Текст книги "Нахид"

– Ты кто будешь? Это Асгар тебя привёз?

– Я? Я Нахид.

Она прищуривается и правой рукой хлопает себя по щеке. Её указательный палец немного согнут. Словно стрела вырывается из лука и впивается в меня. Впервые после возвращения в Иран я вижу кого-то, кто мне рад. Она хватает меня за руку и тащит за собой – теперь я вывихну и плечо! Мы вместе подбегаем к тётушке. Тут женщина отпускает мою руку и говорит:

– Туба, мы что, стали чужими? Почему вчера Асгар меня выставил? Ушастый парень всех считает убийцами и ворами и действует только тайно?

– Но я всё ещё вас не узнаю, – говорю я.

Подбоченившись, женщина обходит вокруг меня и заявляет:

– Ты и не должна меня узнать. Где бездетная Шамси и где Нахид-ханум, пожаловавшая из-за границы?

Теперь моя очередь заключить её в объятия.

– Я счастлива вас увидеть, госпожа! Вы очень хорошо выглядите. Совсем не постарели!

Она вытирает слёзы кончиком своего зелёного платка и говорит:

– Это комплименты. Почему же тогда не узнала, а? Нази-ханум, видно, довела до совершенства обычаи соседства. Тридцать лет мы были соседями, без здравствуй – до свиданья, без поздравлений и церемоний…

Опершись на подушку в клетчатой красной наволочке, я слушаю жалобы Шамси. Старая распря между мамой и ею меня не касается и должна быть ими решена между собой. Излив душу, Шамси хлопает себя по щеке:

– Девочка, а ты ведь не завтракала?! Совсем не думают о людях. Асгар-ага с утра собрался, да и был таков.

Следом за Шамси я иду в кухню. Она открывает над кучей посуды кран холодной воды и говорит:

– Без старых слуг никто не обойдётся. Не умеют на стол накрыть. Я сто раз говорила Асгару, но он не слушает.

– Вы имеете в виду того мужчину, который был тут вчера вечером?

– Ну да: Годрат. Он из подчинённых Асгара. Вроде как должен мне помогать. Парень честный, но, когда мужчины берут в руки тарелки с мисками и вообще что-то делают в кухне, мне плохо становится.

Она одной рукой поднимает оранжевый цилиндрический газовый баллон и говорит, что позвонит Асгару: баллон уже пустой. И продолжает:

– А ты помнишь, как мы сидели под ореховым деревом, и я тебе заплетала косы? Это уважаемое дерево могло бы рассказать не меньше целой книги!

Мокрой рукой она гладит меня по волосам и спрашивает:

– А ведь твои волосы были каштановые? Красишь?

– А что, мне не идёт? – говорю я.

Подбоченясь, она меня оглядывает:

– Картинка на стену: хорошенькая стала.

– А должна была вырасти уродкой? – спрашиваю я.

– Нази тебе не раз говорила: побольше молчи, а то ты слишком остра. Помнишь, ты зуб сломала – как выражалась?

Я захожусь от смеха и отвечаю:

– Шамси-ханум, а ты ведь была заводилой в представлениях. Сейчас ещё можешь что-то отчебучить?

Она закусывает нижнюю губу:

– Я ездила к святым местам и покаялась.

И тут сдавленный голос произносит:

– Нет Бога, кроме Аллаха!

– Превосходно! – восклицает Шамси. – Ну и острый слух у Тубы!

– Тётя разговаривает? – удивляюсь я. – Асгар предупреждал, что она может говорить, но не делает этого.

– Только эти слова и произносит, в любой ситуации.

Я вглядываюсь в лицо тётушки: если она столь отчётливо произнесла эту фразу, для неё не составит труда сказать любую другую. Почему же Асгар этого толком не объяснил?

– Я сомневаюсь, что тётя отсюда слышала нас, – говорю я. – Вы не обращали внимания, в какие именно моменты она это произносит?

Шамси качает головой:

– Я не помню даже, что вчера ела на ужин. А ведь и ей была судьба кушать то же самое.

«Что такое судьба, по-твоему?» – спросил доктор Шабих, и я ответила так:

«Вечером после того, как убили папу, мне стало очень плохо. Тётя сжала мне руку и сказала: “Девочка моя, не мучайся. Такова была судьба”.»

