Электронная библиотека » Шарль Нодье » » онлайн чтение - страница 3

Текст книги "Фея Хлебных Крошек"


  • Текст добавлен: 13 ноября 2013, 02:08


Автор книги: Шарль Нодье


Жанр: Литература 19 века, Классика


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Шрифт:
- 100% +
Глава первая,
являющаяся чем-то вроде введения

– Нет! клянусь честью, – воскликнул я, отшвырнув на двадцать шагов злополучный том…

А ведь то был Тит Ливии в издании Эльзевиров и в переплете Падлу.[52]52
  Нодье был страстным библиофилом; о книгах голландского издательского дома Эльзевиров (1592–1712) он писал: «настоящие» эльзевиры из старинных каталогов, да еще с необрезанными полями, ценятся на вес золота. Четверть линии здесь стоит целого карата: Фридрих Вильгельм ‹ прусский король› не был так придирчив к росту своих гренадеров, как библиофил с тонким вкусом – к величине своих эльзевиров» (статья «Сколько стоят редкие книги?», 1837). Переплетному искусству и, в частности, Антуану Мишелю Падлу (1685–1758) – самому знаменитому мастеру из династии Падлу, состоявшей из тринадцати человек, Нодье посвятил специальную статью 1834 г. (см.: Нодье Ш. Читайте старые книги. Т.2. С. 83–95, 151).


[Закрыть]

– Нет! я не стану больше растрачивать ум и память на этот отвратительный вздор!.. Нет, – продолжал я, для пущей твердости уперевшись домашними туфлями в каминную решетку, – никто не сможет сказать, что разумный человек, перед которым открывались дали фантазии и чувства, состарился, читая россказни этого падуанского вестовщика,[53]53
  Падуанский вестовщик – римский историк Тит Ливии (59 до н. э. – 17 н. э.), родившийся в Падуе; Нодье упрекает его в излишнем пристрастии к передаче недостоверных сведений.


[Закрыть]
этого легковерного и болтливого обманщика!..

О фантазия!.. – продолжал я страстно. – Мать радостных выдумок, духов и фей! ты, обольщающая нас блестящими вымыслами; ты, ступающая легкой ногой на зубцы старых крепостных стен; ты, в окружении иллюзий устремляющаяся при свете луны в бескрайние дали неизведанного; ты, походя дарующая столько сладостных грез деревенским жителям, бодрствующим долгими вечерами, и посылающая прелестные видения к изголовью невинных юных дев!..

Тут я остановился, ибо монолог мой грозил затянуться.

– Положительная история! – воскликнул я серьезным тоном. – Выражение, выдающее слепоту и пристрастность, роман, освященный победившей партией,[54]54
  Нодье заступается за людей талантливых, но по тем или иным причинам не сумевших «реализовать» себя, не завоевавших популярности и потому не вошедших в историю. Образцом такого «потаенного» героя был для писателя друг его молодости полковник Уде, погибший в 1809 г. в битве при Ваграме; Нодье посвятил ему восторженный очерк из цикла «Воспоминания об эпохе Империи. Портреты», опубликованный в апреле 1830 г. в «Ревю де Пари».


[Закрыть]
классический вымысел, сделавшийся всем настолько безразличен, что никто не берет на себя труд его опровергнуть!..

Кто убедит меня сегодня, что в Мезере[55]55
  Мезере Франсуа Эдде (1610–1683) – автор «Истории Франции» (1643–1651).


[Закрыть]
– возьмем для примера хотя бы его – больше правды, чем в простодушных вымыслах добряка Перро, а «Византийская история»[56]56
  «Византийская история» – сочинение византийского историка Никифора Григоры (ок.1295– ок.1360), охватывающее период с 1204 по 1359 г.


[Закрыть]
достовернее «Тысячи и одной ночи»?

