Текст книги "Господа офицеры"

7

Казалось бы, Вильгельм фон Гюзе имел все основания быть довольным: уже сутки чудовищная гаубица исправно выпускала снаряд за снарядом. Изделие крупповских оружейников работало четко, как часы. Столь же четко работали сменяющие друг друга орудийные расчеты.

Но ни немец, ни его номинальный начальник, турецкий генерал Махмуд Киамиль-паша, до конца довольными не были. Сейчас оба они стояли в полукилометре от «Большой Берты» и наблюдали, как она изрыгает свои громадные снаряды, летящие в сторону русских позиций.

То-то и оно, что «в сторону», именно это удручало фон Гюзе и Киамиль-пашу. Говорить о точности стрельбы не приходилось, а раз так, то эффект от нее был более психологический, нежели разрушительный.

– Шуму много, – недовольно произнес Махмуд Киамиль-паша, – а вот много ли проку от такой стрельбы? Снаряды летят настолько далеко, что мы не можем проконтролировать результаты. Где они взрываются? Нам это неизвестно, мы стреляем почти наугад.

– Вынужден согласиться с вами, – мрачно отозвался Вильгельм. – Кроме того, каждый выстрел «Большой Берты» стоит денег. Весьма немалых денег! А деньги нужно тратить с умом. Конечно, если такой снаряд вдребезги разнесет, скажем, русский армейский нужник вместе со всем его содержимым, это не окупит даже сожженного пороха.

В очередной раз раздался громовой удар, под ногами собеседников вздрогнула земля. Еще один громадный снаряд, с воем разрывая воздух, помчался на север.

– Что вы, как мой начальник штаба, сделали для того, чтобы исправить ситуацию? – требовательным тоном спросил турецкий генерал. – Не могу же я сам заниматься этим вопросом. Аллах свидетель – у меня и без того хватает проблем!

Полковник фон Гюзе скрыл насмешливую улыбку: да, формально он подчиняется этому турецкому варвару, но если посмотреть в корень, то еще большой вопрос, кто из них принимает окончательные решения. В отношениях турецких военачальников и их немецких помощников и подчиненных весьма нередки были случаи, когда «хвост вилял собакой». По крайней мере здесь наблюдался как раз такой случай. Фон Гюзе считал подобное положение вещей справедливым: никакие пышные звания и ордена величиной с тарелку не заменят профессиональной военной выучки прусского образца.

– В расположение русской армии были направлены несколько лазутчиков. Увы, все они оказались растяпами и были задержаны казачьими разъездами.

– Досадно!

– Неизбежные издержки, – пожал плечами немец. – Последний из лазутчиков, самый опытный, отправлен в Сарыкомыш. Пока что он не вернулся, и никаких сведений о нем нет. Но, эфенди, думаю, что попадется и он. Я не слишком полагаюсь на лазутчиков, а армейская полевая контрразведка у русских налажена, надо отдать им должное, весьма неплохо.

Махмуд нахмурился: что же получается, ему докладывают о сплошных неудачах? И стрельба могучей гаубицы так и будет оказывать на русских по большей части лишь психологическое воздействие? Не этого он ожидал, когда давал согласие на предложение Вильгельма фон Гюзе об установке «Большой Берты»!

– Что лазутчики? Это лишь вспомогательные меры. Нам нужны точные карты русских позиций. И надеюсь, эфенди, вскоре у нас будут такие карты, которые вам и не снились! – уверенным тоном сказал немец, желая приободрить Киамиль-пашу.

– Каким образом, позвольте узнать? – Киамиль был заинтригован.

– Пусть это пока останется моим секретом. Не хочу испытывать судьбу и раньше времени посвящать вас в скучные подробности, – вот теперь фон Гюзе ясно давал понять турецкому генералу, кто есть кто. – Когда дело будет сделано, вы узнаете все детали.

Турок с мрачным видом кивнул. Он, конечно, понимал, что его вежливо поставили на место, но ссориться с немцем не захотел. Вильгельм фон Гюзе был слишком ценным специалистом, Махмуд нуждался в нем. Кроме того, пока что все хитроумные замыслы немца успешно претворялись в жизнь и давали отличный эффект. Было у Киамиль-паши, хитрого, как шакал, и еще одно соображение. Пусть Вильгельм фон Гюзе делает что хочет, пусть рискует своей репутацией и карьерой. Если он добьется успеха, то успех этот всегда можно будет разделить пополам или вовсе приписать себе. А если не добьется, то это будет только его провал. Вот так это будет выглядеть в глазах высшего турецкого командования. И немецкого, кстати, тоже.

