Текст книги "Татарский удар"

2

Мне нравится БГ, а не наоборот.

Александр Башлачев

С Петей мы познакомились в середине 90-х, когда я неожиданно для себя оказался в составе правительственной делегации во главе с премьер-министром Татарстана, отбывавшей на заслуженную и страшно напряженную работу в город Париж. Столь чудесной оказией я был обязан давнему приятелю, который служил-служил себе малозаметным чиновником, да вдруг пошел в гору и дорос до заместителя министра внешних сношений республики. Он по старой дружбе и всунул меня пару раз в эскорт, обеспечивающий промоушн столь интимного дела, как внешние сношения.

Включение ничем не примечательного журналиста малотиражной деловой газеты в делегацию, в которую традиционно (в силу известных предпочтений чиновников, резонно полагающих, что слово было только вначале, а теперь наступил черед картинки) допускались только официальные фотографы и телеоператоры, потряс журналистскую тусовку во главе с оскорбленным пресс-секретарем Кабмина, которого попастись на Елисейские поля не взяли.

Затем настал черед трястись мне – не от страха или гнева, а от изумления. Изумишься тут, когда за два дня до отлета звонит запинающийся субъект, представляется сотрудником КГБ и предлагает встретиться и поговорить «по поездке». Я решил, что мне либо немедленно дадут авторучку с цианидом – на случай, если премьер, надышавшись отравленным свободой галльским воздухом, пополнит нестройные ряды невозвращенцев и выдаст Главную тайну независимого Татарстана, которую знает каждый мальчишка, но никому ее не говорит – потому что западло. Либо же со мною наконец-то проведут инструктаж про коварный зарубеж и буржуазную заразу.

На самом деле все оказалось еще запущеннее: старлей Петр Куликов, мой ровесник чрезвычайно застенчивого вида, попросил меня всего лишь поглядывать, не попытается ли кто-нибудь из представителей встречающей стороны затеять какую провокацию против гостей. Как именно может выглядеть провокация, Петя толком объяснить не смог – видимо, потому, что термин «провокация» в его советском понимании выглядел безнадежно устаревшим даже с точки зрения кадрового гэбэшника, а свободно-российское понимание к тому времени еще не созрело.

В итоге мы сошлись на том, что я буду руководствоваться гражданским чувством, каковое поможет мне если не пресечь, то хотя бы обратить внимание на попытки встреченных французских политиков, бизнесменов или журналистов как-то скомпрометировать нашу сплоченную группу и представляемую ею республику в целом.

Наблюдатель из меня оказался аховый, ничего я подозрительного не заметил, кроме, разве что, подозрительной страхолюдности хваленых француженок. Но докладывать об этом как о части антитатарского заговора, призванного отвратить республику от европейской цивилизации, я Пете не стал. Так что старлей Куликов, бдительно позвонивший в первый же день после моего возвращения, только повздыхал, тем не менее многословно поблагодарил меня за отзывчивость – и распрощался, как я решил, навсегда.

Несмотря на это, при первой же встрече с Ильдаром Саматовичем (тогда он еще заходил в редакцию) я решил поинтересоваться, не знаменует ли бурный интерес, проявляемый уважаемым комитетом к моей скромной персоне, возвращение к старой сказке про белого бычка. Ильдар с ходу отвечать не стал, но удивился – или притворился удивленным – и поспешно раскланялся. Он перезвонил через час, чтобы посетовать на извечную болезнь разветвленных структур, где правая рука не знает ничего про левую (да и как ей знать, если у руки мозгов нет), и официально заявить, что господина Куликова и любых других представителей конторы, буде они возникнут на моем горизонте, я могу посылать с легкой душой и в любом направлении. И только врожденная вежливость не позволила мне ответить в том плане, что это правило вполне распространяется на самого подполковника Ильдара Гильфанова, замначальника аналитического управления КГБ Татарстана.

