Текст книги "Пророк Темного мира"

Одежда была сложена аккуратно: две пары шерстяных чулок, толстый вязаный свитер, меховые рукавицы, странная войлочная шапка, более всего похожая на капюшон, отстегнутый от куртки. Тамара более всего обрадовалась отрезу льняного полотна метра полтора на полтора – будет из чего нарезать новых бинтов. Среди вещей девушка наткнулась на завернутое в мешковину медное складное банджо с причудливыми прорезями на барабане.

Отдельно лежало оружие – нож в деревянных ножнах, кожаная трубка с порохом, коробочка с разнокалиберными гильзами, завернутые в обрывок кожи капсюли, слиток свинца, какие-то металлические инструменты, видимо, предназначенные для отливки пуль, пара медных пустых магазинов, квадратных, перевязанных бечевкой, и брезентовый подсумок с десятком необычных патронов. На вид это были автоматные патроны калибра 7,62 для АКМ, но свинцовые пули, короткие, с тупыми оголовками, явно сработали в кустарных условиях.

Боеприпасы напомнили Тамаре об оружии парня. Мыря приволок это странное ружье вместе с мешком, и оно так и валялось в самом носу судна. Девушка подняла ружье и удивленно вскрикнула.

– Чего там? – Задремавший Мыря вскинул голову.

– Посмотри, какая интересная вещь! – Тамара показал незнатю оружие.

– Да чего там больно интересного… – проворчал тот. – Самосдельный огнестрел, обычное дело.

– Да уж, обычное, – прошептала Тамара, разглядывая ружье. Точнее, никакое это было не ружье, а самый настоящий автомат, штурмовая винтовка, если брать по натовской классификации. В предках у него явно числился все тот же «Калашников», и основные элементы конструкции остались неизменными. Но как они выглядели! Ствольная коробка, угловатая, высокая, была кованой, и по бокам ее вился травленный по стали орнамент. Ствол, многогранный, имел в длину не менее метра, газовую трубку неизвестный мастер сделал цельнометаллической и тоже более длинной, чем у оригинала. Ручка затворной рамы торчала в бок не менее чем на пятнадцать сантиметров и имела вид чешуйчатой змеи, изогнувшей головку в сторону выстрела. Флажок предохранителя-переключателя отсутствовал вовсе, зато имелась прикрепленная винтом к коробке поворотная Г-образная скобка, которая в нижнем положении и запирала затвор. На пистолетной рукоятке обнаружился тот же орнамент, что и на коробке, а в центре Тамара разглядела крохотный значок или герб: скрещенные молотки на фоне шестерни. Магазин у автомата отличался от калашниковского – прямой, короткий, на десять патронов. Но самым примечательным, пожалуй, был приклад. Длинный, узкий, резной, с выложенными серебряными гвоздиками узорами, в тыльной части он имел закрытую крышкой глубокую выемку, где хранились не только отвертка и масленка, но и короткий цельнометаллический нож, пяток патронов и десяток монет, отлично сохранившихся российских рублевиков двухтысячных годов – видимо, запас на самый крайний случай.

– А узор-то по сторонам приклада разнится, – хмыкнул Мыря, через Тамарино плечо разглядывая оружие.

– И что это значит?

– Я так мерекаю: кажный гвоздик – душа загубленная. Стрелил хозяин автомата кого – и тюк гвоздик в приклад. Так и натюкал…

– Да уж… – прошептала Тамара, откладывая оружие.

Еще в мешке обнаружился тяжелый квадратный сверток. Развернув тонко выделанную черную кожу, девушка увидела стопку бумаги, заключенную между тонких деревянных пластин. Это была не книга, а скорее тетрадь или альбом, исписанный более чем наполовину. Тамара листала желтоватые рыхлые страницы, пытаясь прочесть рукописный текст, но не понимала ни слова. Буквы были русскими, точнее, кириллическими, но написанные слитно, без пробелов, строки не поддавались переводу. «Это шифр», – поняла девушка. Она попыталась припомнить институтский курс криптографии, но, кроме «шифра Цезаря» и литореи, ничего на ум не пришло. «Ладно, отложим эти загадки на потом», – решила Тамара и убрала тетрадь обратно в рюкзак.