– Допустим, что вам удастся достать карты, – сказал Махмуд. – Но ведь нужен еще и артиллерийский наблюдатель, который по второму комплекту карт должен корректировать огонь!

– Эта догадка делает честь вашему уму, генерал, – несколько высокомерно парировал фон Гюзе. – У нас будет такой наблюдатель. Да, в самом скором времени.

Вновь раздался громовой удар выстрела.

Командующему третьей турецкой армией никак не давала покоя еще одна мысль: засечь позицию громадной гаубицы не составит большого труда для разведки противника! «Большую Берту» не спрячешь от русских. И если они сумеют каким-либо образом уничтожить могучее орудие, это будет серьезным пятном на репутации генерала Махмуда. Помнится, фон Гюзе говорил, что у него в запасе есть психологический трюк, который обезопасит гаубицу от удара с воздуха?..

– Полковник, русские не дурачки! – сказал Киамиль-паша. – Они непременно пошлют сюда аэропланы!

– Пусть посылают, – рассмеялся немец. – Лишь бы до того момента до противника дошла кое-какая информация. Да, о том, что за объект располагается в непосредственной близости от нашей красотки. Впрочем, убедитесь сами, эфенди. Давайте подойдем, и вы увидите, как ловко я все организовал.

…Неподалеку от позиции, занимаемой исполинской гаубицей, был огорожен в два ряда столбами с натянутой колючей проволокой небольшой клочок земли, квадрат сто на сто метров. По коридорчику между столбов шагал охранник-турок с немецкой винтовкой «манлихер» за спиной. Внутри периметра виднелся голый плац, посреди которого стоял унылый одноэтажный барак, несколько хозяйственных построек.

– Прошу взглянуть! – довольным тоном произнес Вильгельм фон Гюзе. – Это временный лагерь русских военнопленных. А на какое время, прошу прощения за невольный каламбур, он сохранит этот статус, зависит только от нас. На такое, которое нам понадобится.

– Почему временный? – спросил генерал Махмуд. – Сколько их там?

– Немного, двадцать три человека. Тут вопрос не в количестве. А временный статус для того, чтобы избежать обвинений, что мы нарушаем Гаагские международные конвенции. Видите, там, внутри, все весьма аскетично… Организовано-то буквально за десять часов. Даже караульных вышек поставить не успели еще. Ничего, за вышками дело не станет, к завтрашнему дню мы их установим. Часовых добавим, организуем караул по всем правилам, никуда русские не денутся. Да, конечно, пленные испытывают некоторое неудобство от того, что буквально у них над головами грохочет наша «Большая Берта». Ничего не попишешь, – немец лицемерно вздохнул, – полевые условия. Нашим караульным тоже не позавидуешь!

Это уж точно, несчастный турок с винтовкой имел очень кислое выражение физиономии. Когда громадное орудие выстрелило вновь, он даже присел со страху! Несколько пленных русских офицеров, прохаживающихся по плацу лагеря, увидели это и весело рассмеялись. Нет, этих людей орудийный гром не пугал! Хотя неприятно, конечно…

– Нам-то с вами, эфенди, как раз и нужно, чтобы «Берта» грохотала именно над их головами, – по-лисьи улыбаясь, продолжил фон Гюзе. – В непосредственной близости. Противник не станет бомбить нашу гаубицу, чтобы по своим не попасть. Русские же поймут: сбросить бомбу настолько точно, чтобы угодить лишь по «Большой Берте» и не зацепить лагерь, – дело невозможное. А хотя бы у них и были такие иллюзии относительно искусства своих пилотов, это ничего не меняет. Попав в гаубицу бомбой, они вызовут детонацию боеприпасов. Но даже взрыва одного снаряда нашей красавицы хватит для того, чтобы от лагеря с его обитателями даже пыли не осталось.

– Что ж, – благосклонно откликнулся Киамиль-паша, – эта ваша идея относительно живого щита оч-чень недурна!

– Теперь дело за немногим, – фон Гюзе самодовольно усмехнулся. – Надо, чтобы информация о положении этого лагеря ушла к русским…

– И как это сделать?

