Текст книги "Дождь"

Сётаро Ясуока
Дождь

Даже для сезона дождей слишком уж льет. Может, по уровню осадков все и в норме, но льет день за днем, день за днем – без перерыва.

«Никак, третий день подряд?» – пробормотал я про себя. С внутренней стороны к моему плащу подвешен тяжелый предмет, поэтому передняя пола оттягивается, воротник сзади сдавливает шею, а дождь стекает по воротнику и тепловатыми каплями скатывается к горлу. Что ни говори, когда так льет, ужасно противно.

В какой-то книге я однажды прочитал, как некий человек из-за любви к ничтожной женщине попусту растратил всю свою жизнь, и я ясно помню, что в семье, где воспитывался тот человек, держали прачечную. В этих прачечных круглый год с утра до вечера все пропитано паром и запахом влажного белья, и у того, кто с самого детства воспитывается в такой семье, характер должен быть нерешительным, робким. А вспомнить того знаменитого К., чье имя нашумело сразу после войны: он заманивал к себе женщин, предлагая что-нибудь купить у него, и одну за другой убивал, – кажется, и его семья владела прачечной. Как будто за окнами этих прачечных, освещенными до поздней ночи, туманом клубится что-то душное, греховное.

A может быть, и мое странное поведение в течение этих трех дней тоже объясняется тем, что все время идет дождь? Так или иначе, но я постоянно думал о чем-то грубом, отчаянном, и от этих мыслей меня вдруг бросало то в жар, то в холод. Шутки ради я все эти три дня бродил по городу с ножом. Я решил стать грабителем. Я сказал «шутки ради», однако и мотивы, и решимость моя были далеко не шуточные. Что еще оставалось делать, если у меня не было ни работы, ни дома, ни даже денег на билет, чтобы вернуться обратно в свое захолустье. К тому же заниматься грабежом наверняка не так трудно. Если действовать хладнокровно, а не придумывать разные уловки, как в детективных романах, то успех обеспечен. Короче говоря, важна решимость, и если хватит выдержки, чтобы сохранить эту решимость, то сама работа не столь уж трудна.

Сначала я думал, что запугаю свою жертву первым попавшимся ножом. Ведь любой нож, если умело его применить, годится дл… этой цели. Однако когда я разок обошел намеченный квартал, то почувствовал, что не так это просто. По пути я завернул в кинотеатр в районе Синдзюку и после некоторых размышлений решил, что раз уж берешься за оружие, то оно и вид должно иметь настоящий. Поэтому сразу из кинотеатра я зашел в магазин, где продавались ножи. Я уже собирался купить отливающий синевой короткий нож в некрашеных деревянных ножнах, как вдруг заметил сложенные под полкой тесаки для колки дров. Я отдал за тесак свои последние четыреста иен. И вот он-то и подвешен сейчас у меня под плащом.

На следующий день я вновь обошел намеченный квартал Д. Однако результат был тот же, что и накануне. Я лишь понапрасну мерил взглядом дом за домом, ограду за оградой. Но окончательно сразило меня другое: когда при повторном обходе я снова оказался в Синдзюку и наугад забрел в кинотеатр, там снова показывали вчерашнюю картину. И здесь не рассеянность моя меня доконала, а то, что на том же самом вытянутом экране происходили те же самые события. В этот момент, не знаю почему, я подумал: «Как страшно». И еще мне подумалось, что теперь я конченый человек. И ни грабителем, да и никем другим стать я уже не способен. Отныне, какой бы счастливый жребий ни выпал мне в жизни, какая бы карьера ни открывалась передо мной, наверняка я безо всяких причин буду медлить и колебаться и упущу свой шанс… На экране появилось голубое море. Несколько раз собирался я встать и отправиться еще раз в квартал Д. Но в тот самый момент, когда я уже чуть было не поднялся, набегающие с экрана волны словно захлестнули меня, и я не сдвинулся с места. Так, не в силах пошевелиться, я и просидел на убогом, продавленном стуле до конца сеанса.

На третий день (то есть сегодня) к вечеру я заметил, что мне тяжело вставать на ноги. Весь день я ходил с подвешенным к плащу тесаком и, видимо, поэтому, когда пытался встать, чувствовал в левом бедре острую боль, как от укола иглой. Однако эта боль явилась для меня толчком. После двух дней безрезультатного блуждания мысль о том, что нужно еще будет преодолевать боль в ноге, придала мне сил.

