Текст книги "Вселенная между нами"

7
Налево

ПОСЛЕ КОНЦЕРТА ЭЛИЗА подрядилась вместе со мной помочь группе собрать музыкальное оборудование. У меня все еще звенит в ушах, пока я тащу на парковку какую-то часть ударной установки, сделанную не иначе как из свинца. Элиза взялась нести всего два провода, закинув их себе на шею, и теперь, хихикая, заговорщицким тоном болтает со светловолосым басистом.

Сгрузив свою ношу на заднее сиденье микроавтобуса барабанщика и стараясь быть вежливой, я неловко улыбаюсь Лиаму, который пьет воду из бутылки в нескольких ярдах от меня.

– Отличное выступление, – говорю я.

Лиам улыбается мне, но я не могу точно определить, что кроется за этой улыбкой.

– Что ж, спасибо. Ты выглядела так, будто тебе по-настоящему весело.

О да, понятно: сарказм.

– Прости, – бормочу я.

– Да не бери в голову. – Он указывает на меня бутылкой. – Слушай, а мы раньше не встречались?

Я обхватываю себя руками, как будто мне стало холодно, инстинктивно пытаясь сжаться в комок:

– Мы часто виделись в доме у Элизы, когда были детьми.

– Хм… – Он подходит немного ближе и всматривается в мое лицо, пока я, не зная, куда деться, просто стою, уставившись в землю. – Не-а, не припоминаю.

Чувствую укол досады, но относится он не столько к Лиаму, сколько ко мне самой: я злюсь на себя за то, что помню его с такой кристальной ясностью, и за то, что жажду его одобрения, как тогда, так и сейчас.

Смотрю в сторону Элизы, которая все еще разговаривает с басистом. Они стоят рядышком и что-то курят. Ну просто замечательно. Элиза явно не в себе – человек, с которым невыносимо общаться, и я ненавижу, когда приходится это делать. Такие разговоры всегда беспросветно пусты и зациклены. Чтобы отделаться от Лиама, возвращаюсь в пиццерию и, прежде чем забрать еще часть оборудования, захожу в уборную.

Стенки кабинки изрисованы граффити, сделанными пьяными посетителями, и хотя находиться здесь не очень приятно, я не тороплюсь, прокручивая в голове состоявшееся прослушивание, перематывая его и кое-где ставя на паузу, как видео.

Я должна попасть в оркестр. Если в моем резюме будет указано, что я играла с исполнительской группой государственного уровня, у меня будет шанс поступить в действительно хорошую консерваторию, может быть, даже в Джульярд[23]23
  Джульярдская школа – одно из крупнейших американских высших учебных заведений в области искусства и музыки.


[Закрыть]. Дело, однако, даже не в этом. Иногда я думаю, что стараться, по-настоящему стараться, и все-таки потерпеть неудачу – это худшее, что могло бы со мной случиться. Несмотря на то что я понимаю: это не совсем так, – в глубине души чувствую, что это правда.

Воспользовавшись еле живой сушилкой для рук, тащусь обратно к сцене, чтобы взять еще какое-то оборудование. Когда я поднимаю что-нибудь левой рукой, запястье пронзает несильная, но резкая вспышка боли, которая, вибрируя, распространяется вверх по руке.

На обратном пути к микроавтобусу замечаю группу взрослых чуть моложе моих родителей, которые едят пиццу за столиком у задней двери, и среди них сидит мой учитель по скрипке. Я пытаюсь незаметно проскочить мимо, но потом слышу, как кто-то произносит мое имя, и неохотно поворачиваюсь как раз в тот момент, когда мистер Фостер встает со своего места и направляется ко мне.

