Текст книги "Дети пустоты"

Глава седьмая
Карета подана!

Гурловский оказался то ли поселком, то ли городком километрах в пятнадцати от станции. Доехали мы туда без проблем, на маршрутке. Всю дорогу мы боялись, что нас накроют косари, Шуня даже специально умыла лицо снегом, стерев всю свою боевую раскраску, и низко надвинула капюшон, но пронесло.

Расцвело еще не до конца, а может, тут всегда такая серь. Город утопает в снегу. Я даже подумал, что его специально не убирают с улиц – копят для чего-нибудь.

Серые пятиэтажки, много своих домов за высокими заборами. Наверное, тут хорошо летом – зелено, тихо. В стороне дымит какой-то завод. Людей на улицах мало, в основном бабульки с сумками. Рядом с автовокзалом обнаруживается рынок– ларьки, магазинчики, навесы. Мы довольно скоро находим палатку со шмотьем. Шуня долго и придирчиво выбирает джинсы и в итоге останавливается на каких-то расшитых цветами и стразами. Продавщица закрывает ее куском брезента, Шуня долго копается, примеряя обновку, потом недовольным голоском просит меня оценить.

– Пять баллов, – говорю я ей.

На самом деле ничего особенного – штаны как штаны. Главное – дешевые, всего триста сорок рублей. Тут вообще все дешево, не как в Москве.

Потом мы берем с рук у закутанной в пуховый платок бабки кожаные ботинки на меху за пятихатку с копейками. Тут выясняется, что эта растяпа посеяла в маршрутке перчатки. Приходится еще покупать ей и варежки за сотню.

Итого, на все про все ушла без малого тысяча. Нормально.

– Надо жратвы купить, пацаны там голодные, – объявляю я Шуне.

Она молчит, лицо красное и злое. Бабы всегда недовольны одеждой. Ничего, стерпится – слюбится.

Идем по улице, ищем продуктовый. На углу пятиэтажки, у ларька с сигаретами, топчутся трое парней лет по пятнадцати. Черные короткие куртки, спортивные штаны, вязаные шапочки. Ясно – местные…

Нам надо было бы свернуть, но я поздно сообразил – они уже заметили нас. Заметили – и сразу сделали стойку, как охотничьи собаки.

– Если че, – быстро говорю Шуне, – беги на вокзал и езжай к нашим. Поняла?

Она молчит. Я скашиваю глаза – тьфу, блин! Эта фифа уже изобразила на личике завлекательную улыбочку, глазками хлоп-хлоп! Ну, сейчас начнется…

– Э, пацан! – Троица подваливает к нам на негнущихся ногах, этакой особой «крутой» походочкой с закосом под качков.

Вообще-то парни не сильно здоровые, раз на раз я уделаю любого. Но их трое, и они у себя в городе.

Начинаются гнилые терки – кто такие, откуда?

– Мы с Ленина, – отвечаю.

В каждом городе есть улица или район Ленина. Обычно это всегда прокатывает.

– Кого оттуда знаешь? – продолжает допрос их основной, смуглый парнишка с прыщами на щеках.

Это еще проще. Перечисляю уверенным голосом:

– Лысого. Никитоса. Тимура. Панкрата.

Леплю, что называется, от фонаря. Но хоть раз попасть должен.

– Панкрат – автор, – солидно вставляет один из парней.

Я киваю. Основной недовольно дергает щекой и с усмешкой произносит:

– Он же в армейке.

– Ну и хули? – Я пожимаю плечами. – Панкрат мой братан двоюродный.

По растерянным лицам местных понимаю – йес, попал в десяточку!

– Ну ланн-на тада-а, – врастяжку говорит смуглый. – Че, гуляйте, молодежь. Ха-ха!

Смеется он «для понту», чтобы его гаврики не подумали, что скиксовал. Типа «я вот отпускаю их, потому что пацан по понятиям все сказал». Ну и прочие тыры-пыры…

Слава всем богам, Шуня промолчала, не влезла в базар, только лыбилась всю дорогу, как кукла Барби. Один из местных на нее пялился так, что чуть зенки не выпали. И что они все в ней такого находят?

Когда мы, затарившись продуктами, идем к автовокзалу, я вдруг понимаю, что стало намного теплее, чем утром. Снег покрылся корочкой, с крыш капает, а погрузневшие серые небеса разражаются мелким даже не снегом, а дождиком.

Оттепель. Ну и хорошо.

***

Возвращаемся мы часам к трем, с полными пакетами хавчика. В Вековке тоже моросит дождик.