Хотел бы я знать, – добавил я, положив ногу на ногу, дабы заявить мой сакраментальный протест по всей форме, – хотел бы я знать, есть ли на свете что-либо более вероятное, чем странствования святого Дома из Лоретто[57]57
  Святой Дом из Лоретто – жилище Богоматери, которое, по преданию, было перенесено ангелами из Назарета в Далмацию, а затем в итальянский город Лоретто, где в его честь был возведен храм.


[Закрыть]
или приключения воздушного путешественника [58]58
  Имеется в виду одноименный роман Марка Антуана Леграна (1673–1728), вышедший в 1715 г. и переизданный затем в 1788 г. в серии «Вымышленные путешествия» (т.23).


[Закрыть]
!..
А если большинство людей свято верят в то, что Валаамова ослица и Магометов голубь разговаривали, какие основания имеете вы, господа, сомневаться в ораторских талантах Кота в сапогах[59]59
  «Кот в сапогах». – Эта сказка Перро переживала во Франции в начале 1830-х гг. своего рода «второе рождение»; например, Бальзак в трактате «Теория походки» (1833) ссылался на своего друга, блестящего журналиста Лотура-Мезере, который, с одной стороны, увидел «в «Коте в сапогах» миф о Благовещении», а с другой, прекрасно владел искусством рекламы – тем самым, которое, в сущности, и принесло славу и богатство сказочному Коту.


[Закрыть]
?…

Ведь летописец подвигов Кота в сапогах был, по всеобщему признанию, человек почтенный, набожный, честный, пользовавшийся всеобщим уважением. Предания, на которые он опирался, ни разу не подверглись сомнению в тот недоверчивый век, когда он жил; суровый Фрере и скептический Буланже,[60]60
  Фрере Никола (1688–1749) – филолог и историк, обладавший исключительно разносторонней эрудицией и прославившийся критическим анализом трудов древних историков; был убежденным противником теории, согласно которой за всеми мифами скрываются определенные исторические события; Буланже Никола (1722–1759) – историк; после его смерти барон Гольбах издал его книги «Разоблаченное христианство» (1761) и «Разоблаченная древность» (изд. 1766); первая из них, по-видимому сочиненная в основном самим издателем, носила откровенно атеистический характер.


[Закрыть]
наперебой нападавшие на все, что было свято для других людей, пощадили его в самых дерзких своих диатрибах;[61]61
  Диатриба – резкая, желчная речь с нападками личного характера.


[Закрыть]
даже дети, не умеющие читать, то и дело рассказывают друг другу о коте из благородной семьи, который носил сапоги, как жандарм, и разглагольствовал, как адвокат, если же древний род маркиза де Карабаса[62]62
  Маркиз де Карабас – титул, которым наградил своего незнатного хозяина хитроумный кот из сказки Перро.


[Закрыть]
не значится в наших родословных книгах – в чем я, впрочем, не убежден, – это отнюдь не свидетельствует о том, что его никогда не существовало: ведь вымирание славных семейств в эпохи войн и революций – вещь самая обычная…

Да будут прокляты история и историки!.. призываю Урганду[63]63
  Урганда – добрая фея, покровительница рыцарей, действующая в испанском рыцарском романе «Амадис Галльский» (XIV–XVI вв.); появляется то в виде старухи, то в образе юной девы.


[Закрыть]
в свидетели, что я нахожу в тысячу раз более правдопобными иллюзии лунатиков!..

– Лунатиков! – перебил меня Даниэль Камерон, о котором я совершенно забыл, а он меж тем с видом терпеливым и почтительным стоял за моим креслом, ожидая момента, когда можно будет подать мне редингот. – Лунатиков, сударь? Для них есть в Глазго превосходная лечебница.[64]64
  Этой лечебнице была посвящена опубликованная в мае 1829 г. в журнале «Ревю де Пари» статья герцога Леви; описанные в ней механические приспособления для лечения сумасшедших не могли не привести Нодье в ужас; эти впечатления отразились в последней главе «Феи Хлебных Крошек».


[Закрыть]

– Я слышал об этом, – обернулся я к своему камердинеру-шотландцу. – И что они за люди?