Вильгельм фон Гюзе не ответил. Задумчиво покусывая нижнюю губу, немец смотрел на одного из тех русских офицеров, что смеялись над перепуганным турецким солдатиком. На того самого молодого штабс-капитана, который недавно так дерзко разговаривал с ним.

8

До прифронтового городка Сарыкомыша молодой великий князь Николай и Бестемьянов добрались из Тифлиса легко и без всяких неожиданных неприятностей, вроде встречи с бдительным тифлисским городовым. Николай до сих пор заливался краской стыда, вспоминая этот момент: ведь весь его план висел на волоске! Оттащил бы его городовой в участок, там полицейское начальство живо сообразило бы, кто попался к ним в руки. Юноша не сомневался в том, что семья и двор предпринимают отчаянные попытки вернуть его в Царское Село, не позволить ему идти путем настоящего мужчины и героя.

Вот и вернули бы! Как нашкодившего щенка! Ведь это какой бы был позор, бр-р-р… Подумать страшно! А если бы слухи о его поимке дошли до любимой?! Тогда в ее глазах он так и остался бы смешным мальчишкой, хвастуном и фанфароном, и ему оставалось бы только застрелиться от невыносимого стыда.

Великий князь как-то упустил из виду, что свести счеты с жизнью ему вряд ли позволили бы…

Но уберегли святые угодники, видать, божья воля способствует его замыслу! А чего бы ей, спрашивается, не способствовать?! Он же не просто так из Петербурга сорвался, он за веру, царя и Отечество драться хочет. Все дерутся, а он чем хуже? Мало ли что великий князь, что, великие князья патриотами быть не могут? Вон Верховный главнокомандующий всей русской армии тоже, между прочим, великий князь!

Молодец дядька Николаич, ловко сунул городовому бумажку! Зато теперь у них есть деньги, зато теперь до линии фронта осталось пяток верст. И тут уж все зависело от его настойчивости, храбрости, ума и воли. Только они могли принести успех – да еще немного удачи.

…Вот такие примерно мысли роились в голове юного храбреца и героя. В свою удачу Николенька верил безгранично, что до выдающихся личных качеств, вроде ума, храбрости и прочего, то и тут сомнений не возникало! Любимая еще оценит его по заслугам!

Нет, Николенька вовсе не был самовлюбленным болваном, он просто был очень молод. В юности психически нормальный человек всегда несет заряд органического, природного оптимизма и самоуверенности. Жизнь воспринимается в приподнято-романтическом духе: молодому человеку кажется, что впереди его ждут захватывающие приключения, грандиозные события, подвиги и великие свершения, неземная любовь… А также многое другое в том же радостно-телячьем духе. И лишь приобретя некоторый печальный опыт, неоднократно приложившись на жизненном пиру физиономией об стол, он с грустью начинает осознавать, что перемены к лучшему – скорее исключение, чем правило. Только часто бывает поздно!

Документы у Николая были отличные, как уж он их достал – дело темное, но все же юноша был членом императорской фамилии, в деньгах не нуждался и возможностями располагал соответствующими своему статусу. Из документов следовало, что он уже окончил университет и, стало быть, несмотря на юный возраст, является прапорщиком запаса. Ну вот, в патриотическом, надо понимать, порыве, не дожидаясь призыва, решил добровольно послужить царю и Отечеству. Для чего и явился лично на русско-турецкий фронт: располагайте мной, господа военачальники!

Ясное дело, что, заполучив такого лихого вояку, «господа военачальники», например генералы Юденич и Огановский, в пляс от радости пустятся…

Самое любопытное заключалось в том, что авантюрный план юноши имел неплохие шансы на успех! Нет, что касается героического спасения из плена брата возлюбленной, штабс-капитана Левченко, то это навряд ли, не по плечу задача. Но вот относительно того, чтобы попасть в действующую армию и лично принять участие в боях… Отчего бы и нет? Вполне могла сбыться эта мечта Николеньки.

Хлебнув воздуха свободы, избавившись от опеки своих высочайших родственников и министра Двора Фредерикса, Николай за короткое время сильно изменился. И, надо сказать, дядьке Петру Бестемьянову не слишком нравились эти перемены.