– Вас только на хрен посылать… – бурчит Тёха.

Но еде рады все, и даже Губастый надолго затыкается, с двух рук набив полный рот колбасой, хлебом, сыром и прочим.

Я отдаю Тёхе сдачу, смотрю на костер. Есть не хочется. Во-первых, мы с Шуней перекусили по дороге, во-вторых, после всего пережитого сегодня как-то не до еды, скорее наоборот.

Когда этот мужик появился в нашем закутке, я не заметил. Просто в какой-то момент вдруг понял, что метрах в пяти от нас у стены стоит и журчит струей кто-то в длинном темно-синем пальто, с белым шарфом на шее. Он, наверное, так и ушел бы, не увидев нас. Сделал бы свое дело – и ушел. Но тут хрюкнул от удовольствия, вгрызаясь в третий по счету «сникерс», Хорек, хихикнула над чем-то Шуня, звонко выстрелила в костре прогорающая дощечка от ящика, и мужик повернул голову.

– Лю-юди! – проблеял он радостно и зашагал к костру, оступаясь в рыхлом снегу.

Ботинки на нем были фасонистые, с каблуками и золотистыми пряжками. И вообще, золотого и золотистого на нем оказалось слишком много – пуговицы на пиджаке, заколка на галстуке, кольцо с камнем на пальце, цепочка на красной морщинистой шее…

Есть такая порода мужиков, которые до самой старости хотят выглядеть как молодые. Они отращивают волосы, чтобы лихой закрученной прядью маскировать лысину, они красят их, как бабы, чтобы не было видно седину. Они одеваются смешно и похожи на клоунов. Они даже пытаются вести себя так, как думают, что так ведут себя молодые, а это еще смешнее.

Вот и этот крюк в расстегнутом синем пальто оказался из таких – вечно молодых клоунов с крашенными в рыжий цвет волосами. Впрочем, ему сейчас явно не до смеха. Мужика терзает жестокое похмелье, аж губы посинели. К нам он сигает, уверенный, что тут ему нальют, а когда видит малолеток, надежда спадает с лица, и он грузно оседает на свободный ящик, пачкая дорогое пальто.

– Ой, помру щас… Ой, беда…

Тёха молча выуживает из недр своей меховой куртки плоскую бутылку с коньяком, ту самую, из баула, взятого нами в метро, протягивает рыжему. Тот мутными глазами недоверчиво смотрит на нее, скалится, хватает и долго не может отвинтить крышечку…

Косеет он сразу – видать, сказываются старые дрожжи. Маленькие глазки вспыхивают, острый носик розовеет, перестают ходить ходуном слюнявые губы.

– Вот спасибо, молодежь! Спасители вы мои! – невнятно шамкает мужик, не глядя втыкает ополовиненную бутылку в снег.

Лет ему пятьдесят, а то и больше. Интересно, откуда такого парадного фраера занесло в грязный тупичок возле станции?

Мы все уже наелись, напились минералки и сидим осоловелые, молчком. Капает с деревьев, кричат вороны, им вторят локомотивы с железки. Мужик закуривает длинную тонкую сигарету, блаженно жмурится – и тут его начинает нести.

– Что ж вы… молодежь, а? Сидите тут, сопли жуете. И-эх! Я в ваши годы… Что ж вы такие рыхлые-то, а?

Он снова прикладывается к бутылке, хватает последний «сникерс», умело рвет обертку, кусает. Карамельная нить повисает на отвороте пальто.

– Мы, дяденька, ничего. Мы просто так, – вяло отвечает Шуня, разглядывая свои новые ботинки.

– Вот! Во-о-от! Именно – просто так! – неожиданно зло кричит мужик, пятерней взлохматив редкую шевелюру.

Прядь крашеных волос падает в сторону, и становится видна лысина с коричневыми пятнышками.

– Все у вас «просто так». Поколение… Ур-роды, вашу мать! Твари неблагодарные! Жизни ни черта не знаете! Все вам на блюдечке, все «дай, дай». Пороть вас надо. Розгами! Плетками! Чего тебе?!

Хорек, робко привстав со своего ящика, дергает мужика за рукав:

– Дядь, дай «сникерс»…

– «Сникерс» тебе? Опять дай? Дай, дай, только и знаете это слово! Да на, чувырло! – И мужик резко втыкает надкушенный батончик Хорьку в лицо.

Втыкает сильно – Хорек падает, вцепившись в «сникерс» двумя руками, и быстро-быстро начинает жевать шоколад, шмыгая и размазывая по щекам кровь из разбитой губы.

