Текст книги "Опасный попутчик"

Глава 9

– Мистер! – послышался звонкий требовательный голос, и, обернувшись, я увидел расхристанного высоченного иностранца в длинной, чуть не до пят, распахнутой на груди шубе и в пушистой шапке-ушанке с болтающимися ушами. – Где «Торгсин»? Пожалуйста, будьте добры, спасибо!

Я рванул от него в сторону как ошпаренный. Иностранец, недоуменно пожав плечами, направился к другой жертве – молоденькому пареньку.

К таким гостям СССР лучше ближе чем на три метра не приближаться. А то прилепится к тебе потом какой-нибудь незаметный парнишка с группы наружного наблюдения ОГПУ, провожавший наиболее интересных импортных гостей столицы и вычисляющий их контакты. Нет, нам этого не надо!

Разведчики часто используют простой трюк. Подойдут так к десятку человек на улице, что-то спросят. От избытка чувств дадут какой-нибудь пустячный сувенир. И агент наружки устремляется за контактом, который оказывается простым прохожим. И когда шпион наконец дойдет до своего контакта, вся группа наружного наблюдения уже растрачена на пустышки и провожать новый объект уже некому.

Я ступил на брусчатку Красной площади. Обогнул длиннющую очередь в новый Мавзолей. В ней граждане с детьми, крестьяне, рабочие, служащие, местные и приезжие, иностранцы и нацмены терпеливо и неторопливо продвигались вперед, чтобы взглянуть на тело вождя мирового пролетариата, лично прикоснуться к великому и судьбоносному для всего человечества. Как же я их понимал. Сам тоже с удовольствием постоял бы в очереди, до конца которой так ни разу и не дошел. Вот и сейчас у меня другое направление. Мне налево, в ГУМ.

До революции это роскошное здание, выходящее на Красную площадь, называлось верхними торговыми рядами. Один большой магазин. Такой апофеоз торгово-буржуазной роскоши в стиле завоевавших в девятнадцатом веке Европу торговых строений типа «пассаж», где магазины размещены ярусами по сторонам широкого прохода-галереи, с остекленным перекрытием. После революции это стало Государственным универсальным магазином. Во времена НЭПа здесь цвела бурным цветом свободная и порой дикая торговля. Теперь социалистическая торговля шла на первых этажах. А все, что выше, было отдано под учреждения, наркоматы, службы комендатуры Кремля. И под квартиры – такие тесные привилегированные соты для пчел, особо отличившихся при сборе социалистического меда.

В некоторые галереи пускали только по пропускам. Но мне туда не надо. Мне нужно туда, где еще теплится торговля.

Я прошел мимо отключенного на зиму знаменитого фонтана ГУМа. Гордо и ярко блестел антикварными побрякушками «Торгсин» – магазин системы «торговля с иностранцами». Тот самый, о котором меня спрашивал иностранец в ушанке и где он рассчитывал приобрести по дешевке всякую антикварную старину за так необходимую нашей стране валюту. Здесь же шли магазинчики, торговавшие тканями, канцелярией. Дальше – вход в продовольственный магазин, отданный сейчас почти полностью под распределитель ЦК ВКП(б).

Странно, наверное, здесь жить и работать. Не слишком удобно. Зато имеется множество лестниц, переходов и закутков, где легко затеряться и незаметно добраться до явочного помещения.

Я здесь уже бывал, поэтому продвигался уверенно. Нырнуть на боковую лестницу. Подняться в тесный коридорчик. Толкнуть массивную деревянную дверь. Ну вот я и на месте. И Петр Петрович Петров – знать бы еще, как его там зовут в реальности, – тоже тут.

Поздоровавшись, я уселся на старинный и нелепо чуждый в этой каморке роскошный позолоченный стул в стиле ампир с гнутыми ножками. Выжидательно уставился на расположившегося за столом моего куратора от центрального аппарата ОГПУ.

Сколько сталкивался с коллегами-чекистами, но такого, как он, больше не встречал. Единственный экземпляр в своем роде. Человек-загадка. Мастер перевоплощений. Рационален, прозорлив, минимум посторонних эмоций. Его будто Господь, если он есть, специально создал идеальным резидентом и вербовщиком. Будто это вовсе и не человек, а биологическое воплощение всей рациональности тайных служб.

