокуи

Когда бежишь на лызунках по лесу, не очень-то поговоришь. Всю дорогу надо глядеть, куда лызины направляешь, от веток уклоняться, деревины объезжать, то в горку бежать, то под горку катиться. Словом, не до разговоров. Поэтому, как не мучало Зугура и Луню любопытство, а выяснить, что же увидел волхв в иных мирах, они не могли, как и не могли даже догнать Шыка.

Ну, ладно, Зугур, он с лызунками познакомился семидицу назад, трудно ему управляться. Но Луня-то, со своими длинными «махалками», он-то в городище чуть не лучшим бегуном был. Однако далеко не молодой уже Шык несся по сиреневым в вечерних сумерках сугробам так, словно за ним сам Владыка, чтоб его лихоманка скрутила, поспевал. И сколько ни старался Луня, догнать волхва он не мог.

Лишь после заката, в серой зимней лесной темноте остановился Шык, скинул лызины и принялся споро раскидывать снег, готовя яму для костра и ночлега.

Луня подъехал, когда Шык уже запалил Зничев цвет и топил в бронзовом котелке воду для взвара, подбрасывая туда изредка комки снега. Зугур тащился где-то сзади, идя по Луниному следу.

– Уф! Загнал ты нас совсем, дяденька! – Луня сплюнул в снег дымящуюся паром на морозе слюну, выпростал ноги из кожаных лямок лызунков, плюхнулся в сугроб, умыл лицо снегом, отдышался: – Чего бежали-то так, а? Что видал-то ты тама, у Мертвого омута?

– Зугура подождем, потом расскажу. – угрюмо буркнул Шык: – Ты давай, Лунька, в снегу не сиди, Лихие Радены вон за каждой елкой сидят, чуть околохнешь посля беготни, тут и вцепятся! Вставай, за дровами сходи.

Луня послушно встал, воткнул лызины в снег и принялся собирать сучья и крупные ветки, нет-нет да и прислушиваясь – не слыхать ли припозднившегося Зугура.

* * *

Зугур приплелся, когда уже вызвездило. К тому времени Шык с Луней сгоношили ужин, приготовили все к ночлегу. Поели молча, а потом Луня и Зугур выжидательно уставились на волхва. Тот уселся поудобнее и заговорил, глядя на пламя костра:

– Когда тело мое уснуло, душа вылетела вон, и я увидел со стороны и себя, лежащего на полу у омута, и Луню с манкой, и Седых. А потом чародейный ветер повлек меня вверх, на небо, и куда-то выше, в иные миры и иные межзвездные бездны. И вот увидел я Алконоста, и походил он на плат черный, тряпицу рваную, на лоскут мрака, а посреди того мрака личина старушечья на меня глядела.

Я сказать хочу Алконосту, мол, приветствую тебя, и здравия желаю, и блага получать желаю, а душа уст не имеет, молчит она, но он, Алконост, понял, дохнул на меня, легонько так, и понесло меня, понесло, закружило по небесам, по мирам и временам, пока не выкинуло раз туда, куда мне и надобно было – в будущность нашу, в весну грядущую.

И увидал я, други, страшное! Такого еще ни один смертный не видел, и не увидит, Род даст, никогда, а коли увидит, то последнее это будет из видений его пожизненных.

В устье большой реки, Обура, видать по всему, на высоком берегу, только от снега освободившимся, стояли мы, трое все, и в небо, задрав головы, глядели. А в небе, в синеве васильковой, разыгралась Битва Богов, сошлись там на ратовище Владыка с прислужнями своими, и наши боги, те, кто за людей постоять решил.