– Ты полегче, мужик! – угрожающе басит Сапог.

– Что?! Это ты мне, недоносок? – взвизгивает тот, вскакивая.

Полы пальто разбрызгивают талую воду. Сапог тоже поднимается, набычившись, сжимает кулаки– и получает точный и быстрый удар остроносым ботинком в пах.

– Н-на, с-сучоныш! Получил? – Мужик победно смеется, кривя налитое кровью лицо.

Сапог, согнувшись, боком заваливается на ящики. У меня холодеет внутри.

– Ну что, недоноски? Кто еще хочет? Ты? – Он упирает палец в Губастого. – Или ты? – Палец утыкается в Шуню.

– Я!

Тёха перешагивает костер – мне в нос шибает паленым – и встает перед мужиком. Секунду в упор смотрит на него и коротко, без замаха, бьет под дых, туда, где покачивается меж золоченых пуговиц разноцветный галстук.

– А-ах… – шипит мужик, выпучив глаза.

Он оседает, но не падает. И тогда я добавляю ему с левой в челюсть, а отдышавшийся Сапог наскакивает с другой стороны и в два удара заваливает этого клоуна в снег.

Мы набрасываемся на него всем скопом и долго пинаем, в кровь разбив лицо. Даже Шуня, Хорек и Губастый – все прикладываются, и не по одному разу.

Когда мужик перестает прикрываться и растекается на грязном снегу, тихо постанывая, Сапог деловито оглядывается.

– Тёха, слышь, – давай пальто и шкары снимем?

– Нет. Деньги возьми – и уходим.

Сапог деловито шмонает карманы мужика, с досадой плюет на окровавленную лысину:

– Мелочь. Все пробухал, козел! А в прикиде. Были у него бабки, гадом буду.

Тёха молча машет нам – все, мол, валим. Мы идем к дороге, оставив за спиной догорающий костер и мужика, запутавшегося в своем пальто, как рыба в сети.

***

– Обойдем депо, выйдем на край станции. Электричка придет – сядем перед самым отходом. – Тёхин план прост и понятен.

– Хорек, ты хоть морду вытри! – Сапог отвешивает Хорьку подзатыльник. – Хрен поймешь, в чем она у тебя.

– В «сникерсе», – сладко причмокнув разбитой губой, блаженно отвечает Хорек.

Мы смеемся – и тут сзади слышится шум.

– Во-он они! Ограбили! Держи! – доносится со стороны складов.

Я оборачиваюсь: мужик избавился-таки от своего пальто, на четвереньках выполз на дорогу и теперь голосит, задрав к серым облакам собачье лицо.

– Вот ведь гнида неугомонная! – Сапог скрежещет зубами, круто разворачивается. – Ну, я его сейчас сделаю…

И тут из-за угла прямо на блазнящего мужика выходят четверо косарей в перетянутых ремнями шинелях.

– Попали! – охает Губастый.

Шуня вцепляется в рукав Тёхиной куртки.

Дальше все происходит очень быстро. Косари, мало того что оценивают обстановку, они узнают измутузенного нами мужика и – это заметно даже издали – едва не расстилаются перед ним. По крайней мере, бросаются поднимать всем скопом. А потом один остается с потерпевшим, а трое рвут за нами, рвут с таким азартом, с такой скоростью, точно им посулили по миллиону за каждого.

Ну и мы, понятное дело, тоже рвем – а что еще остается делать?

***

Бежим по мокрой, ростепельной дороге. Косари не отстают. Трое здоровых, крепких мужиков, злых и уверенных в своей правоте, – от таких трудно уйти. Станция осталась далеко позади. Мимо проносятся машины, поднимая облака грязной водяной пыли. Справа лежит заснеженная равнина, вдали темнеет лес, а слева тянется бесконечный, как поезд с нефтяными цистернами, серый забор.

– В-в-врассыпуху на-до! – на бегу не говорит – лает Сапог.

– Нет! – Тёха машет рукой вправо. – Снег! Увязнем!

Тяжело бухая ногами в слякотный асфальт, я стараюсь держаться ближе к дороге – по обочине тянутся лужи, раскисшая глина хранит глубокие отпечатки колес. Только наступи – или поскользнешься, или черпанешь ботинком воды, и тогда все, хана, ты уже не бегун.

