Текст книги "Коммодор Хорнблауэр"

– Надеюсь, господа, вскоре мы узнаем друг друга ближе, – сказал Хорнблауэр, облекая в вежливую форму последнюю мысль.

Ноковыми талями подняли его багаж – под наблюдением Брауна, который менее заметно поднялся на борт, видимо, через орудийный порт. Значит, люгер и Барбара еще рядом. Хорнблауэр подошел к фальшборту и перегнулся. Верно. Барбара стояла, как он ее и оставил – недвижной статуей. Но вот, похоже, и последний тюк. Как раз в ту минуту, когда Хорнблауэр подошел к борту, шкипер приказал отцепить швартов. На люгере подняли большой грот, и суденышко с легкостью чайки понеслось прочь от корабля.

– Капитан Буш, – сказал Хорнблауэр. – С вашего позволения, мы немедленно снимаемся с якоря. Сигнальте эскадре.

Глава пятая

– Пистолеты я кладу в это отделение стола, сэр, – сказал Браун, заканчивая распаковывать вещи.

– Пистолеты? – переспросил Хорнблауэр.

Браун вытащил ящик; о пистолетах он упомянул, зная, что Хорнблауэр не ведает об их существовании. Ящик оказался очень изящный, красного дерева, внутри обит бархатом; как только Хорнблауэр откинул крышку, в глаза ему бросилась белая карточка. На ней почерком леди Барбары было выведено: «Любимому мужу. Пусть эти пистолеты никогда ему не понадобятся, но уж если понадобятся, пусть служат верно и пусть по крайней мере напоминают о любящей жене, которая каждодневно молится о его благополучии, счастье и успехе». Хорнблауэр дважды перечитал записку, прежде чем отложить ее и заняться пистолетами. Они были очень красивы – из сверкающей, инкрустированной серебром стали. Рукоятки черного дерева уравновешивали два тяжелых ствола. Рядом с пистолетами лежали в гнездах две медные трубочки: открыв их, Хорнблауэр обнаружил безупречно округлые пули. Надо же, изготовители потрудились отлить специальные пули и положить их в ящик! Это заставило Хорнблауэра внимательнее взглянуть на пистолеты. Внутри стволов шли блестящие спиральные борозды: стало быть, это нарезные пистолеты. Следующая медная коробочка вмещала промасленные кружочки из тонкой кожи – заворачивать пулю перед забиванием в ствол, для большей плотности прилегания. Латунный шомпол и маленький молоточек из того же металла – чтобы забивать пули. Латунный колпачок – мерка для пороха. Маленький – чтобы обеспечить точность стрельбы: небольшой заряд, тяжелая пуля и надежный ствол. Из такого пистолета, если не дрогнет рука, попадешь в яблочко с пятидесяти ярдов.

Но оставалась еще меньшая коробочка. В ней обнаружились очень тонкие медные квадратики. Хорнблауэра они поначалу озадачили. У каждого квадратика была в середине выпуклость, где металл утоньшался и просвечивало черное содержимое. До Хорнблауэра мало-помалу начало доходить, что это те самые капсюли, о которых он вроде бы недавно слышал. Чтобы проверить, он положил один квадратик на стол и резко стукнул молоточком. Послышался треск, из-под молоточка вырвался дым; приподняв молоточек, Хорнблауэр убедился, что капсюль взорван, а на столе осталась выщербина.

Он еще раз осмотрел пистолеты. Где были его глаза? Ни кремня, ни зарядной полки. Боек прилегает к ровному на первый взгляд металлу, однако под ним можно нащупать небольшое углубление по форме капсюля. В середине углубления – дырочка; она, должно быть, сообщается с казенной частью ствола. Заряжаешь пистолет, вставляешь капсюль в углубление и спускаешь курок. Капсюль взрывается, огонь через дырочку поджигает заряд, и пистолет выстреливает. Никаких случайностей с кремнем и затравкой; ни дождь, ни брызги не выведут этот пистолет из строя. Осечки должны быть крайне редки – вряд ли больше одной на сто выстрелов. Чудесный подарок – какая забота со стороны Барбары! Одному Богу известно, сколько они стоят: какой-то умелец несколько месяцев трудился над этими четырьмя стволами, а медные капсюли – пятьсот штук, каждый изготовлен вручную – сами по себе должны стоить баснословных денег. Зато с этими двумя пистолетами он будет держать в руках жизнь четырех человек; ясным днем, имея два двуствольных пистолета с кремневым замком, можно ждать одну, если не две осечки, а в дождь или под сильными брызгами и один выстрел можно считать удачей. Для Хорнблауэра капсюли были куда важнее нарезки; пистолеты скорее всего понадобятся ему в абордажной схватке, когда меткость не важна – курок спускают в ту секунду, когда дуло уже уперлось в живот противнику.