С Гильфановым мы были знакомы лет восемь. То есть поначалу полноценным знакомством это назвать было никак нельзя, потому что первые месяцы я совершенно не представлял себе, кем является рыжеватый сухопарый мужик лет под сорок, примерно раз в месяц возникавший в кабинете верстки нашей редакции. Он подолгу сидел за компьютером, возился с верстальной программой, попутно открывая букеты окошек, содержимое которых я видел только в кино про хакеров: какие-то столбцы цифр и команд, сменяемые допотопными трехцветными заставками. Я решил, что дяденька представляет компьютерную фирму, которая по договору обслуживает наш верстальный антиквариат. Необходимость в этом была острейшая: станцию верстки мы закупили в начале 90-х в Германии, за дикие по тем временам деньги, пожертвованные руководством республики на развитие свободной прессы. Само собой, аппаратуру сами чиновники и выбирали – по их собственным словам, выбрали наилучшую и наидешевейшую. Насчет дешевизны, похоже, не врали. Правда, скромно обходили стороной тот момент, что львиная доля переведенной в братскую Германию суммы тут же откатилась в карманы официальных покупателей. А заявления о наилучшести подтверждались разве что известным слоганом про качество, проверенное временем. Время проверяло эти сундуки с электроникой довольно долго и как только могло. Лишь некоторое знакомство с историей прикладной кибернетики не позволяет мне утверждать, что именно на наших компьютерах верстались первые издания Mein Kampf и все без исключения номера Voelkischer Beobachter.

Так вот, первые месяцы поглазеть на нашего зверя под сложным названием Poltype-Monotype сходилась вся полиграфическая Казань, восхищенно цокавшая языками и хлопавшая ладонями по тучным от сидячей работы ляжкам. Пару лет спустя, когда все предприятия и учреждения обзавелись полноценными писишками и маками, иссякший поток ходоков формировался исключительно из ремонтников, которые являлись гальванизировать раритет, а самые отмороженные из них – просто поржать. Последних мы гнали.

Рыжеватый дяденька выделялся на общем фоне разве что аккуратной одеждой, прической и приятной отмытостью, а также тем, что занимал рабочее место верстальщика не более десяти-пятнадцати минут. Я же не знал, что он не починяет примус, а скачивает из него отдельные программы – не иначе для музея КГБ (не для криптографических же нужд) – и копирует некоторые номера нашей газеты. Эта тонкость выяснилась почти случайно, когда я в разговоре с Долговым посетовал на то, что наш сундук ломается до безобразия часто – так что уважаемого техника приходится приглашать чуть ли не каждую неделю. Тогда шеф и объяснил, что этого техника не приглашают – он сам приходит.

Данная истина подтвердилась буквально через неделю (все-таки в параноидальных хохмах про жучков, установленных в каждом табурете, доля правды особенно велика).

Уважаемый техник, деликатно постучав, заглянул ко мне в кабинет и испросил десять минут для важной беседы. Здесь он и представился официально, как у них принято, – с быстрым сованием раскрытой корочки под нос собеседника, – и сообщил, что комитет и родина жутко нуждаются в моей помощи.

Я тут же сообщил, что работать в КГБ меня уже звали, почти сразу после окончания университета, и я отказался. И с тех пор не передумал.

Ильдар Саматович мило засмеялся и поинтересовался, почему.

Для краткости я сообщил, что в шпионы не гожусь из-за болтливости, в контрразведчики – из-за неодобрительного отношения к любому режиму и субординации. К тому же меня полностью устраивает нынешняя специальность, и где-то до пенсии я менять ее не намерен. Я не стал уточнять, что в ходе той давней беседы меня особенно разочаровало одно простенькое обстоятельство: пригласивший меня на Черное озеро усатый майор в штатском, наизусть зачитавший мои биографические данные, даже не знал, что я женат, что занят безнадежным воспитанием двухлетнего сына и что мы давно живем не по адресу из майоровой шпаргалки. Если уж гэбэшники не способны выяснить такой малости, подумал тогда я, на что они вообще способны?

