Текст книги "За колючкой – тайга"

Буряты, увлеченные вялой игрой с собаками, окончательно расслабились, и уже даже не смотрели в сторону, где визжали пилы и с треском валились лесные исполины.

– На пяток минут подмени, – попросил, скрывая взгляд, Литуновский. – Только не останавливайся, иначе искать начнут.

– А что случилось? – стирая со лба пыльный пот, удивился Зебра. И тут же, спохватившись, протянул: – А-а… Капуста. Лады, иди.

– Только не останавливайся, работай, – как-то мучительно, изнутри вытянул Андрей. – Не останавливайся, ради бога…

– Да что с тобой происходит? – разволновался Санька. – Ну, иди, я сказал же, что никто не заметит.

Исподлобья окинув взглядом поляну, на которой виднелось несколько сотен разномастных пеньков, Андрей вдруг нашел чей-то взгляд. Он принадлежал паре серых глаз, неотрывно следящих за каждым его движением.

«Куда идти, ты не забыл?»

«Нет, не забыл».

«А о том, откуда у тебя деньги?»

«А вот об этом забыл».

«Тогда какого черта ты стоишь и пялишься на меня, словно это я тебе должен пятьдесят тысяч долларов?»

Пройдя чуть дальше в лес, Литуновский еще раз обернулся.

Те же события. Санька изо всех сил делает вид, что его двое, буряты улыбаются, играя с собакой, и их глаз вообще не видно. Зэкам, тем ни до чего нет дела.

Андрей сделал еще с десяток шагов. Теперь поляну стало видно еще хуже. Словно кто-то разрезал картину и наклеил полосы на черный холст через одну.

Еще десять шагов, почти бегом…

Слышен лишь визг, стук и треск. И ничего не видно. Словно это трудятся в залитом вечерним солнцем лесу семеро проворных гномов.

Литуновский быстро побежал.

Он бежал, как не бегал никогда в жизни. Зная, что треск сучьев под его ногами все равно не слышен, он перепрыгивал через одиноко валяющиеся в прошлогодней листве ветки и бежал, бежал, бежал…

Впервые он остановился, когда уже не мог дышать. Словно стала резать легкие какая-то зазубренная лента. Оперевшись на ствол рукой, в голос дыша, он вдруг захотел сесть, но едва его колени коснулись земли, заставил себя выпрямиться.

– Бежать, Литуновский, бежать…

Он просил себя, как двадцать минут назад Саньку. С придыханием, мольбой и болью в голосе.

Только не останавливаться, не сбавлять шаг и не впускать внутрь себя мысль о том, не пора ли передохнуть. Уже не может быть никакого отдыха. Он не знал, на какое расстояние ушел от «дачи», но и без подсчетов было ясно, что свобода еще не приблизилась ни на миллиметр.

Оттолкнувшись от ствола обеими руками, как от стены, он пошел шагом навстречу солнцу. Едва почувствовал, что первая одышка миновала, снова побежал.

Он когда-то неплохо бегал, но сейчас чувствовал, что уметь бегать мало. Для этого нужны силы, которых у него уже не было. За несколько месяцев в зоне «дача» отняла у него все, что он имел и чем гордился. А несомненным достоинством, которым Литуновский мог похвастать еще полгода назад, было отменное здоровье и семья.

Семья, здоровье…

Было оно, появилась и семья. Сын родился, Ванька…

Нет сил, и…

Продолжать он не хотел. Шатаясь на бегу, как пьяный, он старался думать не о том, что делает, а о том, как хорошо будет после. Сейчас главное – быстро переставлять ноги и не думать о потере сил. Если они потеряются, то он об этом все равно узнает первым. Когда очнется.

Эх, если бы сейчас можно было раствориться в этой тайге и сию минуту оказаться дома. Там его еще никто искать не станет, и времени, чтобы приласкать Вику и обнять сына, будет предостаточно. Всего час, не больше. А потом – снова сюда, только на то расстояние, которое он за этот час прошел бы. Андрей думал об этом, потому что знал точно – прикоснись он сейчас к ним рукой, силы бы утроились.