Он меня пугал этой своей холодной ипостасью апофеоза оперативной необходимости, где не оперируют такими понятиями, как жестокость, перегибы или гуманизм, и где важен лишь результат, притом любыми способами. С другой стороны, более надежного и продуманного руководителя трудно пожелать. Одно плохо – он без каких-либо переживаний кинет меня в смертельный прорыв, а если надо, без тени сомнения пожертвует мной. Но такова уж моя работа. Я на нее подписывался.

И он всегда полон сюрпризов. Вон, в прошлую встречу я готов был ему преподнести терроргруппу в полном составе, в подарочной обложке, повязанную золотой тесемкой, и, необходимо отметить, сильно этим гордился. А он мне объявил:

– С каких это пор вы, Александр Сергеевич, на такие мелочи стали размениваться?

– В смысле? – напрягся я. Тут меня стало одолевать нехорошее осознание того, что не все так просто. Точнее, все очень сложно. Похоже, легкий вояж отменялся.

– Да таких терроргрупп у нас завались, на любой вкус и размер. После Гражданской войны и коллективизации найти шаловливые ручонки, которые жаждут что-то сломать и взорвать, проблем нет. А вот найти голову…

– С ушами, – хмыкнул я.

– И зоркими глазами… Ваши архаровцы, конечно, люди опасные. Но они мошкара. А вот за ними стоит настоящий Птицеед. Так мы его называем. Знаешь, что это за тварь?

– Огромный паук, – продемонстрировал я свою образованность, почерпнутую из любимого журнала «Вокруг света». – Плетет сети. Жрет все, что в них попадется. Не только насекомых, но и мелких птиц.

– Нет, наш по крупным птицам спец. Необычайно вредное насекомое. И неуловимое. Давно на него охотимся. И вот представился шанс.

Он ввел меня в курс дела. Картина и правда получалась примечательная. И даже пугающая.

Сняли полгода назад контрреволюционную ячейку, которая готовила диверсии на авиационном заводе. Часть ее разбежалась, в том числе лидер, которого искали по всей Москве и окрестностям. Он был единственный, кто мог дать ниточку к резиденту, от которого получал задания. Его застрелили прямо под носом у опергруппы ОГПУ, приехавшей на захват. Так и не установленный убийца снял объект мастерски, одним винтовочным выстрелом, с большого расстояния. После этого Петр Петрович начал анализировать обстановку и искать аналогичные факты. Очень его заинтересовал этот глубоко законспирированный резидент.

Вскоре выяснилось, что при провалах других ячеек были еще случаи подобного обрубания ниточек, тянувшихся к заправилам подполья. Напрашивался вывод: в столице на протяжении минимум трех лет действует руководитель обширной вражеской агентурной сети, которая замешана в наиболее изощренных и опасных акциях против социалистического государства. Притом уровень конспирации таков, что зацепиться за этого руководителя никак не удавалось, несмотря на то, что ячейки сети вскрывались одна за другой.

Почему куратор решил, что шифрованными записочками я переписываюсь именно с Птицеедом? Ну так это укладывается в стиль работы резидента. Вроде он всегда где-то близко, но и черта с два его ухватишь.

– Мы прилично потрепали его агентуру, – сказал Петр Петрович. – Думаю, ресурсы его сильно подтаяли, и сейчас ему нужно беречь людей. И есть все основания полагать, что самые большие надежды он возлагает именно на ваших подопечных. Мало того, я считаю, он плотно контролирует их. То есть находится где-то рядом.

– Ну если даже тайник рядом с местом их обитания…

– Вот именно. Оглядывайтесь. Фиксируйте. Он может быть совсем рядом с вами, но по повадкам его не узнаешь. Это должен быть большой артист.

– Артист-куплетист, – хмыкнул я.

Какая-то кривая вражеская рабочая схема выходила. Но она наверняка имеет свои основания. Просто мы о них ничего не знаем.

Так что пришлось мне настраиваться на долгое глубокое погружение. Вот и погружаюсь все глубже в трясину контрреволюции в роли жабы, квакающей в унисон со всем этим болотом: «Долой Советы! Даешь монархию!»