Ох, как же я иногда скучаю по миссис Осло… Эта статная дама преподавала мне игру на скрипке с пятого класса, а в прошлом году наконец оставила своих последних учеников и окончательно ушла на пенсию. У миссис Осло бывали обострения артрита и провалы в памяти, но в конце урока она всегда давала мне ириску и никогда бы не стала настаивать, чтобы я называла ее по имени. Теперь я вынуждена иметь дело с Зови-меня-Гэри. Я знаю, что должна быть благодарна. Он несколько лет выступал с Филадельфийским филармоническим оркестром, а сейчас играет в Кливлендском симфоническом оркестре и куче других ансамблей. Он один из самых талантливых музыкантов, которых когда-либо подарил миру этот город, и то, что он сейчас снова живет здесь, – не более чем случайность. Вроде как его привел сюда сыновний долг перед больными родителями, как я поняла из смутных обрывков сплетен. Когда мы играем вместе, я иногда чувствую, как меня приподнимает над землей (или по крайней мере увлекает за собой) сила его звука. И все же… он абсолютно нетерпим по отношению к моим ошибкам, постоянно перебивает, когда я пытаюсь задать ему вопрос, и всегда пялится так, словно ему интереснее разглядывать меня, чем слушать. Короче говоря, он мне не очень-то нравится.

И вот он здесь, обвивает меня рукой, прежде чем я успеваю поставить на пол чехол с ударными тарелками. От него пахнет чересчур ядреным одеколоном и пивом.

– Получила письмо? – спрашивает он. – Уверен, ты в восторге.

– Письмо? – повторяю я, а мое сердце, словно бабочка, уже вырывается из груди, хлопая крылышками.

Зови-меня-Гэри поворачивается к столику своих друзей и указывает на меня:

– Анна – это я, только в своем поколении. И с физическими данными получше.

Мужчины за столом ухмыляются и опускают глаза на свои бокалы, а две женщины рядом с ними фыркают и закатывают глаза. Одна из них бросает в Фостера скомканную салфетку. Они же все пьяны. Я выскальзываю у него из-под руки, из-за чего он на секунду теряет равновесие.

– Какое письмо? – спрашиваю я снова.

– Я сегодня получил список, – отвечает Зови-меня-Гэри, все еще слегка покачиваясь. – Ты единственная из всей школы, кого в этом году взяли в госоркестр. А в группу первых скрипок нелегко попасть одиннадцатикласснику.

И тут мне становится безразлично, что Зови-меня-Гэри такой противный и сам себя ставит в неловкое положение, я даже внутренне не против, когда он, поздравляя, хлопает меня по плечу. Первое, что мне хочется выкрикнуть: «Теперь я настоящий человек!» – но я так смущена этим порывом, что просто говорю:

– Спасибо. Я не знала. Спасибо, что сообщили.

Потом хватаю чехол с инструментами и мчусь на парковку, чтобы найти Элизу. Я чувствую себя окрыленной, я могла бы кататься на этом чехле для тарелок, как на доске для серфинга, по волнам своего чистого ликования! Элиза все еще курит с басистом, но прямо сейчас я слишком счастлива, чтобы обращать на внимание на то, что она как будто совсем про меня забыла.

– Ты как? – спрашивает Лиам.

Он сидит на бампере микроавтобуса, а я ничего не могу с собой поделать и улыбаюсь во все лицо, как маньячка. – Выглядишь так, будто надышалась веселящим газом.

– Да ничего особенного… Просто оркестр, в который я очень хотела попасть… Я понравилась им на прослушивании.

– Оркестр штата? – спрашивает Лиам, вставая и небрежно потягиваясь.

Что-то настораживает меня в его поведении. Радостное волнение, наполнявшее грудь, прячется обратно в сердце, как заползает в свою раковину осторожное морское существо.

– В прошлом году я выступал в хоре штата, – говорит он, – но не уверен, что снова приму их приглашение в этом сезоне. Ездить раз в неделю в Колумбус на репетицию – это довольно запарно, знаешь?