Пять лет назад он поругался с Викой из-за пустяка. Она просила его взять отпуск в июле, чтобы съездить к матери, а он не смог этого сделать и, придя домой, сообщил, что их отпуск переносится на сентябрь.

– Ты что, самый нужный работник? – рассердилась Вика.

– Дело не во мне, – возразил Андрей. – Просто так получилось.

– А у кого-нибудь еще на твоей работе, кроме тебя, так получается постоянно?

– Я не интересовался.

И они не разговаривали целый час. Ерунда, которая показалась им вечностью. Вечность, которая заставила их понять ценность каждой секунды жизни, прожитой рядом.

За тот час он сейчас мог уйти на три километра леса.

Сколько он пробежал за все то время, когда в последний раз слышал звук пил? Солнце чуть коснулось верхушек деревьев, значит, он бежит уже три с половиной часа. За спиной – около десяти километров свободы. А до первого пункта, который еще сильнее убедит его в том, что он свободен, еще пять. Там одежда, еда и нож. И, главное, обувь. Он не может показаться в Назарове в кирзовых сапогах. В них ходят лишь старожилы и зэки. Но старожилам в городе делать нечего, это слишком далеко от их божков. Значит, беглый, потому как выпущенному на свободу выдают сапоги новые. В том случае, конечно, если его на «Мерседесах» не встречает братва.

Литуновского не встречал никто. И он молил бога, чтобы никто не встречал и в последующем.

Хватились ли его? Счастье, если до сих пор нет. И проблема, если да. Однако по выходе из леса в направлении города будут встречать человека в арестантской робе с биркой на груди, а появится человек в гражданской одежде. Спокойный, рассудительный, он скажет встречающим, что полчаса назад видел какого-то странного человека, который попросил у него сигарет и проковылял в северном направлении.

Главное, попасть на вокзал. Старик правильно подсказал насчет табачка. Сын его привезет пачку и положит на виду, чтобы Литуновский не забыл. А в вагоне он присыплет себя углем, а рядом разбросает табак. Не будут же они стальными щупами все вагоны проверять, в самом деле!

А вот бежать-то сил уже нет.

Все, сдох, как говорил в школе учитель физкультуры Игорь Алексеевич. Теперь только шагом. Но этот шаг нужно убыстрить до такой скорости, чтобы он казался бегом. Чисто психологический обман. Кажется, сдался, перешел на шаг, и теперь организм отдыхает. И организм действительно отдыхает, хотя скорость на поверку ничуть не меньше.

Литуновский скосил взгляд в сторону, и соленый пот мгновенно залил ему глаза. Ничего, он успел заметить, что солнце полностью опустилось в тайгу.

Если только случилось чудо, и все это время до его бегства никому не было дела, то пять минут назад на «даче» случилось страшное. На построении после работ выяснилось, что отсутствует зэк по фамилии Литуновский.

– Где Летун? – взревет ефрейтор-бурят.

– Да откуда я знаю? – Изумление Зебры будет столь велико, что он даже не будет предпринимать попыток его спрятать. – Несколько минут назад здесь был! Вот здесь!

И покажет, где именно.

– Подержи, сказал он, пилу, я в туалет отлучусь! Вот здесь стоял!..

Ему, конечно, никто не поверит, но доказать обратное будет невозможно. Нужен будет свидетель, который бы подтвердил иное развитие событий. А что касается Толяна… Он отойдет в сторону, вяло закурит свои любимые облегченные «Мальборо» и будет смотреть на сорочье гнездо, которое облюбовал взглядом еще утром, словно это не гнездо, а экран телевизора.

– Убью, суки!.. – заверещит замполит, зэки начнут шушукаться, а Толян продолжит перекур. – В ружье, караул, мать вашу!..