Пока что я даже не представлял, как именно вытащить на свет божий этого Птицееда. И сильно надеялся услышать сейчас какие-то светлые и перспективные идеи от моего куратора. Но для начала протянул ему конверт с шифровкой. Зачем я ее принес? Затем, что это уже не просто кусок бумажки, а вещдок.

– Думаете, всеведущий опытнейший Птицеед настолько беспечен, что оставит свой отпечаток пальца? – с сомнением произнес я, глядя, как Петр Петрович, удовлетворенно крякнув, осторожно открывает конверт.

– Даже уверен, – усмехнулся он. – В душе ты или шпион, или криминалист. Шпион живет интригами и агентурными проникновениями. Криминалист – следами. А контрразведчик живет и тем, и этим.

Я пожал плечами. Все равно по милицейской и нашей картотеке фрагмент одного пальчика не позволит найти никого. Но вот если будет перед нами конкретный подозреваемый, тогда уже разговор другой. Тогда это станет неопровержимым прямым доказательством.

– Ладно, это все пока неактуально. Лучше поведайте, какие указания вам выдали? – посмотрел на меня выжидательно Петр Петрович.

– Перевезти взрывчатку поближе к объекту. И приступить к подготовке акции, – пояснил я. – И что мне делать?

– Вам же прямо сказали – взрыв готовить.

– И до какой стадии мне его готовить?

– До конечной, Александр Сергеевич. До самой финальной. И ждать, когда нарисуется Птицеед.

– Значит, до финальной?

– Именно так. И никак иначе.

– Сильно, – оценил я.

– Только перед взрывом не забудьте фитиль выдернуть. Потому что если рванет… Ну о расстреле мы тогда только мечтать будем. Тяжко нам придется. И не только нам. Прониклись, мой юный коллега?

Я кивнул. Действительно проникся. До нервной дрожи и до слабости в коленках.

– Вот и молодец. Я на вас надеюсь, Александр Сергеевич, – широко и открыто улыбнулся куратор.

Он всегда заканчивал так наши встречи – с широкой улыбкой и зарядом неуместного оптимизма. И всегда надеялся на меня. Надеется и сейчас. На то, что я успею не только вовремя выдернуть зажженный фитиль, но и выдерну его вместе со жвалами Птицееда…

Глава 10

Заседание подпольной коммунистической организации троцкистского толка «Путь Ильича» проходило в просторной, плотно заставленной столами, завешанной плакатами, заваленной пропагандистской литературой комнате комсомольского комитета кожевенной фабрики имени Володарского.

Мирослав расселся в широком, но страшно неудобном деревянном кресле, доставшемся комитету от старого хозяина фабрики. Вдоль стены был протянут транспарант: «Да здравствует комсомольское племя – могучий резерв и надежный помощник большевистской партии!»

Комсомольский вожак мрачно глядел на своих верных соратников. Настроение было неважное. Оно вообще прыгало в последнее время в дикой пляске, то поднимаясь на пики эйфории, то падая в пучины самоедства и печали. А все из-за того случая на мосту. Так и стояла эта сцена перед глазами.

Он все не мог избавиться от сжигающего стыда за свою нерешительность. Приходит миг, и простой человек может изменить ход истории. Одним движением. Пусть это и будет стоить ему жизни. Но он малодушничает. И так и остается простым человеком, точнее, безвестной жалкой тряпкой. Ничтожеством.

Впрочем, возможно истолковать все иначе. Может, его жизнь важнее для той же истории, чем смерть ненавистного сатрапа. Может, он еще сделает что-то великое, и сама судьба отвела его руку, сохранив для чего-то куда более значимого.

Все, точка. Хватит самоедства! Это только слюнтяи смотрят в прошлое. Герои идут в будущее. А будущее его – вот эти ребята. Самые близкие ему сейчас на всей Земле люди. Потому что они поклялись идти с ним в одном строю.

Эта мысль немножко подняла настроение. И он уже более благожелательно посмотрел на соратников. Десять человек. Пришли почти все. Неявка на собрания считалась преступлением против организации. Дисциплина – это все. Этому Мирослава еще в РККА научили.

