Текст книги "Воспоминания Андрея Шавеля, артиста балета, ставшего кукольником"

Когда началась война

Я очень хорошо помню первый день войны, это было воскресенье. В тот день я вышел на площадь Разгуляй, сел в трамвай и поехал к Покровским воротам. Там я пересел на другой трамвай, который довёз меня до площади Пушкина. Я вылез из трамвая и пошёл в проходной двор доходного дома К.А. Горчакова, где жил дядя Котя. Я зашёл в квартиру и почувствовал острое, леденящее душу, волнение. В квартире сидела сестра первой жены Константина Константиновича, которая произнесла:

– По-моему, там говорят, война.

А через три часа по радио выступил Вячеслав Михайлович Молотов, народный комиссар иностранных дел СССР и сказал, что враг вероломно напал на нашу страну.

Я не успел испугаться, потому что ещё ничего не понимал.

В первых числах июля меня отправили со школой в эвакуацию. Помню, как нас собрали на площади Разгуляй, погрузили в какой-то трамвай и отвезли на Павелецкий вокзал. Там нас посадили в поезд и мы поехали за Каширу. Приехали в город Михайлов, Рязанской губернии. Из города Михайлов мы двинулись в путь, вещи везли на лошадях, а мы двенадцать километров шли пешком. Нас поселили в деревне Натёки, у речки Проня, в хороших домах, которые были пустыми, ведь к тому времени репрессировали огромное количество крестьян. И я провёл там время до октября месяца.

В октябре нас собрали и повезли обратно в Михайлов, поскольку была дана команда, чтобы всех эвакуированных перевозили в другие места. Когда я уже сидел в телеге и чего-то ждал, вдруг услышал, как меня позвали:

– Андрей!

Это была мама. Она бросилась ко мне и схватила меня в охапку. Она забрала меня у моих учителей и мы вместе отправились в путь.

16 октября 1941 года мы провели в дороге в Москву. Я очень хорошо помню этот путь, был замечательный, солнечный, осенний день. Мы шли, а мимо нас ехали трёхтонки ЗИС-5 с солдатами. Мать смотрела на небо и крестилась:

– Только бы не налетели немцы!

Мессершмитты тогда налетали, стреляли, уничтожали дотла всех путешествующих. Но нас Бог помиловал. Из Михайлова мы прошли пятьдесят километров по полям, держали путь на Рязань. По дороге нас приняли переночевать в какой-то избе, накормили, напоили и не взяли ни копейки. Женщина, приютившая нас, сказала:

– Да какие деньги, милочка? Война идёт. Они тебе ещё понадобятся.

И мы с мамой пошли дальше, под дождём. В основном шли пешком, один раз нас подбросили военные, провезли пять километров. К ночи мы добрались до Рязани. Нас снова пустили в какой-то дом, постелили на полу, напоили чаем и ничего с нас утром не взяли. Когда мамам попыталась предложить плату, в ответ только воскликнули:

– Какие деньги? У тебя такой пацан, а вы ещё в Москву собрались!

Мы зашли в какую-то кривую улицу, недалеко от вокзала. Мама оставила меня в аптеке и куда-то ушла. Через какое-то время она вернулась, поблагодарила продавщиц и сказала:

– Пойдём!

У вокзала было огромное количество людей, они то приходили, то уходили, кто-то ехал в Москву, кто-то из Москвы, кто-то оставался в Рязани, а кто-то перебирался восточней. Мы с мамой ждали машину. Приехала полуторка, на ней двое шофёров привезли командирских жён.

На ней же они должны были вернуться в Москву.

Мама попросила:

– Довезёте меня с сыном в Москву?

– Конечно, довезём, – ответили они.

Они посадили нас в кузов и мы поехали. Но не проехали и пятидесяти метров, как нас остановили военные:

– Тут есть два командира, им тоже надо в Москву.

Командиров посадили в кузов, рядом с нами. Они сказали водителю-сменщику:

– Ты хоть посади пацана в кабину!