Но более всего поразил девушку прибор ночного видения. Обычный армейский ноктовизор, старый, обшарпанный, но при этом с заряженной батареей…

Подоспел отвар. Мыря остудил его, переливая из котелка в найденный кувшин и обратно.

– Давай, девка, голову ему подержи.

Присев рядом с неподвижно лежащим раненым, Тамара осторожно прикоснулась ладонями к мокрым, свалявшимся завиткам русых волос. Домовой тупой стороной ножа разжал парню рот и влил туда немного коричневого отвара. Влил – и зажал нос. Раненый всхлипнул, закашлялся, но питье проглотил.

– От и хорошо, – обрадовался Мыря, вливая новую порцию. Так он споил парню полкотелка.

– Давай и ты глотни. Не помешает. – Мыря протянул закопченный котелок Тамаре. Она приняла посудину, глотнула и скривилась:

– Горькое какое, фу!

– Конечно, горькое. В горечи самая целебность, – рассудительно сказал домовой. – Оно ведь как: горечь лечит, сладость калечит. Горечь в помощь, а сласть – грязь. Пей, девка, пей.

Тамара выпила. От травяного отвара по всему телу разлилась истома, голова сделалась тяжелой, сонной.

– Развязать надо парня, – пробубнил Мыря. – Руки передавит вервьем. Ну, я погляжу пока, а ты спи. Под утро разбужу…

…Проснулась Тамара, сама не зная от чего. Костерок давно прогорел, луна закатилась, канула в дальние леса. Палубу освещали лишь мягкие вспышки воздушного пузыря. И в этом неверном свете девушка увидела, что Мыря вместо караула сладко спит, привалившись нечесаной головой к мешку раненого, а вот хозяин мешка очнулся и теперь ползет к своему оружию, не сводя горящих ненавистью глаз с домового.

Вскочив, Тамара бросилась к автомату, схватила его за холодный ствол, спрятала за спину. Парень заскрипел зубами, приподнялся на руках и выкашлял:

– Ты-ы! Ты же… человек! А с незнатью… Тьфу-у!!

Силы покинули его, и забинтованная голова с глухим стуком упала на палубу. Разбудив домового, Тамара обозвала того засоней и велела спрятать автомат и прочее оружие от греха подальше.

– Я лучше калеченника энтого заново свяжу, – рассудительно сказал заспанный Мыря и споро примотал обеспамятевшего парня к борту древесного корабля.

– Мне кажется, или пузырь наш действительно сморщился? – озабоченно спросила у домового Тамара, указывая вверх.

– Так и есть, – кивнул Мыря. – Второй день уже как. И пыхает в нем слабже.

– Чаровство кончается?

– Да в нем-то как раз никаких чар нету. Тварюшки там какие-то копошатся – это я вижу. И боле ничего.

Тамара собиралась еще что-то сказать, но тут застонал, забился в путах раненый, и девушка бросилась к нему. И начался уже привычный ад: человек выламывался из рук, хрипел, пуча налитые кровью глаза, выл, скрипел зубами, рвал ремни, чтобы вдруг затихнуть, застыть обмякшим кулем – до следующего припадка.

Утихомиривая парня, Мыря и Тамара пропустили момент, когда древесный корабль вполз на очередной увал, и впереди открылся широкий, долгий луг, зеленым платком расстелившийся по обе стороны от спокойной, медлительной реки.

На лугу раскинулось поселение – не малодомная деревенька вроде той, что съела жуткая тьма у кривого холма, а настоящий город, обнесенный полноценной стеной с валом и рвом. Тамара, случайно оторвав взгляд от раненого и заметив вдали укрытые тесовыми шатрами пузатые башни, испуганно вскрикнула. Мыря проворно вскочил на изгиб кривого корня, хватаясь за гнущиеся отростки, поднялся повыше, жадно вглядываясь в разворачивающуюся панораму.

Выстроенный из дерева город рябым блином прилег у речной излучины, ощетинившись коньками теремных крыш. На длинных шестах трещали флажки и мотались змеиные хвосты бунчуков. Угрюмые стены, почерневшие от времени, нависали над пьяно сползшими в овраги избами посада. Торная дорога, по которой двигался древесный корабль, упиралась в необъятной ширины ворота, единственная створка которых, представляющая собой целый кусок срубной стены, была откачена в сторону. За воротами дорога шла дальше, деля город надвое, пересекала по мосту реку и уходила к замглившемуся горизонту.