Когда подъезжаешь к вокзалу, то перед ним видишь полукруглый бассейн, расположенный в центре полукруглой площади, от которой веером расходятся пять улиц. Эти пять улиц соединены между собой многочисленными переулками. Я пошел прямо по средней улице к замыкающему ее дому. Хватит примериваться, подумал я, пора переходить к делу.

Низкие железные ворота в каменной ограде, густо увитой плющом, были наполовину открыты. Войдя в ворота, я увидел величественно раскинувшую ветви широкоствольную сосну, а за ней парадную дверь кирпичного особняка в английском стиле. В тени кустарника стояла небольшая машина зеленого цвета, и ее мокрый от дождя кузов поблескивал, словно крылья гигантского скарабея. Прислушиваясь к хрусту гравия под ногами, я вступил во двор. Расстояние до входной двери показалось мне огромным. Добравшись до гранитных плит перед входом, я заметил железную сетку для вытирания ног и плетеную джутовую циновку. Я нарочно не воспользовался ими. Дернул звонок. Потом расстегнул верхние пуговицы плаща, чтобы в любой момент удобно было замахнуться, и, приготовившись действовать, стал ждать. Послышался звук вставляемого в замочную скважину ключа. Не теряя ни секунды, я придвинулся поближе, намереваясь сразу протиснуться левым плечом в дверную щель. Пахнуло холодом и сыростью, и на пороге появилась готовая склониться в поклоне фигура женщины в кухонном фартуке, с седеющей головой. Сжав тесак, я сделал полшага вперед.

«А!» – Слабо вскрикнув, женщина подняла голову. Однако вопреки ожиданию выражение ее лица было спокойным и исполненным доброжелательности. Ей было, по-видимому, лет пятьдесят. На лице ее, оказавшемся так близко, что видна была белая пудра, появилось даже подобие мягкой улыбки. Невольно я слегка разжал руку, сжимавшую под плащом рукоятку. И в этот самый момент женщина, словно удивившись чему-то, широко раскрыла глаза и произнесла совершенно неожиданные слова:

«Ах, это электромонтер! В таком случае, будьте добры, обойдите кругом и войдите с черного…» – Не договорив, она рассмеялась удивительно чистым смехом. Ее, по-видимому, ужасно рассмешило, что она могла так обознаться.

Я был ошеломлен. А когда пришел в себя, то увидел, что стою на каменных плитах перед дверью. Я уже сделал было два-три шага в направлении черного хода, как вдруг понял, насколько глупый, должно быть, у меня вид. В ушах еще звучал смех женщины. Совершенно беззаботный смех, но все же какая-то в нем была нарочитость, слишком уж он был беспечный, и я не нашелся, как на него реагировать.

А может быть, так и сделать – попытаться проникнуть в дом под видом электромонтера?

Эта мысль возникла у меня не от отчаяния, а, скорее, просто из любопытства. Со стороны кухни, где, наверное, варили суп, плыл аппетитный домашний запах вареного мяса. Но в тот момент, когда я уже решился идти, внезапно послышались голоса, и в панике, испытывая отвращение к самому себе, я опрометью выбежал за ворота.

Я бежал словно во сне и очутился перед небольшим сквером. Это место я давно уже заприметил. У края дороги, на углу сквера, есть глухой закоулок, скрытый от посторонних взглядов густой травой и кустарником. Но, еще не дойдя до него, я начал успокаиваться, вслушиваясь в шум дождя, барабанившего по листьям деревьев.

Я сел на скамейку возле широкой лужи, заливавшей грязную дорогу. И тут мне в голову пришла успокоительная мысль, что, по сути дела, мне ничто и не угрожало. И кем, собственно, была эта женщина, открывшая дверь? Наверное, хозяйкой дома. А если так, то кухонный фартук на ней мог означать, что она забегалась перед приходом гостя. И меня, случайно подошедшего к дверям, она по ошибке приняла за этого гостя. Наверняка сейчас все семейство потешается надо мной. Но я не испытывал к ним неприязни. Наоборот, смех этой пожилой женщины вспоминался мне сейчас как нечто волнующее. Глупо, конечно, но я вдруг вообразил, что у этой женщины наивная душа, что это утонченная натура, умеющая одинаково человечно отнестись и к вору, и к гостю.