И неискушенные в розыске беглецов офицерские головы склонятся над картой местности, где стариковская сторожка, построенная пять лет назад, будет отсутствовать. Когда был последний побег? Давно. Так давно, что ни один из администрации представления не имеет, где и как искать.

Что сделает Хозяин? Если у него с головой не все в порядке, то даст себе два часа времени, чтобы найти Литуновского. В зоне две машины – «УАЗ» легковой и «ЗИЛ» бортовой. Утром, правда, Литуновский их под навесом не видел, наверное, в деревню за самогоном подались, воспользовавшись тем, что Хозяин на «УАЗе» в «семерку» убыл. Но теперь, конечно, вернулись. Дня не было, чтобы к ночи не возвращались. Так что заведут скорее всего оба. Только что в них проку, если путь к сторожке, о которой они, кстати, ничего не знают, не имеет дорог. Иначе зачем нужны была бы та сторожка? Зверя бить и смотреть из окна, как мимо машины проезжают?..

И вдруг Литуновский ужаснулся. Остановился и впал в панику.

Вокруг него была темнота, где-то вдали стрекотала сорока, по всем подсчетам выходило, что пятнадцать километров позади, а домик все не показывался.

Он что-то напутал? Он точно помнит направление, в котором ему велел идти дед? На северо-запад? Не на запад?

И Андрей сел на землю. Он впал в отчаяние. Все правильно. Старик заработал на нем две с половиной тысячи рублей и направил туда, где кроме водяного да пары кикимор, ни одной живой души. А после он и словом не обмолвится, что принимал у зэка деньги. Скажет, лжет зэк. Наветничает…

Литуновский почти потерял голову. Встал и тупо двинулся навстречу темноте. Небо было чистым, и свет звезд мешал врезаться головой в какой-нибудь сук столетнего красавца. Вот смеху-то будет. Дерево наконец-то отомстит зэку за смерти собратьев.

И он даже рассмеялся, когда через десять минут бессмысленной ходьбы разглядел в пятидесяти метрах прямо по курсу ровный ряд тонкого бруса, уложенного наискосок. Лес случайно так не ложится. И так ровно тонкие стволы кедра не обламываются. Тонкий кедр, он вообще крепок. Это делала рука человеческая. Делала крышу старательно, зная, что в избушке жить придется не одну охоту. Поэтому должно быть в ней тепло и уютно. А для этого брус на крышу нужно стелить ровно, плотно, чтобы снегу не намело, да воды не налило…

Андрею показалось, что у него путаются мысли. Вот она, сторожка. Вот она, родная… Первый удар от неожиданной тревоги встряхнул организм, и теперь, когда стало ясно, что старик не солгал в малом и вряд ли солгал в остальном, Литуновский снова почувствовал эту щемящую боль под сердцем. Спасибо деду, отсыпал половину своего волшебного валидола. Не перевелись, значит, люди добрые на земле русской, не перевелись…

И нельзя больше терять ни минуты. Нужно быстро переодеться, оставить робу в избушке, чтобы собаки потеряли след, забрать все, что приготовил дед, и быстро уходить. Самое трудное еще впереди, но Литуновский уже знал, что победит. Он будет свободным, рабство не для него. Он не может жить в неволе. Тем более по несправедливости.

А поесть… Он будет ужинать на ходу, и это будет самый прекрасный ужин в его жизни.

Хотя нет, самый прекрасный – это тот, что был во второй день знакомства с Викой, со свечами, жареным осетром на серебряном блюде и клубникой в январе.

Толкнув дверь сторожки, он шагнул внутрь и на правах хозяина чиркнул спичкой.

В избушке пахло сухим деревом, кислым молоком, мякиной и почему-то сигаретным дымом.

Дымом, от которого Литуновский давно отвык. Это был приятный аромат дорогих сигарет, не «Примы».

И через секунду он понял все.

Глава 7

Лучи трех электрических фонарей ударили ему в лицо из разных углов сторожки.

Короткое шевеленье.

И этот вопрос:

– Не убегался?

Знакомый голос, до боли знакомый.