– Не смею ничего утверждать, сударь, – отвечал Даниэль, потупившись со смущением, в котором, однако, можно было различить некое тайное лукавство. – Думается мне, что лунатики – это люди, которые так мало смыслят в наших земных делах, как если бы они свалились с луны, и, напротив, все время толкуют о таких вещах, какие не могли произойти нигде, кроме луны.

– Мысль твоя, Даниэль, тонкая и даже глубокая. В самом деле, природа, методически умножая бесчисленные разновидности своих созданий, никогда не оставляет пустот. Так, цепкий лишайник, растущий на скале, есть связующее звено между минералом и растением; полип с его ветвистыми вегетативными «руками», размножающийся почкованием, есть связующее звено между растением и животным; обезьяны-орангутаны, которые могли бы стать восприимчивы к воспитанию, а где-то, возможно, уже являются таковыми, суть связующее звено между четвероногими и человеком. На человеке прекращается наша классификация созданий природы, но отнюдь не действие принципа, созидающего живые существа и миры. Итак, не только возможно, но даже очевидно… больше того, я не побоюсь сказать, что, если бы дело обстояло иначе, всей мировой гармонии пришел бы конец! – несомненно, что лестница живых существ[65]65
  Нодье ссылается здесь на теорию швейцарского естествоиспытателя и философа Шарля-Бонне (1720–1793), который, исходя из того, что в природе не бывает скачков, расположил все неорганические тела и живые существа в единый ряд, от простейших до самых сложных, причем увенчивали эту «лестницу» ангелы.


[Закрыть]
непрерывна во всем нашем вихре[66]66
  Вихрь – термин философии Рене Декарта (1596–1650), считавшего вихревое движение частиц основной формой движения космической материи; по Декарту, из первичных и вторичных вихрей образовалось Солнце и планеты со спутниками.


[Закрыть]
снизу доверху, а равно и во всех других вихрях, вплоть до тех непостижимых пределов пространства, где пребывает существо без начала и конца, являющееся неисчерпаемым источником всех жизней и беспрестанно призывающее их к себе.

А поскольку микрокосм, или малый мир, есть уменьшенный видимый образ макрокосма, или большого мира, о котором мы не можем судить из-за его огромности, эта идея станет тебе более понятной, если она тебе вообще понятна, после того как я прибегну к сравнению; ибо Господь или та неведомая сила, что занимает место этой глубокой и неуловимой абстракции… – я прошу тебя следить за моей мыслью как можно более внимательно! – Господь, говорю я, благоволил запечатлеть так, чтобы он был внятен нашим чувствам, несовершенный образ этого бесконечного цикла производства, поглощения, очищении и воспроизводства, который берет в Нем, Господе, свое начало и вечно возвращается к Нему же, – и запечатлел его в Океане, который впитывает воды бесчисленных рек, очищает их и вновь дает жизнь рекам, из него вытекающим, – впрочем, сходство это так очевидно, что я не считаю себя обязанным останавливаться на нем более подробно.

– Но при чем тут лунатики, сударь? – осведомился Даниэль, аккуратно опуская мой редингот на спинку стула…

– Дойдем и до них, Даниэль. Лунатики, о которых ты толкуешь, занимают, по моему убеждению, самую высокую ступень лестницы, отделяющей нашу планету от ее спутника, а поскольку, в силу занимаемого ими положения, они неизбежно сообщаются с миром, нам неизвестным, нет ничего удивительного в том, что мы их не понимаем, делать же из этого вывод, будто их идеи лишены смысла и ясности, абсурдно, ибо идеи эти принадлежат сфере ощущений и рассуждений, решительно чуждой нашему воспитанию и нашим привычкам. Случалось ли тебе, Даниэль, видеть диких эскимосов?

– На корабле капитана Парри[67]67
  Парри Уильям (1790–1855) – английский мореплаватель, совершивший в 1820-х гг. несколько экспедиций в Арктику.


[Закрыть]
их было двое.

