Текст книги "Опасный попутчик"

Глава 12

Как освобожденному комсомольскому лидеру фабрика выделила Мирославу комнату с эркером в бывшем доходном доме. Коммуналка была огромная. В бесконечный извилистый коридор, заваленный тазами, лыжами, коробками и какими-то железяками, выходило штук двадцать дверей. И все время здесь царили столпотворение и галдеж, как на демонстрации. Но все же это был полноценный дом, с электричеством, водоснабжением, центральным отоплением и даже ванной.

Коля Шелест уже бывал здесь не раз и всегда вздыхал с завистью. Мирослав был хоть и начинающей, но номенклатурой. И Коля тоже был не против, когда они сменят власть, самому стать номенклатурой. Хотя тогда, конечно, он одной комнатой не обойдется. Тогда у него будет все – квартиры, автомобиль, комсомолки… Эх, мечты, мечты. Притом мелкобуржуазные, но такие приятные.

– Не споткнись, проходи, – проводил гостей до своей комнаты Мирослав.

Предложил рассесться по стульям, сам примостившись на продавленном диванчике, покрытом мятым постельным бельем.

– Ну что, собратья, – произнес он. – Пора выходить из спячки.

– А мы и не спали, – возразил Коля.

– Только дремали, – усмехнулся Мирослав.

Он еще раз обвел внимательным взором своих соратников. Да, крепкие ребята. И выглядели несколько иначе, чем остальные члены организации. Они были куда старше – Коле исполнилось позавчера двадцать пять, а Родиону стукнуло все двадцать семь лет. Школа жизненная у них богатая. Верность делу они продемонстрировали не почесывая языком, а в настоящих боях.

Да, этой парочке довелось поучаствовать в знаменитой героической попытке смены власти 1927 года. Преданные делу мировой революции товарищи Троцкий и Каменев вывели на демонстрацию 7 ноября своих сторонников. «Повернем огонь направо против нэпмана, кулака и бюрократа» – реяли лозунги.

Дело, конечно, темное, но поговаривают, что Троцким были сформированы особые отряды для захвата важных объектов и отдельных номенклатурных лиц, а также достигнута договоренность о поддержке переворота некоторыми частями РККА. С коварной византийской изворотливостью проклятые сталинисты переиграли всех. Штурмовые оппозиционные отряды были тихо нейтрализованы. Нелояльные армейские части заперты в казармах. Колонны пламенных троцкистов, в которых шли и Коля с Родионом, двигались к Красной площади, чтобы водрузить на пьедестал власти истинных лидеров коммунистического движения. Однако по дороге схлестнулись с милицией и куда более многочисленными сторонниками существующей власти. Дрались троцкисты отчаянно, но были биты и рассеяны. А закончилось все тем, что сейчас Лев революции за границей в изгнании, его сторонники в подполье, знамя мировой революции осквернено. И Мирослав с товарищами пытается его снова поднять.

Ладно, прочь досужие рассуждения и воспоминания о былом, пора переходить к сегодняшним делам. И Мирослав перешел:

– Назрело обсуждение дальнейшей судьбы нашей организации. Нынешняя ее деятельность – это игры в песочнице. Мы же понимаем.

– Ну все же нельзя сбрасывать со счетов, что… – затараторил ершистый и постоянно на все возражающий Коля.

Но Родион ему не дал договорить, только мрачно произнес:

– Так и есть.

Он говорил редко и веско, в результате чего к нему всегда прислушивались.

– Только террор может сдвинуть этот камень, – отчеканил по слогам Мирослав.

– Не надоело кровь лить? – вдруг спросил Родион. – И так уже море пролили.

Вот от него Мирослав такого не ожидал. И саркастически осведомился:

– А напомнить тебе, что говорил товарищ Троцкий? «В условиях гражданской войны убийства отдельных насильников перестают быть актами индивидуального терроризма. Даже в самом остром вопросе – убийство человека человеком, – моральные абсолюты оказываются совершенно непригодны. Моральная оценка, вместе с политической, вытекает из внутренних потребностей борьбы».

– А ведь точно сказано! – аж подпрыгнул на стуле Коля.

Родион только недовольно пожал плечами и промолчал.