Доктор Шабих удивился: «Смерть отца была судьбой?»

«Хадж Исмаил умер через несколько дней после убийства отца, – ответила я. – Однажды он явился мне во сне и сказал: “Девочка моя, и это была судьба, то есть предопределение, участь”».

Мне хочется ещё поговорить с Шамси и узнать, как жила семья Рузэ в эти годы. Я стою у входа в кухню, приложив руку к груди, и смотрю на неё. А Шамси смотрит на мои ноги и говорит:

– Когда я закончу с обедом, я пойду куплю тебе новые туфли.

– Спасибо, я это сама сделаю.

Она берёт меня за подбородок и внушает:

– Ты с детства была сообразительна и остра на язык. Но, девочка моя, откуда тебе знать, где у нас рынок или где, к примеру, продаются банные принадлежности?

Сузив зрачки, она смотрит на большие настенные часы. Берёт с полки склянку кофейного цвета с лекарством, потом, сунув руку под спину тёти, приподнимает её и подкладывает две подушки. Даёт ей проглотить большую таблетку розового цвета, потом снимает с тёти платок и расчёсывает её крашенные хной волосы. Целует её в щёку и укладывает её высохшие руки поверх бёдер. Потом присаживается за чайную скатерть и говорит:

– У этой женщины сердце не выдержало. Мало разве она горя видела? Горе по мужу, горе по брату… Она не приняла того, что случилось, Нахид-ханум.

Мама, Нази, сейчас сидит в своей шикарной, тёплой и удобной квартире и получает удовольствие от жизни, а я должна здесь нести ответ за события, на которые я не имела никакого влияния. Я спрашиваю:

– Шамси-ханум, а как поживает господин Рахман? У него всё в порядке?

Она хлопает себя по бёдрам:

– Маш[6]6
  Машхади (маш) – титул человека, посетившего гробницу имама Резы (восьмого шиитского имама) в Мешхеде.


[Закрыть] Рахман сейчас, видимо, поднял голову из могилы, чтобы посмотреть, кто про него спрашивает. Это Нахид-ханум, внучка хадж Исмаила.

– Я не знала, что господин Рахман умер. Примите мои соболезнования.

– Муж мой умер молодым… – Шамси качает головой. – Маш Рахман умер и оставил Шамси вековать…

– Он был нежным человеком, – говорю я.

– Слышишь, Туба? – отвечает Шамси. – Иностранцы скорбят, а как мне оплакать потерю дражайшего друга?

Я не люблю горячее молоко, однако сейчас пью его. И даже нахожу вполне приемлемым. Шамси постелила скатерть для завтрака на ковёр. Аппетита у меня нет, и я не могу заставить себя съесть хлеба с сыром. Шамси не настаивает, хотя сама ест в охотку. Однако перед чаем «Дарджилинг»[7]7
  «Дарджилинг» – индийский высокосортный чай.


[Закрыть] я не могу устоять. Я переливаю чай из стакана в блюдце и беру кусочек сахара. Шамси ставит чайник с красными цветами на конфорку стильного самовара и спрашивает:

– Чем занимается Нази-ханум? Замуж не вышла?

Я чуть не подавилась чаем.

– Шамси-ханум!

– Вот ты и расскажи Шамси-ханум всю правду.

– Нет, она не вышла замуж.

– Поклянись Шамси!

Я клянусь и цитирую айаты Корана, но она не верит.

– А вы как, Шамси-ханум? – спрашиваю я. – Замуж не вышли?

Она туго затягивает узел платка, убирает под него свои волосы с проседью.

– Ты эти слова больше нигде не повторяй. Мой братец Носрат услышит – без крови не обойдётся.

Имя Носрата мне знакомо: Шамси всякий раз, как столкнётся с трудностями, повторяет, что пожалуется братцу Носрату и что он разберётся. При этом никто его никогда не видел. Шамси наливает по второй чашке чая и говорит:

– Ты и в детстве плохо ела.

– Асгар дома обедает? – спрашиваю я.

– Асгар?! После того, как появилась дочь архитектора, мы его вообще не видим.