– Говорил ты с ними?

– Как же мог я с ними говорить, если я не знаю их языка?

– А если бы ты внезапно начал понимать все языки – по наитию, как Адам, или по воле Духа Святого, как апостолы, или по причине какого-либо иного морального феномена, как член Академии надписей и изящной словесности, что бы ты сказал этим эскимосам?

– Что бы я мог им сказать, если между мною и эскимосами нет ничего общего?

– Отлично сказано. Мне осталось задать тебе самый последний вопрос. Веришь ли ты, что эти эскимосы способны мыслить и рассуждать?

– Я верю в это так же свято, как в то, что вот это – щетка для платья, а вот это – ваш редингот, который я только что повесил на спинку стула.

– В таком случае, – вскричал я, хлопнув в ладоши, – если ты веришь в то, что эскимосы мыслят и рассуждают, хотя ты их и не понимаешь, что ты мне скажешь о лунатиках?

– Я скажу, – отвечал Даниэль, не дрогнув, – что лечебница для лунатиков в Глазго – без сомнения, наилучшая в Шотландии, а следовательно, и во всем мире.

Не знаю, случалось ли вам, читатель, испытывать когда-либо разочарование более жестокое, чем то, какое испытал мой друг бакалавр Бормоталло де лас Бормоталлас, который ночь напролет под проливным дождем играл на мандолине и распевал кантаты под окном красавицы, роскошно одетой по последней французской моде, – она даже не шевельнулась!.. – и лишь на рассвете заметил, что то был манекен, который Педрилла выписала из Парижа для своей модной лавки.

Нечто подобное испытал я, когда услышал ответ Даниэля, из которого неопровержимо следовало, что мои философические выводы оказались для него не более и не менее понятными, чем язык эскимосов капитана Парри.

Впрочем, я утешился, отыскав в происшедшем неотразимый аргумент в пользу моей теории касательно лунатиков. А вы ведь знаете по собственному опыту, что ничто так скоро не приводит нас в благодушное настроение, как довольство самим собой.

«Какая разница, где я буду жить, – подумал я, – если мне удастся унести с собою сладостные мысли и любезные фантазии, поддерживающие в моем восхитительно устроенном организме то гибкое равновесие источников жизни, ту постоянную температуру крови, ту нерушимую гармонию деяний и отправлений, какую в обиходе именуют здоровьем».

Вслух же я произнес:

– Даниэль, дитя мое, ты родился в Глазго?…

– На улице Кэнонгейт, сударь, поблизости от дома судебного исполнителя Джервиса…

– Тебя, должно быть, ждут в Глазго юная возлюбленная в красной или черной накидке, чьи ноги белее алебастра, а взор живее и смелее, чем у сокола, друзья детства, родители, старушка-мать…

Даниэль отрицательно покачал головой, но я не стал обращать на это внимание.

– Ты помнишь игры на берегу Клайда, зеленые склоны, звонкий стук молотков на Хай-стрит и серьезную торжественность старой церкви! Послушай, Даниэль, мы поедем в Глазго, и я увижу твоих лунатиков…

– Мы поедем в Глазго! – в восторге вскричал Даниэль.

– Мы выедем в шесть вечера, – сказал я, заводя часы. – Поскольку мы живем в совершенно свободной стране, я предпочитаю всегда иметь при себе паспорт и разрешение на проезд, так что недостает нам только лошадей. А поскольку дорога мне совершенно незнакома, не премини известить кучера, что остановлюсь я не раньше чем на 55"5Г северной широты.

Даниэль вышел.

Десять дней спустя я уже входил в гостиницу «Оленья голова», которая почти ни в чем не уступает «Звезде».