Хорнблауэр уложил пистолеты в бархатные гнезда и задумался. Милая Барбара. Она всегда думает о нем, старается угодить его желаниям. И не только. Эти пистолеты – пример того, как она старается удовлетворить те его потребности, о которых он сам еще не догадывается. Барбара подняла брови, когда он сказал, что из чтения ему понадобится только Гиббон, и она купила и уложила ему с собой десятка два книг. Одну из них Хорнблауэр видел с того места, где сидел, – новую поэму, написанную спенсеровой строфой, «Чайльд Гарольд» (надо же было так назвать!), творение безумного лорда Байрона. Перед отплытием все только о ней и говорили, и, надо сознаться, он рад случаю ее прочесть, хотя сам бы ни за что не купил. Хорнблауэр с некоторым даже сожалением вспомнил свою прежнюю спартанскую жизнь и тут же сердито вскочил со стула. В следующую секунду он бы пожалел, что женился на Барбаре, а это уже полная чушь.

Он, не выходя из каюты, мог сказать, что «Несравненная» по-прежнему идет круто к свежему северо-западному ветру, что она сильно накренилась и почти не испытывает бортовой качки, хотя и подпрыгивает довольно ощутимо на коротких морских валах. Указатель компаса над головой сообщал, что корабль держит курс на Скагген. Вся каюта откликалась на гудение натянутого такелажа, передаваемое корабельной древесиной; когда корабль переваливал через волну, доски скрипели так сильно, что в разговоре приходилось повышать голос. Одна из переборок в определенный момент килевой качки издавала хлопок, похожий на пистолетный выстрел; Хорнблауэр так привык к этому звуку, что точно знал, когда он раздастся в следующий раз.

Уже некоторое время он слышал странное неравномерное постукивание и гадал, что бы это могло быть. Собственно, неспособность распознать природу странного звука так задела его за живое, что он надел треуголку и вышел на шканцы – взглянуть своими глазами. Ничего, что могло бы издавать этот ритмичный стук: ни качаемой помпы, никто не отбивает пеньку – даже если предположить, что подобные работы могли бы производиться на шканцах линейного корабля, – только Буш и вахтенные офицеры, застывшие при появлении великого человека. Бог весть, что тут стучало; может, он все же ослышался и стук доносился снизу? Надо было сделать вид, будто он вышел на палубу с определенной целью – интересно отметить, что даже коммодор первого класса вынужден прибегать к подобным уловкам, – и Хорнблауэр заходил взад-вперед по наветренной стороне шканцев, привычно сцепив руки за спиной и наклонив голову. Поклонники разнообразных удовольствий писали и говорили о садах и женщинах, вине и рыбалке – странно, что никому еще не пришло в голову воспеть прелести прогулки по шканцам.

Но что все-таки стучало? Хорнблауэр забыл, зачем вышел на палубу. Прохаживаясь, он украдкой взглядывал из-под бровей и все же не видел ничего подходящего. Шум не повторялся с того самого времени, как он вышел на палубу, однако любопытство не унималось. Он встал у гакаборта и поглядел на эскадру. Ладные шлюпы без усилий держались круто к свистящему ветру, а вот бомбардирским кечам приходилось несладко. Без фок-мачты, но с большим стакселем, они рыскали даже при сильном ветре, то и дело зарывались короткими бушпритами и черпали воду скулой.

Хорнблауэра не интересовали кечи. Он хотел знать, что стучало над головой, пока он сидел в каюте. Наконец здравый смысл одолел идиотскую стеснительность. Почему коммодору не задать простой вопрос на простую тему? С какой стати он вообще колебался? Он решительно повернулся и позвал:

– Капитан Буш!