Блюдце выскользнуло из моей руки, и горячий чай пролился мне на бедро и коленку. Нечестность – сама сущность таких мужчин. Тупица: так меня подвёл! Ну, увижу я его, покажу так, что он до конца жизни запомнит. Хорошо ещё, что подол мой из толстой ткани, и я не обварилась. Шамси приходит мне на помощь и хочет осмотреть то место, которое я ошпарила. Я отгоняю её, и она жалуется:

– Видишь, Туба? А завтра Нази с нас спросит – что мы ответим?

Я привожу себя в порядок – от стыда я, должно быть, вся красная. Почему я именно так отреагировала? Я бы эту ситуацию приняла как должное, но Асгар должен был сам сказать. Что ж, а он не сказал. Теперь слезами я что-нибудь изменю? Накинув жакет на плечи, я выхожу на крыльцо и сажусь там. Я чувствую, что, приехав в этот дом, я совершила ошибку, принизила сама себя. Чей-то голос слышится с улицы: ритм фраз и выговор кажутся знакомыми. Надев туфли, я иду к воротам и открываю их. Старик заслоняет лицо морщинистой рукой и объявляет:

– Шьём одеяла!

Стан его согбен, как тот лучок для трепания хлопка, который он держит в руке. Под мышкой у него длинный прут, а на плече – колотушка для отбивания мяса.

– Хадж-ханум, есть ли у вас работа, по шитью одеял?

Я гляжу на его закрывающую лицо руку и вижу, что её указательный и средний пальцы прижаты друг к другу, будто срослись. Всматриваюсь в черты его лица. Как звали человека с трапециевидными усами и в этой вот шляпе с засаленными краями?

– Господин Мосайеб, – говорю я, – вы постарели!

Трясущейся рукой он прислоняет к воротам свой лучок для хлопка и снимает шляпу.

– Я к твоим услугам, хадж-ханум, но что-то не вспомню. Как эта улица зовётся?

– Улица Деразе, – отвечаю я. – А это дом хадж Исмаила.

Он садится рядом со своими инструментами и тяжело вздыхает.

– Глаза мои уже не видят, хадж-ханум. Однако нужда и в предзимний мороз выгонит – брожу вот по домам и улицам.

Он не помнит хадж Исмаила и того, что каждый год приходил в этот двор и трепал тут хлопок. Вдруг появляется Шамси и спрашивает:

– Ты с кем тут разговорилась?

Я указываю на Мосайеба, и Шамси кривит губы:

– Мосайеб уже не работник. Асгар их тут разбаловал.

– Нельзя так, – возражаю я. – Немного денег ему дадим.

Но она запирает ворота и внушает мне:

– Нахид-джан, ты в этот дом нищебродов не собирай. А я-то думала, гадальщик пришёл, книгу вот принесла.

– Гадальщик? – удивляюсь я.

– А что, не слыхала о таких? На Западе по книгам разве не гадают?

Взяв мою руку, Шамси смотрит на ладонь и объявляет:

– После полудня я тебя отведу к Гялин-ханум. Любую порчу и колдовство она снимает, приводит счастье и женихов.

– Ты что, серьёзно, Шамси-ханум? – удивляюсь я. – Это ведь суеверие.

Шамси закусывает кожу между большим и указательным пальцами и отвечает:

– Типун тебе на язык. Нази-ханум те же слова говорила.

Дверь комнаты распахивается. Это опять то же страшилище. Я не обращаю на него внимания, а он сначала стоит надо мной, потом берёт мои листки. Под неярким светом всматривается в написанное на серой бумаге. Читает, причём очень внимательно. И вопрошает:

– Это что ты написала? Повесть о Хусейне-курде[8]8
  «Повесть о Хусейне-курде», или «Повесть о Хусейне-курде Шабестари» – иранское фольклорное произведение, созданное в эпоху Сафавидов и имеющее элементы плутовского романа.


[Закрыть]?

– Вы сами сказали описывать всё до мелочей.

– Я говорил не пропускать важных предметов.

– К примеру, каких предметов?

– Ты или притворяешься дурой, или ты действительно дура.

– А со мной сразу и то и другое беседует.

– Молчать!

Я опускаю голову.

– С этого момента пиши только о том парне и о его семье. И побыстрее. Причём не думай, что доброжелательность, которую я тебе высказал, решает дело. Ты преступница, не забывай этого.

Я начинаю плакать – может, и для того, чтобы смягчить его. В горле сухо – а здесь и кружки воды не дадут. Этот подлец пытается вывести меня из равновесия и заставить сдаться и написать то, чего он требует. Но и я должна написать так, как у них положено, чтобы не дать ему повода.