– Вот и добрались до людей, – устало сказала Тамара. – Скоро все и узнаем…

– Соскочить бы, – озабоченно жуя бороду, промычал Мыря, – да оглядеться… Не, не успеем. Пока калеченного нашего спускать станем, уже внутрях окажемся. Да-а, попали мы, аки кур в ощип. Припрячу-ка я винтовочку-то.

– Думаешь, поможет? – усмехнулась девушка. – Тут на глаз тысяч пять народу живет. Без рук затопчут.

– Поможет – не поможет, а быком на бойне я не буду, – зло сверкнул глазами домовой. – Я тебе не говорил допреж… Тут Красная печать молчит. Совсем. Так что никакой подмоги нам не обломится. Вся надёжа – на самих себя. А потому бери вон косари и чуть чего – пластай всех подряд. Судьба – она отчаянных любит.

– Да с чего ты взял, что нас тут врагами посчитают? – взвилась Тамара, хотя в душе понимала – это спор ради спора, шансов быть встреченными гостеприимно у них нет. Чужаков нигде и никогда не любили, об этом вся мировая история не говорит, а прямо-таки кричит.

– Я не взял. Я – знаю, – просто ответил Мыря и, взвалив на плечо автомат раненого, убрался в трюм.

Солнце стояло высоко. С юга наползали пласты облачных полей, сизые, будто отлитые из свинца. По сторонам от корабля поплыли жердяные заплоты, за которыми чернели вскопанной землей недавно убранные огороды. В придорожных зарослях одурело стрекотали кузнечики, спешащие всласть наораться перед зимним небытием. В воздухе цвирькали стрижи, промышлявшие мошек. Они тоже торопились набить зобики – птах ждал долгий осенний путь к теплым берегам чужих морей.

Первые домики, низенькие, точно по самые окна вбитые в землю, поразили Тамару какой-то общей неухоженностью, бесприютностью. Гнилая солома на крышах, зеленые пятна лишайников на темных бревнах, кривые крылечки – и всюду грязь, грязь, грязь…

По левому борту открылась длинная лужа, из которой торчала облепленная голубями коряга. В луже, подставив солнечным лучам блестящие от грязи животы, возлежали свиньи. Тут же плескались ребятишки, десятка полтора мальчишек и девчонок. Завидев корабль, они дружно выбрались из своей купальни и, разбрасывая по лопухам темные брызги, заплясали поодаль, выкрикивая на разные голоса:

– Конь пришел! «Гиблец» пришел! Ха-ха! «Гиблец» притащился! Гиблый гиблых к гибели везет! Ха-ха!

Тамара усилием воли заставила себя сузить вытаращенные от страха глаза и сжала кулачки так, что ногти впились в ладони. Ей и без того было до обморока жутко – стоять на самом пороге неизвестности. Но вот выяснилось, что местные жители разговаривают на русском языке, и это почему-то напугало девушку еще сильнее.

Дома вокруг пошли гуще, теснее. Солому на кровлях сменила дранка, у заборов подняли кудрявые головы яблони, в палисадах вспыхнули золотые шары, распустили свои розовые и красные губы высокие гладиолусы. Заквохтали куры, где-то заржала лошадь, протяжно взмыкнула в хлеву корова. Люди в огородах и на дворах бросали работу, распрямляя натруженные спины, и из-под рук смотрели на тащащийся мимо древесный корабль – и на одинокую фигурку Тамары, возвышающуюся над бортом.

Мыря высунулся из трюма:

– Девка, ты дальнозорочью страдаешь али близорукием?

– Дально… а зачем?

– Очки сымай! Сымай от греха.

И домовой скрылся.

Городские ворота приблизились. Из низкого барака, притулившегося к изножью привратной башни, не спеша выходили стражники. Были они в шлемах, с копьями, у поясов качались в такт шагам кривые сабли. Но Тамара смотрела не на них.