Впрочем, бегунами нас назвать можно с большой натяжкой. Мы не выспались, зато довольно плотно поели у костра, и бежать нам трудно. В таком состоянии хорошо лежать в теплом тихом закутке на чем-нибудь мягком, а не кроссы устраивать.

Косари наддают. Хорек начинает отставать. Я оборачиваюсь и вижу его измазанное шоколадом и засохшей кровью лицо, выпученные глаза, из которых на меня плещет животным ужасом.

– Руку давай! – Ухватив пацана за ледяные пальцы, я тащу его за собой, стараясь успокоить: – Носом дыши! Ровно, ровно! Не падай!

– Ай! – Хорек запинается, тоненько вскрикивает и кубарем летит едва не под колеса проходящего «ЗИЛа».

Пока мы с Губастым его поднимаем, пока Тёха в три непечатных слова успокаивает, косари настолько сокращают разрыв, что становится отчетливо слышно их сиплое, тяжелое дыхание.

– Догоню – убью! – орет самый рослый из них.

Другой просто матерится, третий молча вырывается вперед.

– Всех не повяжут! – Тёха начинает прикидывать, как быть, когда этот марафон закончится. – Сапог, Пятёра, берите на себя по менту, третий – мой! Шуня, Хорек, вы уходите… туда, туда! – Он показывает вдоль забора. – Мы их задержим…

И тут впереди, метрах в тридцати от нас, тормозит черный квадратный джип с тонированными стеклами. Такие машины называются «Гелендваген» и пользуются большим спросом у «деловых пацанов».

Хлопает дверца, и на дорогу выбирается хозяин джипа – здоровенный бровастый амбал в сиреневых трениках и резиновых тапочках на босу ногу. Он по пояс голый, бритый череп отсвечивает синевой. На волосатой груди блестит цепочка с золотым полумесяцем.

– «Динамо» бежит? – задорно кричит он нам и сам же себе отвечает: – Все бегут!

– Помогите! – без особой надежды пищит запыхавшаяся Шуня.

– А че! – улыбается во все тридцать два зуба амбал и гостеприимно распахивает дверцы джипа. – Типа карета подана!

Тёха быстро смотрит через плечо на косарей и командует:

– Садимся!

Мы лезем в теплое, пахнущее пластмассой, дезодорантом и анашой чрево джипа.

– Якубов! Ты что делаешь?! Якубов, это же шваль подзаборная! Якуб! – надрываются косари, отчаянно размахивая руками.

– Я тридцать пять лет Якуб, блин! – довольно усмехается амбал, усаживаясь за руль.

Мы закрываем дверцы. Джип срывается с места так быстро, что визжат покрышки. Обернувшись, я вижу через заднее стекло, как удаляются от нас красные рожи косарей…

Глава восьмая
Мы плывем на льдине

Мы сидим в просторном предбаннике за широким, накрытым «по-богатому» – икра, шашлык, лаваш, помидоры, виски, пиво – столом. За окном на заснеженном дворе стоит доставивший нас сюда черный джип и еще штук пять иномарок. Из-за двери, ведущей в парилку, слышатся довольные вопли и шипение каменки – там парится братва, якубовские корефаны. Сам хозяин бани, широко расставив ноги, белозубо улыбается, дирижируя зажатым в толстых пальцах косяком:

– За рощей маневровая горка, там составы собирают, блин. Найдете там Назарку, ну, для вас Назара Хайдаровича. Это братан мой двоюродный. Пролетарий. Гегемон, блин. Я ему как человеку тыщу раз говорил: давай ко мне, в бизнес. Нет, он честный, блин. Так и возится в…

Якуб прерывает сам себя, затягивается и почти минуту сидит молча, тараща на нас карие, с прозеленью глаза. Шумно выдохнув пряный дым, он продолжает:

– Короче, пацаны. Назарка – бригадир сцепщиков. Скажете, мол, от меня, он вас в товарняк устроит. Без проблем. Я отвечаю! Поедете малой скоростью, но без заморочек. Не люкс, блин, но зато спокойно. А ваще вы, блин, мамонты. Динозавры какие-то. Сейчас время такое – капусту надо шинковать, блин. Дело делать, а не кататься малой скоростью. Врубаетесь, блин? Ну и путем все должно быть – если телка, то… хм, ладно, проехали. Если шмотки – то… Вот, штаны эти видите? Думаете, Якуб в трениках ходит? Хрена, блин, лысого. Это я из шелка заказал, в Москве, блин. Этому… как его, блин? Модельеру, короче. Ну вот, а если машина, то «барбус»…

– «Брабус», – осторожно поправляет Якуба Губастый.