Я с трудом сглатываю. Ездить на репетиции – это пустяки, главное – место в оркестре. Чувствую себя ограбленной. Радость, которая причиталась мне в момент торжества, была у меня украдена. Черт с ним. Я запихиваю чехол на заднее сиденье микроавтобуса. Спасибо хоть на том, что Лиам, разминаясь, наклоняется и тянется кончиками пальцев к носкам своих ботинок и поэтому не может видеть мои злые слезы, навернувшиеся на глаза. Мне всегда ничего не стоит заплакать, эта склонность часто становится причиной моего позора, но, похоже, я не в силах ее контролировать. Элиза подбегает и запрыгивает Лиаму на спину.

– Привет, кузен! – восклицает она. – Ну вы и отожгли. Я так рада, что пришла!

Лиам хватает ее за руки, прижимая к спине, а затем выпрямляется, кружась, а Элиза смеется, как маленький ребенок. Видимо, сегодня не удастся поговорить с ней об оркестре. Найдется ли когда-нибудь в мире Элизы место для меня как для кого-то большего, чем просто ее подружка? Опустив кузину обратно на землю, Лиам говорит:

– Могло быть намного лучше, если бы эти парни хоть чуть-чуть постарались. Но спасибо, что пришла. Есть шанс, что подбросишь меня домой?

– Конечно, конечно, конечно, – восклицает Элиза, глупо улыбаясь. – Бе-е-е-ез проблем!

Одним быстрым движением я выхватываю ключи из сумочки Элизы:

– Поведу я. Твоя мама больше никогда не выпустит тебя из дома, если ты получишь еще один штраф.

Это постоянный повод для наших ссор – Элиза считает, что я слишком строгая и властная, но на этот раз она только смущенно улыбается:

– Твоя правда, Анна-банана. Поехали.

– Чур, я спереди! – выкрикивает Лиам, а затем со всякими приколами в скандинавском духе прощается со своими товарищами по группе.

Я нажимаю кнопку на водительском сиденье, выдвигая его вперед, чтобы Элиза смогла забраться на тесное заднее сиденье машины. Когда мы все усаживаемся, Элиза наклоняется вперед между двумя передними креслами и кладет голову сперва на плечо Лиама, а затем на мое. Я поворачиваю ключ в замке зажигания, и Элиза вся аж трясется от вибрации мотора.

– Ого, как будто кто-то ходит по моей могиле, ребята, – смеется она.

Лиам живет в другой стороне от нас с Элизой, и внезапно я чувствую смертельную усталость. Как бы мне хотелось немедленно телепортироваться в постель, жаль, что этому не бывать… А еще я бы хотела вышвырнуть Лиама из машины и оставить его на обочине, но это столь же маловероятно. Я опускаю стекло, чтобы поймать ветерок и немного взбодриться.

– Ребята! – Элиза, снова просовывает голову между передними сиденьями. – Гляньте, какие сегодня красивые звезды! Как думаете, они были бы такими же красивыми, если бы некому было на них смотреть? – хихикает она.

– Иногда мне кажется, что они выглядят слишком идеально, – замечает Лиам. – Как будто кто-то пытается одурачить нас этими декорациями или типа того.

– Ого, с ума сойти, – выдыхает Элиза. – Прямо как в том фильме, как его там?..

Звезды всегда казались мне нотами наоборот – нотами, безудержно скачущими по небу, вместо того чтобы сидеть на своем месте на нотном стане. Иногда я думаю о том, как бы звучала эта музыка, если бы кто-то мог их сыграть, прочитав музыку Вселенной с листа.

– Так здорово, когда мы все вместе. – вздыхает Элиза. – Прикиньте, что было бы, если бы мы трое остались близки после того, как Лиам сюда переехал?

– Есть такая штука – теория множественности миров, – говорит Лиам, указывая, где надо свернуть направо. – Суть ее в том, что существуют триллионы копий Вселенной, ее бесчисленные вариации. И это значит, что есть такие миры, где мы все лучшие друзья. Как бы тебе это понравилось, а, Анна-банана?