Меня сунули в кабину с шофёрами. Так мы и поехали дальше. Проехав километров двадцать, мы остановились в какой-то деревне. Там опять переночевали на полу, утром позавтракали, чем Бог послал и поехали дальше в Москву.

В какой-то момент мимо нас проехали легковые машины. Они помахали нашим командирам, те пересели и быстро от нас отъехали. Я понимал, что мы с ними никак не совмещались. Нам навстречу шли люди с котомками, женщина вела за руку ребёнка. А мы ехали в Москву.

В Москве мы заехали в Токмаков переулок, за бабушкой. Бабушка забрала швейную машинку и мы приехали на Страстной бульвар. С этого дня мы начали жить с Константином Константиновичем Токаржевичем.

Когда меня привезли в эту квартиру я изумился тому, что там увидел. Из комнаты с водомером я шагнул в аристократический салон, оказался среди предметов роскоши! Всё вокруг было как в музее, как в картинной галерее. Меня окружала очень красивая мебель. Помню, был шкаф с инкрустацией, с бронзой и перламутром, на нём стояли хрустальные часы. Это была мебель из того самого дома Румянцевых, где жила тётя Катя Самарина.

Константин Константинович дал мне время осмотреться, не задавая лишних вопросов. Через какое-то время я понял, что мебель, живопись и книги, всё это служит для того, чтобы жизнь была наполнена, чтобы среда обитания несла свою интеллектуальную нагрузку. Ведь русский мир, это всегда нагрузка на интеллект.

Так в семь лет я стал пасынком аристократа и вырос под великолепным аристократическим надзором. Отец-воспитатель пальцем меня не тронул за всю свою жизнь. Оказалось, что небитые дети вырастают с фантастическим самосознанием. Они контролируют свои действия. Я и в школе ни в одной хулиганской разборке не участвовал, мне это было попросту неинтересно.

Константин Константинович уже с первых дней принял решение меня воспитывать и я об этом ещё не знал. Он был тем человеком, который, если принимает решение, то чтобы там ни было, он от этого решения никогда не отступится. По факту, Константин Константинович Токаржевич просто спас моё детство.

Он был очень миролюбивым человеком и потрясающе воспитанным. То, как он разделывал рябчика за столом, было целым спектаклем! Мало того, что это было красиво, это было ещё и удобно. На моё удивление и восхищение он всегда говорил:

– Ну чего же особенного?

В его детстве за обедом подавали много блюд, со всем надо было не только ложкой и вилкой орудовать, а ещё какими-то столовыми приборами. И ими нужно было владеть!

В доме Токаржевичей была потрясающая библиотека. Там были полные собрания сочинений Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Шекспира, Шиллера и других иностранных авторов. На полках стояли все тома «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона». Она тоже была привезена из Румянцевского дома. А в трудные голодные годы, благодаря сдаче этих книг, мы смогли выжить и прокормиться.

Я читал из этой библиотеки всё, что хотел. Я очень полюбил произведения графа Алексея Толстого. Они несли с собой столько юмора и любви к русскому языку и народу, что я просто наслаждался каким-то фантастическим сочетанием уложенного содержания в стихотворную форму. Всё это формировало моё сознание. Я читал «Тысяча и одна ночь», очень любил «Приключения Оливера Твиста», «Николаса Никльби», «Посмертные записки Пиквильского клуба» и другие произведения Чарльза Диккенса. В одном из его произведений был персонаж отчим, просто омерзительная личность. После прочтения этой книги, Константин Константинович задал вопрос:

– Ну как, я похож на этого героя?

И вдруг я понял, что должен сделать к нему первый шаг. Этот человек высшей степени благородства и поведения, он таким остался в моей памяти и моя память полна благодарностей ему за то, как этот человек повлиял на моё развитие и на моё становление.

До мая 1942 года я называл Константина Константиновича дядей Котей. А однажды к нам пришла одна дама, которая была подругой Варвары Сергеевны, матери дяди Коти. Она задала мне вопрос:

– А почему ты не зовёшь его папой?