Поверх откаченного в сторону воротного заплота горбатилась виселица, а на ней в петле висел голый человек с мешком на голове. Руки у казненного были отрублены по локоть, ноги – по колена, в синем вспученном брюхе чернела дыра, и оттуда с веселым чириканьем нет-нет да и выпархивали воробьи…

Стражники, которых набралось под два десятка, разошлись по обе стороны дороги. Вперед вышел осанистый мужчина с черной окладистой бородой. На груди его золотом горела разлапистая бляха, подвешенная на толстенной цепи.

– Эй, на коне! – зычным голосом крикнул он. – Отвечай как на духу – чужие, недужные абы итеры есть?

Тамара беспомощно развела руками – она поняла вопрос, но не знала, что ответить.

– Ты, дурында, граблями не маши, а мужика какого позови! – повелительно рявкнул начальник стражи. – Али нету мужиков?

– Нету, – ответила Тамара.

– Чего ты там пищишь? Громчее! Гляди, плетей на коновязи дадим, чахолка ободранная, – глумливо улыбаясь, откровенно издевался стражник. Вокруг собирался народ, уже слышался хохот, выкрики.

– Тебе что, зенки жиром залепило?! – гаркнул над ухом Тамары выбравшийся наверх Мыря. – Я здесь мужик! Чего надо?

– Эва как базлает, – нахмурившись, обратился к старшему один из стражников. – Чужинец, точно. Снимать будем?

– Да это ж незнать! – ахнул кто-то в толпе. И тотчас потек поверх людских голов приглушенный говор:

– Незнать! Незнать! Конь «Гиблец» незнатя привез!

А дальше случилось такое, что Тамара забыла и про страх, и про обиду: стражники поснимали шлемы, люди в толпе содрали с голов шапки и платки – и весь народ по сторонам от древесного корабля повалился на колени, глухими голосами бубня:

– Пощади, господин! Пощади-и-и…

– То-то! – остывая, сказал Мыря, но Тамара видела – во взгляде, которым домовой оглядывал склоненные спины, сквозила растерянность и непонимание происходящего.

В кованом поставце горела лучина. Угольки черными кривыми червячками падали в выдолбленную из елового корня чашу, наполненную водой. Тамара, положив локти на стол и подперев кулачками щеки, задумчиво глядела на еле заметно трепещущий огонек. Несмотря на внешнее спокойствие, в голове девушки листопадом кружились мысли. Этот сумбур настойчиво требовал какого-то упорядочивания, но Тамара никак не могла сосредоточиться на чем-то одном, все время перескакивая с пятого на десятое.

Слишком много второстепенной информации – и слишком мало прямых ответов на вопросы, интересовавшие девушку. Взять самые простейшие – какой сейчас год? Макша, служанка в тереме городского старшины Гнатило Зварсына, ответила так:

– Две сотни, однако, есть, как Всеблагой Отец явился.

Сам Гнатило, мерзковатый старикашка с блудливо бегающими глазками, сказал по-другому, еще непонятнее:

– Двести сорок восьмой год.

А дружинный голова городища Зубан, которого все в глаза и за глаза звали Брекатилом, растолковал иначе:

– Нового времени двести сорок восьмой, а старого – шесть тыщ какой-то там год сейчас. Ты, девка, у незнатя своего спроси, кто, как не он, знать должон. Али боишься?

– Опасаюсь, – в тон ражему Брекатилу ответила Тамара, и дружинный голова понимающе кивнул. Незнатей тут боялись все, боялись до судорог, до одури и чуть что – падали Мыре в ноги, умоляя не гневаться. Домового это, судя по всему, особо не удивляло. Выбрав момент, Тамара спросила – почему?

– А в древние времена, девка, пращуры твои нам, Людям Ночи, завсегда кланялись, – важно ответил домовой.

«Древние времена… – размышляла Тамара, следя, как очередная черная чешуйка оторвалась от прогорающей лучины и канула в чашу, тонко щипнув на прощание. – Но это не может быть прошлым! Пусть я и не профессиональный историк, но даже того, что мне известно, с лихвой хватает, чтобы понять – не было в нашей истории ТАКОГО прошлого! Да и опора ЛЭП, обломок компакт-диска, монеты и автомат с патронами никак не могли появиться ни в пятнадцатом веке, ни раньше».