Его питомец словно бы ошалел. Юноша, вчерашний мальчик, он почувствовал себя мужчиной. Великий князь и без того отличался упрямством и неуступчивостью, уж если ему в голову приходила какая-то идея, считал, что, кровь из носу, должен довести дело до конца. А теперь он и вовсе закусил удила: никаких резонов не признавал, никаких возражений и увещеваний Петра Николаевича слушать не желал! Но ведь Бестемьянов согласился помогать своему любимцу лишь из-за того, что был уверен: тот удерет и в одиночку, не удержишь такого, разве что в крепость посадить. Так лучше пусть рядом будет опытный и надежный, бесконечно преданный слуга, который всегда поможет советом. То есть он – Петр Николаевич Бестемьянов.

И вот сейчас Бестемьянов начинал горько сожалеть о своем решении. Может, впрямь лучше было бы в крепость? Но и выдать своего молодого хозяина военным либо гражданским властям старый дядька не мог, такое предательство было выше его сил. Приходилось только за голову хвататься да стараться из последних сил удержать чадо неразумное от совсем уж опрометчивых поступков. Получалось не слишком успешно.

Вот и сегодня, добравшись до прифронтового Сарыкомыша, перед тем как отдавать себя в распоряжение «господ военачальников», юный великий князь решил гульнуть напоследок. А чего тут такого?! Мужчина он, в конце концов, или нет?! Воин или кто?! Герой или как?! Именно что воин и герой, правда, лишь в будущем, но ведь совсем недалеком!

Деньги, хвала небесам, имеются. Так что устроим прощальную пирушку во славу Родины и любимой женщины, что осталась в далеком Петрограде!

Очень не по душе дядьке Бестемьянову была эта мысль, но он знал, что от своего Николенька не отступит. Без толку отговаривать, только время терять.

…Духан, где решил гульнуть Николенька, располагался в полуподвале на одной из кривых улочек Сарыкомыша. Городок этот был многонациональным, пестрым, шумным и чуточку по-хорошему бестолковым. Его улицы слышали речь на многих языках, но преобладали все-таки русский и грузинский. В позднем огне заката городишко этот показался Николеньке очень живописным и романтичным донельзя. Бестемьянов к местным красотам и экзотике оставался совершенно равнодушен, видал отставной унтер города и похуже.

Зал духана был небольшим, чистым и очень по-восточному уютным, заполненным почти до отказа. Великий князь с дядькой Петром Бестемьяновым устроились за угловым столиком, за особую плату старый духанщик согласился никого к дорогим гостям не подсаживать.

В пропахшем ароматами кавказской кухни воздухе слышались звуки многоязычной речи: в духане кого только не было из населяющих Прикавказье народностей. Грузины, армяне, турки, айсоры, курды… Бестемьянову даже показалось, что других русских, кроме них двоих, в зале нет. Не исключено, что так оно и было.

Отовсюду доносились непонятные гортанные слова: «…сацхали… генацвале… цоцхали…» В глубине зала восточный квартет – сазандари – распевал на четыре голоса «Шен хар венахи», старинный грузинский гимн вину и радости жизни.

У юного великого князя горели глаза: никогда он ничего подобного не видел и не слышал! Ясное дело: откуда бы? Ему доводилось бывать лишь в столице, Москве, Царском Селе, Гатчине. Ну, летом выезжали в Ливадию. Да, еще помнил Николенька, как на трехсотлетие дома Романовых, два года тому назад, сопровождал он в числе прочих своего венценосного тезку в пароходном вояже от Нижнего до Астрахани.

Нет, в Париже Николеньке тоже доводилось бывать, даже дважды. И по одному разу в Ревеле и Гельсингфорсе.

Но это же совсем не то! Всегда за его спиной маячили взрослые. Опекуны, наставники, гувернеры и прочие воспитатели-надзиратели. А здесь он сам по себе, Николаич не в счет.

И до чего все ново, интересно, необычно! Новые лица и слова, новые краски, звуки, запахи – вот она, настоящая жизнь, а не тоскливое дворцовое прозябание!

Словом, точь-в-точь походил сейчас великий князь на легавого щенка, которого впервые взяли на взаправдашнюю охоту: с ума сойти можно от восторга и новизны впечатлений.