Не собираюсь смотреть на него, не хочу видеть язвительную ухмылку на его общепризнанно великолепном лице. Его теория звучит пусто и глупо или по крайней мере слишком просто – как будто кто-то, кому ближе романтика, чем логика понимания научных фактов, развел ее содержание водой. Но если это правда и есть множество других Анн, живущих другими жизнями, хотелось бы мне, чтобы существовала Вселенная, в которой мне не нужно постоянно задаваться вопросом, достаточно ли я хороша.

II

Я чувствую близкое родство с альтернативными Максами, хотя мне никогда не доводилось с ними встречаться. Они разделяют мои ценности, мои чувства, мои воспоминания – они мне ближе, чем братья.

МАКС ТЕГМАРК, квантовый физик

8
Направо

В ДЕНЬ ПОХОРОН ЭЛИЗЫ мы с Анной не обменялись ни единым словом. Находясь от нее на некотором расстоянии, я наблюдал за ней, продолжая подмечать всякие мелочи: родинку на левой стороне шеи; чрезвычайно прямую осанку, которую она, видимо, переняла у своей матери, сидевшей рядом; едва уловимый запах духов или, может быть, шампуня, который я почувствовал, когда она проходила мимо меня в конце церемонии, слегка помахав на прощание. Часть меня хотела бы найти способ снова сбежать вместе с ней подальше от печали, черных платьев и траурных букетов. Но другая часть с трудом может представить, что мы с ней когда-нибудь будем встречаться. Она такая правильная, замкнутая, что называется, застегнутая на все пуговицы и сильно, очень сильно отличается от Мюриэль. Она не в моем вкусе, твердил я себе в тот день, но потом ловил себя на том, что воспроизвожу в мыслях какую-то часть ее тела: полные, строгие губы, длинные пальцы, изгиб плеча.

И вот она здесь, выглядит слишком шикарно для этой дурацкой пиццерии, сидит одна за маленьким столиком в глубине зала. Пока мы готовились к выступлению, возможность ее появления была единственным, что занимало мои мысли, и она все-таки пришла, взаправду и во плоти, и теперь пьет что-то через соломинку, обхватив ее нежными губами.

Я решаю установить с ней зрительный контакт во время пения, чтобы наладить между нами какую-то ощутимую связь. Но, находясь на сцене, не могу заставить себя смотреть в ее сторону и прячусь в музыке. В животе такое ощущение, будто два хомячка борются за управление одним рулем, – верный признак того, что эта девушка каким-то образом зацепила меня сильнее, чем кто-либо еще, с тех пор как Мюриэль перешла к нам в девятом классе. (Боже, как она была прекрасна – бóльшую часть каждого урока геометрии я проводил за тем, что рассматривал маленькую, но интригующую полоску кожи там, где ее свитер не доходил до пояса джинсов.)

– Эта песня для Анны, которая готова мириться с моими промашками при выборе мороженого, – выдыхаю я в микрофон, надеясь, что эта маленькая шутка, понятная только нам двоим, заставит ее улыбнуться. Пока я пою вступительные такты песни «Impenetrable Fog»[24]24
  «Непроницаемый туман» (англ.).


[Закрыть], украдкой смотрю на нее сквозь ресницы, и она слушает так внимательно. Это самая красивая из всех наших песен.

Мы добираемся до конца сет-листа если не успешно, то по крайней мере быстро, и Анна подходит к сцене с почти счастливым видом, хвалит наше выступление и предлагает помощь со сборами музыкального оборудования. Мне удается уговорить ее поехать домой вместе. Помимо прочего, это позволит сбежать от Криса и Эрика. На сцене они допустили все мыслимые ошибки – вступали не вовремя, сбивались с темпа и безудержно фальшивили, выдавая ноты, похожие на звуки отрыжки. Когда Анна повторяет, что концерт ей понравился, я смущенно отмахиваюсь. Она тормозит на подъездной дорожке перед моим домом и кладет свою ладонь на мою:

– Нет, правда. Ты талантлив, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять это.