Она вспомнила об увиденном в городище, пока конь – так здесь называли древесные корабли – вез их по путеводной плеши к терему старшины. Конь, на котором путешествовали Мыря и Тамара, носил жутковатое имя «Гиблец».

Сразу от городской стены начинались избы, поставленные очень близко одна к другой. Рубленные из потемневших бревен, они наползали одна на другую, смыкаясь крышами, а на задах щепились кровли сараев. Закопченные трубы курились дымками, сиротливо торчали в небо жердины колодезных журавлей. Крохотные окна изб казались подслеповатыми глазами недужных людей, угрюмо глядевших на Тамару из-под низко надвинутых шапок крыш. При этом ни одно строение не приближалось к путеводной плеши ближе чем на десять шагов.

Никаких тротуаров не было и в помине. Накануне прошел дождь, и земля между домами жирно блестела, растоптанная в грязь множеством ног. Всюду стояли лужи, валялся сор, объедки. Жители городища ходили преимущественно босиком, лишь у некоторых Тамара заметила грязные опорки, перевязанные полосками ткани. Сапоги носили только дружинники и привратная стража.

Одевались горожане в домотканое тряпье – иначе и не скажешь. Длиннополые кафтаны, куртки, рубахи вызывали из глубин памяти слова, связанные с произведениями русских классиков – зипун, армяк, панева, душегрея. Все мужчины носили бороды, все женщины повязывали головы платками. Ярких цветов не было, господствовали бурые, серые, темно-зеленые тона.

Ближе к центру городища избы немного раздались, стало просторнее. Появились двухэтажные терема, сидевшие за высокими заборами, как грибы во мхах. Народу прибавилось, Тамара заметила несколько телег, запряженных лошадьми. Рыночная площадь поразила девушку страшной вонью. В воздухе носилось сонмище мух. Собственно, ужасный запах нечистот и гнили преследовал ее с самого начала, едва «Гиблец» пересек ворота, но на торжище вонь стояла особенно густая, вязкая, как кисель. Пахло навозом, мясной тухлятиной, мочой и какой-то непередаваемой кислятиной. Меж торговых рядов толкались люди. Стоял неумолчный ор, из которого выделялись то поросячий визг, то детский плач, то женские вопли, а то и отчаянный крик:

– Держи его! Украли! Вора держи-и!!

Блеяли овцы, мычали коровы. Звонко кричали петухи, и им хрипло вторили, будто передразнивая, многочисленные вороны, рассевшиеся по крышам теремов и башен.

«Боже мой, – подумала тогда Тамара, – неужели мне предстоит тут жить?! Какой кошмар! Я не выдержу…»

Но самое ужасное ей еще предстояло увидеть. Когда конь выполз на средину городища, открылся вид на странное здание с высоким крыльцом, нечто среднее между теремом и башней, окруженное по второму этажу крытой галереей и все покрытое затейливой резьбой. Свободное пространство перед строением полнилось людьми, но что это были за люди!

Безногие, безрукие, изувеченные так прихотливо, что разум отказывался понимать причины, вызвавшие такие чудовищные травмы; исхлестанные шрамами, с провалившимися носами, без нижних челюстей, без ушей, слепые, покрытые язвами, расчесами, нарывами, сыпью, сочащимися сукровицей и гноем ранами, все эти несчастные единым оглушающе низким голосом выли:

– Оте-е-ец! Бла-а-ага-а! Да-а-ай бла-а-ага-а!!

Они тянули руки, культи, головы, обратив навечно искаженные лица к широким запертым дверям дома-башни. Ударил невидимый Тамаре колокол, двери распахнулись, и над толпой возник седой человек в белых одеждах. Площадь взорвалась криками. Человек мелкими шажками вышел на крыльцо, неся перед собой большую сверкающую чашу.

– Бла-а-ага-а! Да-а-ай бла-а-ага-а!! Оте-е-е-ец!!! – с новой силой зарыдали люди, густо облепив перила крыльца. Чаша взметнулась ввысь и обрушила на сгрудившихся калек кровавый водопад. В том, что алая жидкость была именно кровью, Тамара не сомневалась ни секунды. Те из калеченных и недужных, кого окропило хотя бы каплей, торжествующе завопили, остальные с негодующим ревом рванулись со всех сторон к крыльцу. Возникла давка, над площадью повис уже не крик, а стон. Человек с пустой чашей скрылся, двери вновь закрылись. Теперь перед домом-башней ворочалось лишь безобразное и жуткое в своей безжалостной обреченности окровавленное чудовище толпы. Пока конь объезжал площадь, калеки немного успокоились, отхлынули от крыльца, и Тамара увидела на земле сплошной ковер из затоптанных и раздавленных заживо.