А вот и сама боль…

Она прошлась по всему телу Литуновского, от головы до ног, обдавая жаром и отупением от невидимых столкновений с предметами. В полной темноте внутреннего убранства сторожки, разглядеть которое Литуновскому так и не довелось, мелькали лучи фонарей, перерезая помещение в беспорядочной суете, как на дискотеке, а в голове звучало: «думм», «думм»…

Он не помнил, как оказался на полу. Тело пылало жаром, он глупо удивлялся тому, как во время бега сумел простудиться, ему почему-то представилось лицо лейтенанта со змеями на погонах. Он недовольно корчил лицо и повторял, как идиот: «Ну, где я вам найду столько парацетамолу?»

Когда звуки в голове затихли, он понял, что жар не от простуды. Его голову, шею и руки, которыми он беспомощно пытался закрыться, заливала кровь. Откуда столько крови?

Опять глупое наваждение, и перед лицом Андрея встал образ старого вора Иннокентия. Литуновский, почему-то в пиджаке, сидел над ним на корточках, в пиджаке и стильных черных туфлях, а вор глупо ухмылялся и бормотал сквозь щербатый рот: «Ну, вот, в башку. Лучше бы в руку али ногу. Теперь крови столько выйдет, что впору переливать. Больше всего крови из башки выходит. Сосудов много, а мышц мало».

Какие-то невидимые люди схватили Литуновского за ноги и поволокли в сторону.

«Зачем туда? – думалось Андрею. – Там же стенка сторожки… Может, его и решили прислонить к стенке?»

После короткого сбоя голова начала выдавать логичные доводы, свежий воздух ворвался под одежды зэка, и он догадался, что крутился на полу, как юла. Где теперь была эта дверь, которую он чувствовал спиной? Она давно прокрутилась вокруг него. Так что зря он думал, что к стенке, зря…

Вокруг так часто и много говорили, а говорили все, что Литуновский не воспринимал эти выкрики как раздельную речь. Лишь этот гам, похожий на вопли чаек, скопившихся у причала.

Наверное, голову все-таки стрясли. Она кружилась, его уже дважды стошнило вхолостую, вид перед глазами менялся. Он то чувствовал запах сырой, вчера пробившейся из-под земли травы, то видел перед собой черное небо Красноярского края, усыпанное мириадами звезд.

И вдруг – резкий удар, мгновенно выбивший из него сознание.

Когда он снова стал ощущать себя, Литуновский понял, что сидит, прислоненный к стволу дерева. Мстительное дерево, помня о зверствах зэка на делянке, жгло его спину холодом. Оттого он, наверное, и очнулся.

Пытаясь разглядеть темноту вокруг, он раскрывал глаза, но, как ни старался, веки не поднимались. Он хотел провести по глазам рукой, но, едва потянувшись, почувствовал на запястьях металл. Звяк – предупредительно клацнули наручники, – не надо, парень, не надо этого делать…

«Шаг в сторону – побег, прыжок на месте – провокация».

Неподалеку слышалось мерное урчание автомобильных двигателей. По звукам, знакомым еще с воли, Андрею не стоило труда определить в одной машине «УАЗ», а во второй – грузовик. Нетрудно было сразу угадать и марку этого грузовика. Он из грузовиков в этих краях всего один…

По всей видимости, в забытьи он провел времени немного. Ровно столько, сколько нужно, чтобы подтащить его к дереву, пока будут разогревать двигатели автомашин. Шаги рядом, шаги поодаль. Складывалось мнение, что не только Литуновский ничего не видит, но и его никто не замечает. Но вот совсем близко послышался хруст, и теплое, пахнущее свежевыкуренной сигаретой дыхание ударило в лицо Андрея.

– Кто бы мог подумать, что ты на это решишься? Первый за столько лет.

Замполит Кудашев. Или как он теперь называется – заместитель по работе с личным составом? Какая разница, если он все равно исполняет роль конвоира. Только более вдумчивого, соображающего, в отличие от бурятов.