– Сэр! – Буш заспешил к нему, стуча по палубе деревяшкой.

Тот самый звук! При каждом втором шаге Буша кожаный кружок на конце деревянной ноги ударял в палубу. Хорнблауэр, безусловно, не мог задать вопрос, который только что мысленно сформулировал. Замену пришлось придумывать на ходу:

– Надеюсь, вы доставите мне радость, отобедав сегодня со мной в каюте, – сказал Хорнблауэр.

– Спасибо, сэр. Да, сэр. Да, конечно, – ответил Буш.

Он так просиял, получив приглашение, что Хорнблауэр, спускаясь в каюту, где должен был проследить за распаковкой остального багажа, немного стыдился своего лицемерия. Впрочем, хорошо, что забавное происшествие вынудило его пригласить Буша, не то бы он весь вечер просидел в одиночестве, мечтая о Барбаре, вспоминая волшебную поездку по весенней Англии из Смолбриджа в Лондон – короче, изводя себя на корабле так же успешно, как это удавалось ему на суше.

Буш расскажет ему про офицеров и матросов, на кого полагаться и за кем приглядывать, о состоянии корабля и качестве припасов, о сотнях других вещей, которые ему необходимо знать. А завтра, если ветер поутихнет, он просигналит «Всем капитанам» и познакомится с остальными подчиненными, прикинет, что они за люди, и, возможно, начнет внушать им собственные взгляды и теории, чтобы в сражении обойтись минимумом сигналов и чтобы все действовали слаженно, в полном сознании общей цели.

Тем временем предстояло еще одно неотложное дело. Хорнблауэр вздохнул и сказал себе, что сейчас самое время. Превозмогая легкую неприязнь, он распорядился:

– Передайте, чтобы позвали мистера Брауна – моего писаря, – сказал он Брауну, который развешивал за занавеской на переборке последние сюртуки.

– Есть, сэр, – отозвался Браун.

Неудачно, что секретаря и старшину коммодорской шлюпки зовут одинаково – из-за этого пришлось добавить к распоряжению два лишних слова.

Мистер Браун был довольно молод, худ, с ранней залысиной в бесцветных волосах и сразу Хорнблауэру не понравился. Впрочем, характерно, что Хорнблауэр вел себя с ним куда сердечнее, чем если бы почувствовал искреннюю приязнь. Он усадил Брауна на стул, а сам сел на рундук и, увидев, что молодой человек задержал взгляд на пистолетах – подарке Барбары, – любезно побеседовал о них, прежде чем перейти к делу. Он объяснил преимущества капсюлей и нарезного ствола.

– И впрямь, замечательное изобретение, сэр, – сказал Браун, вновь укладывая пистолеты в обитый бархатом ящик.

Он взглянул на Хорнблауэра. Падающий из кормового окна закатный луч осветил его лицо и странно отразился в зеленоватых глазах.

– Вы прекрасно говорите по-английски, – заметил Хорнблауэр.

– Спасибо, сэр. До войны я торговал преимущественно с Англией. Я говорю также на русском, шведском, финском, польском, немецком и французском. Немного на литовском. Немного на эстонском, поскольку он похож на финский.

– Однако ваш родной язык – шведский?

Мистер Браун пожал худыми плечами.

– Мой отец говорил по-шведски. Мать говорила по-немецки, сэр. Я говорил по-фински с няней, по-французски с одним гувернером и по-английски с другим. В моей конторе мы говорили по-русски и по-польски.

– Но я думал, вы швед?

Мистер Браун вновь пожал плечами.

– Шведский подданный, сэр, но финн по рождению. Еще три года назад я мог считать себя финном.

Значит, мистер Браун – из тех бездомных изгнанников, которые в последнее время наводнили Европу, людей без подданства – французов, австрияков, поляков, немцев, обездоленных войной и вынужденных влачить жалкое существование в надежде, что какая-нибудь будущая война вернет им кров.