– Не знаю. Как я могу?

– А ты попроси у него разрешения.

Я последовал её совету и задал свой вопрос Константину Константиновичу:

– Дядя Котя, можно я буду называть тебя папой?

– Называй, – ответил Константин Константинович.

И лёд сломался.

Жизнь шла своим чередом.

Константин Константинович поступил во фронтовой театр, которым руководил Василий Васильевич Фотиев, белогвардейский офицер, уже пожилой человек, который боготворил Лермонтова. Он умер в 1944 году и его театр погиб.

Я бывал в этом театре. Как-то мама сказала мне:

– Приходи в Сретенский переулок, там в подвале находится театр.

Я пришел, меня пустили. Шла пьеса Игоря Чекина «Евдокия Ивановна» о женщине, повторившей в годы Великой Отечественной войны подвиг Ивана Сусанина. А Константин Константинович играл партизана, который был священнослужителем. И тогда, когда я это увидел, то был поражён. На протяжении спектакля я никак не мог понять: «А где же папа?». Я ходил по театру и не мог его найти! И вдруг я увидел, как священнослужитель поворачивается каким-то профилем и меня осенило: «Так это ж папка!».

Такова была степень перевоплощения. Я каждый день видел этого человека, а совсем его не узнал!

В нашем доме появлялись разные интересные люди. Однажды к нам пришел высокий и крупный человек. Его звали Борис Леонидович Кинеловский. У него погиб единственный сын, которому было двадцать девять лет. Это случилось в первом бою 1941 года. Он вошел к нам с бутылкой, высморкался, утёрся и попросил прощения. Поставив бутылку, он сказал:

– Давайте помянем!

Этот господин был фантастического ума и памяти. Он в 1912 году закончил литературный факультет МГУ, а следом ещё два факультета. Он называл меня «Андрей Иванович», потому для него трудно было сказать «Милошевич», в присутствии Константина Константиновича. А ещё он дружил с моей бабушкой, у них была разница в возрасте всего шесть лет, а когда людям за пятьдесят, эта разница и вовсе несущественна.

Борис Леонидович был широко образованный русский интеллигент. Он работал в театре Фотиева в качестве артиста и имел очень естественную линию сценического поведения. Кроме того, с его образованием, он был блистательный математик, понимал театральную бухгалтерию. В своё время Борис Леонидович даже был членом Императорского Русского географического общества. Когда в 1945 году появилась радиопередача «Клуб знаменитых капитанов», Борис Леонидович принимал в ней активное участие. Он очень много со мной общался и всегда отвечал мне на все мои вопросы, даже на те, которые могли показаться глупыми.

Он же научил меня культуре застолья. Борис Леонидович мог совершенно спокойно узнать, как человека зовут, чем он занимается и сию же секунду сочинить о нём буриме или какой-то стишок. Я в детстве мечтал быть моряком и он мне написал что-то о мачте и кораблях, а когда я сам стал ходить на яхте, часто вспоминал эти строки и удивлялся, каким образом Борис Леонидович это увидел!

Это была моя жизнь в военной Москве. Я запомнил 1941 год до ноября месяца, когда случалось по пятнадцать воздушных тревог в день. В это время, в бомбоубежище, мама вышивала. Она была потрясающей рукодельницей. Когда я ещё находился в эвакуации, мама вышила панно, Константин Константинович срисовал ей откуда-то русские швы. Окружающим нравилось её рукоделие. В этом бомбоубежище она познакомилась с двумя женщинами, которые жили в девятом подъезде нашего дома, на шестом этаже. Их звали Людмила Дмитриевна и Евгения Дмитриевна. Людмила Дмитриевна работала в билетной кассе Малого театра, а Евгения Дмитриевна была военно-полевым хирургом.