Когда Асгар понял, что я узнала о его помолвке, он ускорил события и сам предложил навестить дом его будущего тестя. Хотя я и обиделась на него, но согласилась, заметив: «Иду только ради тётушки. А вообще-то я в Иран не для того приехала, чтобы ходить по гостям. Моя цель – разоблачить убийцу отца».

Асгар не стал надевать ни костюма, ни галстука. Я тоже решила не возиться с косметикой и причёской, надела свой костюм с юбкой, лимонного цвета. При всём сказанном знакомство с его невестой – немаловажное событие. Я очень хочу увидеть его избранницу вблизи. Если я правильно угадываю, мы едем в нижнюю часть города. Указав на узкую улицу, я замечаю:

– Не думала я, что человек твоего статуса возьмёт жену из такого общественного слоя.

– Ты же знаешь, – он пожимает плечами, – что все эти разграничения условны.

– Ты влюбился, – говорю я. – Права была Шамси-ханум.

Очень взвешенным тоном он отвечает:

– Шамси-ханум знает лишь половину истории. А тебе известна ещё и моя любовь к потомственным тегеранским семьям – тем, которые чтут иранские обычаи и традиции. И я предпочитаю домовитую жену…

Опасаясь его обидчивости, я не продолжаю эту тему.

Он паркует машину и объявляет: «Приехали!»

Я сразу выхожу и вдыхаю полной грудью: мне как-то стало душно в машине. Тяжело дыша, подбегает полицейский и щёлкает каблуками.

– Бог в помощь, старина! – говорит ему Асгар. – Машалла, отлично бегаешь!

– К услугам вашего превосходительства! – чеканит полицейский.

– Всё тихо-спокойно? – спрашивает Асгар.

– Так точно, ваше-ство! В четыре глаза слуга ваш бдит без перерыва.

Асгар из своего бумажника кофейного цвета достаёт ассигнацию в десять туманов и распоряжается:

– Глаз не спускай с машины.

Полицейский кланяется, потом сообщает:

– Имею рапорт для ваше-ства.

– Говори, слушаю.

– Ваш покорный слуга более тридцати лет отслужил в полицейском управлении, подавал рапорт об отставке, не изволили принять.

– Ты сам знаешь, – отвечает Асгар, – что полицейское управление с нами напрямую не связано. Но я сделаю звоночек генералу Амиршахи.

Мы сворачиваем в переулок. Он более узкий, чем улица Деразе, однако не похож на тупиковый. Мусор тут выбрасывают прямо на тротуар. Пахнет керосином. Возле керосиновой лавки стоит небольшая очередь. Вот и ворота Асгарова тестя. Асгар звонит и говорит мне:

– Не хмурься и не морщись – мы пришли в гости.

– Как мой костюм? – спрашиваю я негромко. – Цвет мне идёт?

– Не беспокойся, – отвечает он. – Эта семья не привередничает.

Ворота открыл весёлый, подвижный паренёк. Мы проходим под навесом, имеющим аркообразную форму, и спускаемся вниз на три ступеньки. Двор спрыснут водой, и герани у бетонных стен – свеженькие. Всё хорошо освещено, нигде не темно. Под потолком высокой и широкой террасы горит лампочка в шестьдесят ватт, но прежде всего я замечаю пожилого мужчину, одетого в белое: он стоит и держит руку у груди. Поднявшись по ступенькам, я по-американски протягиваю ему руку, но он, прижав свою руку к груди, говорит:

– Вы оказали нам честь вашим посещением, осветили наш дом.

Из-за спины старика выходит смуглая девушка и говорит:

– Добро пожаловать, Нахид-ханум.

Наверное, я просияла, увидев, как красива Асгарова невеста. Она кажется немного стеснительной. Меня вводят в гостиную – Асгар задержался на веранде. Ноздри пощипывает дымок благовонного курения – я узнаю алоэ. Посреди комнаты – каменный бассейн, прозрачная вода которого ласкает взор. Повсюду у стен разложены туркменские диванные подушки; ниша и камин прикрыты скатёрками с золотым шитьём. Меня усаживают прямо против одной из дверей, Асгар помещается чуть выше, рядом с пожилым мужчиной; это, конечно же, отец Захры. В комнате на стене – единственная фотография, на ней старик с пронзительным взглядом и белой длинной бородой. Улыбаясь, он сидит под сенью дерева и накручивает полотнище чалмы[9]9
  Знаменитая фотография имама Хомейни во Франции, где он находился перед возвращением в Иран.