Понял я это, или подсказал мне кто – точно не знаю, потому как ликов божеских увидать нельзя было, просто сошлись в синеве стрелы огненные, дымы черные, молоньи светлые, искры багряные, туманы сизые, огни зеленые, и все это в миг в чародейскую круговерть смешалось, и загрохотало кругом, и земля затряслась, и небо почернело, и воды реки на дыбы встали, и померкло солнце…

Долго они бились. От жара и огня, что полыхал в небе, занялась пожухлая прошлогодняя трава, земля покрылась трещинами, а мы, пав в ужасе ниц, закрывались плащами от пепла, падавшего повсюду. Время от времени на земь то там, то тут низвергались огненные шары и взрывались с ужасным грохотом, окутываясь дымами. То поверженные боги разбивали свою сущность о твердь земную. Не мог я понять, что за боги гибли, наши или супротивные, как не мог понять, как вообще может погибнуть бог, но душа моя чувствовала – каждый огненный шар нес в себе божественную суть, а взрываясь, терял ее без возврата.

И тут случилось самое страшное. Неожиданно разошлись небеса, и из слепящего марева разрыва глянули в мою душу глаза самого Владыки! И задрожал я в страхе, и понесся прочь, ибо Владыка узнал меня, узнал, и тут же прочел в душе моей, зачем я здесь.

Но прежде чем моя душа сумела ускользнуть от Владыкова Ока, заметил я, как в тот холмик, где стояли мы с вами, други, и откуда зрили за Битвой Богов, ударил небесный молот, и обратил плоть нашу в кровавое месиво из мяса и костей. Словом, погибли мы…

В ужасе необычайном возвал я к Алконосту, умоляя вернуть меня назад, в наши времена, в тело мое, но прежде чем это случилось, я услышал глас Владыки: «Ты бессилен против меня, человек! И ты, и все остальные люди – все вы умрете, ибо так хочу я, Владыка Мира, и никто не сможет противиться моей воли!..»

Долго мчалась моя душа сквозь тьму и свет, сквозь пламя и дождь, прежде чем в каком-то сумрачном месте, где лишь тени колышутся среди теней, не встретился мне кто-то, похожий на слабой подобие человеческой души, горящей тусклым пламенем, и он сказал мне: «Беги! Беги из Лысой горы не медля, иначе погибнешь, и дело, тобой и твоими спутниками начатое, уж некому будет закончить!».

Подумал я, что это дух, посланный Хорсом или еще кем из светлых богов, явился упредить меня, и кинулся дальше, и услыхав звук манки, вернулся в тело свое…

Вот так все было, други.

Волхв замолчал, глотнул из баклаги остывшего ягодного взвара, пошебуршил кривым березовым суком прогорающие поленья в костре.

– Ну Владыка, ну сын шелудивой суки шакала! Добрался он, значит, до нас! – рявкнул в наступившей тишине Зугур, плюнул в снег и с мрачным упорством принялся точить лезвия секиры, да так, что искры из-под оселка летели.

– Покуда не добрался. – поправил вагаса Шык: – Но может статься, что доберется…

– Что ж за напасть должна приключиться с Лысой горой? – угрюмо спросил Луня: – Ведь люди там, Седые, и отец мой, и другие еще! Что ж мы не упредили их, дяденька?

– Думаю я, Луня, что опасность не Лысой горе, а нам, мне, тебе, Зугуру, угрожала, а может, и по сию пору грозит. Понял Владыка, что я к Алконосту взывал из пещеры у Мертвого Омута, понял и мог ТАМ нас истребить! Ну, а коли нас там нет теперь, он снова на поиски кинется и слуг своих пошлет. Крепко надеюсь я на Хорса и других богов наших – авось прикроют, дадут до Могуч-Камня добраться, если только…

– Что – если только? – насторожено спросил Зугур.

– Если только та битва в устье Обура, которую я в будущности видел, не истребит их до последнего! И нас, без поддержки оставшихся, заодно. – Шык встал, подбросил дров в костер, поплотнее запахнул надетый поверх лисьей шубы подбитый оленьим мехом плащ – морозец к полуночи изрядно придавил и пробирал до костей.

– Так раз видел ты эту битву, волхв, значит будет она? И смерть наша – тож? – спросил Зугур, тоже заворачиваясь в плащ по самые брови.