Я смотрю на наши сложенные руки, словно это два плота, увлекаемые течением.

– Мы могли бы намного лучше, если бы ребята хоть чуть-чуть постарались.

– Так выступай сольно. Твоя музыка – это твоя музыка; разве не это ты мне говорил? Ты не обязан делиться ею с ними, если не хочешь.

Что я хочу, так это поцеловать ее, но не делаю этого. Может быть, я слишком труслив, чтобы рискнуть. Смотрю, как пульсирует кожа в плавном изгибе ее шеи. Вынимаю руку из-под ее ладони и, как какой-нибудь доброжелательный школьный психолог, мягко сжимаю ее плечо. Просто кошмар. На деревянных ногах, пошатываясь, выхожу из машины. Вот и все, дело сделано. Я опоздал на корабль, и он больше никогда не проплывет мимо этого берега. Счастливого пути.

Мне, конечно, удалось поцеловать Мюриэль к концу нашего первого совместного учебного года. Узнав, что она увлекается фотографией, я повел ее на заброшенный железнодорожный мост. Опередив меня, она вскарабкалась на его опору, чтобы сфотографировать вид на открывшуюся внизу пропасть. Я чуть не потерял сознание от страха, но все-таки полез следом за ней, а потом мы поцеловались прямо над бездной, на волосок от неминуемой смерти. Я позволил ей убедить себя, что мне понравился этот выброс адреналина, что я испытал что-то кроме душераздирающего страха, и потом продолжал позволять ей и, вероятно, множеству других людей верить, что я слишком крут, чтобы меня беспокоила мысль о смерти. Только я-то знаю правду: я был трусом тогда и остаюсь им до сих пор.

Анна выезжает задним ходом на тихую улицу, но прежде чем скрыться в темноте и навсегда исчезнуть из моей жизни, опускает стекло и окликает меня:

– Эй, не хочешь как-нибудь встретиться? Поболтать обо всяком музыкальном занудстве?

Очень редко, но удача все же благоволит даже таким трусам, как я.

* * *

Пару дней спустя я заезжаю за ней в кафе-мороженое, где у нее закончилась одна из последних рабочих смен этим летом, и мы отправляемся в безлюдный парк, в котором я обычно останавливаюсь по пути к дому Гэвина. Это мое тайное убежище, где я сочиняю тексты песен, бормочу себе под нос рифмы и проговариваю вслух то, что приходит в голову. Я никогда и никому не показывал это место, но мне кажется правильным пригласить туда другого серьезного музыканта.

Поездка сюда похожа на первое свидание, но очень уж неловкое и к тому же по ощущениям совсем неправильное, ведь мы едем в чересчур навороченном внедорожнике моего отца, а не в стареньком седане, в котором она приезжала на церемонию прощания с Элизой.

Однако как только мы добираемся до парка и садимся (соблюдая приличную дистанцию и на разные валуны, причем я уступил ей более высокий и удобный камень), то чуть-чуть расслабляемся. Она захватила с собой немного конфет, которыми в кафе посыпают мороженое. Пока мы лакомимся ими, я рассказываю ей историю об M&M’s: когда мне было лет семь или восемь, я узнал слово «дегустатор» и сообщил родителям, что могу определить цвет M&M’s по едва заметным различиям вкуса между красителями. Они подыграли мне: клали конфеты разного цвета мне в рот, притворяясь, что не замечают, как я украдкой подсматриваю сквозь ресницы. (Это было в те времена, когда родители все еще хотели видеть во мне что-то необыкновенное, – усилие, от которого они в конце концов отказались.) Когда я уже начинаю загоняться насчет того, с какой стати вообще стал рассказывать ей эту идиотскую историю, она говорит:

– Это мило. Думаю, должно быть больше песен о таких вещах: о маленьких и очень личных воспоминаниях, которые и делают твою жизнь именно твоей.