[Закрыть]. Входит женщина в чадре: вероятно, мать невесты. Она ласково целует мою голову – при этом её опрятная складчатая чадра легла мне на колени. Из двери в нижней части комнаты появляется худощавый юноша с бородкой каштанового цвета и садится рядом с пареньком, который открыл нам ворота. Сама Захра одета в длинное простое платье, на голове её – розовый платок с узором из мелких гвоздичек. Молоденькая девушка вносит чай на подносе. На ней джинсы «Ли», а волосы её накручены на бигуди. Старик представляет всех:

– Меня зовут Хоршид Пирния. Госпожа Хуше – моя супруга и искренний друг. Захру вы, конечно, узнали. Фарзане – последний ребёнок в семье, отцова любимица. Хмурящийся молодой господин – это Кейхан, старший сын. А вот сидит Кейван, счастливый и смешливый. Госпожа Рузэ, – добро пожаловать в наш дом.

Я вручаю Захре купленный мною букет цветов и говорю:

– Простите, что я с пустыми руками. Примите мои поздравления.

– Благодарю вас, – отвечает Захра. – Вы сами как цветок. Мы не разрешили бы вам утруждаться.

Фарзане говорит о цветах:

– Ваш вкус совпадает с моим. Я тоже влюблена в розы.

Асгар снимает кожаную куртку и накрывает ею свои ноги. Хоршид говорит мне:

– Вы, кажется, не очень охотно приехали к нам на ужин, опасаясь, что будете связаны благодарностью за гостеприимство. Но я такой счёт никому не предъявляю.

– Это я виноват, – говорит Асгар. – Прошу прощения, если кого-то обидел.

– Вы действительно живёте в Америке? – спрашивает Фарзане, сидящая напротив меня.

– Да, – отвечаю я.

– В каком городе? – продолжает она.

– В Нью-Йорке.

Хоршид, устроившийся удобно, левой рукой опираясь на подушку, говорит:

– Из Тегерана вы прямо переехали в Нью-Йорк? Я слышал, город дорогой для жизни.

– Несколько лет мы прожили в Ньюарке, – отвечаю я. – Когда меня приняли в университет, переехали в Нью-Йорк.

– Я о таком городе и не слышал! – признаётся Кейхан.

– Странно, – отвечаю я. – Разве до вас не доходили новости о расовых волнениях 1967 года? Очень громкие события были.

– Вы оставили Америку – и для какой цели приехали в Иран? – спрашивает Фарзане.

Хуше, выпростав руку из-под чадры, предостерегающе касается своей дочери. Кейхан, не глядя на меня, отвечает сестре:

– К счастью, не все думают, как ты; не остаются безучастными к судьбе родной страны.

Кейван смеётся над братом:

– На вас снизошло откровение относительно того, зачем приехала ханум?

Мать хмурится, а отец объясняет:

– Хадж-ханум, не обижайтесь. Госпожа Рузэ раньше или позже поймёт, что в этом доме каждый играет по своим нотам.

– Эти два бойцовых петуха, – замечает Захра, покраснев от смущения, – не могут двух минут прожить без драки. Непонятно, как они из одного блюда едят!

Кейхан говорит очень серьёзно:

– Пусть мы сломаем зубы, но выгрызем у Бога для некоторых человеческую судьбу.

Его брат отвечает:

– Вам дали почётное право сидеть в седле и поучать – но благодарите Бога за это, хотя бы.

Наступает черёд Кейхана, и он говорит:

– Я очень рад: вам всё-таки втолковали, что Бог есть.

Меня разбирает смех, и я говорю:

– Спор ведётся с большим тактом: они друг на друга даже не смотрят.

Хоршид берёт меховую накидку и говорит мне:

– Если вам холодно, набросьте её на плечи. В этом году керосин вот такого качества.

– Спасибо, мне тепло, – отвечаю я.

– Эти два сына родились друг за другом, – продолжает Хоршид. – Их мать тогда страдала от потери брата, и вот они такими выросли.

– Отец, ты что? – восклицает Кейхан.