– Когда русские, пользуясь пактом, который они заключили с Бонапартом, вторглись в Финляндию, – объяснил Браун, – я в числе немногих взялся за оружие. Что проку? Что могла Финляндия противопоставить российской мощи? Мне посчастливилось бежать. Мои братья, если они живы, в российской тюрьме, но надеюсь, они мертвы. В Швеции государственный переворот – там мне было не укрыться, хотя сражался я за Швецию. Германия, Дания, Норвегия в руках Бонапарта, и он охотно выдал бы меня новому российскому союзнику. Я был на английском корабле, одном из тех, что покупали у меня лес, и потому бежал в Англию. Когда-то я был богатейшим человеком в Финляндии, где богачей так мало, теперь я беднейший человек в Англии, где бедняков так много.

Водянисто-зеленые глаза вновь отразили свет из кормового окна, и Хорнблауэру опять стало немного не по себе. Да, его секретарь – человек не из приятных. И не только потому, что вынужден служить на чужбине, а Хорнблауэру, несмотря на укоры совести, как и всем, опостылели и сами изгнанники, и бесконечные скорбные рассказы – первые эмигранты начали прибывать лет двадцать назад из Франции, а затем хлынул все возрастающий поток из Польши, Италии и Германии. Вынужденный эмигрант вполне мог вызвать у Хорнблауэра предубеждение – и вызвал, кстати, как сам Хорнблауэр со своим обостренным чувством справедливости признавал. Так или иначе, именно по этой причине Браун ему не понравился. Нет, неправда – он не понравился ему беспричинно.

Досадно, что до конца плаванья придется тесно общаться с этим человеком. Однако в столе у Хорнблауэра адмиралтейские приказы, и там черным по белому написано внимательнейшим образом прислушиваться к советам мистера Брауна, «джентльмена, глубоко изучившего жизнь Балтийских стран». И все же Хорнблауэр искренне обрадовался, когда в дверь постучал приглашенный к обеду Буш, избавив от необходимости беседовать с мистером Брауном дальше. Молодой человек поклонился Бушу и выскользнул из каюты. Каждый мускул его тела изображал позу – нарочитую или естественную, Хорнблауэр сказать не мог – человека, знававшего лучшие дни и вынужденного покоряться судьбе.

– Как вам ваш шведский писарь, сэр? – спросил Буш.

– Он не швед, а финн.

– Финн! Да неужто, сэр! Надо постараться, чтобы не дошло до команды.

На честной физиономии самого Буша было написано плохо скрываемое беспокойство.

– Разумеется, – ответил Хорнблауэр.

Он сделал непроницаемое лицо, чтобы Буш не заметил: коммодор совершенно упустил из виду моряцкие суеверия касательно финнов. Для моряка всякий финн – колдун, который поднятым пальцем насылает шторма, но Хорнблауэр решительно отказывался видеть такого финна в самолюбивом бедняке Брауне, несмотря на его нехорошие бледно-зеленые глаза.

Глава шестая

– Восемь склянок, сэр.

Хорнблауэр с трудом возвращался к яви, смутно чувствуя, что его отрывают от приятных сновидений, хотя он уже не помнил, каких.

– Еще темно, сэр, – неумолимо продолжал Браун. – Ночь ясная. Ветер устойчивый, сильный, вест-тень-норд. Шлюпы и флотилия видны по левому борту, мы лежим в дрейфе, сэр, под крюйселем, грот-стакселем и кливером. Ваша рубашка, сэр.

Хорнблауэр сел на койке и сонно потянул с себя ночную рубашку. Сперва он думал просто накинуть что-нибудь теплое, чтобы не замерзнуть на палубе, однако требовалось блюсти коммодорское достоинство. Кроме того, он хотел создать себе репутацию человека, не пренебрегающего никакими мелочами. Собственно, для того Хорнблауэр вчера и распорядился, чтобы Браун разбудил его с запасом минут в пятнадцать. Поэтому он надел форменные штаны, сюртук и башмаки, тщательно причесался в дрожащем свете фонаря, который Браун держал в руках, и отбросил мысль о бритье. Если в четыре часа утра выйти на палубу свежевыбритым, все поймут, что коммодор озабочен своим внешним видом. Он надел треуголку, сунул руки в рукава поданного Брауном бушлата. Часовой у дверей каюты при появлении великого человека вытянулся во фрунт. На полупалубе несколько смешливых юнцов, сменившихся с вахты, испуганно смолкли. И правильно.