Выяснилось, что на многое. Гильфанов, тогда тоже майор, заявил, что я нужен родине и комитету совсем не в качестве штатного сотрудника. Тут я заржал и поднялся с места, обозначая завершение беседы. Майор ухмыльнулся в ответ и попросил дать ему полминуты, чтобы закончить мысль.

В законченном виде мысль сводилась к следующему: вопросы государственной безопасности имеют столь много гитик, что самые умные гэбэшники отвечать на эти вопросы в достойном объеме просто не успевают. И чекисты давно научились занимать ума на стороне – у привлекаемых от случая к случаю экспертов, одним из которых предложено стать и мне. Это несложно, не противно и совсем не больно: надо лишь время от времени, очень редко, письменно размышлять на заданную Ильдаром Саматовичем тему – в любой тональности, на совершенно добровольной и, скорее всего, взаимовыгодной основе. Нам от вас нужна не информация, нам нужна аналитика, объяснил майор.

Я начал кокетничать, говорить, какой я вам аналитик.

Гильфанов пресек мое самоуничижение парой изощренных комплиментов и сообщил, что именно моего видения ключевых проблем до сих пор не хватало, чтобы навести полную безопасность на территории Татарстана, а то и всей России.

В общем, он меня уломал. Я заявил, что займусь только тем, что мне интересно, и только на моих условиях. Одно из них, из условий, – использование своих текстов при подготовке журналистских материалов. А также при необходимости возможность обращаться в КГБ за информацией (пассаж о взаимовыгодности сотрудничества я предпочел понять только так).

Что ж. Это не в наших правилах, но для вас, в виде исключения – и зная, что вы не будете злоупотреблять, так что все, что в наших силах… и т. д.

Конечно, я не сказал, что готов начать немедленно. За меня сказал Гильфанов, оказавшийся тем еще ковалем горячего железа. Он извлек из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок и предложил подумать над темой. Тема – бледно напечатанные матричным принтером вопросы – так или иначе сводилась к опасностям, подстерегавшим Татарстан при самостоятельном налаживании им внешнеэкономических, а особенно внешнеполитических связей.

Так я стал внештатным экспертом аналитического управления КГБ республики. По классической схеме, через пару месяцев, когда я навалял вторую справочку – про возможные способы внебюджетной поддержки научных учреждений, кажется, – Ильдар объявил, что такие дела бесплатно не делаются, и предложил поставить наши отношения на нормальную финансовую основу.

Я резко отказался.

Ильдар, помявшись, сообщил, что его начальство такого подхода не поймет.

Я ответил, что при всем моем уважении к майору Гильфанову не могу считать данное обстоятельство своей проблемой, и если комитет не устраивает нынешняя схема сотрудничества, то меня не устраивает никакая другая. Тогда он попросил меня не в службу, а в дружбу встретиться с его начальником, от которого и исходят настойчивые просьбы упорядочить отношения.

Я интереса ради согласился.

Встреча получилась как в шпионском фильме. Ильдар позвонил и попросил подойти к 13.00 к столику администратора реконструируемой гостиницы «Казань», расположенной в двух шагах от редакции, на той же улице Баумана. Я, как путевый, подошел, потолкался в запертую наглухо дверь, пожал плечами и вернулся на работу. Через минуту перезвонил удивленный Ильдар, а когда я выразил собственное недоумение итогами похода, охнув, уточнил, что входить ведь надо через запасный вход – «я думал, вы знаете». На эту вздорную реплику я не отреагировал, и, как оказалось, поступил умно. «Казань», вопреки моим представлениям, была набита народом, поскольку ремонтировалось только левое крыло, а правое было отдано на растерзание разнообразным офисам. Тем не менее вылупившийся из-за будки «Ремонт часов» Ильдар повел меня именно налево – на второй этаж, по засыпанным мелом и щебенкой ступенькам и неровно сваленным доскам, мимо прислоненных к ободранным стенам пакетам стекол.