Вот ногу рвет болью, это опасно. Лая собак он не слышал, наверное, одна сидела в кузове, чтобы в самый ответственный момент не загавкать и не спугнуть дичь. Теперь же, когда ясно, что никто из конвоя укусить его вряд ли решился бы, очевидное рядом. В морде крупного восточноевропейского кобеля, семенящего перед прыжком в кузов грузовика. Кровь стекла в сапог, и теперь хлюпает при каждом шевелении ногой. О противостолбнячной инъекции и речи быть не может, лишь сухожилия целы. Но сколько будет заживать рана, наполненная пенной собачьей слюной?

Хороший вопрос. По своей глубине и сложности он на одном месте с вопросом – что с его лицом? Внешний вид беспокоил мало, заботило лишь зрение. Что такое с ним могли сделать, что он не может разлепить век?

Еще один рывок, теперь уже с двух сторон, он оказался на ногах, но идти они отказывались. Пятнадцать километров бега и пресс в сторожке сделали свое дело. Руки висят за спиной, ноги волочатся по земле.

И вдруг Литуновский вспомнил, что у него остаются еще две с половиной тысячи рублей, зашитых тремя стежками в полу куртки. Он сделал это перед самым отправлением на работы. Попросил у Веретена иглу и нитки, надорвал оторочку куртки, там, где окажутся его руки, если его сломает конвой – внизу, за спиной, вложил в образовавшийся кармашек пять смятых купюр и захватил тремя стежками. Чтобы не вывалились и чтобы достать было легко.

По привозе на «дачу» его ошмонают, не вопрос. Вплоть до «наклонись и раздвинь ягодицы». Про одежду и речи нет. Зная изворотливость зэков, они проломают через пальцы каждый шов. Он будет стоять посреди плаца, перед строем, совершенно раздетый, а буряты неспешно будут прощупывать его барахло. Брать на излом подошвы сапога, выворачивать наизнанку брюки, носки…

И они обязательно найдут деньги. Не могут не найти. И тогда встанет вопрос – кто их дал зэку Летуну по фамилии Литуновский, если всем хорошо известно, что вот уже пятьдесят лет на руках обитателей шестого барака ни разу не бывало ни единой копейки наличных денег. Тем более две с половиной тысячи рублей. За эти деньги здесь можно легко кого-нибудь «заказать», не говоря уж о том, сколько можно на эти деньги приобрести у тех же бурятов «травы» или самогона.

Андрею даже не нужно было делать лишних движений. Он их делал еще в бараке, когда соображал, куда спрятать деньги перед побегом и как их быстро скинуть в случае задержания.

Чуть вывернув оторочку, он пальцем надорвал стежки и вывалил в темноту крошечный сверток из пяти купюр. Его не увидят сейчас, не увидят потом. Лишь когда старик из Кремянки приедет белковать или шишковать сам, или пришлет по этим делам сынов, они будут обнаружены. Если, конечно, их не упрет на своей спине ежик или не утащит в нору лисица. С пальцев Андрея стекает кровь, деньги перемазаны, поэтому заинтересовать лису или куницу они могут запросто.

– Фррр! – раздалось под самым ухом Литуновского, когда его вели к машине. Урчание двигателя приближалось, на урчание «УАЗа» оно похоже не было. Оно и понятно. Зэку место в автозаке, а не в легковушке.

– Фррр! – прозвучало, и от неожиданности, даже несмотря на ломоту, Литуновский чуть отшатнулся в противоположную сторону.

– Балуй!.. – раздался крик, и у Литуновского сжалось сердце.

Не перевелись еще люди добрые на земле русской…

Уже в кузове, будучи брошенным на пол, Литуновский слышал, как объяснял данную ситуацию дед. Он давал ей оценку, будучи уверенным в правоте своих действий, а потому голосом спокойным и смиренным, как принято у них, староверов.