Пред ним были семеро ребят в гимнастерках навыпуск, перепоясанные ремнями – стиль модного немецкого «юнг-штурма», модная форма комсомольских активистов. Три девчонки в красных революционных косынках, неизменных с начала двадцатых годов и подчеркивающих приверженность делу революции. Соратники, они все красивы своей молодостью и искренней устремленностью к высокой цели. В них плескалась бешеная энергия обновления, которая встряхивает и двигает вперед томящееся в стенах замшелых убеждений и правил человечество. И еще они преданы ему лично, и это, пожалуй, самое главное.

Он улыбнулся, положив ладонь на толстую пачку исписанных листов. Каждый его соратник хорошо постарался, добросовестно, слово в слово переписав в нескольких экземплярах агитационное письмо, которое уже полгода ходит по городам и весям России. В нем крик души из самой глубины стенающего от притеснений народа. И отлично расписано, что такое на деле сталинская коллективизация и индустриализация.

«Товарищи рабочие и крестьяне!

Всем вам пришлось испытать большевистскую генеральную линию. Не все смогли перенести, как говорят большевики, правильного руководства Сталина. Много наших отцов, матерей, братьев и сестер погибли от голода – и дома, и в ссылке. Правду говорить стало совершенно нельзя. «Скажешь правду, потеряешь дружбу», а сейчас получается, не только дружбу, но и жизнь свою потеряешь.

Не любят большевики, когда им правду говорят. Все как будто у них делается правильно. У капиталистов, говорят большевики, голод, нищета, безработица, у нас – расцвет. Да разве это расцвет, когда почти целые села вымирают! Когда голодные люди едят людей!

Получит колхозник на семью 100–200 пудов хлеба, газеты так распишут: вот, де, мол, уже настоящая, светлая, зажиточная жизнь. А скажите, товарищи, мало среди крестьян было до коллективизации таких, которые получали по 100 пудов? Редко кто столько не получал. Сейчас редко кто получает – вот какова эта сытая жизнь.

Политика Сталина – политика крови и нищеты трудящихся. Не случайно появился в народе анекдот. Один крестьянин где-то спас Сталина, Сталин спрашивает этого крестьянина, что за это дать. Крестьянин попросил его только не говорить крестьянам, что он его спас. Если бы крестьяне узнали о таком геройском подвиге своего товарища, то они его убили бы.

После окончательных расчетов с государством крестьянину ничего не остается на обувь и одежду, и ремонт дома, и другие домашние нужды. Где же здесь расцвет? Где же здесь светлая, зажиточная, радостная жизнь? Крестьянин сейчас не хозяин себе, воля его утеряна, каждый его шаг под большевистским контролем.

Только освободившись от этого контроля, крестьянин сможет зажить светлой, радостной, сытой жизнью. За это боритесь сейчас».

Заседание организации сегодня провели быстро. Выступающие доложили о новых преступлениях сталинизма и о вопиющем отходе от ленинских норм.

Мирослав, оценивая победные рапорты большевистских газет о стремительно растущей промышленности и победном ходе индустриализации, скептически отметил:

– Перед нами варварское расходование ресурса на ложное целеполагание. Если вдуматься, зачем нам одна-единственная жалкая Россия, когда перед революцией открывается весь мир? Зачем возиться и растрачивать силы на промышленность, когда мировая революция кинет к нашим ногам всю промышленность мира?

Его речь завершилась такими искренними аплодисментами, что просто бальзам на душу.

Вот что у Мирослава было отлично развито – так это безошибочное чувство, которым он определял похожих на себя и привлекал к сотрудничеству. Тех, кому не все равно – так он считал. На самом деле просто выделял импульсивных, готовых зациклиться на какой-то пламенной сверхценной идее, полностью ей подверженных личностей, внутренне давно готовых стать фанатиками.

Потом заслушали реплики с мест. Единогласно утвердили дальнейшие планы. Перво-наперво было определено, кто сколько копий письма, а также листовок должен распространить по рабочим коллективам, притом осторожно, незаметно, чтобы не попасться. Проработали в деталях, как дальше вести агитацию и пропаганду среди коллег по работе. Как подспудно, будто невзначай, сеять у них сомнения в курсе партии и правительства, открывать глаза на происходящее, доносить истинную правду и указывать верный путь. Как вербовать новых членов организации и при этом не нарваться на подлых сатрапов из ОГПУ.