– Не обязательно… – покачал головой Шык: – Будущность, что Алконост показывает, она лишь МОЖЕТ случиться. Если сейчас, в нашем времени, что-то изменится, по другому пойдет, то будущность поменяется. Все связано, всегда одно из другого вытекает, как вода из крынки, и никогда – наоборот.

Битва Богов и смерть наша в том случае сбудется, если мы все так, как задумано, делать будем, и до Обура этого треклятого в срок, что назначили, дойдем. А если раньше мы поспеем, или вовсе то место стороной обойдем, то ведь не будет нас там, так?

– Ну. – кивнул Зугур.

– Вот и получается, что это уже не то, а другое будущее, а в нем все по другому случится! Не по Владыкиному!

– Так спешить тогда надо! – вагас хлопнул кулаком в рукавице о другую руку: – Спешить, торопиться, еще по снегу проскочить Обур, и не через устье идти, а ниже. Вот и обманем плохое будущее!

Шык покивал молча, потом сказал уже про другое:

– Спать давайте, други, пора уже. Время позднее, а если мы торопиться решили, то завтра пораньше вставать надо, и днем привалы сократить до малости.

Путники споро приготовили в снежной яме логово из лапника и шкур, улеглись, тесно прижавшись друг к другу, укрылись плащами. Вскоре Шык и Зугур уснули, а Луне все не спалось. Мерещились какие-то видения, проплывали чередой лица виденных в Лысой горе людей, то и дело являлся отец, молчаливый и кроткий, как всегда. Потом Луня представил себе Межзвездную Бездну, огромную, бескрайнюю, черную и холодную. Представил, как летит в ней Небесная Гора, приближаясь к Земле, и еще представил, как рассыпается она вдруг в прах, исчезает, сохраняя людям жизнь. Эх, кабы можно было ее вот так легко, одной мечтой развеять, на сколько проще все бы оказалось!

С тем и уснул Луня.

* * *

Утром путники проснулись под толстым слоем снега – оказалось, что после полуночи начался снегопад, заваливший все вокруг свежим пушистым снежком. По такому быстро бежать трудно – лызины проваливаются, а в мех на их нижней стороне набиваются снежинки и мешают идти.

Быстро перекусили, увязали мешки, Шык достал Чертеж и прикинул, сколько им еще идти до земель чудей. Выходило – всего ничего, день-два, не больше. Путники встали на лызунки и гуськом двинулись на полуночь и закат, а по правую руку от них, еще не видимое за заснеженными деревьями, вставало в морозной дымке багровое неяркое солнце.

* * *

На брошенное чудское селение, заваленное снегом по самые крыши, маленький отряд напоролся к середине следующего дня. Два десятка корой крытых избушек, выстроенных на огромных пнях, пара балаганов, изгородь вкруг – вот и все городище. И ни следа, ни зарубки – нет людей, ушли, давно и навсегда, судя по тому, что все, что можно было унести, с собой забрали.

– Вот так так! – удивленно протянул Зугур, сгибаясь в три погибели и заглядывая в крайнюю избу: – Одни стены! Кто ж их спугнул, сынов заячих? Уж мест-то – глуше не придумаешь, леса кругом чащобные, пеший еле-еле пройдет, а уж конному и вовсе не пролезть.

– А летом тут еще и болотина везде! – кивнул Шык: – Тут чудей точно никто не достал бы. Что ж за напасть, хотел бы я знать? Ладно, дальше побежим – больше узнаем. Нам, пожалуй, и все равно, встретим мы тех чудей, нет ли…

– В тепле-то хорошо бы переночивать хоть разок, а, дяденька? – Луня зябко повел плечами: – Да и припас, что из дома прихватили, к концу подходит.

– Лунька, тебе пожрать бы только! – хохотнул Зугур: – По мне так: чем меньше мы кого на пути нашем встретим, тем лучше!

Тут уж против сказать было нечего, и Луня, сердито сопя, первым двинулся дальше, бороздя лызинами снежную гладь.