Однажды мы узнали, что Евгения Дмитриевна получила орден Красной Звезды. Оказалось, что где-то в середине декабря из-под станции, которая дальше Сходни, привезли раненых. Санитаров не хватило, они сразу же уехали за новыми ранеными. И хирурги сами перетаскали всех раненых в Боткинскую больницу. За этот подвиг Евгения Дмитриевна и получила свою награду. На меня это произвело огромное впечатление. В трудные времена тяжелейших испытаний народ объединялся вокруг надвигающейся беды. Свою помощь и участие проявляли все, кто был на что-то способен. Никто не оставался равнодушным. Москвичи были сплочёнными и связаными между собой, как единый, большой организм.

Тогда же, в ноябре, Константин Константинович вдруг сказал моей маме:

– Зина, пойдем в ЗАГС, распишемся, неизвестно, что дальше будет.

Он даже хотел меня усыновить, но я был упёртый и не позволил этого сделать. А с декабря 1941 года в Москве больше не было ни одной воздушной тревоги. Страна жила в ожидании новых вестей с фронта, в надежде и вере в скорое окончание этой страшной войны.

«Штраусиана»

Каждый день мы посещали театр имени Станиславского и Немировича-Данченко, смотрели «Периколу», «Прекрасную Елену» и другие спектакли. В этом театре служил Иосиф Михайлович Туманов⁷, который очень много работал с Константином Константиновичем и часто обращался к нему за советом.

21 октября 1941 года, Туманов позвонил папе и позвал его в театр, на прогон балета «Штраусиана». Мама сказала мне:

– Одевайся, мы идём на премьеру балета.

– А что такое балет? – спросил я.

– Одевайся, скоро увидишь!

От проходного двора доходного дома князя Горчакова до театра – рукой подать и, минут за пятнадцать до начала балета, мы вошли в театральный вестибюль.

На контроле предлагали: «Пожалуйте программку!», а в гардеробе, протягивая номерок, спрашивали: «А бинокль не желаете?».

Несколько поодаль, стоя у огромного зеркала, мама поправляла причёску, а меня охватывало состояние строгой торжественности момента и ожидания чего-то ещё пока не изведанного, ещё только предстоящего, смешанного с общей тревожностью всех и праздничной суетой премьеры. С лестничной площадки я видел, как из фойе в зрительный зал толпой заходит публика: красноармейцы и командный состав. В пятой ложе, куда у нас были места, мама посадила меня на крайний стул слева, что в первом ряду и, я стал оглядываться вокруг. Везде были военные, очень мало было людей в штатском. В соседней, шестой ложе, одиноко сидел молодой парень, тоже военный, в белоснежном овчинном тулупе нараспашку. Из сваленных под его ногами автоматов в разные стороны леденящими бликами торчали воронёные стволы, поверх которых тревожно чернел пулемёт Дегтярёва.

Тем временем, народу в зрительном зале прибавилось, в партере и амфитеатре было уже полным-полно людей. Совсем неожиданно для меня зал вздохнул и, затих. Медленно потемнело, угасла люстра, зазвучала музыка.

А на сцене творилось чудо! Звучал Иоганн Штраус: очаровательные дамы и кавалеры общались во взаимном удовольствии, кавалеры улыбались, шутили, а дамы – кокетничали. Дух захватывало: они пили вино и веселились без всякого мордобоя! И вот, я уже был там, с ними, в каком-то летнем кафе. Сюжет разворачивал новых персонажей. Появился юнкер, потом военный с дамой, гувернантка с воспитанницами. Вот молодая девушка пришла на свидание. У гувернантки свистнули кошелёк и, все в кутерьме скорей-скорей догоняли воришку.

И, как сейчас помню, тогда, я с величайшим наслаждением следил за всем тем, как всё это происходило на сцене: хохотал от души, глядя на несравненных исполнителей и внутренне содрогался, трепетно ожидая, а как же разрешится острота сложившихся отношений между героями балета?

Качества того спектакля, в тот день, уже много десятилетий подогревают восторги воспоминаний из моего далёкого и тревожного детства. Как же мне было жаль ту возлюбленную, и как же я тогда сострадал ей в своей ребячьей душе!