Глава вторая,
которая является продолжением первой и в которой мы встречаем самого рассудительного героя этой истории в лечебнице для умалишенных

Лечебницу для лунатиков я посетил в день святого Михаила,[68]68
  День святого Михаила – 29 сентября. Архангел Михаил – предводитель небесного воинства, сражающийся с драконом (сатаной, дьяволом); кроме того, Михаил выступает в роли ангела милосердия и просителя за людей перед Богом; наконец, он – писец, заносящий в книгу имена праведников, и хранитель таинственных письмен и магических слов, которыми были сотворены небеса и земля. Нарекая своего героя Мишелем, Нодье имел в виду все эти черты его святого патрона, которого в одной газетной статье («Журналь де Деба», 10 октября 1817 г.) сравнил с Жанной д'Арк, видя в нем ту же наивность и силу воображения.


[Закрыть]
в пору, когда в Шотландии время от восхода солнца до его заката делается совсем коротким; зная, что при лечебнице имеется ботанический сад, богатый редкими и прекрасными растениями, я вышел из дому спозаранку. В десять утра я был уже в лечебнице; утро, пасмурное, но спокойное, предвещало тихий вечер. Я не стал обращать внимание на те печальные извращения человеческой природы, что обычно привлекают зевак к решеткам, за которыми содержатся умалишенные. Я искал не больного безумца, вызывающего страх или брезгливость, но безумца изобретательного и почти свободного, который блуждает по аллеям, провожаемый взглядами внимательными и сочувствующими, не вызывая ни в ком подозрений и не нуждаясь в том, чтобы его усмиряли силой. Я и сам шел куда глаза глядят по тропинкам ботанического сада, уподобляясь добровольному лунатику, ищущему расположения себе подобных. Вскоре я заметил, что обитатели лечебницы сторонятся меня с печальным достоинством, какое сообщают им пережитые несчастья, а быть может, и инстинктивное сознание собственного морального превосходства, вознаграждающего этих страдальцев за то филантропическое рабство, на которое обрекает их наш высокий разум. Я почтительно удалился от этих отшельников, судящих о человеке общественном куда более здраво, чем мы, и более чем справедливо видящих в нем источник тревог и страха.

«Увы! – думал я с глубокой горечью. – Вот плоды нашей тщеславной и лживой цивилизации!.. Мои земные братья отворачиваются от меня потому, что я одет в это роковое платье богача, выдающее во мне их врага!.. Мне, бегущему от мира, как они бегут от меня, остается лишь общение с этим созданием, живым и чувствительным, но бездумным и бесстрастным, созданием, не способным ответить мне взаимностью!..»

Говоря себе эти слова, я устремил взор на большую четырехугольную грядку, засеянную мандрагорой;[69]69
  Мандрагора. – Этому растению, обладающему, подобно всему семейству пасленовых, наркотическим действием, в средние века приписывались магические свойства; считалось, что мандрагора лечит от бесплодия, привораживает любовников, приносит богатство, что мандрагора вырастает под виселицами из крови повешенных и что из ее корня, имеющего форму человечка, можно создать искусственного человека. Во французских деревнях вера в колдовские свойства мандрагоры сохранилась до XVIII в., что отразилось даже в названии: крестьяне называли ее main-de-gloire, то есть «приворотное зелье». Магическая репутация мандрагоры обыграна в комедии Н.Макиавелли «Мандрагора» (1518), одноименной стихотворной повести Лафонтена (1671) и в повести немецкого романтика А. фон Арнима «Изабелла Египетская» (1812).


[Закрыть]
почти все растения были вырваны с корнем и валялись тут же на земле, увядшие и безжизненные, ибо никто не потрудился их собрать. Сомневаюсь, что в мире нашлось бы еще одно место, где можно было бы увидеть столько мандрагор сразу.