Лес мало по-малу менялся. Совсем исчезли родные дубы, стало меньше липы и березы, зато появился густой подлесок из ольхи, тальника, вербы. «По болотам идем!», – смекнул Луня. Шык говорил, что земли чудей вдоль всего морского побережья болотистые и мокрые, летом гнуса полно, а от гнилой воды поднимается дурной дух, что вызывает болезни души и тела. Еще водится в болотах прорва всяческой нечисти, и ночью по чудским лесам лучше даже отрядно не ходить – добром не кончится. Хорошо, хоть зимой промерзают топи, и нет ни гнуса, ни тварей окоянных – спят под корягами да в омутах, злобу копят.

На следующий день путники свернули к закату – Шык вел их к Соленой воде, чтобы не упереться в скалистые отроги Ледяного хребта, до которого было уже рукой подать, не больше пяти дней пути. По Чертежу выходило, что не сегодня-завтра путники должны были выйти к реке Буре…

Река открылась внезапно – едва трое походников проскочили небольшую, лесистую ложбинку и поднялись на косогор, как в глаза им брызнул яркий солнечный свет, а внизу открылось огромное заснеженное пространство, широкое и ровное. На той стороне, за широкой снежной луговиной, темнел лес. А прямо внизу, на покрытом снегом льду реки, они увидели перевернутые санки и несколько человеческих тел.

– Оружие вынайте, други! – посуровев, велел Зугур, который по прежнему считался в маленьком отряде главным по войским делам. Луня принялся отвязывать от поняги меч, Шык вытащил из своего мешка короткий арский меч, который он взял по просьбе Зугура – волхв не любил металла, справедливо считал, что его оружие – знание. Сам Зугур оружился знатно. Помимо меча, кинжала, топорика для метания, лука со стрелами, вагас прихватил еще громадную двулезвийную секиру, ту самую, которой орудовал во время их похода в Зул-кадаш оставшийся в Сырых оврагах Фарн.

Ощетинившись точеной бронзой, путники скатились вниз и подъехали к лежащим на льду, припорошенным снежком телам.

То, что это чуди, Луня понял сразу, хотя никогда не видел никого из их странного племени. Невысокие, все в шкурах и травяных плетеных коробах на меху вместо шапок, бороды заплетены в косы, лица скуластые, глаза… А вот какие глаза у чудей, Луня увидать не смог – у мертвецов глаза выклевали вороны.

Шык внимательно осмотрел тела, потом велел Зугур перевернуть всех и оглядел с другой стороны.

– Чудно! – заметил вагас, воткнув секиру в снег и тревожно оглядываясь: – Четверо мертвых, а крови не видать! Чем их убивали, а, Лунька? Дубинами, что ли?

Луня, по примеру Шыка, тоже присел на корточки возле одного из трупов, закрыл глаза и провел рукой над телом. Там, где должна была быть рана, рука Луни обычно чувствовала холод. Не мороз, а внутренний холод, какой бывает от мертвяцкого камня на вершине кургана даже в самый знойный день. Луня умел это делать с раннего детства, и всегда находил у животных и малюток бессловесных болезные места.

Но сейчас Луня ничего не почуял. Словно бы чудя умер сам, от старости умер, или… Или чары его сразили, недобрые чары!

– Дяденька, чарами их, да? – выпрямившись, спросил он у волхва. Шык покачал головой:

– Нет, ничего такого. Тут все проще – и хуже… Прячь секиру, Зугур, она пока ни к чему. Мор это. Потому и селение покинутое нам встретилось. От мора бежали чуди, думали, что он в селении останется, а они уйдут. Но от мора так не уйдешь, не спрячешься. Все, други, пошли отсюда, а то как бы и к нам мор не прицепился! По реке пойдем, так быстрее будет. У Соленой воды свернем на полуночь – и прямо на Ледяной хребет выйдем. Так оно дольше, но надежнее. А раз надежнее, значит – быстрее…

* * *

Два дня, без роздыху, мчались они по ледяной броне огромной реки на закат, два утра солнце вставало у них за спиной, и два вечера садилось перед глазами. На третий день берега разошлись в разные стороны, лес, что рос на них, начал редеть, а впереди почуялся бескрайний простор. Море, Соленая вода, один из Краев Земли, по поверьям родов. Луня теперь знал, что это не так. Нет у Земли края, ибо кругла она, кругла, как мяч для килы-игры…

Свернув к полуночи, вновь вступили походники под лесную сень. Тут, недалеко от морского побережья, росли сосны, одни лишь огромные, в несколько обхватов, медноствольные сосны, чьи вершины, как казалось Луне, подпирали небеса, как столбы в хижинах хуров подпирают крышу.