В машинах он разбирается хорошо. Якуб довольно ржет:

– Точно, блин, «брабус»! Всегда забываю. Короче, блин, пацаны – оставайтесь. Будете у меня на подхвате, трешь-мнешь, через годик в бизнес возьму. У меня семь палаток, два магазина, рынок держу, лесопилка, блин. Дел по горло.

– Ты айзер, что ли? – вдруг спрашивает Тёха.

– Почему? – удивляется Якуб и скалит в улыбке ровные белые зубы. – Татарин. А че?

– Ниче, – Тёха пожимает плечами. – Просто спросил.

– Морда нерусская? – Якуб смеется. – Так это тут только так. А я в Германии был, так там мне говорят: «Ты русский! Думаешь по-русски, говоришь по-русски – значит, русский». Ну че, остаетесь?

– Не, – Тёха встает, мы поднимаемся следом. – Нам ехать надо. У нас тоже дело.

– Ну-у… – Якуб снова затягивается. – Смотрите сами. Пацаны вы правильные. Что петушару этого отделали, это только в плюс вам, блин. А то, может, передумаете?

– Не. Спасибо. Пора нам, – и Тёха идет к выходу, не обернувшись на нас. Он, наш бригадир, знает – никто не останется.

Хотя Сапог, наверное, очень хотел бы…

***

Якубовский брат действительно сажает нас в пустой товарный вагон, в котором перевозили что-то упакованное в стружку. Целые горы этой стружки громоздятся в гулком чреве вагона, и мы укладываемся на ней, готовые к длинному неспешному путешествию на восток. Еда, вода – три пятилитровые пластиковые баклаги, – Якуб снарядил нас по полной программе.

Задвинув за нами тяжелую дверь, Назар Хайдарович кричит на прощание:

– Я проволоку только в одну проушину засунул. Не высовывайтесь раньше времени. Счастливой дороги!

– Якубу привет! – хором отвечаем мы, и вскоре под полом вагона, пощелкивая, начинают громыхать колеса…

Вроде все хорошо, но я точно знаю – так не бывает. Обязательно должна случиться какая-то подляна, обязательно вылезет какая-нибудь дрянь.

Так и произошло.

Еще дорогой, когда мы шли к разъезду через чахлый лесок, Шуня решила оттереть грязное лицо Хорька снегом и удивленно заметила:

– А ты чего такой горячий?

– Не знаю, – растерянно ответил Хорек, рукавом промакивая талую воду на щеках.

Тогда на это никто не обратил внимания, и вот теперь Хорек лежит, кашляет, зарывшись в стружки и стуча зубами.

– У меня бронхи слабые, – виновато объясняет он каждые пять минут. – Мамка так говорила. Раньше, когда еще не пила…

Потом ему становится лучше – трясуха унимается, он даже ест вместе с нами. Тёха, угрюмо поглядывающий на него, подходит, трогает лоб, хмурится, но ничего не говорит. Зато Хорек начинает говорить, говорить много, словно пьяный. Поблескивая глазами, он несет всякую ахинею, пристает ко всем с вопросами и наконец, дожевывая горбушку, намазанную паштетом, спрашивает у Тёхи:

– А ты на самолете летал?

– Ну

– Страшно? Высоко же…

– Там окошек не было. Борт из Ханкалы шел, с ранеными.

– А тебя тоже ранили? – не отстает Хорек.

– Ну. Снаряд в дом попал. Батьку и мамку насмерть, а меня солдаты вытащили.

– Шрам остался?

Тёха молча распахивает куртку-пилот, задирает свитер и футболку. Бурый пупырчатый рубец наискосок пересекает грудь.

– Ух ты! – восхищается Хорек. – Круто!

– Дурак, – Тёха пожимает плечами. – Если бы все живыми остались – тогда да, было бы круто…

И он надолго замолкает, исчерпав, видимо, запас слов на сегодня.

***

Ночью Хорька скручивает. Он уже не говорит. Только тоненько постанывает и кашляет, кашляет, кашляет… Глаза закрыты, губы обметаны серым. Жаром от него пышет, как от печки.

– Че делать-то? – сокрушенно спрашивает Губастый, слоняясь по вагону.

Ему никто не отвечает. Вагон мотает на стыках, иногда в щели светят станционные фонари, а когда мимо с ревом пролетает встречный поезд, в открытые окошечки под потолком влетает снежная пыль.