Полковник, имя которого я тут же забыл (Рустам Ильдусович или Марат Ахметович, что-то распространенное, в общем), – кудрявый, усатый и безумно энергичный брюнет – ждал меня чуть ли не с распростертыми объятьями за самой обшарпанной дверью без номера.

Полкан убалтывал меня полчаса, очень разнообразно и квалифицированно (Ильдар молча сидел в сторонке на строительном топчанчике). И я, быть может, согласился бы с каким-нибудь из предложений – у нас в это время совсем с деньгами было худо, – если бы живо не представил себе, как гэбэшники после очередной смены начальства или просто из оперативной необходимости в один прекрасный момент обнародуют мою расписку о получении денег – и придется тщетно доказывать всему миру, что я не стукач и не верблюд.

Полковник отстал только после того, как я утомился виртуозными петлями и иносказаниями, и на сетования по поводу того, что вот я оказываюсь допущенным к секретной информации, а они, значит, не имеют никакой гарантии того, что я эту информацию не разболтаю, – так вот, на сетования я снова ответил предложением в таком случае прекратить наши контакты. Чтобы подобных опасений впредь не возникало. Тут сиротское выражение с лица полковника как водой смыло. Он рассмеялся и сказал, что, если честно, не верил Ильдару Саматовичу, жаловавшемуся на упрямство столь юного журналиста, но теперь убедился сам – и зауважал меня еще сильнее, чем уважал раньше, в заочном, так сказать, порядке.

«Ах ты сволочь», – добродушно подумал я, засмеялся в ответ и поинтересовался, остается ли в силе договоренность об обмене информацией.

Полковник заверил, что да.

…Обильного-то обмена не происходило, мы с Ильдаром не особенно досаждали друг другу. Тем более что вскоре он прекратил визиты в редакцию, а вместо него регулярными допросами нашего компьютера занялась какая-то тетка, объяснившая гильфановское манкирование прежними обязанностями тем, что не барское это дело. Забегал Ильдар редко, но метко – прямо в мой кабинет и постоянно с бледным листочком. Каждый декабрь надо было определять основные политические и экономические опасности наступающего года. Кроме того, примерно раз-два в год майор (с позапрошлого года подполковник) просил меня выдать свою точку зрения на отдельные проблемы: то опасности падения уровня жизни, то безработицы, а то и способов борьбы с коррупцией.

А я где-то раз в квартал, наткнувшись на полное отсутствие данных по поводу какого-нибудь ареста или загадочного обнаружения бомбы, звонил Ильдару – и, надо отдать ему должное (попробуй не отдай), получал либо исчерпывающий ответ, либо авторитетное подтверждение того, что КГБ здесь точно ни при чем.

Текст про натовскую интервенцию я написал в марте, в ответ на внеплановую просьбу Ильдара оценить перспективы развития политической ситуации в ближайшие полгода. Скоропостижность просьбы не удивила: за неделю до этого Госдума проголосовала за внесение в Конституцию поправок, посвященных изменению административно-территориального деления России. В соответствии с поправками, 89 регионов окончательно объединялись в семь округов и одну особую территорию – Чечню.

3

– По-моему, это враки.

– По-моему, тоже. Это один из наших людей только что передал. Все, что они передают, – либо враки, либо клевета.

Ивлин Во

Статью «В ожидании интервенции» опубликовали, как я и обещал, в четверг. Шеф был в курсе моих особенных отношений с конторщиками, а я был в курсе, что он дружит домами с зампредом республиканского КГБ Фаттаховым – и, возможно, после каждой инспирированной чекистами статьи дает тому понять: комитет настолько обязан нашей газете, что не держит в секрете от нее совершенно ничего. Судя по рассказам шефа, Фаттахов на такие намеки реагировал добродушным ржанием – но свою порцию эксклюзива «Наше всё» получало исправно.

Обычно Долгов категорически отказывался читать мои заметки до постановки на полосу. Однажды я – из кокетства, если честно, – поинтересовался причиной этого. Шеф исподлобья, поверх очков, посмотрел на меня и буркнул: «Что, будем ваньку валять?..»