– Ситуация в стране сложная, – снова горячо заголосил Мирослав. – Крестьянство сломлено, на него надежды нет! Успешный индивидуальный террор, вызвав масштабный обратный террор со стороны власти, наконец, встряхнет пролетариат. Который и скинет эту власть.

Родион мрачно кивнул и жестом остановил Колю, хотевшего что-то возразить. И Мирослав продолжил:

– Террором должен заниматься каждый, кто может держать оружие.

– И у кого оно есть, – встрял Коля.

– Зришь в корень, собрат, – улыбнулся Мирослав. – Нам нужно оружие.

– Ну так пойди купи, – не успокаивался скептический Коля.

– Революционеры не покупают оружие, – наставительно произнес Мирослав. – Революционеры забирают оружие у врага.

– Конкретные предложения есть? – уставился на него вопросительно Коля. – Или опять воздух сотрясаем?

– Конкретное. Стоит начать с малого. И я знаю, где это малое плохо лежит, товарищи! – торжественно изрек вожак…

Глава 13

Был бы живописцем, написал бы с «Ромео» картину «Тоска и грусть» – настолько выразительно было сейчас его по-лошадиному вытянутое, но по-своему одухотворенное лицо. Он примостился на лавочке недалеко от здания правления артели. И он страдал. От него исходили мощные волны этого чувства – прямо излучал их в эфир и выражал готовность быть безутешным до конца времен.

Я подошел к нему и поинтересовался:

– Что, не сдается крепость?

«Ромео» поднял на меня глаза. В его взоре не было ни злости, ни агрессии, ни былого соперничества. Он только горестно вздохнул:

– Нет. А я… А она…

Еще глубже вздох. В синематограф не ходи – тут, на Верблюжьей Плешке, тебе и драма, и комедия, притом все совершенно бесплатно, даром и в любых количествах.

Мне этого влюбленного дурака стало искренне жаль, и я начал читать ему нотации:

– Давно ты должен понять, ну не твоя это дама сердца. Посмотрел на нее, порадовал глаз ее неземным силуэтом и иди дальше. Она тебя отвергла.

– Если бы отвергла. А то она как птичка. То хвостиком вильнет. То клювом долбанет. И вечно оставляет толику надежды, что еще немного – и сдастся.

– Был у нее, – кивнул я понимающе. – Выгнала.

– Взашей. Грубо так.

– Не бойся, что такая женщина, как Авдотья, откажет. Бойся, что приблизит. Она тогда, как паучиха, всего тебя высосет, один панцирь оставит. А ты парень видный, на должности. У тебя все впереди. Девки, молодые и красивые, гурьбой должны за тобой ходить.

– Вот именно – девки. А она… Она графиня.

– Не роняй себя, дружище. Не стоит.

– Да все понимаю. Но сердцу не могу приказать.

– Ты и мозгам приказать не можешь… Тем более как оно, с точки зрения социалистической морали, к замужней жене приставать?

– Замужней? Это с Викентием Тарасовичем?!

– А что там не то?

– Ой, не могу, – нервно всхрюкнул «Ромео» и как-то слишком забористо рассмеялся.

Дальше погружаться в глубину местных страстей и интриг мне не хотелось. Поэтому я на прощание кивнул:

– Ну бывай… Обещаю твою графиню не соблазнять и не искушать.

– Правда? – как-то беспомощно посмотрел на меня «Ромео», только сейчас вспомнив, что вообще-то еще недавно держал меня за коварного соблазнителя и непримиримого соперника.

– Истинная. У меня с работниками «Революционных ткачей» только деловые отношения.

В правление «Ткачей» сейчас и лежал моя путь. Благо вся моя шайка отиралась там и днем и ночью, поскольку в этом помещении не только работали, но и имели каждый по своей жилой комнате, где были зарегистрированы. Даже Сапер, хоть и не являлся артельщиком, числился как квартиросъемщик с соответствующими записями в регистрационных талмудах.

В «будуаре» я застал Авдотью в том же виде, что и оставил. Она томно полулежала на кушетке. Только сейчас перед ней не было стакана с вином. Зато на пуфике лежала коробка с шоколадными конфетами «Ассорти» фабрики «Рот Фронт» Моссельпрома. Дефицит страшный, водится в таких местах, как распределитель ЦК в ГУМе, да и то редко. Голод еще не ушел окончательно, карточки на все. Сейчас не до шоколада и монпансье. Где же такое достать? Если только в профсоюзе, по страшному блату, просочиться поближе к кормушке.