Вожаку было понятно, что особого впечатления ни листовки, ни копия письма, ни скрытая агитация на пролетариат не произведут. Пока не произведут. Но капля камень точит. Сточит и сталинскую бюрократию… Но тут опять накатили сомнения. К чему себя обманывать? Всей этой пропагандой можно заниматься до глубокой старости без видимого результата. К результату ведут только жесткие меры, стальная решительность и полное самоотречение. А эти ребята на них способны?

Не способны они ни на что, кроме как восторгаться самими собой и своими подвигами. И чесать, чесать, чесать языком. Могут еще листовки копировать и раскидывать, да и то поджилки при этом трясутся. Нет, не соратники они, а массовка. И вовсе не самые дорогие люди, как только что он думал, а как бы и не балласт. А кто настоящий соратник? По-настоящему на поступок способны только двое из них – болтливый, но решительный Коля Шелест и злой молчун Родион Панарин.

Да, если делать дело, то только с ними. А дело кое-какое наклевывалось.

Эх, просто болью отдавались в душе Мирослава воспоминания о том проклятом моменте, когда бултыхнулся в воду его револьвер. Больше у него оружия не было. А без оружия ты вовсе и не революционер, а болтливая пустышка. Слово, не подтвержденное винтовкой, как облачко. Дунул ветерок – оно и развеялось. Сколько уже развеялось самых возвышенных и правильных слов, за которыми не следовали выстрелы. Взять те же библиотеки – это кладбища, где в многочисленных толстых томах похоронены слова, не подкрепленные пулями. Кому они интересны теперь, кроме историков?

Недавно Мирослав случайно встретился со своим бывшим сослуживцем. Добрели до шалмана, где было скупо с едой, но дефицита водки не наблюдалось. Сослуживец поведал, что уволен из войск ОГПУ, – было там неприятное дельце с вещевым имуществом. Но закончилось все для него благополучно, и он даже устроился в вооруженную охрану, которая стережет всякие второстепенные армейские объекты.

Мирославу, в общем-то, было все равно, что охраняет бывший сослуживец. Вербовать в организацию он его не собирался, зная его мелкую меркантильную суть. И тут после очередной рюмки собутыльник выдал такое, что правоверного троцкиста сразу зацепило. А зацепило его слово, которое он в последнее время воспринимал болезненно и за которое сознание цеплялось сразу – оружие.

После еще нескольких рюмок Мирослав расстался с бывшим сослуживцем. Расстался навсегда. Нечего теперь маячить вместе и привлекать внимание. Ведь в сознании революционера начал складываться радужный план.

Только для этого плана нужны исполнители. Верные, деятельные, готовые на поступок. И видел он пока что только двоих таких – Панарин и Шелест.

Распустив собрание, Мирослав попросил Колю задержаться еще на минутку. И заговорщически произнес:

– Дело есть. Не для всех. Только для самых доверенных.

Шелест приосанился:

– Что за дело?

– Не здесь. Заходи завтра вечером ко мне домой. Там обговорим накоротке.

– Заметано! – воодушевился Коля, которого всегда тянуло на лихой простор.

– И Родиона с собой прихвати. Он товарищ надежный…

Глава 11

– Все гуляют, – вздохнул топчущийся на Плешке комендант, показывая на горящие окна артельской конторки, из которых доносилась разухабистая песня «Дорогой длинною, да ночью лунною». Какой-то граммофон у них особенно громкий. Или просто так тихо и идиллично вокруг, что любой звук – как гром.

– Гуляют, Иосиф Антонович. Но без лишнего усердия, – отметил я.

– Знаю я их усердие. Однажды ночью перепились и голышом по Верблюжьей Плешке бегали. Эх, компетентным бы товарищам с ними разобраться.

– Компетентные товарищи давно указали, что артель – неотъемлемая часть социалистической экономики.

– Экономика есть экономика, – вынужден был согласиться комендант. – Но зачем голышом бегать?

– Да, это перебор.

– Вот и я говорю – компетентных товарищей на них не хватает.

– Может, обойдемся без них? – придал я голосу извиняющиеся и просительные нотки. Только бытовых разборов мне сейчас не хватало. – Мне с ними еще работать.

– Только из уважения к вам, потому как вы человек серьезный и обходительный, – снисходительно произнес комендант. – Пусть разлагаются. Время все на свои места расставит.

– Значит, печалиться не о чем, если время все расставит.