– Ты, паря, зазря не серчай, – шепелявил он. – Раз тебя власть сюды определила, значица, виноват. Попусту садить никого не станут. Это раньше было: покажут пальцем на человека, его и заарестовывают. Потом, пойми сам. Крышу перекрывать надо? Одежку мальцам приобретать нужно? Опять же, в реку без бензонасосу не выйдешь. А река, она кормит нас…

Литуновский слушал и ничего не понимал. Если происходящее – конвой, собака, кровь и боль казались ему реальными, то речи старика из Кремянки – форменным бредом.

В кузове, пока везли, по нему еще несколько раз прошлись ногами. Так, от скуки. А у самых ворот один из девятнадцатилетних солдат-срочников встал ему на спину и три раза подпрыгнул. В груди Литуновского что-то хрустнуло, и он, догадываясь, что самое страшное впереди, лишь стиснул зубы.

Стоит дать себе слабость сейчас, остальное покажется мукой. Можно не выдержать и…

Боль ушла сразу, едва увидел перед собой лица Вики и Ваньки.

Он увидел их, когда понял, что можно не выдержать сейчас и сломаться потом, когда будет еще хуже. И не увидеть любимые лица, и не прижать их к себе.

Предположения Литуновского относительно общего построения и выставления его у позорного столба не оправдались. Шмон, да, был. Было еще два захода на отработку ударов ногами и руками, после одного из которых Андрей снова потерял сознание. Но предполагаемого таврения каленым железом на лбу, публичной порки или пытки на глазах остальных зэков, в назидание не было. Сначала, когда его привезли и сбросили посреди плаца, как хлам, к нему никто не подходил в течение получаса.

Литуновский лежал, прижимался пылающей щекой к холодному асфальту и знал – из щелей барака на него смотрят десятки глаз. Он лежал и не шевелился. Не потому не шевелился, что была боязнь навлечь на себя гнев, а по более тривиальной причине. У него было отбито все, что могло двигаться и посредством чего он мог бы передвигаться. Поняв причину своей внезапной слепоты, он чуть успокоился и перестал делать попытки продрать глаза. Рассеченные веки, срезанные твердыми рантами сапог, висели на глазах, кровь слилась из них, высохла и превратила месиво на лице в сухую, прочную маску.

Через полчаса его подняли и повели к административному зданию. Это Литуновский понял по запаху жареных яиц и курятины, усиливающемуся по мере приближения. Провели чуть дальше, за офицерское общежитие, и Литуновский понял, куда его привели.

Чуть дрогнуло сердце, но, слава богу, не подогнулись колени. Подниматься на второй этаж было тяжело, из легких раздавался сухой свист, рваная рана на ноге – собачья проделка, выворачивала наизнанку нервы, но он застонал лишь раз. Когда его рывком подняли на втором этаже после падения на пол. Застонал и опомнился.

– Нельзя, Литуновский, нельзя…

– Что эта сука бормочет? – справился идущий впереди ефрейтор-бурят.

– Прощения, наверно, просит, – перевел его друг, мечтающий тоже уйти на дембель ефрейтором. В один улус с одинаковыми погонами – от земляков почтение и слава.

Он стоял посреди кабинета Хозяина.

Чуть пахло лакированным деревом, сапожным кремом – не ваксой, а кремом, свежезаваренным чаем и заполненной пепельницей. Перемешиваясь, эти запахи выдавали единый по обонянию аромат казенного амбре.

Стул чуть скрипнул, но невозможность видеть не позволяла Литуновскому понять, по какой причине.

Сквозь щелки закрытых веками глаз пробивался свет, но он был слаб, тускл. Зебра как-то рассказывал о привычке Хозяина разговаривать в полутьме кабинета с направленной в лицо зэка лампой. Когда смотреть на раскаленную нить трехсотваттной свечи было уже невмоготу и зэк отворачивался, это воспринималось как дерзость. Естественно, когда ты говоришь, а кто-то при этом отворачивается, дать иную оценку такому поступку, кроме как хамство, нельзя.