– Дурни, – кратко прокомментировал увиденное Мыря. – Личени, одно слово.

– Я тоже личениха! – со слезами на глазах повернулась к незнатю Тамара.

– И ты дура, – спокойно сказал домовой. – Была б умной, не глядела бы. Нас другое заботить должно – вишь, впереди?

Впереди была пристань, или, как говорили местные, коновязь. Путеводная плешь тут расширялась «из горлышка в бутылку», и по сторонам стояли в несколько рядов низкие длинные склады, вокруг которых суетился работный люд. На плеши Тамара заметила груду вырванных с корнем деревьев; в небе одиноко висел тусклый пузырь, подобный тому, что вез их коня все эти дни.

Поравнявшись с древесной кучей, «Гиблец» остановился – и вдруг палуба ухнула вниз, борта расселись, из трюма горой вывалились мешки, стая зубачей с писком прыснула в разные стороны, исчезая под складами. Тамара увидела, как оголенные корни деревьев, слагавших борта «Гиблеца», зашевелились, впиваясь в землю, точно черви.

– Вот, оказывается, как. Кормиться будет наша повозка. Ты очки спрячь получше – на всякий случай, – еле удержав равновесие, пробормотал Мыря. Он подал Тамаре руку, помогая подняться. Девушка бросилась к раненому, но тот перенес превращение коня в буреломный завал без последствий, все еще пребывая в беспамятстве.

А от высокого трехшатрового терема к ним уже двигался отряд дружинников в начищенных панцирях, сопровождавших тщедушного человечка, обряженного как напоказ – в шитый золотом халат, красные мягкие сапожки и высокую шапку с перьями. Это и был городской старшина Гнатило Зварсын. Мыря с самого начала повел себя с местными весьма удачно, хотя Тамаре показалось, что домовой особенно и не задумывался над своим поведением – просто с ходу начал орать и гневаться, словно все вокруг были виноваты.

Началось все с невинного в общем-то вопроса, последовавшего от Гнатилы следом за пышным приветствием:

– Не будет ли угодно господину незнатю поведать нам, откуда он и по какой надобности держит путь через земли княжества?

Тут Мыря и показал себя. Налившись кровью, он сдвинул брови и закричал, потрясая кулаками:

– Допрос мне учинять?! Дерьмоед! В землю вобью, в Ныеву падь!

Старшина, дружинники и собравшиеся вокруг жители – «Гиблеца» от ворот сопровождала изрядная толпа – немедленно рухнули на колени, склонив головы. Мыря довольно крякнул и начал спускаться, даже не оглянувшись на Тамару.

Так и пошло – незнать всюду шел первым, обращались все только к нему одному, кланялись ему же, а Тамаре досталась невзрачная роль «воспитанницы». И это было еще хорошо! Поначалу ее приняли за служанку, а жалкие попытки назваться «секретарем» едва не погубили все дело.

– Ученые слова знаешь?! – подозрительно нахмурился дружинный голова Зубан Брекатило. Спасло девушку вмешательство Мыри. Незнать небрежно бросил:

– Скаженная. Воспитанница моя. Не забижать! – И все стало на свои места. Так же легко разрешился и вопрос с раненым. Мыря сообщил Гнатиле, что если он умрет, всему городищу не поздоровится, – и бредящего парня тут же поместили в лечебню, приставив к нему лучших знахарей и сиделок.

И вот сидит теперь «скаженная воспитанница» в светелке одна-одинешенька и думу думает – что с нею случилось и как быть дальше. Собственно, «дальше» – это на самом деле был вопрос вопросов, потому что Мыря сразу сообщил старшине, что в городище они задерживаться не собираются. Вот раненого подлечат – и в путь. Какой путь, куда – это домового не заботило. Важно встопорщив бороду, он прочно утвердился в «золотой» горнице терема Гнатило, попивал брагу, взгромоздив ноги на свободную лавку, и время от времени ронял, обращаясь к пьяненькому старшине:

– Дело у нас. Тайное. Не вашего ума. Смотри, личень, чтобы барахлишко мое в целости было и ни одна душа живая к нему не приближалась!