На сей раз, в силу отмороженности темы, я настоял на валянии несчастного ваньки – и получил довольно редкую – пятую или шестую за десять лет работы с Долговым – возможность гордиться, что пробил легендарное хладнокровие шефа – или хотя бы чуть поднял градус. Реагировал он в своеобычной малольстивой манере: пару раз хмыкнул, потом, все так же не отрываясь от экрана, нашарил новую пачку, вскрыл ее и, гадливо морщась, задымил. Я деликатно сделал шажок назад и не напомнил шефу о вчерашнем его обещании ограничиваться пачкой в день – так он отреагировал на случившийся во время планерки звонок врача, напоминавшего о необходимости в течение ближайшей недели явиться на плановый осмотр.

Дочитав, шеф развернулся ко мне, снял очки, помял пальцами глаза. Я ждал. Он освободил один глаз, хитро глянул на меня и протянул: «Да…» Я заулыбался. Он спросил:

– И ты прямо своей фамилией будешь подписываться, не Идрисовым?

– Да. Имею право. А что, Алексей Иваныч?

– Не-не, нормально. Имеешь право, – согласился шеф.

Статьи, написанные под заказ или по чужим исходным материалам – информагентств, например, – я подписывал псевдонимами, источниками которых служили мои многочисленные и разноименные родственники. Но под материалами, чреватыми скандалами или разборками, всегда ставил собственное имя – чтобы никто не думал, что я боюсь, и чтобы лишний раз не раскрывать псевдонимы на возможном суде. На сей раз я решил подписаться скорее из тщеславия. В конце концов, текст был на двести процентов моим, и совсем неплохой текст, надо сказать. Не то чтобы я ожидал, что московский Кремль, НАТО или ООН потребуют от меня сатисфакции – я, грешным делом, вообще сомневался, что мое бессмертное творение попадет под светлы очи обитателей этих уважаемых структур. Зря, как выяснилось, сомневался.

Поначалу все было как в прорубь: ответом на публикацию стали, во-первых, ехидные звонки нескольких коллег, поздравивших меня с присвоением звания пикейного жилета глобального уровня. Во-вторых, три подписанных невразумительными шутниками электронных письма: авторы двух изощрялись в густо пересыпанных орфографическими ошибками комплиментах моей фантазии, а еще один объяснял, что оккупация России западным миром – единственный способ наладить нормальную жизнь в стране. Наконец, до самой субботы мне пришлось отвечать на звонки разгоряченных пенсионеров, главным образом, доказывавших, что капиталистическая интервенция России началась уже давно, все вице-премьеры антинародного правительства, от Гайдара до Борисова, – штатные офицеры американской разведки и магистры масонской ложи, которых пора подвесить за причинное место, а наша буржуйская газета раз в жизни написала правду, но это не спасет ее от волны народного гнева, которая, спасибо Придорогину, близка.

Потом неделя затишья – я даже сообщил звонившему замерить погоду Пете, что выстрел, похоже, получился холостым. Тот в обычной манере помямлил что-то ободряюще-извиняющееся и распрощался.

А потом прорвало.

В понедельник мою статью перепечатали два ведущих издания Рунета – Newspaper.ru и Russia Today. Newspaper были сдержанны и холодны, сопроводительный текст сводился к предложению полюбоваться, что там у них в казанских СМИ творится, и блиц-комментариям нескольких думцев, политологов и даже представительницы НАТО, которые, ясен перец, не оставляли от моих выкладок даже огрызков. Завершалась сопроводиловка необязательными инвективами в адрес провинциальных аналитиков.

Зато в Russia Today я удостоился похвал самого главного редактора, посвятившего моим упражнениям очередную колонку. Похвалы, впрочем, относились исключительно к дерзости мышления провинциального автора и продемонстрированной им способности на современном материале довести до абсурда любую бесспорную идею, к каковой комментатор отнес неизбежность глобального передела сфер влияния, способность политических конфликтов вываливаться за цивилизованные рамки и желание США, прикрытого щитом ООН, заставить всю планету жить по придуманным в Вашингтоне правилам.