– Не уверен, что знаю, с чем можно срифмовать M&M’s, – смеюсь я.

– Думаешь, шучу, но я серьезно, – говорит она. – И, кстати, слово «Эдем» почти рифмуется.

У меня нет желания писать песни ни об M&M’s, ни о моих родителях, но я позволяю себе перебрать несколько приятных воспоминаний из детства: мама уютно устраивается рядом со мной и Джулианом на диване, чтобы почитать нам книгу; я прижимаюсь щекой к мягкой потертой шерстке мистера Пипса – плюшевой овечки, моей любимой игрушки; из кухни доносится запах печенья, которое печет тетя Кэролайн.

В Анне есть что-то такое, от чего мне хочется рассказать ей все это, хотя я никогда ни с кем не говорил о Джулиане, даже с Мюриэль, даже когда мы с ней были максимально близки. Но сейчас черед Анны рассказывать свою историю: о том, как она объелась мятными конфетами Junior Mints, когда мама впервые повела ее на «Щелкунчика». Теперь чувство тошноты и тяжести в животе ассоциируется у нее с тем моментом, когда она посмотрела на свою мать снизу вверх во время танца феи Драже и увидела, что глаза у той наполнены слезами.

– Когда я позже спросила ее, почему она плакала, мама сказала: «О, Анна, потому что это было так красиво», – но даже в детстве я понимала, что, скорее, это связано с тем, что она больше не может танцевать.

Анна много жестикулирует, и мне интересно, делает ли она это намеренно, понимая, какие изящные у нее руки.

– Черт, – говорю я. – А вот это действительно песня.

– Ну в таком случае это была бы песня для скрипки, – улыбается Анна. – Я не умею петь, – а затем шутливо низким голосом затягивает: – А это блю-ю-ю-юз, о да, про конфеты Junior Mints.

Мы смеемся, но на смену веселью снова приходит это чувство: мне начинает казаться, что она бы хотела, чтобы я ее поцеловал. Но осуществить это неудобно из-за разной высоты камней, на которых мы сидим, и пока я раздумываю, как непринужденно справиться с этим препятствием, пауза затягивается, и вот Анна уже пытается заполнить ее светской беседой, стараясь не встречаться со мной взглядом.

– У твоей группы намечаются еще концерты в ближайшее время? – спрашивает она.

– Не-а, – отвечаю я, не вдаваясь в подробности вчерашнего телефонного разговора с Крисом, который стал ныть, что мы не даем ему играть, как он хочет, и выдвинул нелепый ультиматум: либо я дам ему возможность демонстрировать свои навыки игры на гитаре в большем количестве песен, либо мне придется искать нового гитариста. Я просто сказал: «Ладно», – и повесил трубку.

Вообще-то мне неохота заниматься поисками нового гитариста, поэтому в итоге мы будем проводить репетиции, слушая, как Крис наяривает свои затянутые соляки, которые мало что добавляют к песням. Но сначала пройдет неделя, в течение которой мы все не будем друг с другом разговаривать: я и Крис – дуясь из-за ссоры, Эрик – весело проводя время в другой компании, Гэвин – занимаясь тем, что обычно и делает: вырезая вручную новые барабанные палочки из дерева, которое сам же медитативно срубил, или что-то в этом роде. Все как обычно, как всегда, и я дико устал от всего этого. Вместо того чтобы пытаться что-то объяснить Анне, я говорю:

– Держу пари, музыкант из тебя куда круче, чем любой из них.

– Ну, – отвечает она, – я почти уверена, что уж на скрипке-то играю лучше чем они.

Она, конечно, просто шутит, но в этой шутке есть доля правды: вот он, талант, настоящий талант, прямо передо мной, и нет ни одной причины, чтобы продолжать валять дурака с недоучками, когда можно найти способ объединить мои идеи с ее мастерством. Какая разница, что она не хочет играть в рок-группе? Какая разница, что я вообще-то ни разу не слышал, как она играет на скрипке?