– Мальчонка профсоюзный принес? – ткнул я пальцем в сторону коробки конфет.

– О да. Верный рыцарь… Он такой смешной и беззащитный. Его так приятно и легко изводить. Колоть. Оскорблять. А он все возвращается. Получает по мордасам и возвращается.

– А не боитесь, что от неразделенной любви он головой в омут кинется? – полюбопытствовал я.

– Это было бы достойное продолжение мелодрамы, – улыбнулась обворожительно Авдотья. – Дайте, что ли, даме прикурить.

Она вытащила из деревянной коробочки длинную сигарету, вставила в мундштук. Мне пришлось щелкнуть зажигалкой «Зиппо», которую я привычно крутил в пальцах.

Авдотья затянулась. А я поинтересовался:

– Не жалко парня?

– Мне? Жалко? Я же кошка. Играю с мышками. Они пытаются убежать, но я их останавливаю. А могу и придушить. У кошки может быть жалость к мышке?

– Вообще-то я считал, что вы человек.

– Э, нет. Давно стала кошкой. Еще когда с поручиком Каргиным, моим благоверным супругом, вместе скакали по Сибири, изводя большевистскую пагубу. Тогда я впервые поняла, какое это счастье – быть хищницей. И какое это неземное удовольствие – играть с жертвами… Это так забавно и волнительно. Находишь такого молоденького и страстного комсомольца. В темницу кидаешь. Все равно его под расстрел, но ведь можно и получать удовольствие. Даешь ему надежду. Прикидываешься очарованной им. Или его идеями. Обещаешь помощь. Он в ответ начинает что-то рассказывать. А ты, вместо организации побега, ломаешь ему кости. Лично. А он хлопает глазами, такой несчастный, обиженный. Потерявший веру в светлое и вечное. Ей-богу, это упоительное чувство – разрушать надежды у дураков. – Она вздохнула и посмотрела на меня выжидающе. – Не верите?

– Что кости ломали? – пожал я плечами. – Всяко бывает. Могу и поверить.

– И правильно. Потому что гражданская война. Потому что при ней можно все. В том числе выпустить из себя хищную кошку.

Конечно, во мне должна была бы зажечься праведная злоба и классовая ненависть. Я должен был бы дать зарок рано или поздно припомнить эти слова этой твари в другой обстановке. Но смысл? Она права. Гражданская война многих превратила в зверей. И повидал я таких великое множество. В том числе и особей женского пола из различных социальных слоев. Те особенно любили женщин расстреливать. Притом изощренно, с улыбочкой. Одна атаманша, помню, подойдет к толпе заложников. Обратится к какой-нибудь красотке: «Какая у тебя хорошая помада, подружка. Где брала?» Поворкует о парфюме и тряпках. А потом выстрел в живот.

Ладно, это отвлеченные мысли. Надо принимать факт наличия такого лютого зверья без эмоций. Просто бешеных зверей надо вовремя отлавливать и отстреливать. Чем успешно и заняты мы. Так что я только пожал плечами.

– Все достойные люди хищники. Все мы ждем своей войны, чтобы выпустить наружу нашу хищную суть, – продолжила она. – Вообще, человек – это грязь, налипшая на нашу планету. Хотите стихи про этого самого человека?

– А давайте, – согласился я, поскольку испытывал к стихам слабость, а Авдотья читала их отлично.

Она нараспев начала декламировать:

 
– Страшное, грубое, липкое, грязное,
Жестко тупое, всегда безобразное,
Медленно рвущее, мелко-нечестное,
Скользкое, стыдное, низкое, тесное,
Явно-довольное, тайно-блудливое,
Плоско-смешное и тошно-трусливое,
Вязко, болотно и тинно-застойное,
Жизни и смерти равно недостойное,
Рабское, хамское, гнойное, черное,
Изредка серое, в сером упорное,
Вечно лежачее, дьявольски косное,
Глупое, сохлое, сонное, злостное,
Трупно-холодное, жалко-ничтожное,
Непереносное, ложное, ложное!
 

Авдотья перевела дух и насмешливо посмотрела на меня – мол, как тебе такое, господин моралист?

– Зинаида Гиппиус, – узнал я нашумевшие в свое время стихи.