Перед князем на простом деревянном столе стояло большое блюдо с кусками зажаренной на вертеле молодой баранины. Куски мяса, источающие восхитительный аромат, были обильно посыпаны мелко рубленной зеленью: кориандром, базиликом, черемшой и нежной весенней крапивой. Гарниром к жареной баранине служили вареные каштаны, сдобренные острой аджикой и грецкими орехами. Рядом, в глубокой керамической миске, зеленел своеобразный салат из стручков недозрелой фасоли, листьев кольраби и свекольной ботвы, заправленный сквашенным буйволиным молоком. В бело-зеленой массе салата сверкали, точно искорки, красные ягодки барбариса.

А ведь еще были на столе – гулять так гулять! – копченые цыплята в ореховом соусе и жареная форель с черноморскими мидиями, которые по вкусовым качествам любым устрицам сто очков вперед дадут. Вместо привычного хлеба – чурек из кукурузной муки, покрытый толстым слоем пастообразного козьего сыра.

Это ж все какая вкуснятина, пальчики оближешь! Никогда до сей поры не приходилось Николеньке пробовать ничего похожего. Он и наворачивал за троих, так, что за ушами хрустело. Вот это Петру Николаевичу очень даже нравилось!

Не нравилось Бестемьянову другое: его питомец налегал не только на блюда кавказской кухни, но и на местные вина.

А как же без них? Что же он за мужчина и герой, коли не выпьет как следует? Ведь не водку же противную пьет, а благородные напитки!

Надо сказать, что по молодости лет «водку противную» великий князь попробовал единожды в жизни, около года тому назад, на спор с двоюродным братцем, таким же желторотым шалопаем. Очень она ему не понравилась, полоскало Николеньку так, что хоть святых выноси, а наутро голова болела неимоверно. Он пообещал себе, что более этой пакости вовеки в рот не возьмет, не зная еще мудрой народной пословицы «Не зарекайся пить с похмелья».

Но и с вином великий князь был покамест знаком мало. Так… Фужер шампанского по большим праздникам. Или стаканчик массандровского муската.

Сейчас на столе стояли два больших глиняных кувшина. В одном золотое имеретинское вино, это под форель. В другом – кроваво-красное «Саперави», это под баранину и цыплят. Николенька отдавал должное и тому, и другому. Пил стаканами да нахваливал. Было, вообще говоря, за что: вина изумительные.

Но весьма коварные, как все сухие вина Кавказа! Пьются они очень легко, только с некоторого момента человек вдруг обнаруживает, что встать не может! Как поется в песне: «Голова у нас в порядке – ноги не идут!»

Однако ж и в голову непривычному Николеньке ударило основательно: его вдруг захлестнул приступ безудержного патриотизма!

– Да мы на православном храме Святой Софии водрузим русский флаг! Даром, что ли, Вещий Олег свой щит к вратам Царьграда прибивал?! Даром, я тебя спрашиваю?! – грозно наседал он на беднягу Бестемьянова. – Не-ет, недаром! Третий Рим… Исконно р-русские Босфор и Дыр… Дар-да-неллы…

Николая понесло! На миг он сам удивился тому, что болтает. Но только на миг.

– Ох, уж этим нехристям-басурманам покажем! – продолжал хорохориться будущий герой. – Я вот сам, лично покажу!

– Ваше сиятельство, хватит пить, – умоляюще прошептал Петр Николаевич. Изводило Бестемьянова сосущее ощущение неясной тревоги, особенно неприятное тем, что никак не удавалось старому дядьке осознать его источник!

– Эх, Николаич! Что ты в патриотизме понимаешь! – горячо воскликнул молодой человек. В мечтах он уже видел себя с имперским флагом на куполе Айя-Софии. – Мы побьем всех басурман. А еще… Я обязательно найду этого героя… штабс-капитана Левченко… и тогда она поймет, кого отвергла… и я… и она… и мы…

Меж тем мелодичное четырехголосье сазандари смолкло, теперь посетителей духана развлекал зашедший в зал кенто.

В русском языке трудно найти адекватный перевод этого слова, потому что и соответствия фигуре кенто в русской жизни нет. Кенто – порождение юга. Бродяга? Пожалуй, нет, ведь в России слово «бродяга» имеет негативную окраску.

Или да, но с важным дополнением: это бродяга с художественными наклонностями и способностями, веселый нищий, поэт, музыкант, сказитель, актер и циркач в одном лице. Этакий менестрель и вагант для бедных.