Вспомнив внезапно, что это растение – сильнодействующий наркотик, способный заглушить боль тех несчастных, что влачат жалкое существование в стенах лечебницы, я сорвал одну мандрагору с еще не сжатой части грядки и, приглядевшись к ней поближе, воскликнул: «Скажи мне, могущественная дщерь семейства пасленовых, чудесная сестра белладонны, скажи мне, по какому исключительному праву восполняешь ты недостаток нравственного воспитания и политической философии народов, даруя страждущим душам сладостное забытье, в какое обычно погружает нас сон, и нечувствительность к боли, какая, кажется, ждет нас только за гробом?…»

– Она вам ответила?… – спросил у меня, поднимаясь с земли, некий юноша. – Говорила она с вами? пела вам? О, умоляю вас, сударь, скажите мне, спела ли она вам песню мандрагоры:

 
Это я, это я, это я,
Это я – мандрагора,
Дочь зари, для тебя я спою очень скоро;
Я невеста твоя!
 

– Она не умеет разговаривать, – отвечал я со вздохом, – как и все другие мандрагоры, которые мне довелось срывать в моей жизни…

– Значит, – воскликнул юноша, бросая мандрагору на землю, – и это все еще не она!

По причине, необъяснимой ни для меня, ни для вас, сознание, что он еще не нашел мандрагору, которая поет, безмерно опечалило его, и он погрузился в горестные размышления, а я тем временем принялся разглядывать его самым внимательным образом, чувствуя, как растет и моей душе симпатия, которую с самого начала вызвал во мне его нежный голос и простодушный, невинный характер его умопомешательства. Хотя лицо юноши несло на себе следы жестокой тревоги и привычки к постоянному переходу от надежды к разочарованию, было видно, что ему не больше двадцати двух лет. Он был бледен, но той бледностью – плодом печали и уныния, – которая тотчас сменилась бы здоровым румянцем при первом проблеске чистой радости; черты его отличались греческой правильностью, но без греческой холодности и симметричности; больше того, четкие контуры этого лица выдавали душу мечтательную и живую, хотя покорную и робкую. Без сомнения, его тонкие черные брови, изогнутые красивой дугой, никогда не хмурились от угрызений совести – да что я говорю! – даже от тех мимолетных ее уколов, которым случается подчас смутить законный покой добродетели. Когда он поднял на меня большие голубые глаза с черными зрачками, я удивился их влажной прозрачности, их потухшему огню и, под действием моей поэтической мономании, вспомнил заходящее за горизонт светило на мертвенно-бледном небе. Одним словом, чтобы выразить мою мысль яснее, с чего мне, вероятно, следовало бы начать и с чего я, вне всякого сомнения, начал бы, если бы сумел уберечься от всевластия метафор и деспотизма фраз, я скажу вам попросту, что передо мной стоял очень красивый молодой человек, черноволосый, чернобровый и черноглазый.

Что, однако, поразило меня больше всего – ибо внешние очертания действуют безотказно на любой ум, будь он даже совершенно свободен от предрассудков, – это удивительная, если не сказать роскошная, изобретательность, с какой был одет мой лунатик, и непринужденная естественность, с какой он носил свой великолепный костюм, напоминая шотландского горца, который как ни в чем не бывало расхаживает по равнине, завернувшись в свой плед. Грудь его украшали медальон на тонкой золотой цепочке из тех, что привозят с собой индийские набобы, и тончайшая и элегантнейшая из всех шалей, что когда-либо изготовлялись на фабриках Кашмира. Когда он провел своей сильной и мускулистой, но изящной и белой, как слоновая кость, рукой по волосам, и я увидел, как сверкают унизывающие его пальцы рубиновые перстни и обнимающие его запястье брильянтовые браслеты, а уж я, умеющий определить на глаз число каратов и количество гранов в драгоценных камнях лучше любого химика с его реактивами, шлифовщика с его наждаком и ювелира с его весами, – я знаю толк в этих вещах.

– Как ваше имя, сударь?… – спросил я юношу, испытывая разом и некое смутное, неясное для меня самого, чувство нежности к несчастному страдальцу, и почтение к свергнутому властителю, в чьем наряде заметны были остатки прежней роскоши.

– Сударь!.. – повторил он со вздохом… – Я вовсе не сударь. Мое имя Мишель, но обычно меня зовут Мишель-плотник, ибо таково мое ремесло.