– Именно, – немного удивленная моей осведомленностью, произнесла Авдотья. – Серебряный век. Вершина поэзии, познавшей бесполезность мира и человека в нем.

Ну да. Серебряный век русской поэзии. Душное декадентство. Во всем должна быть тайна. Красота. И тлен. Вот и превратились прекрасные дамы с затуманенным красивыми словесами сознанием в таких вот диких кошек, лижущих кровь с земли на просторах Гражданской войны. Всегда меня интересовал момент, когда эти высокопарные дворянско-интеллегентские романтизм и позерство превращаются в садистскую остервенелость, которой прославились такие вот далеко не малочисленные любители поэзии серебряного века в борьбе со своим народом?

– А вы не излишне жестоки? – спросил я.

– Жестока? – удивилась Авдотья. – Жестокой можно быть по отношению к живым. А они, все эти, вокруг нас… Они все мертвы.

– А вы?

– И я мертва. – Она помолчала. Кинула в рот конфету. Посмотрела на меня с прищуром. – Все мы мертвые. Но знаете, мертвые ведь знают толк в удовольствиях. Это еще один повод для них ощутить себя живыми.

Она привстала, и халатик соскользнул с ее плеча, открывая соблазнительную обнаженную выпуклость. Она повела плечами, понимая, какое сильное впечатление производит на мужскую натуру. Да чего уж, дыхание у меня слегка перехватило.

– А ты готов ощутить себя живым? – она подалась мне навстречу.

– Авдотья, у вас, если мне память не изменяет, законный муж, притом здесь, рядом, – строго произнес я, с отчаяньем осознавая, как просел мой голос. – Вы хотите устроить шекспировские страсти и сцены ревности? Как говорят в простонародье, ревнивый муж шипит, как уж. Зачем?

– Муж? – она картинно закатила глаза. – Вы хотите, чтобы я умерла от смеха?

– Да что же с Викентием Тарасовичем не так?

– Пусть это останется моим маленьким секретом. Потом сами поймете.

Что-то у них с муженьком определенно не в порядке. И «Ромео» только что на это намекал, тоже смеялся, как идиот. Тайны, секреты и секретики. Ну зачем мне это нужно? И так головной боли полно. А тут еще эта, с выпуклостями и недоговоренностями. Но надо что-то ответить.

– Тоже хотите поиграть со мной, как с мышкой? А потом? Придушить? – поинтересовался я, немножко подаваясь назад, чтобы избежать напрашивающихся объятий.

– Ну какая же вы мышка, Александр. Вы лев. А кошка ждет своего льва.

Вот и второе плечико халата пало, так что теперь Авдотья была обнажена по пояс. М-да, ситуация пикантная. «Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь».

И чего делать? Хотя и соблазнительно тоже податься вперед и все же ощупать все мягкости и выпуклости, со всеми надлежащими остановками. Но нет лучше способа подставить под угрозу операцию, чем затеять любовный треугольник в подпольной ячейке. Или уже четырехугольник, с учетом «Ромео»? А может, и целая звезда Давида, учитывая темперамент и неуемность дамы.

Отшить ее в категорической форме? И получить отверженную женщину, то есть нажить врага, который всегда будет мечтать воткнуть тебе нож в спину. Или примется интриговать и в итоге опять развалит все вокруг к чертям. Кроме того, недаром в моем личном деле значится «морально устойчив». Жене изменять у меня не было никакого резона.

И как разводить ситуацию? Эх, ну что, старик Станиславский, поверишь ты мне сейчас?

Я тоже подался навстречу даме. Поцеловал ее с ходу в шею. Потом провел ладонью по груди, ощущая, как молодая кровь, не соглашаясь с холодным разумом, вскипает в жилах. Потом, титаническим усилием собрав волю в кулак, отстранился.

– Хороша ты, Авдотья. Ох, хороша… Но до окончания операции никаких страстей…

– Почему? – обиженно спросила она, тоже переводя дыхание.

– Потому что так положено. Я начальник. Ты исполнительница. Мой приказ – это закон… Ну а после вознагражу по-царски. И упадем в такую пучину страсти, что ты забудешь обо всем дурном и страшном.

Глаза женщины погрустнели и повлажнели.

– Обещай, – опять прижалась она ко мне.