Мы особо не рассчитывали, что доберемся в товарняке хотя бы до Казани, но наш состав все едет и едет, едет и едет. Утомленные мерным покачиванием вагона, мы в конце концов засыпаем и пробуждаемся далеко за полдень.

Хорек бредит. Он размахивает руками, шуршит стружкой, что-то шепчет про берег, до которого нужно доплыть, иногда вскрикивает, страшно и отчаянно. Мы пытаемся напоить его, но больше обливаем – он крепко сжимает зубы и отбивается.

Темнеет. Один раз состав останавливается на большой станции и стоит довольно долго. Тёха хочет открыть дверь и выйти – Хорьку надо в больницу, это все понимают, – но тут выясняется, что дверь заклинило. Мы не можем стронуть ее с места.

– Хана Хорьку, – выдыхая морозный воздух, бурчит Сапог. – Без лекарств он…

Губастый перебивает его, протестующе размахивая руками:

– Нет, надо думать, что все будет хорошо – и тогда будет хорошо! Я знаю! Я всегда так делаю!

– То-то тебе так прет по жизни, – злобно ворчит Сапог, но натыкается на тяжелый взгляд Тёхи и умолкает.

Посреди ночи состав неожиданно останавливается. Мы с Сапогом поднимаем Губастого, и он выглядывает в окошечко под потолком.

– Темно. Снег кругом. Лес вижу. Это не станция. Наверное, разъезд какой-нибудь. Я думаю, сейчас дальше поедем.

– Да кого колышет, что ты думаешь! – зло кричит Сапог и отпускает Губастого.

Тот летит в стружки, орет благим матом. Вскакивает, и они с Сапогом сцепляются, как две собаки. Тёха, как обычно, дает по разу и тому и другому, и тут мы слышим голоса.

– Тихо все! Шуня, рот Хорьку зажми! – свистящим шепотом приказывает наш бригадир.

Мы распластываемся в стружках и замираем. Голоса приближаются.

– Коля, этот… – следует сильный удар железа по железу, наш вагон вздрагивает, – …в отстойник. Следующий… – снова удар, уже в стороне, – …тоже. Следующий…

Голоса удаляются, смолкают. А затем начинается сплошная тряска, грохот и лязг. Нас таскает то взад, то вперед, потом мы едем, но как-то странно – медленно и тихо.

– По горке спускают, – вдруг шепчет Тёха. – Приехали. Держитесь, сейчас ударит.

И точно – ударяет. Вагон подбрасывает, нас волочет по стружкам вперед. Дверь вздрагивает и самопроизвольно отъезжает по направляющим, с грохотом открывая нам путь наружу.

Свобода! Мы выбираемся из вагона, вытаскиваем Хорька. Он не может стоять и сразу ложится на снег. Вокруг – зимняя ночь, как будто бы подсвеченная изнутри серой невидимой лампой. На небе тускло блестят звезды, летят похожие на комья грязи облака. Несколько товарных вагонов громоздятся позади, упершись друг в друга. Перед нами лежит то ли поле, то ли просто большой пустырь, покрытый сугробами. Вдали чернеет лес. Где-то там, в непроглядном мраке, на самой границе видимости, помаргивает желтоватый огонек. Холодно, тихо и пусто.

Хорек мычит, начинает скрести ногами.

– К утру помрет. А у нас даже лопаты нет, – Сапог плюет в снег.

На этот раз с ним никто не спорит – все и так было понятно. Шуня плачет.

– Мама, – вдруг внятно шепчет Хорек. – Спой песенку…

Зимняя ночь звенит над миром. Тишина лежит, как одеяло. Мы даже не знаем, где находимся. Мы ничего не знаем. У наших ног в снегу умирает Хорек. И у нас нет лопаты.

– Лопаты… – негромко говорит Тёха, словно очнувшись. И повторяет уже громче: – Лопаты! Лопаты нет?! Нету лопаты?! А-а-а!

И, закричав так, что мы отшатываемся от него, Тёха хватает Хорька, точно мешок, и, взвалив его на плечи, с остервенением бежит по снегу, туда, где во тьме подрагивает теплый желтый огонек. Он бежит, разбрасывая снег, и все повторяет:

– Лопаты нет?! Нет лопаты?! А-а-а!!!

Мы несколько секунд в оцепенении смотрим вслед Тёхе, а потом бросаемся за ним. Бежать трудно – снег оказывается глубоким и рыхлым. Я на бегу думаю – каково же Тёхе тащить Хорька, если нам, порожним, так тяжело?