На шканцах было так холодно и неуютно, как и должно быть до рассвета в Каттегате весенним утром. Суматоха смены вахт только что улеглась; едва различимые в темноте силуэты, которые поспешно отступали к левому борту, оставляя ему правый, были совершенно безлики, зато стук Бушевой деревяшки Хорнблауэр узнал сразу.

– Капитан Буш!

– Сэр?

– Во сколько сегодня восход?

– Э… примерно в половину шестого, сэр.

– Я не спрашивал, когда примерно. Я спросил: «Во сколько сегодня восход?»

Секундное молчание, пока совершенно уничтоженный Буш переваривал выговор. Затем другой голос произнес:

– В пять тридцать четыре, сэр.

Говорил молоденький второй лейтенант, Карлин. Хорнблауэр дорого бы заплатил, чтобы узнать: помнил Карлин время восхода или сказал наугад в надежде, что коммодор не проверит. Да, бедняга Буш прилюдно схлопотал выволочку, но поделом: он должен был знать, когда восход, учитывая, что вчера они с Хорнблауэром составляли планы, основанные как раз на этом обстоятельстве. А дисциплине будет только на пользу, если все узнают, что коммодор не щадит никого, даже капитана линейного корабля, своего лучшего друга.

Хорнблауэр раза два прошелся по палубе. Семь дней с тех пор, как они покинули Даунский рейд, и с тех пор никаких вестей. При устойчивом западном ветре их и не может быть: ни один корабль не доберется сюда из Балтики или даже из Гетеборга. Со вчерашнего дня, когда обогнули Скагген и вошли в Каттегат, он не видел ни одного паруса. Последние вести из Швеции были двухнедельной давности, а за две недели могло случиться всякое. Швеция легко могла перейти от недружественного нейтралитета к открытой войне. Впереди Зунд. Его ширина в самом узком месте – три мили, по правому борту будет Дания, союзница Франции, с левого – Швеция, а фарватер Зунда проходит под пушками Хельсингборга. Если Швеция – противник Англии, то пушки Дании и Швеции – Хельсингёра и Хельсингборга – легко смогут покалечить эскадру. Отступление же, как всегда, будет опасным и трудным, а то и невозможным. Есть прямой смысл помедлить, отправить шлюпку и выяснить, какова сегодняшняя позиция Швеции.

С другой стороны, в таком случае шведы узнают об их появлении. Если рискнуть сейчас, с первым светом, возможно, удастся застигнуть артиллеристов врасплох и проскочить. Пусть даже эскадра серьезно пострадает – при нынешнем идеальном направлении ветра, вест-тень-норд, покалеченный корабль почти наверняка сумеет выйти в более широкую часть Зунда, где окажется вне досягаемости для береговых батарей. А если шведы еще колеблются, невредно показать им решительно идущую эскадру: пусть знают, что британские силы угрожают их берегам и морской торговле. Если Швеция вступит в войну на стороне Франции, он как-нибудь продержится в Балтике лето – за лето многое может произойти, – а осенью прорвется назад. Доводы за то, чтобы потянуть время и связаться с берегом, веские; за то, чтобы действовать немедленно, – весче.

Корабельный колокол пропел одну резкую ноту; чуть больше получаса до восхода солнца. Небо на востоке уже вроде бы чуточку посерело. Хорнблауэр открыл было рот, но тут же себя одернул. Он собирался бросить отрывистый приказ, созвучный напряженности момента и участившемуся пульсу, но не таким ему хотелось выглядеть перед подчиненными. Пока есть время подумать и подготовиться, вполне можно изобразить человека со стальными нервами.

– Капитан Буш! – Хорнблауэр заставил себя цедить слова, отдавая приказ с видом полного равнодушия. – Сигнальте готовить все корабли к бою.

– Есть, сэр.