– Да, братья не похожи друг на друга! – говорю я. – Кейхан схож больше с Фарзане, нет?

Фарзане кривит губы:

– Нахид-ханум?! В чём это я в него пошла?

– Благословенный нос, – говорит Кейван.

Фарзане рассерженно уходит, а Хуше идёт за ней следом.

– Что же ты сидишь, Захра? – говорит отец. – Угощай гостью.

Около бассейна Захра снимает белое покрывало с большого расписного подноса, и от вида того, что на нём, у меня начинают течь слюнки. Я вижу поджаренную пшеницу и сушёные тутовые ягоды, крупный чёрный изюм и орехи, жареный горох и кишмиш. Я обращаюсь к Захре:

– Не могли бы вы позвать Фарзане? У меня к ней дело.

– Если хотите, – отвечает Захра, – вы можете сами пройти и поговорить с ней.

Не успела я дойти до кухни, как Захра догнала меня и негромко сказала:

– Зайдёмте на минутку сюда. У меня есть к вам дело.

Запах жареного мяса с зеленью щекочет мне ноздри. Крышка кастрюли с тушёным мясом и овощами открыта. Слюна течёт вовсю, но я не должна показывать, что голодна. Платок Захры откинут на шею, её чёрные волосы мелко вьются. Взяв меня за руку, она говорит:

– Прошу вас, Нахид-ханум, сочтите то, что я вам скажу, проявлением сестринского сочувствия.

– Не беспокойтесь, я всё пойму.

– Асгар говорил мне о том, что случилось с вашим покойным отцом. Я, честно говоря, очень встревожилась и считаю, что вы правы, желая стучаться во все двери, чтобы наказать убийцу.

В этом месте она помолчала, и я подбодрила её:

– Говорите, я жду.

– Как бы мне выразиться… Асгар находит вероятность того, что вы добьётесь результата и накажете преступника, весьма низкой.

Я высвободила руку.

– Так. И что же?

– Нахид-ханум, я не хотела вас огорчать. Я хотела, чтобы вы правильно сориентировались. Не хочу, чтобы вы усугубили ваше горе напрасным хождением по инстанциям.

Я вспыхиваю. Отступаю на шаг и говорю:

– Я не вижу в том, что вы сказали, злого умысла – или как это ещё можно назвать. Но хочу, чтобы вы знали: здесь, в Иране, я ни минуты не отдохну до тех пор, пока не заставлю грязного убийцу понести наказание. Я не только не жду ничего от Асгара, но между мной и им вообще нет точек соприкосновения. В этом будьте спокойны.

Пригладив рукой волосы, я возвращаюсь в гостиную. Захра сделала моё сердце пустым, но я не должна терять самообладание. Ничто и никто не должны отклонить меня от моей цели. Теперь я понимаю сдержанность Асгара. Он не надеется на мой успех, но не хотел говорить это вслух. И хорошо, что я, наконец, узнала причину его замкнутости и даже бегства от откровенности со мной. Хотя как было бы хорошо, если бы он сам мне это всё сказал, а не переложил тяжесть судьбоносного разговора на чужие плечи. Я бы яснее видела ситуацию и серьёзнее взялась за раскрытие этого преступления против отца. Ведь я сама до приезда в Иран говорила, что не рассчитываю на помощь Асгара. Но человеку свойственно тешить себя иллюзиями, и я убедила себя, что, может быть, встреча со мной подтолкнёт Асгара к действию… Я ошиблась.

Фарзане встречает меня в коридоре возле гостиной:

– Нахид-ханум, вы меня искали?

– Я хотела пригласить тебя как-нибудь заглянуть к нам. Я привезла кучу фотографий. Наверняка они тебе понравятся. И много журналов.

– Правда? – Фарзане даже присела. – А какие у тебя фотографии?

– Любые, какие душе твоей угодно.

– Нахид, а какая у тебя учебная специализация? – спрашивает Кейхан, и Хоршид тут же его поправляет:

– Что это с тобой сегодня, сын? Надо говорить «госпожа Рузэ».

– Я оговорился, папа.

– А меня это вовсе не задело, – замечаю я, взглянув на Асгара. – Слишком вежливая речь мне самой не нравится.

– Вы чересчур добры, госпожа, – говорит мне Хоршид. – Но мой сын обязан придерживаться правил приличия. И я прошу прощения.