И тут Хорек начинает петь. Сиплым, каким-то свистящим голосом, но громко, без мелодии, он выкрикивает слова. Вначале бессвязные, постепенно они складываются в строчки. Это именно песня. И все мы эту песню знаем…

– Ложкой… снег мешая… – плюется словами Хорек, – ночь… идет… большая! Что же ты… глупышка… не спишь? Спят твои соседи… белые медведи… Спи и ты скорей… малыш…

Я догоняю Тёху который уже не может кричать и только хрипит, на ходу переваливаю на себя вялое тело Хорька, командую:

– Губастый! Иди вперед, топчи дорогу!

Мимо меня проносится тень – Шуня опережает Губастого и идет, идет, разбрасывая снег, утаптывая его, чтобы мне было легче.

А Хорек все поет, и мне на секунду кажется, что где-то в стороне, вон там, у леса, прогуливаются по снегу большая добрая медведица и ее маленький умка. Скоро, совсем скоро они придут к нам на помощь.

Вместо медведицы появляется Сапог, забирает у меня Хорька. Потом его некоторое время тащит Губастый, но он быстро спекается. Когда отдохнувший Тёха принимает голосящего Хорька, огонек становится виден совсем отчетливо.

– Только бы не будка! – говорит, тяжело дыша, Губастый. – Только бы не будка…

– Какая, мля, будка? – кричит ему в спину Сапог.

– Трансформаторная, вот какая. Бывают такие будки – стоят, гудят, свет горит, а людей нет.

– Хватит базарить! – рычу я на них и вдруг ловлю себя на том, что говорю как Тёха.

И еще я понимаю, почему Тёха так говорит…

Вскоре мы уже различаем постройки, над которыми горит на столбе фонарь, – забор, две темные крыши с трубами. У забора стоит трактор, потом становится понятно, что темное пятно рядом – это накрытая толем заснеженная поленница.

Дом! Жилой дом! Не будка, не остановка, не одинокий фонарь, горящий невесть по чьей прихоти, – дом. Люди. Они нам помогут.

А Хорек все сипит:

– Мы плывем… на льдине… как на бригантине… По седым… суровым морям! И всю ночь соседи… звездные… медведи светят дальним… кораблям…

Неожиданно мы оказываемся на дороге. Укатанная, ледяная, она идет вдоль леса и упирается в дом. Идти сразу становится легче. Слышится собачий лай.

– Бригантина! – победно смеется Шуня. – Тёха, ты – бригантина!

– А ты – балаболка! – с натугой отвечает ей бригадир, в очередной раз принимая от Сапога живую ношу.

В этот момент я успокаиваюсь. Сложно сказать почему. Успокаиваюсь – и все. И когда мы останавливаемся перед высоченными воротами, за которыми гулко и яростно бухают уже не один, а два пса, я бестрепетно бью кулаком в стылые доски.

– Э, хозяева! Открывай!

Сапог и Губастый присоединяются ко мне. Втроем мы барабаним по высокому забору, по воротам и орем что есть мочи!

Неожиданно вспыхивает мощный прожектор на столбе. Мертвенный свет заливает большой двухэтажный дом под красной крышей, двор и площадку перед воротами. Лай смолкает, слышится скрип досок. Над забором появляется человеческий силуэт, потом второй, третий. Мы отходим на несколько шагов, прикрывая глаза от слепящего прожектора.

– Чего надо? – хриплым, должно быть, спросонья голосом спрашивает кто-то.

Я разглядываю хозяев странного дома. Слева – парнишка наших лет. Он в офицерском зеленом бушлате, вязаной шапочке, в руках сжимает двуствольное ружье. Справа – женщина в овчином тулупе с высоким мохнатым воротником. У нее на голове пуховый серый платок. И она тоже вооружена, причем если парнишка держит свое ружье стволами в ночное зимнее небо, то тетка целится в нас, переводя ружье с Тёхи на Сапога и обратно.

А по центру, возле ворот, из-за забора выглядывает мужик с короткой бородой. Он без шапки, в телогрейке. Оружия не видно.

– Че надо, че надо… – кричит Губастый. – У нас друг… товарищ заболел. Умирает! Помогите!

Словно в подтверждение его слов, Хорек заходится приступом лающего, надсадного кашля.

– Пневмония, – коротко говорит женщина, опуская ружье. – Коля, открывай!

– Аслан! – Мужик с бородкой поворачивает коротко стриженную голову к парнишке. – На крыльцо иди. И собак прибери.

Парнишка исчезает. Гремит цепь, лязгает засов, и одна из воротин приоткрывается.