Наконец сомкнулся занавес, загремели аплодисменты. В своём восторге я отшиб себе ладошки и вдруг, леденящими мурашками моё цепенеющее тело откликнулось воронёным стволам в соседней ложе! Как же я так? Глядел балет и… Забыл про войну?

Я всю свою жизнь вспоминаю этот балет и храню память об этих людях, которые положили свои жизни на эту премьеру в такую трудную для нашей страны минуту. И я просто не понимал, как эти люди могли меня заставить забыть про войну.

Я забыл про войну!

И это самое большое впечатление, которое я получил тогда. И я никак не мог это понять. Мне очень понравилась «Штраусиана». Это первое фантастически огромное впечатление от того, что я видел на сцене не покидает меня по сей день.

В осажденной Москве, на Дмитровке, в театре Станиславского и Немировича-Данченко показали премьеру балета «Штраусиана». Ничего более. Но этот спектакль придумал Владимир Павлович Бурмейстер⁸ и несколько актёров, которые раскрутили сюжет, вдохновившись фильмом «Большой вальс». При этом «Большой вальс» остался «Большим вальсом» и всё, а здесь получился спектакль, который живет свою жизнь на музыку Иоганна Штрауса уже больше восьмидесяти лет. Я рос вместе с этим спектаклем. Вместе с тем росло и моё сознание, потому что я постоянно задавал себе этот вопрос: «Как же так? Как я, зритель, мог забыть о том, что идёт война?!».

Я никогда не старался рассказать этим артистам, которые впоследствии, стали моими учителями, что я видел эту премьеру и не делился с ними переполнявшими меня в тот день чувствами. И только тогда, когда я уже стал совсем взрослым, мне пришлось вспомнить всё то, что касается этого спектакля. И я очень ясно ощутил важность того, что я должен разобраться в том далёком десятом году своей жизни.

Обучение ремеслу

24 ноября 1944 года мы пошли с классом в Дом пионеров, который находился в Настасьинском переулке. Там было какое-то мероприятие. Мы пришли, поднялись на второй этаж. В зале стояла крупная дама, которая обратилась к нам зычным, грубым голосом:

– Ребята! Приходите в наш Дом пионеров! У нас очень много разных кружков! Хоровой, хореографический…

– Какой-какой? – переспросил я.

– Иди сюда!

И меня вытащили из второго ряда.

– Давай!

– Чего давай? – не понял я.

– Ну сыграйте ему «Яблочко»!

Мне сыграли «Яблочко» и я что-то под него натопал.

– Ну как?

Крупная дама покачала головой и произнесла:

– Приходишь вторник, пятница, в четыре часа. Трусики, маечка, носочки, тапочки. И будешь заниматься хореографией!

Это была случайность, которая определила течение моей дальнейшей жизни. Та самая дама, которая с трудом выговорила слово «хореографический» случайным образом вытащила меня, не расслышавшего того, что она говорит, на сцену и открыла мне первую дверь в мир высокого искусства.

Тем временем наступило 8 мая 1945 года. Помню, как вдруг во дворе люди стали кричать: «Кончилась война!». Это был большой подарок.

На следующий день, мы с дворовыми ребятами прознав, что будут давать салют, оказались внизу улицы, около гостиницы «Националь». Высоко в небе, на аэростате, парили портреты Ленина и Сталина. Там было много народу и совсем ничего не было видно. Нам это не понравилось. Мы решили, что пойдем смотреть салют на крышу. За первые тридцать залпов мы добежали до Большой Дмитровки, пронеслись мимо прокуратуры до Козицкого переулка, там проскочили в проходной двор, где в последней, левой подворотне была лестница, ведущая на чердак. Мы вылезли на крышу, а там уже была огромная компания людей, которые тоже глядели на салют. Мы смотрели на площадь, на здание газеты «Известия» и были счастливы, что ещё успели увидеть не меньше девяти победных залпов. Дальше жизнь продолжилась уже в мирное время.