– Папа, а зачем вы извиняетесь за Кейхана? – спрашивает Кейван. – Слава Аллаху, у него есть язык.

– Хорошо, что в этом доме, – говорит Кейхан, – всем известно, кто всех невоспитаннее и брыкливее.

– Госпожа Рузэ, не обижайтесь, – говорит Кейван. – Это он так понимает вежливость и этикет. Вместо того, чтобы извиниться перед вами, набрасывается на всех.

– Кейван, не будь злым, – говорю я. – Как бы там ни было, он твой старший брат.

Кейхан краснеет и бледнеет, однако глаз не поднимает и на меня не смотрит. Мучается молча, а Хоршид говорит:

– Оставьте их, госпожа. Мы с матерью не участвуем в их играх.

Но тут Кейхан не молчит.

– Во-первых, – говорит он, – наш спор не надуман, и мы не с жиру бесимся. Во-вторых, те равнодушные, которые не отмечают Ашуру[10]10
  Ашура – десятый день мусульманского лунного месяца мухаррама, годовщина гибели шиитского имама Хусейна, убитого воинами халифа Язида.


[Закрыть], – их грех не меньше, чем у воинов Язида.

Кейван принимает вызов:

– Вот так уважение к отцу с матерью!

Хоршид залпом допивает чай и говорит:

– Слава Аллаху за то, что он не назвал никого Шемром[11]11
  Шемр – убийца шиитского имама Хусейна, в переносном смысле – злодей, изверг.


[Закрыть] или, я не знаю, нечестивыми рабами.

Я поворачиваюсь к Кейхану:

– Разве не лучше было бы добиваться ваших целей более миролюбивыми способами?

Не глядя на меня, Кейхан отвечает:

– По выражению доктора[12]12
  Доктор Али Шариати (1933–1977) – крупный иранский социолог и философ, соратник имама Хомейни.


[Закрыть], никакое миролюбие не превосходит истину, а борьба за свержение режима – это и есть бесспорная истина.

– Этот ваш доктор, – замечает Кейван, – не имеет ни знаний, ни опыта для руководства антикапиталистической революцией.

– Ну вот. Наука, с их точки зрения, – говорит Кейхан, – это советский марксизм, и только.

– Видите, отец? – говорит Кейван. – При маме вам скажу: эти два-три термина он перенял у меня. Но что тут поделаешь? Мы ведь учились, причём бесплатно, мы ведь – старший брат.

– Хоршид-хан, – говорю я, – мне кажется, что вы с детства отдавали предпочтение Кейвану перед Кейханом. Оттого старший чувствует себя ущемлённым.

Щёки Кейхана втягиваются, а Кейван восклицает:

– Это он ущемлённый? Сейчас он прикидывается мышью.

Кейхан балансирует, сидя на коленках:

– Погоди: гости уйдут, я разъясню тебе, кто из нас мышь.

Хоршид громко хлопает в ладоши:

– Хватит, ребята. Дочь, принеси, пожалуйста, арбуз.

– Мама, а у нас есть арбуз?! – восклицает Фарзане.

– Папин друг привёз с юга, – объясняет Хуше. – Захра-джан, арбуз в подвале. Будь осторожна на ступеньках.

– Ступеньки не страшны, – замечает Кейван. – А вот джиннов надо опасаться.

– Ни один джинн с тобой не сравнится в зловредности, – говорит Фарзане, и Кейван отвечает:

– Ну конечно, ты ведь их задобрила. Ад тебе не страшен, и я тоже складываю оружие. Объявляю перемирие.

Брат и сестра обмениваются колкостями, но где им понять меня, с детства страдавшую от отсутствия брата или сестры. Семейство Пирния мне нравится, и я считаю, что Асгара надо поздравить. Мои ноги затекли, и я сажусь по-турецки. Входит Захра с нарезанным арбузом, и я говорю:

– Захра-ханум, этим вечером вы прямо с ног сбились. Я не хотела доставлять столько хлопот.

Захра смотрит на Асгара и говорит:

– Помилуйте, мы вовсе не утруждались!

Захра и Асгар ведут разговор взглядами, мне непонятный. Я предполагаю, что Захра слегка обижена, неизвестно, по какой причине. Я с Асгаром ни в малейшей степени не кокетничала, и он тоже разговаривал и вёл себя дипломатично.