– Заноси! – командует мужик.

Мы следом за Тёхой, сгибающимся под обмякшим Хорьком, входим на просторный двор, замощенный досками, словно это пол в доме. Слева, у высокого крыльца, ведущего в дом, стоит Аслан с ружьем наготове. В глубине двора темнеют сараи, справа квадрат двора замыкает рубленая баня.

Женщина, передав ружье мужику, подходит к Тёхе, ловко перехватывает Хорька, заглядывает ему в лицо, щупает лоб.

– Ох, господи, да он горит весь! Коля, прими ребят, а этого я наверх.

И, повернув к нам красное сердитое лицо, спрашивает:

– Вши есть? Чесотка?

– Не, – за всех отвечает быстрый на язык Губастый. – Мы чистые…

Женщина с Хорьком на руках, путаясь в длинных полах тулупа, бежит к крыльцу.

– Таня! Таня! – кричит она.

Скрипит дверь, появляется белобрысая девчонка лет четырнадцати в сером пальтишке.

– Что, мама?

– Скажи Оле, пусть шприцы ставит кипятиться! Потом камфору достань из холодильника, пару ампул, пенициллина ампулу, анальгин, спирт, вату– и наверх!

– Поняла! – Девчонка распахивает дверь, чтобы женщине было удобнее занести Хорька, и скрывается в доме.

Мы топчемся у ворот. Пар от нашего дыхания в свете прожектора кажется почти черным. Собаки, два здоровенных лохматых пса, посаженные на цепь у бани, начинают недовольно ворчать и скалить клыки.

– Кто такие? – спокойно спрашивает хозяин дома.

Аслан у крыльца все так же держит нас на прицеле.

– Мы с поезда, – начинает рассказывать Губастый. – Вагон в тупик загнали, Хорек заболел. Мы огонек увидели…

– Я спросил – кто вы? – напоминает ему мужик.

– Ну, это… экскурсия, – выдавливает из себя Губастый.

– Путешественники мы, – прихожу я ему на выручку.

– Ага, – кивает мужик. – Ясно. Кто старший?

Тёха молча выходит вперед.

– Как звать? – интересуется хозяин дома.

Тёха отвечает.

– А меня Николаем. Путешественники, значит. С разъезда пешкодралом шли?

– Нет, на «Боинге» летели, – влезает в разговор Шуня. – Дяденька, тут холодно, кстати! И я сикать хочу.

– Так у вас еще и девчонка! – поражается Николай, близоруко щуря глаза. – Ладно, бродяги, пошли в дом. Есть хотите?

– Хоти-им! – вразнобой отвечаем мы.

– Туалет там, по мосткам пойдешь – увидишь, – на ходу показывает Шуне Николай. – Аслан, печку растопи, кастрюлю со щами возьми в сенях и погрей. У нас сегодня, похоже, аттракцион невиданной щедрости, ха-ха.

Парнишка кивает, закидывает на плечо ружье, топает по лестнице и пропадает за дверью. Следом за хозяином поднимаемся по ступенькам и входим в дом. Тут пахнет деревом, кипяченым молоком, гарью и еще чем-то неуловимо знакомым. Я принюхиваюсь, пытаюсь вспомнить, где слышал этот запах, – и вспоминаю: в детдоме. Так пахнут маленькие дети, когда их много.

Пройдя через просторные темные сени, оказываемся в длинной комнате, в конце которой белеет печка. Там уже хозяйничает Аслан. Под потолком горит тусклая лампочка. Вижу широкий стол, приткнувшийся торцом к стене, лавки по сторонам.

– Раздевайтесь, – Николай машет на стену, в которую на разной высоте вбиты железные крюки.

Тут уже висит много разной одежки, в основном детской, даже малышовой, – шубки, комбинезончики, пальто. Внизу, на полу, толпятся сапожки, валеночки, ботинки.

– Семеро малых, – шепотом сообщает нам догадливый счетовод Губастый.

– Восемь, – улыбается Николай, усаживаясь на табурет. Надо же, услышал! – Мал мала меньше. Трое постарше да мы с Еленой. Сколько всего будет?

– Тринадцать человек, – растерянно говорит Губастый.

– Здрас-сте, – слышится от порога Шунин голосок. – Как тут тепло!

В доме и вправду тепло. Мы раздеваемся, вешаем одежду и рассаживаемся за столом. Аслан приносит буханку хлеба, доску и нож.

– Руки мойте, – бурчит он, совсем как Тёха.