Два красных фонаря на грота-рее и один пушечный выстрел; ночной сигнал опасности, по которому все капитаны отправят людей по местам. Несколько секунд потребовалось, чтобы принести огонь для фонарей. К тому времени как эскадра подтвердила сигнал, «Несравненная» была уже почти готова к бою: подвахтенных вызвали наверх, у пожарных помп стояли матросы, палубы посыпали песком, пушки выдвинули и переборки убрали. Команда все еще была не очень хорошо обучена – Буш, набирая матросов, прошел через все круги ада, – но действовала не так уж плохо. На востоке занималась серая заря, шлюпы и бомбардирские кечи уже выглядели кораблями, а не просто сгустками темноты, но чтобы войти в пролив, света еще недоставало.

Хорнблауэр повернулся к Бушу и первому лейтенанту Хёрсту.

– Будьте любезны, – процедил он, растягивая каждое слово со всем равнодушием, какое мог изобразить, – приготовить к подъему сигнал: «Идти под ветер в боевом строю».

– Есть, сэр.

Теперь все было готово. Последние две минуты бездеятельного ожидания всегда особенно тяжелы. Хорнблауэр хотел пройтись взад-вперед, потом вспомнил, что должен стоять неподвижно, сохраняя видимость полнейшего спокойствия. Возможно, на береговых батареях уже растопили печи, чтобы калить ядра. Возможно, через несколько минут эскадра, которой он так гордится, станет цепочкой горящих остовов. Ну все, пора.

– Поднимайте! – приказал Хорнблауэр. – Мистер Буш, я побеспокою вас просьбой обрасопить паруса по ветру и следовать за эскадрой.

– Есть, сэр.

В голосе Буша звучало сдерживаемое волнение; внезапно Хорнблауэр со слепящей ясностью осознал, что на Буша его притворство не действует. За долгие годы тот усвоил: если Хорнблауэр стоит без движения вместо того, чтобы расхаживать по палубе, если тянет слова, как сейчас, значит, впереди опасность. Крайне любопытное наблюдение, но осмысливать его времени не оставалось: эскадра входила в «Зунд».

Первым шел «Лотос». Его командира, Викери, Хорнблауэр выбрал из других капитанов как самого хладнокровного. Велико было искушение самому возглавить колонну, однако в этой операции самым опасным будет арьергард. Первые корабли могут проскочить до того, как канониры наведут пушки и пристреляются. «Несравненная» прочнее остальных, у нее больше шансов выдержать тяжелый обстрел и взять на буксир пострадавших, поэтому она будет замыкать строй. «Лотос», развернув марсели и нижние прямые, двинулся на фордевинд. За ним последовал тендер «Моллюск», самое слабое суденышко. Его можно потопить одним выстрелом, значит, он должен идти там, где надежда проскочить выше. За «Моллюском» шли два уродливых бомбардирских кеча, за ними, перед «Несравненной», второй шлюп, «Ворон». Заодно будет возможность пронаблюдать, как поведет себе в деле его командир, Коул. «Несравненная» с ветром на правой раковине устремилась следом. Хорнблауэр смотрел, как Буш дал крюйселю заполоскать, чтобы уменьшить скорость и сохранить точную позицию в кильватере «Ворона». В сравнении с изящными шлюпами двухпалубник казался неуклюжей громадиной.

По левому борту показалась Швеция, мыс Куллен.

– Бросьте лаг, пожалуйста, мистер Хёрст.

– Есть, сэр.

Хорнблауэру показалось, что Хёрст глянул на него чуть искоса, не понимая, зачем человеку в здравом уме показания лага, когда корабль в смертельной опасности. На самом же деле Хорнблауэр хотел знать, как долго предстоит выдерживать напряжение, а что проку быть коммодором, если не можешь удовлетворить мелкую прихоть? Мичман и двое старшин пробежали на корму с лагом и склянками. Корабль шел так быстро, что катушка, разматываясь, дрожала в поднятых руках старшины.

– Почти девять узлов, сэр, – доложил мичман Хёрсту.

– Почти девять узлов, сэр, – доложил Хёрст коммодору.

– Очень хорошо.