– Обещаю… А пока дела наши служебные. Чем заняты Конторщик и Шофер? – По «служебным вопросам» я обычно именовал своих помощников их оперативными псевдонимами, напоминая, что они состоят в организации. Это дисциплинирует и напоминает, кто есть кто и кому служит.

– Как и запланировано. Проверили новое хранилище. И везут туда груз, – ответила женщина.

– Понятно… Вот что. Придет Сапер, передайте, чтобы завтра в три часа с ключами был на условленном месте около складов. Покажет мне, как там все обустроили.

– Будет исполнено, мой господин, – усмехнулась Авдотья.

– И спасибо за все, – я потрепал ее по щеке. Не удержался и взял одну из «профсоюзных» конфет. Закатил блаженно глаза, ощущая чарующий и уже почти забытый вкус шоколада…

Глава 14

До места пришлось добираться на пригородном поезде, а потом еще долго тащиться по тропинкам и сугробам. Не любил Мирослав дикую природу, особенно зимнюю, с торчащими, как расхристанные метлы, ветками деревьев, с непроходимыми сугробами и собачьим холодом, пробирающим через старенькое пальто. Он любил дым фабричных труб, бензиновый смрад города и заводские гудки.

Идти было тяжело. Мирослав все время норовил провалиться в снег и утонуть в нем.

– Природа, мать твоя! – восклицал он, споткнувшись в очередной раз.

Родион же, калач тертый, шел по лесу уверенно, верно держал направление. Он уже выдвигался ранее на разведку объекта, а с памятью и ориентацией в пространстве у него было все отлично.

Можно было, конечно, дотопать по обычной дороге. Но нельзя им попадаться никому на глаза. Потому как идут они на дело, которое называется просто и незатейливо – разбой. Хотя, если поймают, скорее бандитизм вменят. Потому как шли они потрошить объект Наркомата по военным и морским делам.

Ничего важного, впрочем, там не хранилось. В разбросанные на большой территории складские помещения свозился всякий хлам из Красной армии – негодная техника, вышедшие из строя оружейные стволы и прочая ерунда. Там же работали мастерские, где оценивали, что еще можно пустить в дело, а что пригодно только на переплавку или свалку.

Один из складов располагался совсем на отшибе. И туда можно было спокойно попасть через известную всей округе вечную дыру в заборе – так срезали дорогу местные, идущие с МТС к ближайшему поселку. Одно плохо – вокруг длинного низкого строения постоянно прохаживался с «мосинкой» на плече стрелок ВОХР – вооруженной охраны.

На этом складе валялся бессистемно все тот же металлический хлам. Вот только помимо этого там затерялись несколько ящиков с «наганами» и с патронами к ним. То самое, чего так не хватало подпольной организации «Путь Ильича».

Сомнений в том, стоит ли прибрать к рукам все это богатство, у идейных троцкистов не возникало. Зато имелся болезненный вопрос – как быть с охранником?

В прошлую вылазку будущие налетчики достаточно четко выявили маршрут патрулирования и время смены. Меняют охранника раз в два часа, до главной сторожки километра три. Бродит он тут по кругу один-одинешенек.

Постепенно созрел план. По нему и начали действовать, дойдя до цели.

К сожалению, идти на дело пришлось вдвоем, так что добычу всю не унесут. Коля Шелест перед самым походом подвернул ногу. Он валялся на койке в общежитии, стонал и кормил боевых товарищей душераздирающими историями, как с колоссальным трудом, преодолевая дичайшую боль, дошел до врача, который перебинтовал травмированную конечность и дал больничный на пять дней.

В эту самую травмированную ногу Мирослав сразу не поверил. Куда легче верилось в то, что имеет место банальное членовредительство. Это как перед атакой солдат стреляет себе в руку – мол, враг достал, так что нет никакой возможности идти на пулеметы, а положена ему больничная койка с чистыми простынями. А что с самострельщиками в боевых условиях делают? Нет, конечно, никто к стенке ставить Колю не будет. Но у Мирослава память долгая и злая. И в свое время он припомнит это малодушие. И припомнит свой стыд от того, что пришлось разочароваться в еще одном соратнике. Вот Родион – другое дело. Молчит. Идет вперед. Надежен, как топор-колун. Готов на все ради святого дела…

Стрелок ВОХР, поежившись от укрепившегося сегодня мороза, сделал круг и вернулся к исходной точке недалеко от забора. И с изумлением увидел на снегу распластанный темный силуэт. Двинулся к нему:

– Вставай! Стрелять буду!