На лызунках бежать по такому лесу – одно удовольствие, подлеска, поросли молодой совсем нет, ничего не мешает, а вот с топливом для костра тяжко – стволы у сосен внизу голые, сучьев, что сверху падали, под толстым слоем снега не видать, а рубить треохватный ствол походным топориком целую семидицу придется, какое уж тут к лешье торопление!

Но, хвала богам, и мороз спал, да так, что днем на солнце таяли сугробы, а с древесных веток свисали сосульки и веселая капель звенела, радуя душу.

– Не уж-то весна уже пришла, дяденька? – спросил как-то на привале Луня у волхва, удивляясь теплу: – Ведь мы вона сколько на север пробежали, третья семидица пошла. Сейчас и дома-то у нас зима еще стоит, только-только ведь свитун-месяц начался!

– Какая уж тут весна! – махнул рукой Шык, внимательно приглядываясь к небесам и принюхиваясь к сыроватому воздуху: – Да и на оттепель не похоже. Чудно как-то. Уж не чародейство ли какое, а, други?

– Чародейство, не чародейство, а по мне так – коли тепло, так и нам в помощь, стало быть, радоваться надо! – Зугур усмехнулся, закончил точить лезвие секиры, попробывал пальцем, нахмурился и вновь взялся за правило – недоточил, не вывел до конца, в бою подведет оружие, и сложишь голову, а все отчего – поленился, как должно, сделать.

Луня, у которого и меч и цогский кинжал всегда были в порядке, убрел в сторонку, прислонился к желто-бурому сосновому боку, выпростал из-под шапки ухо, приник им к стволу, закрыл глаза и вслушался в жизнь могучего дерева. Не верилось Луне, что не весна пришла, надоел уже мороз, надоели метели. Слушал ученик волхва, не проснулся ли сок в сосне, не потек ли по древесным жилам, пробуждая дерево от спячки. Конечно, кому не попадя такого не услыхать, но Луня недаром волхвовству учится, умел кое-что.

Слушал он, слушал, вникал, обостряя слух, распускал все ниточки свои чуешные, силился – и услышал. Но не ток крови сосновой, а другое – услышал плач далекий, не древесный, не звериный – человеческий плач. Баба плакала, недалеко, на полуночь и восход в десяти полетах стрелы. Вот такая весна…

* * *

Ее звали Вокуя и она была родом чистокровная чудя. Похожая на затравленного зверька, грязная и замурзанная, в плоховыделанных, кислопахнущих шкурах, с колтунами в спутанных волосах, она не ела, не мылась, и не спала уже две семидицы. Все родичи Вокуи ушли в лучший мир – так она сама сказал Шыку, единственному из троих путников, с кем стала разговаривать.

– Видать, мор унес всех ее родных. Не пойму, как она-то убереглась? – угрюмо проговорил волхв, когда напоенная отваром из ягод и шариков мурцы чудя уснула у костра.

Нашли ее быстро. Едва Луня услыхал плач, он тут же бросился за волхвом и Зугуром. Путники, идя на звук, вышли в конце концов к большой поляне, посреди которой, на высокой, раздваивающейся в трех человеческих ростах от земли сосне, сидела и горько рыдала худая простоволосая девчушка. А вокруг соснового ствола стояли и сидели, высунув из пастей розовые парящие языки, волки, крупные, почти черные в сумерках. Зугур вскинул было лук, но Шык удержал его. Вынув из колдовской котомки серый камень на кожаном шнуре, амулет Хорса, волхв метнул его в вожака, и волк, вначале ощерившись, вдруг коротко взвыл, и повинуясь его приказу, волки один за другим скрылись меж сосновых стволов, и пропали во мраке надвигающейся ночи.