Значит, целых восемь часов, прежде чем они минуют остров Сальтхольм и будут вне опасности. По правому борту показалась Дания, едва различимая в предрассветном сумраке; пролив быстро сужался. Хорнблауэр мог вообразить, как сонные дозорные вглядываются в почти невидимые паруса, зовут сержантов, сержанты сонно идут взглянуть своими глазами, бегут к лейтенантам и, наконец, барабанная дробь сзывает канониров к пушкам. С датской стороны они будут готовиться к стрельбе, потому что Дания на стороне Бонапарта и не ждет тут дружеских кораблей. А со шведской? Что надумал Бернадот в последние несколько дней? Сохраняет ли маршал Бонапарта нейтралитет или наконец решился бросить силы Швеции на поддержку родной страны?

Вот и низкие обрывы Хельсингёра, а вот шпили Хельсингборга, отчетливо видимые с левого борта, и крепость над городом. «Лотос», почти в миле впереди, наверняка уже в самом узком месте пролива. Хорнблауэр навел на него подзорную трубу: реи брасопили к повороту, а ни одного выстрела так и не прозвучало. «Моллюск» поворачивал следующим. Дай бог, чтобы неуклюжие бомбардирские кечи повернули гладко. А! Вот оно! Глухой рокот пушечного выстрела и сразу за ним – громовой раскат залпа. Хорнблауэр перевел трубу на шведский берег. Дыма не было. Затем на датский. Дым был виден, хотя и быстро рассеивался на ветру. По приказу Буша рулевой повернул штурвал на рукоять или две, готовясь к повороту; Хельсингёр и Хельсингборг неожиданно выросли совсем близко. Ширина пролива – три мили, Викери на «Лотосе» точно исполняет приказ, идет по левой стороне фарватера, в двух милях от Дании и всего в миле от Швеции. Остальные суда – точно за ним. Если шведские пушки начнут стрелять, и если канониры опытны, они смогут нанести эскадре заметный урон. Три фонтанчика взметнулись по правому траверзу. Взгляд не различил ядра, но легко домысливал, как оно отскакивает от воды. Ближайший всплеск был по меньшей мере в кабельтове от корабля. Шведские пушки по-прежнему молчали. Хорнблауэр мучительно гадал: застигнуты канониры врасплох или им приказано не стрелять.

Хельсингёр остался за кормой, пролив расширялся. Хорнблауэр с резким щелчком сложил подзорную трубу, не понимая, из-за чего вообще волновался. Он вызвал в памяти карту, которую так напряженно штудировал в прошедшие дни, и прикинул, что следующий раз эскадра окажется под пушками не раньше чем через час – в том месте, где фарватер проходит вблизи шведского острова Хвэн, или Вэн, или как-то это произносится на варварских северных языках. Последняя мысль заставила его оглядеться. Браун-секретарь, как и положено, стоял на шканцах – на случай, если понадобится коммодору. Стиснув руками борт, он смотрел на шведский берег. Хорнблауэр не видел его лица, но вся поза говорила, что несчастный изгнанник с тоской смотрит на землю, куда ему никогда не вернуться. Мир полон изгнанников, но этого Хорнблауэру было искренне жаль.

А вот и солнце взошло между двумя шведскими холмами и засияло на небе. День обещал быть погожим. По шканцам пробегала тень бизань-вант. Хорнблауэр ощутил солнечное тепло и вдруг понял, что совершенно задубел от холода и неподвижности. Он раза два прошелся по шканцам, разгоняя кровь, и в голове созрела новая мысль: он хочет завтракать. Перед мысленным взором мелькнуло дивное видение дымящейся чашки кофе и тут же сменилось горьким разочарованием: корабль подготовлен к бою, все огни потушены, о горячей еде нечего и мечтать. Разочарование было таким острым, что Хорнблауэр виновато осознал: шесть месяцев на берегу совершенно его разнежили. Тошно было думать о корабельных сухарях и холодном мясе с водой, уже изрядно простоявшей в бочках.

Эта мысль напомнила ему о матросах, которые терпеливо ждали у пушек. Хорошо бы и Буш о них вспомнил. Хорнблауэр не мог вмешиваться в мелочи корабельного распорядка – от этого вреда было бы больше, чем пользы, – но изнывал от желания отдать звучащий в голове приказ. Он попытался телепатически внушить свои мысли Бушу – разумеется, без всякого результата. Тогда он прошел к подветренному борту, якобы желая получше рассмотреть шведский берег, и остановился в двух шагах от капитана.