Во вторник сорвались с цепи бумажные издания. «Известия» поставили в подвал первой полосы статью «Казанское хамство» с подзаголовком «Нас пугают, а нам не страшно». «Комсомолка» заняла первую полосу коллажем, на котором неустановленный азиат в угловатой узбекской тюбетейке – видимо, я – сыпал из горсти украшенные американским флагом бомбы на московский Кремль. Называлось это все, как водится, в рифму: «Казанская истерика: татары ждут Америку».

«Советская Россия» отнеслась к статье с понятной благосклонностью, обоснование которой называлось «Сказка – ложь, да в ней намек». Сочувственно настроенными оказались почему-то и «АиФ», которые рассказали про «Большую войну маленькой газеты».

Потом настал черед телевидения и глянцевых еженедельников. Потом – европейских и американских СМИ, которые никак не могли сойтись во мнении, имеют ли они дело с бредом квасного патриота-одиночки, или с выражением мнения большинства россиян – и не пора ли в последнем случае цивилизованному миру, превратившемуся в жупел для бывшей империи страха, подумать об изменении своего имиджа. Особняком стояла заметка в «ЭКэминь жибао» с пространными рассуждениями об общности судеб и пути Китая и России, а затем в абсолютно китайском стиле, не характерном, по-моему, для партийной прессы, делался вывод: «Правители великих стран несут ответственность не только перед своим народом, но и перед всем человечеством. Великие помнят об этом, слабые узнают слишком поздно».

Шеф сиял: такого рейтинга цитируемости, какой мы заработали легким движением хвоста, не было, возможно, ни у одного регионального издания в истории упомянутого человечества. И кого волнует, что причиной стали не столько объективные достоинства опубликованного материала, сколько – я это прекрасно понимал – временное малотемье, поразившее СМИ. Апрель выдался на удивление спокойным, «горячие» точки остыли, самолеты не падали, думцы не дрались, ньюсмейкеры помалкивали. А газетные полосы и эфирные минуты надо ведь чем-то забивать. Забивали, получается, мною – и меня.

Коллеги называли меня исключительно поджигателем войны – им, балбесам, было смешно. Жена нервничала и страшными словами хаяла моих ругателей. Сын истошным голосом звал меня к телевизору, когда там вновь начинали склонять нашу несчастную фамилию, и торжествующе озирал всех ее носителей, закусив щеки изнутри – чтобы сдержать ликующую улыбку. Дочь болтала ногами и пыталась засунуть кулак в рот примерно до локтя. А я ни на что не реагировал и почти ничему не удивлялся. Впал в ступор еще в понедельник, после знакомства с рецензией Newspaper. Меня сразила фамилия бабы, давшей мне отлуп от имени НАТО, – Элленбоген. Именно так в прошлом году я назвал представителя НАТО, упоминавшегося в насквозь придуманной для первоапрельского номера статье о том, что Татарстан не сегодня-завтра вступит в Североатлантический альянс в статусе наблюдателя-партнера. И статус, и все фигуранты заметки были рождены моим воспаленным воображением. Гильфанов потом специально забежал в редакцию, чтобы выразить свое восхищение и рассказать, какая паника царила в соответствующем департаменте Конторы сразу после прочтения первоапрельского номера «Нашего всего» (там еще много чего было: нормативы отжимания и подтягивания для чиновников Кабмина, репортаж из хранилища Нацбанка, в котором ждет своего часа валюта республики, сообщение о том, что все иномарки, якобы ввезенные автосалонами республики, на самом деле собираются в спеццехе КамАЗа, и так далее).

В жизни фамилию Элленбоген я никогда не встречал, поэтому и назвал так придуманного парня. А слово, по-немецки означающее локоть, я узнал и запомнил только по собственной дури – едва ли не единственный результат упорной работы над переводом мюнхенского руководства по айкидо, которым я занимался на третьем, кажется, курсе, когда пытался стать теоретиком кунфу и прочей боевой науки (вру, были еще результаты: я узнал слова катана и хакама, благодаря чему воспринял появление на политической сцене Ирины Хакамады как визит симпатичной родственницы).