К июню 1945 года, я понял, что хочу серьёзно заниматься балетом и освоить ремесло. Когда я сказал об этом родителям, они схватились за голову: неужели у него есть какие-то способности? Тогда их подруга, Ксения Константиновна Чижова-Петипа, которая часто бывала у нас, сказала:

– Так отправьте его к маме!

Члены семьи Петипа были дружны с Константином Константиновичем, в частности дядя Ксении Константиновны. Они всячески оберегали папу, уважали и ценили его, как артиста. У её мамы, Надежды Мариусовны Петипа⁹, я бывал ещё в январе. Мы с папой приходили поздравлять эту даму с Новым годом. В ту встречу она говорила:

– Андрюша, я слышала, что ты там уже батманы делаешь?

Но я тогда лишь слегка задумался, не придав значения этим разговорам.

Родители дали мне какие-то узелки и сказали:

– Вот пойдёшь к Надежде Мариусовне, отнесёшь это.

– Хорошо, – ответил я.

А. Шавель, 1945 г.

Надежда Мариусовна жила на улице Маркса и Энгельса, рядом с книгохранилищем Ленинской библиотеки. Я пришел туда и позвонил в дверь.

– Кто там?

– Это Андрюша.

– Ах, Андрюша! Заходи! Давай, садись.

Она посадила меня в вольтеровское кресло. Задала вопрос:

– Как поживаешь?

– Хорошо поживаю.

– Чем занимаешься?

– Балетом занимаюсь.

– И дальше что?

– Хочу в школу.

– А хочешь, я тебя проверю?

– Конечно!

Я был безгранично счастлив, что со мной хоть кто-то поговорит о хореографии. Надежда Мариусовна принесла приёмник, реквизированный в начале войны и только что возвращённый ей. Она включила его, заиграла музыка.

– Нам это не подходит, – сказала она.

Дальше мы сидели и разговаривали. Вдруг зазвучал «Мадьярский танец» из балета «Раймонда», хореографом которого был её отец, Мариус Иванович Петипа.

– О, а это нам подходит! – произнесла Надежда Мариусовна и скомандовала, – Вставай и делай как я!

Она поднялась и стала делать вокруг себя падебуре. Я повторял за ней, делал то же, что и она, и удивлялся: Надежда Мариусовна на меня не смотрит! Оказалось, что это не так. Когда музыка закончилась, она сказала мне:

– Садись! Молодец!

В этот момент хлопнула входная дверь. Надежда Мариусовна спросила своим громким басом:

– Кто там?

– Мама, это я, Киса! Ты одна?

– Нет, у нас Андрюша.

Ксения Константиновна нараспев поинтересовалась:

– Ну и ка-а-ак?

– Ты знаешь, Киса, этому мальчику надо сделать протекцию. Потому что бездарность и так пробьётся сама!

Это было одно из тех судьбоносных хитросплетений, которые направили меня дальше в моём жизненном пути. Я счастлив, что меня благословила сама Надежда Мариусовна Петипа.

В августе 1945 года у меня уже состоялись приёмные испытания в балетную школу Большого театра. Меня не приняли, но я не жалею ни о чём. Для меня было важно то, что я уже находился на пути к самому себе.

Дальше мы узнали, что театр Станиславского и Немировича-Данченко тоже объявил набор в свою собственную балетную школу, поскольку нужда в квалифицированных специалистах возрастала. И две школы Большого и Кировского театров уже не могли удовлетворить эту потребность. Выпускников было недостаточно, чтобы покрыть дефицит в артистах балета. Люди в то время служили и работали двадцать лишних лет.

Таким образом, в 1945 году я поступил в Хореографическое училище при театре Станиславского и Немировича-Данченко. Из мальчиков нас там было шестеро ребят, от десяти до тринадцати лет. Я попал в первый класс.