Но Литуновский быть осторожным старался напрасно. Стул еще раз скрипнул, и зэку стало ясно, что начальник зоны крутится за столом, разглядывает его, и думает, с чего начать разговор. А Андрею стоять на месте без визуального контакта с окружающей обстановкой становилось все труднее и труднее. Он знал – нужно расслабиться. Расслабленное тело проще прижимается к полу, а напряжение усиливает амплитуду колебаний и может случиться так, что его просто унесет в сторону, и он завалится в какой-нибудь краеугольный угол и без помощи Хозяина.

– Ты, по всей видимости, думаешь, что сейчас я начну готовить документы о твоем побеге из колонии? Отправлю тебя в суд, там тебе втетерят еще пару годков, и верну тебя обратно со сроком в девятнадцать лет и три месяца. Ты об этом думаешь, я угадал?

Девятнадцать лет и три месяца… Литуновский, когда бежал по лесу, думал об этом, но не предполагал, что кто-то еще поднимет эту тему, только теперь уже вслух, совсем скоро и совсем рядом. Да, он думал об этом, думал… Но фотография Вики с сыном, которая еще несколько часов назад стояла перед глазами, закрывала все остальное.

– Я обрадую тебя, Андрей Алексеевич. О твоем безрассудном поступке будем знать только ты, я, да собака, что порвала твой сапог. Ты никому не расскажешь, потому что сделать это может только сумасшедший, я не знаю никого, кто остался бы здесь на «сверхсрочную», а я не расскажу, потому что не желаю портить статистику красноярских лагерей и ломать устоявшееся реноме шестого барака. Собака, та бы обязательно проболталась. Они брешут где надо и где не надо. Но ее никто не поймет. А остальные, поверь мне, будут молчать. Даже зэки. Правда, есть один, в ком я не уверен. Собственно говоря, именно он-то и направил нас по верному пути.

Литуновский первую часть сказанного воспринял как должное, ибо в ней чувствовался резон, а вторая, как и в случае с дедом час назад, восприятию не поддавалась. Кто поверит старику-староверу, когда Хозяин скажет: «Побег? Я ничего об этом не слышал. Возьмите калькулятор и пересчитайте заключенных».

– Видишь ли, Андрей Алексеевич, в зоне без понимания политики администрации никак нельзя, никак. Кто осознает это, честно трудится, смирен в быту, тот проживает здесь свой срок и уходит. Мы жмем ему руку… – Щелчок зажигалки, после которого полковник счел нужным уточнить: – Я лично жму. И он возвращается домой. Ну, или к делам своим, что опять ко мне ведут. Такие люди здесь есть. Анатолий Банников, скажем, разумный человек. Я когда позвал его к себе и спросил – просто так спросил, зная прекрасно, что точно он знать не может, ибо в этом случае он тут же поправил бы неразумного зэка – куда мог направиться Литуновский? И тот честно сказал – скорее всего в сторожку деда Зиновия. И что ты думаешь? Через пять часов ты туда пришел.

«Пять часов», – единственное, что выделил для себя Андрей из слов начальника. «Я шел к сторожке ровно пять часов, значит, они были там задолго до моего ухода с „дачи“. Стало быть, ждали с самого утра, но узнали, когда я вышел, по радиостанции, которая была у конвоя и замполита. А здесь мой уход ждали и видели, но не торопились его пресечь».

Литуновскому быстро стало понятно, что Хозяин старательно настраивает его на понимание факта, что сдал Бедовый. Но Бедовый решительно отверг желание Андрея направляться в сторону Назарова, и велел идти дорогой, которая увела бы Литуновского от погони. Полковник портит биографию вору Банникову, это понятно без дополнительных пояснений.

– Вор потому и называется «в законе», Литуновский, что обязан сотрудничать с законом. Это в годы нэпа всякие Кости Малины и Феди Костыли от власти шарахались. А почему шарахались? Да потому что власти не существовало. А сейчас – будьте любезны… Был бы ты из ментов, я бы тебе ничего не объяснял. Ни про Бедового, ни про закон. Но, к сожалению, ментов сюда не шлют. Поэтому приходится объяснять азы… Андрей Алексеевич, ты чего молчишь-то? Оппонируй, что ли.