Объявление настоящей Ханны-Лоры Элленбоген, представляющей именно НАТО, из меня словно жилы вынуло.

Вот я, дурак, и сообщил Джейсону, что ощущаю себя без малого Демиургом, который придумывает совершенно нереальную вселенную, а потом сталкивается с ее вещественными – и довольно твердыми – проявлениями, смело против меня, Демиурга, и выступающими. Джейсон прилежно записал эту мудрость и даже переспросил, кто такой Демиург. Я объяснил как мог.

Джейсон Крюгер был корреспондентом газеты Washington Times. Он примчался в Казань через неделю после публикации моего треклятого шедевра и напросился на встречу. Вообще-то я давно зарекся давать интервью – просто исходя из того, что по жизни должен решать прямо противоположную задачу. А после того, как насладился винегретом из себя по различным телеканалам (сдуру согласился объяснить причину и смысл появления «В ожидании интервенции» Алсушке, любимой воспитаннице и лицу ГТРК «Татарстан», а та, раз использовав, очевидно, поставила продажу пятнадцатиминутной беседы на поток, и даже авторские мне, гада такая, не заплатила), понял, что в глупом ящике для идиота я смотрюсь соответственно и аутентично.

Но из уважения к проделанному господином Крюгером пути я согласился принять американского коллегу в своем кабинете. Коллега оказался щупленьким белесым парнишкой лет двадцати пяти, в тертых джинсах, сильно ношенном пуловере и изуродованных нашими лужами желтых замшевых ботинках, зато с могучим цифровым рекордером. Беседа с вашингтонцем получилась вполне цирковой: он толком не знал русского, и, наверное, только врожденная интеллигентность и меланхоличность удерживала господина Крюгера от истерического хохота над моим пиджин-инглиш. Но в итоге мы друг друга поняли. Так я думал.

Через неделю в Washington Times вышла статья «Враг, придуманный в мусульманском сердце России», после прочтения которой мне поплохело. Джейсон с грехом пополам, но без особых передергиваний пересказал суть моей статьи и привел пару моих аргументов. Правда, я был отрекомендован как «помощник главного редактора казанского журнала „Все для нас“. Но то божия роса по сравнению с пургой, которую намел Джейсон, вырвавшись за тесные рамки основной темы. Он написал, что господин Летфуллин, молодой интеллектуал с нехарактерными для азиатов зелеными глазами (во дальтоник-то, подумал я, оторвался от чтения и пошел к зеркалу, которое, впрочем, никакого утешения не принесло), в беседе с ним сослался на древнюю легенду о Деммиурге, которого татары, ведущие свой род от Чингисхана, называют создателем Вселенной для их избранного народа. Дальше Джейсон уже от себя сообщил, что именно эта избранность заставляет Татарстан противостоять имперскому нажиму, и борьба сия будет вечной.

Уже на следующий день Washington Post, видимо, ревниво следящая за успехами младшего товарища, ехидно принялась рассуждать о новых мифологиях, зарождающихся на просторах бывшего СССР: сотрудник научного журнала в азиатской мусульманской республике уже приписал себе авторство древнейшей легенды, восходящей к библейским источникам. То ли еще будет, ой-ей-ей.

Стыдиться положено было не мне – но объяснять эту тонкость каждому встречному я не собирался и мучился молча. И даже не стал ничего писать балбесу Крюгеру – все равно изменить ничего невозможно, так что пусть уж парень гордится своей взрослой поездкой в страшную Россию, а не стыдится ее плачевных результатов.

К счастью, отечественные СМИ к тому времени уже закончили пережевывание «казанской паранойи» и на вашингтонские запоздалые залпы не отреагировали. Этим все и закончилось. Говорю же, так я думал.