Незнакомец даже не пошевелился, только сладко всхрапнул.

– Встать! – заорал стрелок. – Осточертели! Ходят и ходят! И мороз вам не мороз. Пьянь такая!

Он привык к тому, что через дыру в заборе все время сквозят местные. Сперва гонял их, требовал от руководства заделать лаз. Заделывали. Вскоре доски забора отламывали снова. А народ опять срезал дорогу. Ну не стрелять же их, дураков. Но чтобы вот так нагло разлечься около охраняемого склада!

Стрелок был возмущен. Пальнуть, что ли, в воздух да сдать гада в караулку? Но возиться неохота. Пока услышат выстрел, пока прибегут. Лучше просто растолкать пьяную скотину и выгнать за территорию.

Он подошел к лежащему телу, прикидывая, как лучше привести незнакомца в чувство. Решение напрашивалось само собой – тыкать в него стволом винтовки, пока не очнется. Лучше, конечно, приголубить прикладом. Но так нельзя. Ствол должен смотреть на врага. Чтобы в случае чего уложить того наповал, не давая никакой возможности отнять оружие. Так что он ткнул стволом, притом достаточно болезненно, и отступил на шаг.

Тело заворочалось и замычало что-то нечленораздельно-матерное, но вставать желания не изъявило. Только перевернулось на бок и сладко причмокнуло.

– Вот ты ж зараза! – воскликнул стрелок, примерившись двинуть еще раз.

И краем глаза уловил движение, а потом и скрип снега. Резко обернулся. От забора отделилась еще одна фигура – долговязая, нескладная и, похоже, тоже вусмерть пьяная. Сейчас еще один завалится тут в снег. Целый шалман народа!

Пошатываясь и с трудом вытаскивая валенки из снега, второй нарушитель шел, вихляясь и отчаянно вопя:

– Сенька, ну ты где?! Ты чего?! Нам идти надо к Агриппине! Ждет же тебя, кобеля!

– Стой! Стрелять буду! – заорал стрелок, поднимая винтовку и целясь в нового пьяницу.

– В меня? – пьяница застыл, покачиваясь. – В пролетария!

– Стоять!

Стрелок был занят этим типом. И упустил момент, когда лежащий на снегу нарушитель неожиданно ловко и быстро поднялся. Выпрямился во весь свой немалый рост, вытащив из кармана тяжеленький мешочек, наполненный песком.

Родион, а это был он, имел практику использования таких штуковин. Если ловко ударить мешочком, то сознание выбивается с одного удара, притом без угрозы для жизни. Вот и сейчас он рассчитывал срубить стрелка ВОХРа сразу. Желательно с наименьшим ущербом для здоровья.

Он шагнул к вохровцу. Тот ощутил движение, обернулся. Но Родион ловко, левой рукой, схватил ствол «мосинки» и резко дернул на себя, вырывая из рук хозяина. Отбросил винтовку в сторону.

И встретился со стрелком, невысоким, потрепанным жизнью и временем мужичком лет пятидесяти, глаза в глаза.

Тот вовсе не испугался. Только как-то грустно посмотрел на него и низким, каким-то продирающим насквозь, скорбным голосом произнес:

– Ты ж контра… Ты же против народа.

Родион будто получил кулаком под дых – от этого укоризненного взгляда и от этого голоса будто что-то обрушилось в его сознании. Слетел морок, в котором он лениво и бесцельно пребывал последний год, попав в эту чертову организацию.

– Не, батя, ты попутал! – неожиданно глухо произнес он. – А мы пошли! Мы тут загуляли ненароком! Не обижайся.

Хлопнул глухо стрелка ладонью по плечу. И направился к дыре в заборе, решительно крикнув Мирославу:

– Пошли к Агриппине. Не туда забрели!

Стрелок подобрал винтовку, но даже не сделал попытки выстрелить. Уходят – и ладно. Он все не мог понять, что это было. Действительно грабители? Хотя что тут грабить? Или подгулявшие селяне? Во всяком случае, сообщать об этом происшествии не стоит. Сразу возникнут вопросы: а как допустил, а почему не задержал. А ему это лишнее…