Барахлишко – кожаный мешок раненого и завернутый в грязный Тамарин плащ его же автомат – сложили в светелке, где поселили девушку, поместив все в огромный ларь, запиравшийся винтовым замком. Ключ, больше похожий на пест от ступы, домовой носил с собой, упрятав в карман галифе.

Тамара поежилась – осень вступала в свои права, по ночам землю били первые заморозки. В тереме тем не менее печи не топились, а люди на ночь укрывались тулупами. Овчины кишели блохами и омерзительно пахли. Тамара брезговала даже прикасаться к висящему в светелке тулупу и по ночам сворачивалась калачиком на жесткой лавке, натягивая на себя шерстяной платок, выданный ей вместе с остальной приличествующей девушке ее возраста и положения «воспитанницы» незнатя одеждой.

Наряд этот был страшно неудобным и сложным. Когда Тамара, кое-как вымывшись с помощью Макши в темной, закопченной бане, вышла в предбанник, стыдливо прикрываясь руками, и увидела разложенные на лавках и предназначенные для нее по приказу незнатя обновы, она растерялась.

– Ты что ж, матушка, всю жизнь в мужицкой справе ходила? – удивилась отжимавшая темные волосы Макша. Поглядев на трусики танга и сиреневый лифчик, она покачала мокрой головой: – Да-а, с незнатями вона как приходится… Недольщица ты, бедная… Бери, бери рубаху, натягивай. Срам упрятать надобно.

Рубаха, желтоватое рубище из жесткого льняного полотна, Тамаре показалась вполне сносной одеждой. Но это оказалось только основой многоступенчатого наряда. Рубаху полагалось подпоясать нижним, тканевым «срамным» поясом. Затем следовала юбка-панева из синей бязи. Сверху надевался просторный сарафан-колокол, затем полушерстяная душегрея, а поверх всего – летник, застегивающийся на множество оловянных круглых пуговичек. Все это подпоясывалось еще одним поясом – «нарядным», украшенным вышивкой, бисером и начищенными бронзовыми бляшками в виде маленьких солнышек. По бокам к поясу были подвешены расшитые цветными стеклышками кармашки-лакомники, куда Тамара сразу спрятала замотанные в тряпицу очки. В тереме летник полагалось снимать, а «нарядный» пояс перевязывать. На голову Тамаре Макша умело повязала платок-убрус, отошла на шаг, прищелкнула языком:

– Княжица! Просто княжица. А незнать твой не осерчает?

– Нет, он добрый, – беспечно отмахнулась Тамара.

– У-у, знать, крепко ты его за сучок держишь, раз такая смелая, – с завистью в голосе протянула Макша. Тамара сперва не поняла, о чем она, а когда дошло, приобрели совсем иной, стыдный смысл и другие слова служанки. «Так они ж все считают, что я… – ахнула Тамара. – Вот что означает «воспитанница»! Ну Мыря!»

Впрочем, следовало признать – для конспирации нынешнее положение дел было как нельзя лучшим. Незнать, гораздо свободнее Тамары ориентировавшийся в реалиях этого мира, пьянствовал в терему с городскими набольшими, собирая (как надеялась Тамара) информацию, а «воспитанница» сидела в светелке и прилежно ждала, когда господин призовет ее к себе для сеанса «воспитания».

Выходя из бани, Тамара на пороге споткнулась, наступив на подол длинного летника.

– Плюй, плюй на руку да по волосам проведи! – всполошилась Макша. – Плохая примета это – на банном пороге споткнуться. Плюй же!

– Да не верю я, – спокойно ответила Тамара, мысли которой в тот момент были заняты исключительно новым нарядом. Ходить в таком виде было ужасно неудобно. Кроме того, вся одежда, сшитая «на руках», не очень умело и аккуратно, пахла прокисшей кухонной тряпкой и, на взгляд Тамары, была просто уродливой. Но более всего девушку поразило не это. У местных женщин не было нижнего белья! Вообще. Только во время месячных они перевязывали чресла полосками материи, используя в качестве впитывающего материала сушеный болотный мох-серец.