– Сдается, Швеция все еще нейтральна, – произнес он словно между прочим.

– Да, сэр.

– Точнее узнаем, когда доберемся до Хвэна, или Вэна, или как уж это надо произносить. Там фарватер проходит близко от шведских батарей.

– Да, сэр, я помню.

– Но дотуда еще примерно час. Я попрошу принести мне сюда завтрак. Вы присоединитесь ко мне, капитан?

– Благодарю вас, сэр, с превеликим удовольствием.

Такого рода приглашение для капитана равносильно приказу. Однако Буш как хороший офицер не станет есть, когда его матросы стоят голодные. По его лицу было явственно видно, что он борется с нервным, хоть и непрактичным, желанием держать людей у пушек, пока опасность не минует окончательно. В конце концов, Буш стал капитаном совсем недавно и тяжело переживает свою ответственность. Но здравый смысл все-таки победил.

– Мистер Хёрст. Отпустите подвахтенных. Полчаса им на то, чтобы позавтракать.

Именно этого приказа Хорнблауэр от него добивался – однако удовольствие от достигнутого не уравновешивало досаду от ненужного разговора и предстоящей теперь застольной беседы. Напряженная тишина подготовленного к бою корабля сменилась топотом босых ног. Буш крикнул, чтобы на шканцы принесли стол и стулья. Он засуетился, выбирая для них место, где коммодору будет удобнее завтракать. По взгляду Хорнблауэра Браун-вестовой расставил на столе закупленные Барбарой деликатесы: лучшие корабельные галеты, масло в горшочке, еще не прогоркшее, клубничный джем, бекон, копченую баранью рульку с Эксмурской фермы, чеддер и стилтонский сыр, озерную форель, которую много часов тушили в сливочном масле с пряностями, чтобы она сохранялась долгое время. Кроме того, Брауну пришла блестящая мысль выдавить несколько лимонов из быстро тающего запаса, чтобы отбить привкус корабельной воды. Он прекрасно знал, что Хорнблауэр не может пить за завтраком пиво, даже слабое, а больше воду было заменить нечем.

Буш с явным удовольствием оглядел стол и по приглашению Хорнблауэра сел есть. Буш тоже почти всю жизнь был беден – ему приходилось содержать на свое жалованье целую кучу родственниц. Он еще не пресытился роскошью. Однако Хорнблауэра разобрало упрямство: он хотел кофе, а раз кофе нет, то ему ничего не надо. Даже лимонад казался насмешкой. Он ел через силу. Ему казалось, что Буш, густо намазывая на галету тушеную форель, а затем с аппетитом отправляя ее в рот, делает это нарочно, чтобы его позлить. Буш глянул через стол и сдержал уже готовую сорваться с губ похвалу еде. Если его непостижимый коммодор решил быть не в духе, лучше просто помолчать. «Буш – лучше жены», – подумалось Хорнблауэру, который чутко уловил эту смену выражений.

Он вытащил часы, чтобы напомнить Бушу о следующем приказе.

– Подвахтенным по местам. Вахтенным завтракать! – крикнул Буш.

Странно – наверное, правильнее сказать, драматично – было сидеть под балтийским солнцем и неторопливо завтракать всего в трех милях от полчищ, которыми наводнил Европу тиран. Браун принес сигары. Буш срезал кончик у своей матросским складным ножом, Браун подал тлеющий фитиль из ведра рядом со шканцевой каронадой. Хорнблауэр с наслаждением вдохнул дым и понял, что больше не может злиться: солнце пригревает, сигара отлично тянется, авангард миллионной французской армии в трех милях отсюда смотрит на эскадру с бессильной злостью. Стол убрали, и Хорнблауэр вытянул ноги. Даже Буш сделал то же самое – по крайней мере, сдвинулся с краешка стула чуть глубже. Его деревянная нога торчала вперед, хотя другая скромно оставалась согнутой. «Несравненная» по-прежнему летела вперед под незарифленными парусами, немного кренясь на ветру, и зеленое море весело пенилось под ее носом. Хорнблауэр вновь затянулся сигарой, чувствуя невероятный душевный покой. После недавней досады ощущение было такое, словно по волшебству отпустила зубная боль.