Путникам пришлось повозиться, снимая найденыша с дерева. Когда опасность миновала, девочка, взметнувшаяся до этого на спасительный ствол единым духом, теперь не могла сама слезть с него. Зугур, связав несколько кожаных ремней меж собой, закинул один конец наверх, на дерево, Шык, немного говоривший по-чудьски, велел девочке обвязать себя, а потом все трое походников ухватились за нижний конец, и потихоньку спустили Вокую вниз.

Она проснулась на рассвете, вскочила, затравленно озираясь, метнулась к мешку с остатками припасов, выхватила оттуда ломоть вяленного мяса, и с рычанием впилась в него меленькими острыми зубками.

– Эх ты, голодень лесная! – усмехнулся проснувшийся Шык, велел Луне запалить костер, а сам подсел к жующей жесткое мясо чуде и спросил:

– Э-э… Скажи, Вокуя, откуда пришла смерть, что увела твоих родичей в иной мир?

Девочка замерла, не выпуская мяса изо рта, в ее глазах плеснул ужас, страх воспоминания, она задрожала, но волхв положил свою морщинистую руку на ее грязный лоб, прошептал тихо нужные слова, и Вокуя успокоилась. Давясь полупрожеванным мясом, девочка начала говорить, а Шык переводил присевшим рядом Луне и Зугуру:

– В их селении было немного домов, и в них жили только люди ее крови. Была ночь. Она вышла из дому, поздно, когда все ее родные уже спали. Она пошла… В амбар, что ли? В дом, где хранились колоды с медом, одним словом. А-а-а! Она тайком медком полакомиться захотела, вот чего! Так, дальше… В селение вошел старик. Что за старик?

Шык удивленно посмотрел на чудю и повторил свой вопрос на ее языке. Вокуя вздрогнула, но справилась с собой и продолжила говорить, а следом за ней зазвучал и голос Шыка:

– Черный старик, в лохмотьях и босой. Он вышел из леса и пошел по селению. Он подходил к дверям и нюхал… Как лис, нюхал. Понятно, выведывал, стало быть. Дальше: старик обошел все избы, а Вокуя сидела в медовом сарае и все видела. И вот старик пошел к сараю, но вдруг учуял мед и остановился… Испугался, во как! И побежал назад, босиком по снегу! А потом он подбежал к одной избе и… И дунул в дверь. А после дунул в другую дверь, в третью. Так он обошел все избы, и подул во все двери. А потом взошла Луна и старик… Старик полетел! Нет, он стал… вразуми меня Влес, кем же он стал… Птахой ночной, или вроде того, и улетел. Вот оно что! Потом Вокуя тихонько вернулась домой, никому ничего не сказала, легла спать, и спокойно спала всю ночь. А утром… О, боги! Утром все умерли! И в ее избе, и в других, во всех, на которые дул тот старик. Умерли люди, и козы, и ручные зайцы, и хорьки, что жили в избах. Понятно… И тогда она убежала из селения, и две семидицы бродила по лесам, пока стая волков не загнала ее на ту сосну, с которой мы ее сняли. Вот так все было, други!

Вокуя замолчала, дожевала мяса, взяла из рук Луни миску с согревшимся на костре отваром, робко улыбнулась и начала пить мелкими глотками обжигающее варево.

– Что за старик это был, ты понял, Шык? – спросил Зугур, подбросив веток в костер. Волхв покивал:

– Понял… Это Кощь, Черная Смерть, Моровой Дух, Людская Погибель… Хуже напасти и придумать трудно. Старается Владыка, разорви молния его печенку!

Вокуя, напившись отвара, укуталась в меховой плащ и тут же уснула – она была еще очень слаба. Трое походников отсели подальше от спящей, чтобы не мешать ей разговорами, хотя изможденную чудю вряд ли пробудил бы сейчас и грянувший над ее головой гром.