– Вы так и не сказали, ханум, – напоминает мне Хоршид, – какую специальность вы получили в Америке.

– Моя специализация – сохранение исторических памятников. В основном я работаю с древними надписями и рисунками.

Крупные полнокровные губы Хоршида расцветают улыбкой:

– Мы с вами коллеги, ханум. Я греюсь у того же костра.

– Так ведь в Америке нет древних памятников, – говорит Кейхан.

Асгар – после того, как я вернулась из кухни, – молчит, не произнёс ни слова. Думаю, он понял, что между мною и Захрой состоялся разговор.

– Американцы влюблены в Восток, – отвечаю я Кейхану. – Китай, Япония, Египет, Индия…

– А вы? – спрашивает он.

– А я полюбила работать с резьбой по камню, в каком бы месте мира она ни была произведена.

– Культовые строения также входят в сферу вашей работы? – спрашивает Хоршид, и я отвечаю:

– Греция известна своими храмами, так же как и Рим. Римские амфитеатры, арки, храмовые лестницы – всё это имеет мировую известность. С приходом христианства архитектура стала ещё более одухотворённой, например, в византийской церкви через купол освещается всё внутреннее пространство.

Хоршид хлопает себя ладонью по коленке:

– Вы видели эти здания?

– В Риме я была в храме Святой Сабины.

– И в Париже были? – интересуется Кейхан, но ответить не даёт Хоршид, который спрашивает меня:

– А что вы знаете о нашей собственной архитектуре?

– Меня одинаково интересуют греческие храмы и наша Чёрная церковь[13]13
  «Чёрная церковь» («Кара-Келиса») – древний армянский монастырь Святого Фаддея, имеющий типичную для армянских церквей коническую форму куполов, находится в иранской провинции Западный Азербайджан.


[Закрыть], целиком построенная из камня, с резными изображениями религиозной тематики. И мне бы хотелось – пока я в Иране – посмотреть какое-нибудь из наших культовых сооружений.

– Это я вам легко устрою. Я работаю в хосейние[14]14
  Хосейние, или хусейния – в шиитском исламе помещение, в котором происходит обряд оплакивания имама Хусейна и где устраиваются религиозные мистерии.


[Закрыть], которую стоит посмотреть.

– Какова была причина строительства в Иране Чёрной церкви? – спрашивает Кейхан.

– Иран с древних времён был духовным убежищем, – отвечаю я. – Когда первых христиан жестоко преследовали, приверженцы этой религии бежали в нашу страну. Ещё у нас есть Сузы, где жил пророк Даниил.

– Интересно, очень интересно, – говорит Кейхан.

– А вы тоже студент?

– Да, я изучаю литературу.

– В каком университете?

– В Тегеранском.

– О! Знаете ли вы профессора Негахбана?

– Конечно, все знают доктора Негахбана, это один из популярнейших профессоров факультета.

– У меня есть посылочка для него, – говорю я обрадованно, – я должна её передать ему лично. Быть может, попрошу вас оказать мне любезность и устроить встречу с ним.

– Возвращаясь к иранской архитектуре, – говорит Хоршид, – пусть она частично глинобитная, но в ней есть шарм, которого больше не найдёшь нигде в мире. Вы обязательно должны уделить нам время и посмотреть это вблизи.

– Конечно, – отвечаю я. – Хотя есть тонкости, которых я не понимаю. Например, миниатюры изображают людей крупнее деревьев, а деревья – величественнее гор. На мой взгляд, искусство должно быть близким к реальности. Кстати, я не люблю, как пахнет древность и бездействие, – запах, присущий кладовым и чуланам.

Доктор Шабих спросил: «Насколько хорошо вы знаете вашу страну?»

Я ответила: «А какое отношение к сеансам психоанализа имеет моё знание страны?»

Он сказал: «В применяемой мною методике культура и религия стоят на первом месте. Счастье внутри нас, а не снаружи».

«Это доказала психологическая наука?» – спросила я.

Доктор Шабих ответил: «Психотерапевт – сама Америка. Её народ беспокоен, люди одиноки. Шабих изучал Веды, даосизм, синтоизм, веданту».

Дверь комнаты допросов открывается, и в неё входит мужчина в костюме, с тонкой талией, которого я до сих пор не видела.