«Пусть я буду дурой и «скаженной», пусть самой распоследней «воспитанницей», но без трусов я ходить не стану». И Тамара решила самостоятельно сшить себе несколько комплектов нижнего белья. Нитки и полотно у Макши наверняка найдутся.

Когда схлынуло нервное напряжение первых дней жизни в городище, именовавшемся Покровским, Тамара вспомнила о раненом. С тех пор как его унесли в лечебный покой при дружинном доме, пошли вторые сутки, а вестей оттуда не было. «Надо сказать Мыре, чтоб спросил», – подумала Тамара и пригорюнилась – незнатя она увидит не раньше обеда.

Трапезничали в большой горнице терема. За столом, помимо городского старшины и дружинного головы, собралось два десятка человек – дьяки, богатые куплецы и тот самый седой старец, что окроплял искалеченных людей с крыльца Дома Всеблагого Отца. Старца звали Волосием, и был он местным жрецом, «дарящим благо». Тамара узнала, что, согласно местным поверьям, освященная именем Всеблагого Отца в зачарованной чаше кровь нерожденного младенца способствует исцелению.

– В Володимирском посаде старец живет, Осанфий именем. Он с молодых лет без ног обретался – мозжун на охоте отдавил, – рассказывал жрец. – Когда чашу туда привезли, родня Осанфиева притащила калеку к Отцову Дому. Принял старец кровь святую на голову свою – и выросли ноги! Третий год пошел, как сам ходит!

– Вот что благодать Отцова делает! – важно кивали смазанными постным маслом головами куплецы, сдвигали кубки: – Да не обойдет и нас стороной милость Его!

Тамара сидела в самом конце стола, наблюдала. Мыря, утвердившись между городским старшиной и Зубаном, лучился довольством, поглощая жареного тетерева. Гости то и дело обращались к нему с предложениями выпить «на раз». Пили много. Водопадами лилась в кубки и ковши брага, шипел, исходя духмяной сладостью, хмельной мед в кувшинах, самогон шибал в нос ядреным запахом сивухи. Штофы, корчаги, братины гуляли над столом. Под стать выпивке была и закуска. Никаких правил, никакого этикета не было. И хозяева, и гости жрали, как в последний день. Запеченных поросят рвали руками, ножами кромсали пудовые колбасы и окорока, квашеную капусту брали горстями, запихивая в волосатые пасти. Куплецы мочили долгие бороды в мисках с грибами, вытирали о расшитые золотыми нитями опашни жирные пальцы.

– Как ты, господин, пошутковал-то по приезду – я, мол, тут мужик. – Гнатило Зварсын затрясся в мелком смехе, скаля гнилые зубы и дергая себя за куцую бороденку. – Теперя много времени народ про ту шутку и про тебя вспоминать будет.

– А без шутки забыл бы, что ли? – спросил Мыря, расслабленно откинувшись на спинку широкой скамьи и поглаживая округлившийся живот.

– Прости, господин, глупое слово сказал! – тут же согнулся в поклоне городской старшина. – Язык мой – враг мой…

– Тебе не язык, а голова – враг, – веско заметил домовой, лукаво подмигивая Тамаре. – Ладно, подымайся – прощаю… Вели подать еще меду – соскучился я по нему. И вот чего растолкуй – пошто конь, что доставил нас, «Гиблецом» зовется?

– Меда, господин незнать, вот тебе полная ендова. А про коня – это дело давнее. – Гнатило приложился к кубку, утер жиденькие усы и принялся рассказывать: – Изладился он во вторую очередь на Смоленской коновязи, стало быть, новиком считается и числится как тяжковозлый конь. Брюхо у него, сам видел, обширное, товару много влезает. Выплатил виру за «Гиблеца», в ту пору звавшегося «Мошной», куплец Стыка Шугайсын из Сасова городища. Набрал Стыка товара – клубеней, кож мятых, отрезов льняных, словом, всего, чем край Смоленский славится, приказных посадил, люд работный и погнал коня по Серебряной плеши на торговый посад, что Камским зовется. В назначенный день пришел конь на посад – товар цел…