– Позвольте мне вам заметить, Мишель, что ничто в ваших манерах не выдает простого плотника, и я боюсь, что, предаваясь помимо воли неким всепоглощающим размышлениям, вы заблуждаетесь относительно вашего истинного происхождения.

– Поскольку мы находимся в лечебнице для умалишенных, я в качестве пациента, а вы в качестве гостя, то такое предположение звучит в ваших устах весьма естественно, однако уверяю вас: единственное, что не вызвало здесь возражений, – это мое имя и звание. Правда, я плотник состоятельный, быть может, самый богатый в мире, что же до этих предметов роскоши, вид которых не замедлил привести вас к тому ошибочному и лестному для меня заключению, с каким вы имели любезность меня познакомить, то поверьте, я ношу их не из гордыни, но потому, что их подарила мне моя жена, вот уже несколько лет весьма успешно ведущая торговлю с Левантом.[70]70
  Левант – общее название стран, прилегающих к восточной части Средиземного моря, в узком смысле – Сирия и Ливан.


[Закрыть]
Если их у меня не отобрали при моем поступлении сюда, то, как мне иногда кажется, лишь потому, что я нахожусь под чьим-то покровительством, а также потому, что мой мирный и безобидный нрав располагает ко мне сторожей, и они обращаются со мной милосердно и предупредительно.

Пораженный той простой и ясной формой, в которую были облечены эти вполне естественные мысли и которой я, возможно, не придал бы такого значения, будь я к ней более привычен, я спросил с тревогой и любопытством:

– Постойте, дорогой Мишель! Вы, должно быть, принимали участие в очень важных предприятиях, если сумели накопить столь значительное состояние?…

Мишель покраснел, смутился, а затем, взглянув на меня с видом уверенным, но простодушным, отвечал:

– Вы правы, сударь, однако ж я и сам затрудняюсь сказать наверное, в чем заключалась природа и цель моих предприятий, хотя существование их не подлежит сомнению. Это я поставляю кедровые бревна и кипарисовые доски для дворца, который царь Соломон возводит для царицы Савской в самом центре Аррахиехского озера, в двух днях езды от оазиса Юпитера-Амона,[71]71
  Оазис Юпитера-Амона – Оазис Сива в Ливийской пустыне, на северо-востоке Сахары, центр поклонения египетскому богу солнца Амону, с которым отождествляли римского Юпитера.


[Закрыть]
посреди большой ливийской пустыни.

– Ах вот оно что! – воскликнул я. – Это совсем другое дело. Но ведь вы, если я не ошибаюсь, сказали, что вы женаты. Ваша жена молода?

– Молода! – повторил Мишель с еще большим смущением. – Нет, сударь. Я думаю, ей более трех тысяч лет, хотя по виду ей не дашь больше двухсот.

– Еще того лучше, друг мой! Все это, благодарение Богу, ни на что не похоже. Считаете ли вы, по крайней мере, что, несмотря на свой преклонный возраст, она красива?

– Для всего мира и для вас, сударь, – нет. Она красива для меня, потому что я ее люблю, потому что она единственная женщина, достойная любви!..

– А не приходило ли вам когда-нибудь в голову, что в преследованиях, которым вы подвергаетесь, виновата ваша жена, с ее богатством и влиянием?

– Этого я не знаю и очень сожалею о том, что не знаю, ибо уверенность в этом скрасила бы мне дни, проводимые в заключении.

– Отчего же, Мишель, отчего же?

– Оттого, что она не может пожелать ничего дурного.

– О Мишель, вы воистину пробуждаете мое любопытство! Я хотел бы узнать вашу историю!