Все же переигрывают подпольщики с образом эдаких с трудом переходящих к новой жизни бывших нэпманов. Я по старинке считаю, что настоящий контрреволюционер должен выглядеть скромно. А эти специально на глаза лезут. И ведь не упрекнешь, что дураки. Конторщик вон в колчаковской контрразведке не последний специалист был.

Я поднялся по скрипучим ступеням. Граммофон затих. И теперь из «будуара» слышался заунывный, напевный голос Авдотьи:

 
Мой труп в могиле разлагается.
И в полновластной тишине,
Я чую – тленье пробирается,
Как жаба скользкая, по мне.
 

Не слышал такого и не читал. Кто-то из поэтов-декадентов. Они любили подобные пакости писать и сетовать на несовершенство мира. Эти пресыщенные буржуа и дворянчики предчувствовали гибель эпохи и страшно боялись, вплоть до суицида, наступления новой эры.

Дверь в «будуар» была открыта. Я остановился на пороге, оглядывая свою шайку-лейку. Картина была обычная и привычная. Папиросный дым. Жратва. Выпивка. Минор. Поэзия. В перерывах – рассуждения о судьбах мира. И полное морально-нравственное разложение.

Подумалось, что и внешне, и по сути они все походили на немного гротескных белогвардейских персонажей, каковыми их изображал пролетарский кинематограф. И был в них какой-то обреченный затравленный фатализм. Презрение к смерти и вместе с тем безумная боязнь ее. В общем, гремучий коктейль. Хотя, возможно, некоторые сложившиеся в моем сознании стереотипы я переносил на них.

Авдотья закончила читать стихотворение. Заработала аплодисменты от публики. И только после этого на меня обратили внимание.

– Все зажираетесь, когда трудовой народ голодает? – усмехнулся я, кивая на накрытый стол.

– Народ еще и не так поголодает, когда мы власть возьмем, – недобро и многообещающе отозвался Конторщик, немного осоловевший и понуривший свои борцовские плечи. – На нашем богоизбранном народе несмываемая вина за бунт против государя и единственно верного порядка бытия. Так что части этого народа предстоит вымереть. Быть повешенными. Расстрелянными. Четвертованными, – перечисляя виды казней, он явно входил в раж. Да, колчаковскому контрразведчику тут есть чем поделиться.

– Ну, политическую программу мы обсудим потом, – рассудительно произнес я. – Пока до ее реализации далеко. У нас дела сейчас не такие глобальные. Для начала нужно забрать взрывчатку.

– Когда, где? – тут же дисциплинировался Конторщик, и пьяная упрямая бравада слетела с него.

– Можайское шоссе, за городишком Кунцево. Там хранилище в заброшенной церкви. Сейчас схему нарисую.

– Вы нам лично не покажете место? – насторожился Шофер, нервно теребя свой легкомысленный ус тонкими пальцами.

– Не стоит всем вместе кататься. И так уже вопросы к нам возникают. А найти место нетрудно, – я взял со столика в углу карандаш и листок желтой бумаги. Аккуратненько вывел схему. Действительно, если знать, где искать, то проблем это не составит.

– И надо переместить груз поближе к объекту, – продолжил я. – Место подобрали?

– Есть в центре пара складов, – сказал Конторщик. – Мы их арендовали еще три месяца назад. Там все и разместим.

– Надежное хранилище? – внимательно посмотрел я на него. – Ищейки из ОГПУ туда случаем не набредут?

– Так захороним – ни одна псина не унюхает, – пообещал Шофер.

– Отлично. Сроки акции определены. Как доставляете груз, сразу приступаем к реализации.

– Вот это порадовали, – потер жадно свои твердые ладони, похожие на две лопатки, Сапер.

– Как же это очаровательно, – закатила глаза Авдотья. – Пусть сильнее грянет буря.

– Цитируете пролетарских поэтов? – насмешливо осведомился я.

– А буре все равно, кто ее описывает – пролетарий или монархист. Буря сметет все. В ней есть то, что живет в каждом человеке. И что он стыдливо прячет.

– Что же? – поинтересовался я, глядя в немного безумные глаза собеседницы.

– Всепоглощающая жажда разрушения, – ласково улыбнулась она. – Для человека нет ничего слаще, чем унижать и убивать другого человека. И разрушать плоды труда других людей…