Кенто ходят из города в город, из селения в селение, из духана в духан, поют, показывают простенькие фокусы и тем зарабатывают себе на кусок хлеба и стакан вина. Часто их можно увидеть на базарах, вообще там, где скапливается народ. Относятся к ним с чуть презрительным добродушием, но стоит помнить, что иногда из этой странной прослойки вырастают изумительные таланты, народные певцы и поэты. Встречаются, правда, среди кенто жулики и мошенники, так ведь у любой медали две стороны…

Этот кенто держал в руках старенькую, но хорошо настроенную гитару. Ловко перебирая струны, он приятным тенором запел «Мравалжамиери». Многие в духане стали подтягивать, эту песню любили…

– Ну хватит пить, ваше сиятельство! – уже в полный голос попросил Бестемьянов. В тоне, которым дядька произнес эти слова, звучали прямо-таки отцовские нотки. – Ведь полный кувшин «Саперави» усидели!

– Как усидел? Эт-то что же такое, он пустой теперь?! Не-по-ря-док! Вон цыпленок остался, и вообще… Дай мне сюда деньги! – несколько неожиданно среагировал Николенька. – Сейчас еще закажем!

Деньги, конечно же, хранились у Петра Николаевича, с этим будущий герой и гроза басурман согласился сразу: понимал, что сам по разгильдяйству непременно потеряет.

– Да как же… Как хотите, ваше сиятельство, но я не дам!

– Тебе мое слово не указ? Мне завтра на фронт, может, голову придется сложить… Тебе лишней рюмки «Саперави» для меня жалко?

Нет, не мог Бестемьянов ослушаться своего молодого хозяина, привык подчиняться. Такие вещи в подсознание входят. К тому же любил он своего шалопаистого питомца безмерно. Да и впрямь: а ну как добьется мальчишка своего и угодит на днях на фронт?! Голова-то, даст господь, при нем останется, только на фронте не шибко разгуляешься! Пусть уж его…

С тяжелым вздохом Петр Николаевич достал портмоне, протянул его юноше:

– Эх, ваше сиятельство!.. Не нравится мне это! Добром дело не кончится.

Кенто с песней кружил по залу духана. Как раз в этот момент он оказался рядом с их столиком. Кенто скосил любопытный взгляд на странную парочку русских, глаза бродячего музыканта недобро сверкнули. Заметил он и портмоне…

Великий князь выпил еще стаканчик, доел цыпленка. Теперь ему в голову вдруг пришла неожиданная мысль: а не стоит ли прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик, написать письмо любимой женщине? Нет, в самом деле: он ведь ни словом не обмолвился актрисе, где он и почему вдруг пропал с ее горизонта! Вдруг Вера Холодная ночей не спит, переживает, не разлюбил ли он ее, не охладело ли его сердце? Так вот, ничуть не охладело!

Конвертами и писчей бумагой «Лонлан» Николенька еще в Питере запасся, в предвидении как раз такого вот настроения. Был у него с собой и особый патентованный английский карандаш, что давал такую красивую и четкую линию, что куда там чернилам! Стол – вот он, только пустые тарелки со стаканами в сторонку отодвинуть, света достаточно.

Правда, пальцы сегодня слушались Николая плоховато, бог весть по какой причине, и строчка налезала на строчку. Зато ценных мыслей было хоть отбавляй, а в груди прямо пожар пылал!

Не менее сорока минут юный великий князь сочинял свое послание. Бестемьянов терпеливо ждал.

«Бесценная Вера, свет очей моих! – закончил письмо Николенька. – Я уже почти на фронте. Вскорости я спасу вашего брата, и тогда, надеюсь, вы оцените меня по достоинству! Мысленно целую ваши прелестные пальчики, с совершеннейшим почтением и нежной любовью, навеки ваш…»

Он размашисто подписался, потом подумал минуту и добавил постскриптум:

«Уроните слезу, звезда моя, если я геройски паду на поле брани!»

Написав такое, Николай явственно представил себе свою доблестную кончину на ратном поле, среди десятков поверженных им врагов, и чуть не уронил восторженную слезу сам.

Он отдал запечатанный конверт Бестемьянову:

– Николаич, купишь марку и отправишь. Как кому?! Ей, конечно же, не кайзеру же Вильгельму!

… Бродячий актер и музыкант так и продолжал развлекать посетителей духана своими песнями. И пока великий князь сочинял послание даме сердца, кенто время от времени бросал на него внимательный, изучающий взгляд. При этом глаза его стали по-особому острыми и хищными. Так глядит на мир выслеживающий добычу волк.