Моим первым педагогом стала Ольга Александровна Берг. Я сразу вспомнил, что видел её в «Штраусиане», где она играла роль гувернантки. Ольга Александровна была блистательная актриса, с юмором и очень меня любила. Она окончила Ленинградское хореографическое училище, училась в одном классе вместе с Галиной Улановой¹⁰.

Однажды, когда я уже стал артистом, Ольга Александровна встретила меня перед спектаклем, когда я разогревался и «ломал» себя. Она возмутилась:

– Ты что делаешь? Кто тебя учил? Ты почему так выворот делаешь?

– Я разогреваюсь!

– Надо разогреваться правильно! Кто тебя учил?

– Вы, Ольга Александровна! – парировал я.

На всю оставшуюся жизнь я остался благодарен ей, за все те милости, которые она мне профессионально оказала. Все мои учителя оказались очень грамотными и прекрасно обучили меня всем основам.

Уже став артистом, я научился тому, что нужно всегда соответствовать своим профессиональным желаниям и никаких глупостей себе не позволять. Я должен был приходить на спектакль абсолютно без всяких мыслей и обязан был увидеть в нём что-то новое, несмотря на то, что танцевал его уже много раз.

После поступления в училище, я перешёл из своей школы № 170 в Петровском переулке, в школу рабочей молодёжи № 18, в районе Дмитровского переулка. Я наконец почувствовал ту свободу, которая была мне необходима. Это дало мне возможность полностью отдаваться ремеслу.

Пока я учился в первом классе, театральное дело меня не трогало, но со второго класса я стал участвовать в спектаклях и различных постановках. Могу сказать, что это всегда было интересно, но утомительно до изумления. Однажды случилось так, что я не пришёл на спектакль. А когда я появился на пороге театра, мне сделали выговор и собирались выгонять. Я ответил на это, что был в школе.

– Как? – изумились в театре – Ты учишься в школе?

А меня просто не отпустили с урока на спектакль, называя прогульщиком. Я не знал, как объяснить директору школы, что ухожу не гулять, а работать, что утром у меня очередной спектакль. В этой связи мне постоянно приходилось как-то выкручиваться.

Утором я посещал обычную школу. А с четырех часов дня и до семи вечера было время, когда труппа театра отдыхала между дневными репетициями и вечерними спектаклями. Именно в этот промежуток мы учились ремеслу. Пригодных помещений, где можно было заниматься, было очень мало. Это, естественно, добавляло трудностей. Иногда директор театра сдавал помещения каким-то сторонним организациям, из-за чего мы могли пропустить занятия. Но это происходило не очень часто.

С педагогами у нас была дистанция. И эту дистанцию никто не нарушал. Поэтому я не старался подойти ближе, потому что у артистов была своя сложная профессиональная жизнь. Например, Ольга Александровна Берг была солисткой театра Станиславского и Немировича-Данченко. Я восхищался всеми теми, кого видел в «Штраусиане». Это были настоящие труженики. Они свято исполняли свой профессиональный долг.

В театре служил замечательный Иван Васильевич Курилов¹¹, большой артист, обладавший фантастической техникой. Сам Иван Васильевич был небольшого роста, но он прекрасно владел своим телом и в каждом спектакле рисовал потрясающих героев.

Совместно с Владимиром Павловичем Бурмейстером он поставил спектакль «Виндзорские проказницы» на музыку Виктора Александровича Оранского. Этот спектакль пользовался популярностью в Москве. Иван Васильевич исполнял в нём роль Сэра Джона Фальстафа. Я обожал смотреть на него в этой партии. А в балете «Штраусиана» Иван Васильевич исполнял роль военного. Но Иван Васильевич и Владимир Павлович не смогли долго работать вместе, они абсолютно не сходились характерами. Курилов даже уходил из нашего театра, но вернулся туда спустя пять лет.

Владимир Павлович Бурмейстер был очень хорошим балетмейстером, а также приходился двоюродным внуком Петру Ильичу Чайковскому. Именно он показал артистам, что сюжетная линия в балете чрезвычайно важна. То, что он сделал в нашем театре Станиславского и Немировича-Данченко, было настоящей революцией в хореографии! Человек, наконец, осмыслил задачи, которые нужно ставить перед артистом балета и как надо проживать музыкальные произведения.