Не знаю, как вы, друзья мои, а я охотно уступил бы место на трех торжественных заседаниях Французской академии ради того, чтобы проникнуть в тот фантастический лабиринт, на существование которого мне намекнули полупризнания Мишеля…

Если же вы, друзья, не разделяете моих пристрастий, то у меня, к счастью, найдется для вас нить Ариадны. Поскорее перелистайте правой – или левой, если вы левша, а если вы с одинаковым проворством действуете обеими руками, то и обеими, – перелистайте, говорю я, двигаясь к началу книги, те страницы, которые вы успели прочесть. Сделать это вам будет нетрудно, особенно если, выказав известную твердость и ловкость, вы будете переворачивать несколько страниц разом. Таким образом вы дойдете до фронтисписа, до форзаца, до обложки, иными словами, до входа в этот скучный лабиринт, и получите возможность отплыть в сторону Наксоса.[72]72
  Наксос – остров, куда аттический герой Тесей увез дочь критского царя Миноса Ариадну после того, как с помощью подаренного ею клубка ниток выбрался из лабиринта, где обитало чудовище Минотавр.


[Закрыть]

– Мою историю, – повторил Мишель с очень серьезным видом, переводя взор с солнца, сиявшего в небе, на те мандрагоры, которые ему еще предстояло сорвать, чтобы убедиться и том, что поющих мандрагор не бывает, по крайней мере в саду лечебницы для лунатиков в Глазго… – Мою историю? Она, без сомнения, странна и непонятна, раз никто в нее не верит и раз все, кому я ее рассказывал, считают, что моя вера в вымыслы обличает перед судом всеобщего разума слабость и расстройство моего ума; ведь одно лишь это обстоятельство заставило здешних врачей позаботиться обо мне и взять те меры предосторожности, которые вы только что назвали преследованиями и которые я приписываю одному лишь человеколюбию. Как это объяснить? Мне самому моя история представляется последовательностью событий ясных и определенных, однако я не в силах объяснить, отчего они произошли, и попытался бы, пожалуй, не думать о них, если бы они не воскрешали в моей душе память о днях счастья и, главное, не напоминали мне о необходимости исполнить святой долг в срок, истекающий сегодня на закате.

Я хотел было его перебить. Он заметил это и, словно предвидя мое намерение, поспешил продолжить.

Мне непременно нужно, – сказал он, с таинственным видом приложив палец к губам, – прибыть в Гринок[73]73
  Гринок – порт на западе Шотландии, в устье реки Клайд.


[Закрыть]
до полуночи; впрочем, и продолжительность, и трудность дороги очень мало смущали бы меня, заверши я уже свой труд. Вот что мне осталось, – прибавил Мишель, показывая на мандрагоры, которые зеленели под лучами солнца, пробивавшимися сквозь облака, словно сквозь редину в ткани, и покачивались под дуновением ветерка. – Я без труда мог бы покончить с этим делом в несколько минут, – продолжал он, – но раз вы так добры, что принимаете во мне участие, я не стану скрывать от вас, что эта грядка зеленых, прекрасных мандрагор заключает в себе тайну моих последних иллюзий; ибо, когда я сорву последнюю из цветущих мандрагор и она останется нема точно так же, как та, которую сорвали вы, – тогда сердце мое разобьется! А вы ведь знаете, что это такое – обольщаясь издавна питаемой надеждой, до самой последней минуты гнать от себя нестерпимое подозрение, что ты всё это выдумал… выдумал ВСЁ и что за твоими химерами не стоит ровно ничего… НИЧЕГО!.. Я думал об этом в тот момент, когда вы пришли сюда, поэтому-то я и уселся на землю.

Разве найдется на нашей земле, где ты, Господи, движимый гневом или насмешкой, поселил нас всех вместе без разбору, не взвешивая и не считая!.. – разве найдется на ней такой несчастный, у которого не было бы своей поющей мандрагоры!..

– Значит, Мишель, у вас хватит времени, чтобы рассказать мне вашу историю… а пока вы будете рассказывать, мы вместе посторожим ваши мандрагоры, и в особенности ту, которую венчает цветок, прекрасный, как звезда. Я уверен, что в эти несколько часов Провидение еще дарует нам какое-нибудь утешение.

Мишель пожал мне руку, сел рядом со мной, не сводя глаз с мандрагор, и начал свой рассказ такими словами:


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации