Текст книги "Столетнее проклятие"

Незнакомец может разоблачить ее, обвинить прилюдно в том, что она изображала трактирную девку. Он опасен, безмерно опасен.

И все же Авалон искала его взглядом и томилась смутным разочарованием оттого, что в людской толпе так и не увидела его лица.

Праздник тянулся бесконечно, и все мучительней казались Авалон шепоток за ее спиной, ненужные разговоры, понимающие взгляды, направленные на нее и Уорнера. Неумолчное эхо сплетен металось меж каменных стен, отдаваясь болью в ее висках.

Кубок опустел. Авалон и сама не заметила, как допила пряное вино. Столы еще не накрывали, и выпитое неприятно жгло пустой желудок.

– Еще вина? – осведомился Уорнер, нависая над ней.

Авалон одарила его слабой улыбкой.

– Только если вы сами принесете мне его, милорд.

Уорнер широко раскрыл глаза, но тут же прищурился. Мгновение Авалон стойко выдерживала его взгляд, затем опустила глаза, старательно изображая скромницу. Жаль, что она так и не научилась вовремя краснеть!

– Сочту за честь, – наконец сказал Уорнер и, поцеловав ее пальцы, отправился искать слугу, который разносил вино.

Авалон понимала, что это задержит его ненадолго, – а потому, едва Уорнер повернулся к ней спиной, она направилась к двери, ведущей в переднюю. Она шла уверенно, но неспешно, не позволяя себе озираться по сторонам.

Никто ее не окликнул, хотя видели наверняка многие. Ну да это не важно. Она скоро вернется – только подышит свежим воздухом, отдохнет от шумной духоты зала. Авалон хотелось хоть ненадолго подставить лицо свежему ночному ветерку. Она прекрасно знала, где это можно сделать.

Во внутреннем дворе замка был устроен небольшой, но тщательно ухоженный сад. Нянька Фрина рассказала маленькой Авалон, что сад этот когда-то насадила ее мать, и с тех пор девочка полюбила играть здесь и прятаться в царстве цветов и зелени.

– …только что прибыл, милорд. Он сейчас в часовне, ждет вашу милость.

Приглушенный голос доносился из-за двери, мимо которой как раз проходила Авалон. Девушка замерла и украдкой огляделась. Никого не было.

– Отлично, отлично! – Она сразу узнала Брайса, который даже и не подумал понизить голос. – Скажи ему, что мы придем где-нибудь через час. Пусть будет наготове.

Наступила тишина; Авалон поняла, что слуга кланяется перед тем, как уйти, и поспешно оглянулась в поисках убежища, но тут снова зазвучал голос Брайса:

– И, кстати, скажи священнику, что невеста может немного… поупрямиться. Пускай его это не удивляет.

– Мы ему уже об этом сказали, милорд.

– Превосходно. Я заплатил ему столько, что он вполне может не обращать внимания на девичьи истерики.

– Совершенно верно, милорд.

Авалон бросилась бежать, думая лишь о том, чтобы оказаться как можно дальше от проклятой двери. На бегу она подхватила тяжелые юбки, аметисты на корсаже вспыхивали в свете факелов.

«Дура, дура, дура!» – ругала себя Авалон.

Дорога была ей знакома, но забылась за долгие годы. Авалон шла и размышляла. Брайс оказался решительней, чем ей казалось, – и зашел куда дальше, чем она ожидала.

Он намерен обвенчать ее с Уорнером сегодня. Прямо сегодня! В присутствии всех гостей он притащит Авалон к алтарю и против ее воли вынудит венчаться. Она должна окончательно загубить свою жизнь ради того, чтобы Брайс стал богаче!

Он отдаст ее Уорнеру, этому дюжему ублюдку с толстыми влажными губами, от одного прикосновения которых Авалон бросает в дрожь.

Сад сохранился, был только немного запущен – разросшийся кустарник храбро подступал к самой дорожке. Авалон пошла медленней, и сумерки окутали ее своим изменчивым покрывалом. Прижав ладони к вискам, она лихорадочно решала, как быть.

Можно удалиться в свои комнаты, жалуясь на головную боль, что будет не такой уж и неправдой. Собрать вещи, проскользнуть в конюшню, оседлать своего коня и…

Можно упасть в обморок и не приходить в себя, покуда священнику не надоест ждать…

Можно, как желает того леди Абигейл, публично отказаться выходить за Уорнера и при всех обвинить Брайса в гибели отца…

Все это – чистой воды безумие. Авалон горько, тихо рассмеялась. Быть может, Николас Латимер был не так уж и не прав. Быть может, она и впрямь безумна.

Послышался слабый шорох, впереди шевельнулись кусты – и снова все стихло. Наверное, ей почудилось.

Авалон шла по вымощенной белым камнем дорожке все медленнее и медленнее и наконец остановилась. В сумеречном воздухе прозвенела и быстро стихла короткая трель жаворонка.

Вечернее небо, лилово-синее, под цвет ее платья, стремительно темнело. Наступала ночь.

Странное спокойствие снизошло вдруг на Авалон. Она неспешно пошла дальше, в глубину сада. Где-то здесь стояла раньше мраморная скамья, и разросшийся куст жимолости осенял ее ветвями, сотворив пещеру, сплетенную из цветов и листьев. Авалон хотелось снова увидеть эту скамью, окруженную изумрудной листвой, вдохнуть чистый и сладкий аромат жимолости, обрести в этом умиротворении прежнюю ясность мыслей – и тогда, быть может, она поймет, что ей делать дальше.

Она уже дошла до конца дорожки, когда странный шорох повторился – на сей раз гораздо отчетливей, слева от Авалон, в ветвях старой вишни…

Нет, не в ветвях. Рядом с вишней, почти сливаясь в сумерках с кустарником, притаился незнакомец. Приглядевшись, Авалон поняла, что это тот самый человек, с которым она столкнулась прошлой ночью в трактире.

Авалон смотрела на него без малейшего изумления, словно в его появлении здесь, в саду, на ночь глядя, не было ничего особенного.

Сейчас, в сумеречном свете, он выглядел совсем иначе. Длинные черные волосы свободно ниспадали на плечи, вместо роскошной туники, которая была на нем вчера, появилась простая рубаха, прикрытая тартаном, – черные и золотые полосы перемежаются пурпурными и алыми.

Тартан! Авалон хорошо, даже слишком хорошо знала эти цвета. Она сама носила их целых семь лет.

Глаза их встретились, и время, казалось, застыло. Весь мир словно оцепенел, погруженный в одно из тех мгновений, которые бесповоротно меняют судьбу.

В глазах незнакомца вспыхнул беспощадный, торжествующий блеск.

– Розалинда, – проговорил он, и, господь свидетель, Авалон опять не уловила в его голосе ни малейшего следа шотландского акцента.

Что и неудивительно, потому что Маркус Кинкардин почти всю свою жизнь провел вдали от Шотландии.

Авалон отступила на шаг, выставив перед собой руку, словно так могла остановить его. Но ничего не могло спасти ее.

Маркус выпрямился во весь свой гигантский рост, легко и пружинисто шагнул к ней. В темноте блеснули его белые зубы.

– Розалинда, – мягко повторил он. – Но вернее будет – леди Авалон.

И тогда остальные набросились на нее.

3.

Связанную, с кляпом во рту, Авалон засунули в пеньковый мешок и бросили на повозку, навалив сверху свежего сена.

Нападавших было человек восемь, включая и сына Хэнока, который лично связал ей руки и заткнул кляпом рот. Перед этим Авалон ухитрилась как следует двинуть его кулаком в подбородок. Она дралась, как дикая кошка, но противников было слишком много, и они живо скрутили ее.

Маркус стоял над ней, вытирая кровь с разбитых губ, затем наклонился, чтобы крепче затянуть путы на связанных руках, и усмехнулся знакомой безжалостной усмешкой.

– Я гляжу, Хэнок неплохо выучил тебя, – сказал он, на миг напомнив Авалон своего отца.

Мешок оказался в тысячу раз грубее, чем плащ Эльфриды, да еще насквозь пропах гнилыми яблоками и изрядно пропылился. У Авалон заслезились глаза. Кто-то лег сверху на сено, придавив ее своей тяжестью, чтобы она не могла шевелиться.

Авалон знала, кто это, еще прежде, чем услышала его голос.

– Ты отменно дралась, – совсем близко прошептал Маркус. – Розалинда…

Сквозь толщу сена до Авалон доносились голоса, толковавшие о погоде, о минувшем дне, о празднике. Должно быть, это слуги, как всегда, уходили на ночь в деревню. Стражники Брайса, все еще ворчавшие на знатных гостей своего лорда, пропустили повозку, ни на миг не прервав разговора о бессонной ночи в конюшнях.

Колеса скрипели, неспешно перемалывая дорожную пыль. Повозка спустилась к деревне, миновала ее, и теперь было слышно лишь неумолчное стрекотание кузнечиков.

Авалон шевельнулась, проверяя, насколько туго затянута веревка на запястьях. Маркус тотчас придвинулся ближе, сквозь мешок нашарил ее руки и крепко их сжал.

– Не выйдет, – шепнул он.

Мешок был старый, раздерганный. Грубые ости сухой травы, проникая в прорехи, искололи все тело Авалон. Кляп был чистый, но во рту у нее пересохло, и отчаянно хотелось пить.

Авалон вдруг представила себе, как Уорнер стоит, озадаченный, посреди зала и в каждой руке у него по кубку. В груди Авалон забился беззвучный, безумный смех.

Она ведь хотела сбежать от Уорнера?

И, боже милостивый, ей это удалось!

Скрипучая повозка катилась, как показалось Авалон, целую вечность. Если б сено так не кололось, лежать в нем было бы даже удобно. По крайней мере, оно смягчало удар, когда повозка подпрыгивала на ухабах и рытвинах. Вот только дышать в мешке было почти нечем, да еще Маркус крепко сжимал ее руки, напоминая, кто здесь хозяин.

Наконец повозка остановилась, и Авалон впервые услышала голоса спутников Маркуса – отрывистые, приглушенные, властные. Маркус спрыгнул с повозки. Авалон сразу это почувствовала. С повозки сбросили наваленное поверх мешка сено; потом Маркус легко поднял Авалон на руки, выхватил ее из повозки и поставил на землю.

– Они здесь? – услышала Авалон его голос.

Лодыжки у нее были связаны. Она едва держалась на ногах, задыхаясь в треклятом мешке.

– Да, милорд, – ответил незнакомый голос. – Вон там.

При этих словах чьи-то руки подхватили Авалон вместе с мешком, подняли ее вверх, и она снова оказалась в объятиях Маркуса, который, судя по всему, уже сидел в седле.

– Вы так скоро отыскали девушку? – спросил еще кто-то.

– Нам пришлось на ходу менять план, – ответил Маркус, одной рукой прижимая к себе Авалон. Она дернулась, пытаясь вырваться, но его рука слов но железным обручем обхватила ее талию, пресекая вce попытки сопротивляться. Девушка оказала нам любезность и в одиночку вышла в сад. Нам даже не пришлось пробираться в дом.

– А ты уверен, что она – та самая? – с сомнением спросил тот же голос.

– Еще бы, – с усмешкой в голосе ответил Маркус. – Это она. Прошлой ночью она прятала волосы, но это она. Я узнал отметину.

Они говорили по-английски, и уж наверняка не затем, чтобы Авалон их поняла. Как видно, Маркус за долгие годы отвык от родного языка. В случае нужды Авалон могла бы понять и гэльскую речь, но так было даже проще.

Сын Хэнока связал ей руки спереди. Это был серьезный просчет. Веревка вокруг левого запястья чуть заметно ослабла, и Авалон потихоньку, незаметно начала высвобождать руку.

Конь сорвался с места. Авалон, не удержавшись, откинулась назад прямо на широкую грудь Маркуса. Сын Хэнока крепче прижал ее к себе и пустил коня галопом.

Теперь дышать было легче, но ветер, дувший в лицо, запорошил его пылью из мешка. Авалон повернула голову вбок и крепко зажмурилась. Запястья у нее ныли, по руке ползло теплое, липкое – вне сомнения, кровь. И все же она почти высвободила одну руку.

Теперь их сопровождало много людей. Но сколько именно – понять было невозможно. Если они замышляли похитить Авалон, вряд ли их особенно много, если же хотели открыто напасть на замок – для этого нужна не одна сотня воинов.

Эта мысль показалась Авалон такой нелепой, что она сдавленно рассмеялась сквозь кляп. Сотня всадников ни за что не сумеет пересечь границу прежде, чем поднимется тревога.

Маркус, прижав ее к себе, молчал, размеренно покачиваясь в седле. «Он не глуп, – подумала Авалон, – может быть, жесток, но не глуп».

А стало быть, с ним самое большее человек тридцать, наилучшие воины, которые в совершенстве овладели умением действовать скрытно и быстро.

Тридцать горцев. Убежать от них невозможно, а вот перехитрить… пожалуй, что и удастся.

Авалон наконец освободила левую руку и стала ждать подходящего случая.

Они скакали долго. Конь то убыстрял бег, то переходил на неспешную рысь, и постепенно глаза Авалон освоились с удушливой темнотой. Сквозь прорехи в мешке брезжил слабый неяркий свет. Если б она захотела, то могла бы даже разглядеть сплетение грубых пеньковых нитей, колыхавшихся перед ее лицом.

Все ее тело болело, в горле навсегда, казалось, осела едкая пыль, ноги ныли от неудобной позы в седле. Авалон охотно заснула бы, но непрерывная тряска безжалостно вырывала ее из дремоты.

Она чувствовала, что кони устали. Скоро горцам придется устроить привал, долго их скакуны не продержатся.

Едва Авалон подумала об этом, как бег коня замедлился, и скоро отряд остановился. Невдалеке журчал ручей.

Никто из горцев не произнес ни слова, зато вновь запел жаворонок – та же короткая трель, что Авалон слышала в саду. И тут же донеслась ответная трель.

– Туда, – сказал кто-то, и кони шагом побрели на звук условного сигнала.

Всадники спешивались под едва слышный хруст сухих листьев. Маркус передал Авалон одному из своих спутников и сам спрыгнул на землю.

Авалон поставили на ноги, и ее лодыжки коснулся гладкий холодок стали. Перерезав путы на ногах, с нее наконец-то сдернули мешок.

Авалон заморгала, свыкаясь с непривычно ярким светом. Она напомнила себе, что должна держать руки так, как будто они по-прежнему связаны. Прямо перед ней стоял Маркус. С бесстрастным видом он принялся развязывать затянутый у нее на затылке кляп.

Кляп упал. Авалон судорожно сглотнула, пытаясь хоть как-то увлажнить пересохший рот, провела языком по распухшим губам. И вдруг заметила, что в холодных глазах Маркуса вспыхнул странный огонек и взгляд его помимо воли скользнул по ее губам. Миг спустя он снова обрел прежнее бесстрастие, но Авалон, впервые с тех пор, как ее похитили, испугалась по-настоящему.

Люди, окружавшие ее, были по большей части в тартанах. Похитителей оказалось все же не тридцать, как думала Авалон, а намного меньше, и все они глазели на нее – девушку с растрепанными волосами, в измятом пыльном платье, отделанном аметистами. Авалон отвечала им таким же прямым и дерзким взглядом, стараясь не морщиться от боли в онемевших ногах.

С досадой она отметила, что неподалеку, на опушке рощи, переминаются свежие кони. Это значило, что отряд сможет скакать без остановки хоть весь день.

– Леди Авалон, – произнес наконец Маркус, обводя взглядом своих людей, – позволь представить тебе твоих новых родичей.

Собравшись с силами, Авалон надменно вскинула брови, словно речи Маркуса нисколько ее не интересовали.

– Полагаю, вы заблуждаетесь, – ровным голосом ответила она.

Мужчины засмеялись, толкая друг друга локтями. Не смеялся только Маркус. Он окинул взглядом Авалон, и его серые глаза заледенели.

– Вряд ли, – сказал он. – Авалон де Фаруш носит на себе отметину проклятия Кинкардинов. – Маркус коротким жестом указал на ее лицо и волосы. – Нет, ты бесспорно леди Авалон, а я – твой супруг.

– Я знаю, кто я такая, сударь, и кто вы такой.

– Заблуждаетесь вы в другом. Я – невеста Христова.

Люди в тартанах разом притихли. После долгого молчания Маркус вдруг расхохотался.

Авалон пробрала дрожь от этого низкого леденящего смеха.

– О, я так не думаю, – наконец сказал он, усмехнувшись.

Авалон стиснула кулаки, вонзив ногти в мякоть ладоней. Светлело, и теперь она могла впервые рассмотреть как следует лицо сына Хэнока.

Боже милостивый, как же он был не похож на отца! Хэнок был кряжистый, крупный, как медведь, Маркус – мускулистый, но гибкий и стройный. Адонис и Минотавр.

При свете дня глаза Маркуса, окаймленные черными ресницами, стали совсем светлыми и отливали холодной голубизной. У него были полные чувственные губы, прямой нос, чеканный твердый подбородок. Неудивительно, что Авалон при первой встрече не узнала его! За все годы, проведенные в Шотландии, никто не удосужился сказать ей, что она обручена с полубогом.

Маркус так же пристально разглядывал ее. Губы его все еще хранили тень недавней усмешки. В нем не было ни грана тепла и участия – одна лишь холодная, жесткая воля. «Быть может, – грустно подумала Авалон, – сын Хэнока не так уж и не похож на своего отца».

– Это правда, – твердо сказала она вслух, с отчаяньем утопающего хватаясь за соломинку. – Я монашка. Я принесла свои обеты в Гаттинге.

– В самом деле? – спросил он с самым безразличным видом.

И потому Авалон оказалась застигнута врасплох, когда Маркус вдруг притянул ее к себе и, запустив одну руку в ее спутанные волосы, впился поцелуем в губы.

Авалон не успела ни вскрикнуть, ни отшатнуться – так стремительно Маркус завладел ее губами. Он целовал ее властно и жадно, не давая перевести дыхание, и струйка крови из его разбитых губ придавала поцелую соленый вкус.

Жаркая темная истома накрыла Авалон с головой, страшила ее и манила, растекалась по жилам хмельным теплом. Словно сквозь сон ощутила она, что Маркус уже не так грубо сжимает ее в объятьях, что его твердые властные губы уже не сминают, а ласкают нежную плоть ее припухшего рта. Авалон казалось, что сердце ее сейчас разорвется от переполнявшей его сладкой боли. Мир вокруг исчез; все страхи, опасности, слезы растворились бесследно в этом пьянящем безумии.

Маркус чуть отстранился, бережно провел ладонью по щеке Авалон и снова, уже без прежнего неистовства, коснулся поцелуем ее губ.

– Монашки так не целуются, – сказал он.

Авалон отпрянула и мгновенно прижала к шее Маркуса острие украденного кинжала.

– Возьми мои земли, – хрипло проговорила она, переводя дыхание. Ничего, зато ее рука все так же тверда и уверенна! Ее запястье было вымазано засохшей кровью, и это зрелище окончательно избавило Авалон от сладкого дурмана, порожденного поцелуем.

Маркус не шевельнулся. Было очень тихо. Авалон, однако, не решалась даже на миг отвести от него взгляд, чтобы посмотреть, что делают его воины. Он держался слишком прямо и вызывающе.

– Будь благоразумен, милорд, – сказала Авалон. – Я предлагаю тебе все, чего ты желаешь. Я по собственной воле отдам тебе все свои земли, все свое состояние. Все это – твое, только отпусти меня.

Голубые глаза Маркуса совсем заледенели.

– Стало быть, все, чего я желаю?

– Ну же, ну! – нетерпеливо проговорила Авалон. – Соглашайся! Ты получишь все богатства рода де Фаруш и при этом не будешь связан узами брака.

– Неужели это тебя не прельщает?

Она вдруг поняла, что Маркус ее не боится. Нисколечко. Скорее уж он испытывает легкое раздражение – словно вынужден в разгар пути унимать строптивую лошадь.

– А как же легенда, предсказание, которое должно исполниться? – спросил он.

– Предсказание! – презрительно фыркнула Авалон. – Да неужели ты веришь в подобный вздор?

– Не имеет значения, верю я или нет. Другие верят.

– Нет! Никто не верит! – выкрикнула она.

– Да, – уверенно произнес Маркус, и снова на его губах заиграла уже знакомая усмешка. – На тебе, Авалон, печать проклятия Кинкардинов. Предание говорит о тебе. Мои люди не успокоятся, пока не вернут тебя.

– Дурацкое суеверие! – крикнула Авалон, выйдя из себя. – Как ты можешь верить старым сказкам? Нет никакого проклятия! Нет!

И тут Маркус стремительным движением вышиб кинжал из ее руки.

– Это же просто сказка, – растерянно сказала Авалон, пытаясь убедить окружавших ее мужчин… а заодно и себя саму.

Маркус взял ее за руку и повернулся к своим людям:

– Поехали.

Сто лет тому назад…

Так всегда начиналась легенда, и Маркус удивлялся, почему всякий раз говорилось именно «сто лет», если сам он слышал эту историю чуть ли не с рождения, то есть лет тридцать.

Сто лет тому назад жил один лэрд со своей леди, и была она прекраснейшей изо всех прекрасных женщин, которые когда-либо ступали по земле. Волосы ее были точно лунный свет, глаза – цвета вереска, брови – черные, как смоль.

Леди Авалон теперь смирно сидела в седле впереди него, и только руки у нее снова были связаны лоскутом, отрезанным от одеяла. Маркус не мог сказать, вправду ли ее глаза цвета вереска, потому что Авалон ни разу не посмотрела на него – взгляд ее был устремлен вперед, словно искал нечто ему недоступное.

Лэрд всем сердцем любил свою прекрасную леди, а она любила его, и они правили своим кланом честно и справедливо. То были щедрые дни, когда лето длилось долго, а зимы выпадали мягкие, когда горы по ночам еще напевали свои песни, а олени жирели и множились бессчетно. Всякий день тогда был словно алмаз в деснице господней, и клан Кинкардинов процветал.

И вот в блаженный сей мир явился злобный черный эльф, который долго исподтишка следил за прекрасной леди – так долго, что еще больше почернел от зависти. Жаждал он завладеть ею, властвовать над ее лунным светом, вереском и смолью. Он приступил к ней с чарами, золотом и щедрыми посулами.

Леди, однако, не желала ему внимать, ибо сердцем была верна своему лэрду.

Маркус вдруг обнаружил, что все его мысли занимает Авалон – тепло ее тела, невольно прижавшегося к нему, тонкий аромат волос, точеные линии непокорной шеи. От ее нежной кожи исходил слабый цветочный запах.

На миг Маркус задумался: неужели она и впрямь влюбилась в своего придурковатого кузена? Слишком уж покорно приняла она весть о поспешном браке, хотя наверняка понимала, что этим навлечет на себя бесчестие и станет причиной войны.

Впрочем, она ведь женщина. Маркус никогда не понимал женщин.

Однажды наша леди пошла в вересковую долину, дабы собрать клочки шерсти, которую овцы оставляют на кустах ежевики. Она была такая милая, что колючие шипы склонялись перед ее руками, позволяя ей собирать шерсть, не уколовшись.

В долине и отыскал ее черный эльф и решил, что довольно терпел ее отказы. И он взял ее силой, лишив чести, и разбил ее верное сердце, и леди умерла, оплакивая свою любовь.

Лэрд нашел ее мертвой в траве и сразу понял, что случилось.

Поймите же теперь, как он любил ее, как велика была его потеря, если в тот страшный миг отрекся он от своей веры и призвал дьявола, дабы тот отомстил убийце.

День, по счастью, выдался пасмурный и хмурый, и отряд Маркуса, ехавший глухими лесными дорогами, укрывали от чужих глаз благодатные тени.

Маркус заметил, что Авалон безуспешно борется со сном. Голова ее, кивая, опускалась все ниже и ниже, потом девушка упрямо вскидывала подбородок – и все начиналось сначала.

Маркус вспомнил о предложении, которое сделала ему Авалон: пускай, мол, он возьмет все, чего желает, только отпустит ее. Щедрый подарок, но если бы Маркус ее отпустил, он бы никогда не получил того, чего желал превыше всего на свете. Он был не из тех, кто легко отказывается от своих желаний.

Авалон уронила голову на грудь – сон наконец сморил ее. Маркус осторожно привлек девушку к себе, удобно устроив ее голову на своем плече. В сумеречном свете пасмурного дня казалось, что ее волосы источают серебристый свет.

И вот дьявол, в клубах дыма и серы, явился в долину и принес черного эльфа, представив его, закованного в огненные цепи, пред лицо лэрда.

– Чего ты желаешь от меня? – спросил дьявол.

– Мести! – выкрикнул лэрд, держа на руках мертвую свою возлюбленную.

И дьявол огненными руками взял черного эльфа, и мял его, и давил, возглашая заклятия, покуда в его руках не осталось лишь нечто обугленное. И тогда дьявол швырнул это нечто в склон горы, и обугленные останки эльфа растопились в камне и исчезли бесследно.

– А теперь, – сказал дьявол, – плати.

И лишь тогда понял лэрд, что натворил.

Сейчас, когда Авалон спала, Маркусу было легко позабыть, как от его слов разгорается гнев в ее глазах. Легко было мечтать о том, что было бы, если бы они встретились совсем иначе. Авалон была бы верной и сильной, умной и доброй и, конечно же, как сейчас, – невероятно красивой. А он, Маркус, ни за что на свете не отправился бы в поход на край света – ни ради человека, ни ради бога.

– Ныне в моей власти слишком много душ, – заявил хитроумный дьявол, – и ваши ничтожные души лишь переполнят мои чертоги. Нет, иное возьму я у вас. Я возьму ваших детей, и детей их детей, и все потомство вашего рода. Все они будут отторгнуты от вас, и лишитесь вы блаженного вашего житья, и земли ваши станут бесплодны, и скот падет.

И возрыдал тогда лэрд, но что он мог поделать? Он призвал дьявола, и теперь его клан должен был расплатиться за это.

Спящая Авалон казалась Маркусу легкой, как перышко. Чуть покачиваясь в седле, он думал о том, что мог бы без устали везти ее вот так весь день, да что там день – вечность, только бы вдыхать сладкий запах ее волос, мягко щекотавших его лицо.

Лэрд рыдал и молил о милосердии, однако дьявол никогда не бывает милосерден. И лишь когда открылось в небе око, дьявол перестал хохотать, а из ока пролился солнечный луч и озарил одну лишь мертвую леди.

Как видно, душа ее уже была тогда на небесах и молила господа нашего сжалиться над ее возлюбленным. Ибо то было господне Око, и сам он пожелал внять участи лэрда.

Понял тогда дьявол, что сам господь слышит его, а стало быть, придется ему смягчить свое проклятие. Однако такое деяние было глубоко противно его мерзкому естеству, и тогда прошипел он коленопреклоненному лэрду:

– Продлится же это проклятие полных сто лет, и тогда из потомков твоего рода явится дева, во всем подобная твоей леди, дочь твоего клана, дабы стать женой лэрда. И покуда она не вернется, ни тебе, ни твоим потомкам не знать покоя. – И, поскольку он был дьявол, то прежде, чем провалиться сквозь землю, добавил: – И будет дева мятежник душой, преуспевшая в воинском деле, и познает она ваши сердца и самые потаенные мысли. И возненавидит она само твое имя.

К концу дня отряд остановился на отдых в самой чащобе, где деревья росли так густо, что едва нашлось место разбить лагерь. Впрочем, даже это было преимуществом: тесно смыкавшиеся стволы прикрывали лагерь от чужих глаз. Маркус расставил часовых. Леди Авалон поместил в самой середине лагеря, чтобы ее хорошо было видно отовсюду.

Неподалеку протекал ледяной ручей. Маркус сам отвел туда Авалон, и, развязав ей руки, смотрел, как она утоляет жажду, а потом смывает с запястий засохшую кровь.

Вид этих нежных израненных рук показался ему невыносим, но он постарался заглушить в себе голос сострадания. Не такие уж тяжкие мучения пришлось вынести этой надменной красавице. Веревки едва поцарапали ее холеную кожу. Ему, Маркусу, за эти двенадцать лет довелось испытать и кое-что похуже.

Авалон перехватила его взгляд. Маркус, заглянув в ее колдовские лиловые глаза, едва не отвернулся… но все же устоял.

Он не мог припомнить, чтобы у цветов вереска был такой лиловый оттенок. Нет, подобным цветом мог обладать лишь неземной, волшебный, блистающий пурпуром цветок.

Той ночью на лестнице деревенского трактира Маркусу показалось, что у нее синие глаза. Виной тому, верно, был обманчивый тусклый свет. Теперь Маркус ясно видел, что оттенок ее глаз не имеет ничего общего с синевой.

«Как же это было неожиданно», – думал Маркус, ведя Авалон обратно в лагерь. Неожиданно было для него, что той ночью на лестнице в его мыслях прозвучал далекий призрачный голос и велел ему во что бы то ни стало задержать эту девушку.

Она была одета на крестьянский манер. Она говорила, как крестьянка. Маркусу, однако, было довольно лишь взглянуть на нее – нежная кожа, высокий чистый лоб и, конечно же, эти глаза – и он мгновенно понял, что дело нечисто.

Под конец разговора девушка прямо и дерзко взглянула ему в лицо. Красота ее поразила Маркуса. Он отпустил ту, что назвали Розалиндой.

Той ночью он увидел лишь девушку с густыми, черными, как ночь, ресницами, с глазами, которые заглянули в самую его душу, с губами, сладкими, точно спелые вишни.

И почувствовал тогда лишь одно – желание.

Вожделение пронзило его, как молния, накатило морской волной, опьянило сильнее, чем самые крепкие вина. Он хотел лишь одного – овладеть этой женщиной, наслаждаться ею, покуда наваждение не покинет его. Никогда прежде Маркус не испытывал ничего подобного – ни в Иерусалиме, ни в Каире, ни в Испании. Такое с ним случилось впервые.

Он знал, что и Авалон ощутила тогда силу мгновенно связавшей их страсти. Но Маркус считал, что ищет совсем другую женщину – женщину, которая готова своим необдуманным браком погубить его клан. Слишком много людей полагались на него, чтобы он мог поддаться вожделению и чарам этой загадочной девушки.

«Розалинда», – позвала ее сестра.

Нет, у Маркуса не было ни малейшего повода выспрашивать жителей деревни о девушке по имени Розалинда. У него были свои планы и свои обязательства – и совсем не было времени на пустые расспросы.

И все же он стал расспрашивать местных жителей.

И, само собой, в деревне никто не знал такой девушки. Нашлась, правда, одна Розалинда, но много старше, мать пятерых детей и к тому же рыжая.

Потому что эту девушку звали вовсе не Розалинда. Авалон – вот каково ее имя, и только ей суждено положить конец проклятию. Хвала богу, что он все же нашел ее!

Маркус, прислонившись к дереву, откровенно разглядывал свою будущую жену. Подошел Бальтазар.

Леди Авалон взяла предложенный кем-то плащ и, расстелив его на опавших листьях, свернулась клубком на этом скудном ложе. Казалось, что она вполне смирилась со своей участью. Глаза ее были закрыты, волосы, ниспадая волной, скрывали половину лица.

– Дело сделано, – сказал Бальтаэар. В сумеречном свете яркие узоры татуировки на его смуглом лице казались почти живыми.

Маркус ничего не ответил. Он прекрасно знал, что дело еще не сделано. Да и его друг имел в виду как раз обратное. Бальтазар частенько бросал такие вот короткие иронические реплики. Одна из множества его странных привычек, которые большинству шотландцев казались просто непостижимыми. Горцы приняли мавра, поскольку он приехал вместе с лэрдом, а лэрда надлежало слушаться, даже если он так долго скитался неведомо где. И все же Бальтазар с его татуировками, длинными одеждами и золотыми серьгами казался горцам совершенно невиданным существом, хотя, с точки зрения Маркуса, его друг выглядел так же обыденно, как песок в пустыне. Впрочем, это сравнение было бы невозможно разъяснить шотландцам.

Маркус жил в обоих мирах – и в диких горах Шотландии, и в беспощадных пустынях Востока. Мог ли он соединить эти миры в глазах людей из своего клана, если и для себя был не в силах сделать это?

Он существовал где-то посередине между этими совершенно разными мирами, тщетно пытаясь найти место для себя.

– Она притихла, – сказал Бальтазар, кивком указав на женщину, которая прикорнула среди опавших листьев.

Весьма недобрый знак, намекал он. Маркус не мог не согласиться.

– Следующий привал будет завтра в полдень, – сказал Хью, правая рука Маркуса.

Он протянул Маркусу и Бальтазару по ломтю хлеба, потом все трое мужчин обернулись и посмотрели на Авалон.