Вообще то, как складывается совместная работа артиста и режиссёра и то, как они друг друга понимают, является очень важной составляющей для любого спектакля. Как-то мой отец-воспитатель Константин Константинович рассказывал мне, что во время репетиции один режиссёр, после очередных просьб и предложений в адрес моего папы, сказал: «Оставьте его в покое! Он всё делает правильно!». Константин Константинович вспоминал, что это была такая поддержка режиссёра, которую он никогда не забудет. Когда артист начинает реализовывать политику режиссёра-постановщика, то режиссёр видит, что его понимают в том, что именно он хочет показать в произведении. Это бывает очень редко, мне тоже приходилось это наблюдать. Я просто проживал своё место на сцене соответствующим образом. Этому меня и научил мой отец-воспитатель. Он говорил мне:

– Понимаешь, ты не должен мысленно отрываться от того, что ты делаешь, ты должен с этим жить.

Папа говорил «Надо это прожить!». Эта фраза шла лейтмотивом всей моей творческой и профессиональной жизни. Я проживал каждую свою роль, даже когда танцевал в массовке или просто выходил на сцену с условным кувшином на пару минут. Это самая важная задача для любого артиста – прожить свою роль таким образом, чтобы она отозвалась в сердцах зрителей и они унесли с собой эти незабываемые для них впечатления.

В 1949 году я познакомился с солистом Его Величества Большого театра Евгением Сумбатовичем Качаровым¹². В «Лебедином озере» он исполнял роль рыцаря Ротбарта, исполнение это было мастерством высшей степени. Так, как это делал Канаров, никто не мог повторить на том же уровне. Он блистательно играл на кастаньетах и дружил с Екатериной Васильевной Гельцер¹³, он же был её последним балетным партнёром. С Евгением Сумбатовичем мы дружили вплоть до его смерти в 1986 году. Он был одним из моих самых важных учителей.

Этот человек говорил о фундаментальных основах классического танца. Как-то раз он рассказывал нам, юным артистам:

– Для всего нужна практика! Например, кто сказал, что фуэте, это женское движение? А ну-ка, пойдёмте на лестницу!

Мы вышли на лестничную площадку, которая была уложена метлахской плиткой и он, на этой самой плитке шестого этажа, скрутил шестьдесят четыре фуэте, два раза по тридцать два! А ведь одно неловкое движение и можно было легко сломать себе шею!

Евгений Сумбатович был потрясающим балетмейстером и хореографом, а Екатерина Васильевна Гельцер показывала ему разную старинную хореографию. Она ведь сама была из балетной семьи, её отец, Василий Гельцер был солистом Большого театра и балетным педагогом.

К Евгению Сумбатовичу все обращались за помощью и советом. Я запомнил историю о том, как коллеги из Киевского театра оперы и балета очень просили Евгения Сумбатовича показать им «Венецианский карнавал» Мариуса Петипа. Качаров тогда сказал им:

– Пусть мне напишет ваш министр, – Евгений Сумбатович никогда не растрачивал свои знания и ресурсы напрасно, предпочитая передавать ремесло из уст в уста, конкретно важным для него людям.

– Скажите, пожалуйста, а секретарь ЦК Комсомола Украины может вам написать? – спросили коллеги из Киева.

В итоге, Евгений Сумбатович согласился.

«Венецианский карнавал» занимал особое место среди балетных артистов, все стремились станцевать этот текст последнего па-де-де, который сочинил Мариус Иванович Петипа. Это сочинение на музыку Милия Алексеевича Балакирева стало великим достоянием русского балета.

Евгений Сумбатович и мне говорил:

– Почему все танцуют Станиславского? Надо танцевать Петипа!

Е. С. Качаров. Соло для кастаньет.

Рисунок А. Шавеля, 07.10.1975 г.