Андрей от слабости чуть качнулся, оперся на разодранную ногу и, не в силах стерпеть боль, сделал шаг в сторону. Вернуться в исходное положение стоило огромных усилий, но он снова встал.

– Тяжело, – согласился полковник. – Понимаю. А кому сейчас легко? Но, чтобы не перегружать твое сознание лишней информацией, я тебе скажу правду о том, что с тобой случится дальше. Прошу это принять как должное, иначе нам взаимопонимания не достигнуть. О побеге твоем, Андрей Алексеевич, никто не узнает. Но отсидишь ты у меня так, словно два-три года к сроку тебе набавили. А иначе несправедливо будет, согласен?

Если бы сейчас было озеро и Андрей стоял в нем по грудь… Он наклонил бы голову и пил, пил бы эту воду, пока она не опустилась бы до пояса. Выпил бы до дна, но нужно экономить. Остальное он выпьет ночью, потому что уже начинает понимать, чего ему теперь не будет хватать больше всего.

– Штрафной изолятор пустует третий месяц. Если не вдохнуть в него жизнь, он зачахнет и обвалится. Сколько же тебе там просидеть, Андрей Алексеевич, чтобы из твоей головы выветрились недостойные заключенного шестого барака мысли?.. Видишь ли, бывали времена, когда он функционировал с полной отдачей. Всякие в нем побывали: герои, ссученные, как вы их именуете, но ни один из них не вышел из изолятора здоровым телом и духом. Последний герой, который там маялся среди четырех стен, – зэк по кличке Бес. И не говори, что клички у собак, а у вас погонялы. Клички у вас, клички. Именно как у собак. Так вот, последний, кто решил сломать установленный тут порядок, был Бес. Кормильцев, если я не ошибаюсь. Был такой, задиристый. И что ты думаешь, Андрей Алексеевич? Десять дней! И когда он стал подыхать от голода, я пришел к нему и спросил: «Ты все понял, Витя?» – «Все», – ответил он. «И ты не будешь больше пытаться убежать?» – «Нет», – был ответ. И правда, все время до самого конца срока он был приветлив, смирен и спокоен. Десять дней, Литуновский. После человек либо умирает – а у нас очень большой показатель смертности на сто человек среди всех красноярских лагерей, либо берется за ум.

Литуновский не видел, но чувствовал ту маску, что сейчас наверняка наползла на лоснящееся лицо Хозяина. Даже догадываясь о том, что заключенный его не может видеть, он будет играть эту роль до конца. Летуну известен максимальный срок, после которого из спаренного с ледником помещения выволокли полуослепшего, сбросившего половину веса зэка с погонялом Гарсон. Две недели. Ровно тринадцать дней провел в темной, пахнущей плесенью одиночке арестант. Вода и хлеб, что дают человеку жизнь, едва его не убили.

Начальник думал. Это, право, был сладкий момент. Должен же кто-то ответить за бессонную ночь. Если суждено уйти в отставку здесь, а не в Крестах, то еще не хватало при этом страдать.

– Полагаю, девяноста суток хватит.

Литуновский чуть пошатнулся. Вика стояла перед глазами, но уже чуть поодаль, страдала, и было невыносимо смотреть на ее горе. Хорошо, что не видно четко черт ее лица. Они наверняка искажены, и при виде этой картины у Литуновского оборвалось бы сердце. Спасибо, господи, что не дал видеть…

– Но сначала тебя нужно подлатать. Врач сделает свое дело. Я не зверь.

Кто-то дикий, лохматый, с тоской в глазах завыл внутри Литуновского, и горло его стал сдавливать комок беспомощной, горькой тоски. Ноги, когда его вели в лазарет, казались резиновыми и лишними. Отпусти его сейчас, он не смог бы дойти даже до барака.