«А все же этот запах из кухни был очень аппетитный», – проворчал я, поднимаясь. И вдруг, почувствовав ужасную боль в правом бедре, рухнул обратно на скамейку. Конечно, убегая, я просто не заметил, как тесак под плащом ударялся о мое бедро. При одной мысли об этом я почувствовал – или мне показалось, что почувствовал, – как по бедру стекает тепловатая влага. Кровь? Может быть, обнаженное лезвие прорвало брюки и задело бедро? Дрожащей рукой я вытащил тесак и осмотрел его. Мерцая тусклым серебристым блеском в сумеречном свете дождливого дня, он мирно, словно спящий, покоился у меня на коленях. Крови на лезвии не было.

Успокаиваясь, я почувствовал в то же время разочарование и досаду. Все вокруг, в том числе и я сам, показалось мне глупым и раздражающим. И этот идиотский квартал Д. с вывешенными на каждой двери номерами, похожими на пояснительные таблички в ботаническом саду, и дурацкий смех этой старухи, еще звучавший у меня в ушах. И как мог я вообразить, что это «утонченная натура», и всякую прочую чушь? Но уж, конечно, главный дурак – это я сам. Разглядывая лежащий на коленях тесак, я попытался понять причину охватившей меня паники. Это не было обычное чувство страха, а, скорее, нечто похожее на растерянность ребенка, которого оттолкнули товарищи. Несомненно, я не столько боялся, что меня схватят и отправят в полицию, сколько испугался внезапно раздавшихся голосов.

Придется начинать сначала. Не могу же я просто так на этом все кончить.

Я заранее решил по возможности действовать без плана. Ведь если план недостаточно продуман, то при любом отклонении, возникшем по ходу дела все обречено на провал. Просто на этот раз я оставил попытку залезть в чужой дом, а, спрятавшись тут же, в кустах, устроил засаду.

Однако – что за черт! – с тех пор как я притаился в кустах, поблизости не прошел ни один человек. Конечно, выбранное место само по себе очень тихое, но все же ни одного прохожего – можно подумать, что здесь вообще не живут… У меня не было часов, и я не очень четко представлял себе, сколько прошло времени, но, пожалуй, уже больше часа я понапрасну проторчал в этих кустах.

Может быть, мне нельзя настраиваться на ожидание? Такие мысли лезли мне в голову, пока я рассматривал гранитную ограду, отделяющую кусты от дороги и бесстрастно стоящую на моем пути. По другой стороне улицы шел каменный забор с земляным верхом, заросшим травой, – и все это будто нарочно было поставлено, чтобы испытывать человеческое терпение… Однако решительно непонятно, в чем дело, – ведь вчера именно здесь мне встретилась старуха американка, укрывавшая от дождя плащом свою собачку, а позавчера я провожал взглядом проходившую здесь одинокую молодую девушку. И только сегодня ни одна живая душа сюда не забредет – такое уж, видно, мое везение.

Мне наскучило ждать, и я уже приподнялся было из травяных зарослей, как вдруг совсем рядом увидел приближающегося человека.

(Черт возьми! Заметил или нет?)

Я поспешно опять присел на корточки. Если заметил, то лучше прямо выйти из укрытия, но столь же вероятно, что он не обратил на меня внимания, рассудил я. Потому что хотя я и сказал «совсем рядом», но расстояние было приличное… Однако одежда этого человека – украшенное гербами кимоно, Хакама[1]1
  Хакама – шаровары.


[Закрыть], надетые на ноги белые таби [2]2
  Таби – матерчатые носки.


[Закрыть] и асида [3]3
  Асида – деревянные башмаки.


[Закрыть] – так не гармонировала с окружающим. Одно это уже показалось мне странным, но, когда он вдруг свернул с дороги и направился прямо в сквер, тут уж я не на шутку встревожился. Бормоча что-то себе под нос, он двинулся по дорожке, проходящей всего в двух метрах от того места, где я притаился. Видно было, как трясется его бритая, как у бонзы, голова на тонкой шее.

Непрерывно повторяя про себя что-то вроде: «Да, жаль, жаль… Весьма прискорбно», он переложил в одну руку зонтик и белую коробочку, которые нес с собой, и, подойдя к дереву, стал мочиться.

«Очень жаль, очень…» Казалось, будто он сам себе сообщал об этом. Смотреть было противно, как он стоял, почти согнувшись, держа в одной руке зонтик и коробочку, а другой поддерживая хакама, но больше всего меня вывело из себя то, что, даже справив нужду, он и не думал уходить, а все стоял, продолжая бормотать. «Очень, очень жаль. Люди в этом городе заботятся лишь о внешних приличиях, думают только о себе, религия и вера в загоне. Весьма прискорбно».

Может быть, это священник из синтоистского храма? А в белой коробочке листки с предсказаниями судьбы или талисманы, которые он повсюду продает? Но тогда я должен бы почувствовать к нему симпатию как к своему в некотором роде собрату. И вправду, слова его почему-то тронули меня. «Хоть говори, что у тебя семеро детишек, хоть толкуй им, что ничего не ел весь день, – бесполезно. Очень, очень жаль. Люди в этом городе, уж если вдолбят себе, что не их дело, ни гроша не кинут».

Господи, до каких же пор этот тип будет повторять все одно и то же? Вдруг прямо перед собой на дороге я заметил полную женщину средних лет в черном плаще, с сумкой, – она тихо шла, опустив голову. Прекрасный случай! Стоит только выскочить из кустов и замахнуться – и сумка моя, но…

Тут я почувствовал, как стесняет меня этот немощный старик, похожий на священника. По правде говоря, я и сам еще раньше хотел помочиться, но из-за него не мог шевельнуться. Я уже подумал даже, не напасть ли мне прежде на него, но, слыша его нудное нытье, я почему-то не мог сделать и этого. И дело вовсе не в том, что мне было жаль его, а в том, что от его глухого, едва слышного голоса уныние передалось и мне, не хотелось двигаться, и я не знал, что мне делать.

Вскоре бормотание стихло. Но едва успел я облегченно вздохнуть, как вдруг с удивлением заметил, что он, опустив голову, ест бэнто. Тут уж я совсем отчаялся. Сердце мое, крепившееся все эти три дня, дрогнуло, я сразу вспомнил, что с самого утра еще ничего не ел.

Я всерьез разозлился на этого типа. Было явственно слышно, как он с хрустом разгрызает маринованную редьку и давится комками холодного риса, издавая квохчущие звуки, будто курица, заглотившая твердый корм. Я уже почти готов был выскочить из зарослей, вырвать у него из рук только что начатый завтрак и швырнуть в лужу, в самую грязь. В этот момент сзади, из темноты, раздался грубый голос с сильным местным акцентом: «Эй!… – Это был полицейский. – Эй, послушайте, что вы там делаете? У входа ведь ясно написано: вечером в сквер входить нельзя… Уходите живо! Уходите…»

Однако человек лишь молча оглянулся. Словно заведенный, он продолжал орудовать палочками, поедая бэнто. «А, черт с вами!» – Полицейский, видимо потеряв терпение, отошел, но человек и этого не заметил, целиком поглощенный едой.

Я вышел из укрытия. Остановившись прямо за спиной старика, я некоторое время наблюдал, как он ест. С обеих сторон шеи видны были непрестанно движущиеся челюсти, выпирающие, словно жабры. И пока я рассматривал выбритую, как у бонзы, голову с приплюснутым затылком, во мне постепенно нарастала жажда убийства. От кожи, изрезанной от затылка грубыми складками, казалось, исходил затхлый запах маринованной редьки. Как только он покончит с бэнто, я ударю тесаком прямо по его бритой башке. Я расстегнул все пуговицы плаща. Теперь-то я с ним покончу. Но в этот момент снова послышалось его бессмысленное бормотание. «Но я не могу так вернуться. Не могу так вернуться». А куда, собственно, вернуться? И почему вернуться? Может, его беспокоит, что он слишком мало собрал? Не знаю, но мне этот глухой, тяжелый, словно стелющийся по земле голос сразу напомнил и о родных краях, и о темном моем доме, и рука, сжимавшая рукоятку, едва не выронила тесак.

Прекратившийся было мелкий дождь, кажется, пошел снова, потому что послышался шум капель, ударяющих по листьям и по траве, и я ощутил на щеке холодную влагу. Я крепче сжал рукоять и сделал глубокий вдох. А он, по-прежнему держа в обеих руках бэнто и палочки, все продолжал и продолжал бормотать, словно в растерянности: «Но я не могу так вернуться, не могу так вернуться».