– Давай делать музыку вместе, – предлагаю я. – Давай расскажем друг другу побольше историй, а потом посмотрим, удастся ли превратить их в песни.

Она открывает рот, как будто хочет возразить, затем поджимает губы, задумавшись и в рассеянности постукивая пальцами по колену.

– Это будет не похоже на обычную группу, – говорит она в конце концов. – Только скрипачка и вокалист… Даже не знаю, что из этого получится.

– А кому понравится, если о нем можно сказать в двух словах? – улыбаюсь я.

– Ладно, – соглашается Анна.

Она выглядит такой счастливой, какой я ее еще не видел. Кажется, это начало чего-то хорошего.

* * *

Несколько дней спустя мы сидим в гостиной Анны, пытаясь сотворить немного волшебства. Реальность начала нового проекта, однако, немного отличается от его головокружительного предвкушения. Нет ничего более совершенного, чем тот момент, когда вне зависимости от моей воли идея рождается на свет. И все же мы пытаемся, и я чувствую, что Анна хочет, чтобы у нас что-то получилось, так же сильно, как я. И, возможно, одного этого желания уже достаточно.

Сегодня она в первый раз, по крайней мере насколько мне известно, взяла в руки скрипку с тех пор, как умерла Элиза. В том, как она обращается с инструментом, нет ни робости, ни деликатности. Никаких лишних движений. Она делает это почти грубо, и от нее веет мягкой уверенностью. Выглядит очень, очень сексуально.

– Знаешь, – говорит она, – если бы я все-таки прошла прослушивание в оркестр, то сейчас ехала бы на первую репетицию. Если бы поступила, я имею в виду.

– Ты бы поступила, – уверяю я, потому действительно в этом не сомневаюсь. – Тебя это огорчает? То, что ты сейчас не там?

– Да не то чтобы сильно, – отвечает она. – Просто сейчас это все кажется таким… далеким. Как будто было в другой жизни.

Недавно она ушла из школьного оркестра и послала к черту своего частного преподавателя. Она рассказала мне об этом на прошлой неделе, чуть ли не шепотом, как будто призналась в страшной тайне. Анна делает медленный, контролируемый вдох, словно собирается погрузиться в холодную воду.

– Что теперь?

– Теперь ты находишь песню, которая, я знаю, уже живет внутри тебя, и играешь ее, – говорю я. – А я в восторге падаю перед тобой на колени.

– Никакого давления или чего-то в этом роде, – улыбается она мне.

– В точку. Никакого давления.

Анна настраивается на игру: прогоняет туда-сюда гаммы, исполняет отрывки каких-то музыкальных тем, словно крутит ручку радио, пытаясь найти нужную частоту. И затем переходит к мелодии, скользящей цепочкой нот в минорной тональности, которые в последнюю секунду разрешаются мажорным аккордом.

– А хорошо, – говорю я. – Черт возьми, это действительно хорошо.

Она прерывается, зажимает скрипку под мышкой, заправляет волосы за ухо.

– Нет, не останавливайся! – прошу я, но она качает головой и делает шаг назад.

– Этот маленький фрагмент пришел мне в голову, когда я одевалась сегодня утром, но не знаю, что там должно быть дальше, – говорит она.

Я на мгновение отвлекаюсь на мысль о том, как она одевается, о мягкой ткани ее футболки, скользящей по лифчику, о гладкости ее кожи.

Анна плюхается на диван, где в уголке устроилась ее собака, и шерсть животного взметается от этого движения. Поморгав мутными глазами и тихо поскуливая, пес снова прячет нос под заднюю лапу. У меня аллергия на животных – я почувствовал, что глаза начали чесаться, еще до того, как собака показалась в поле зрения, но не стал упоминать об этом.

– Прости, Твайла, – говорит Анна.

Я напеваю мелодию, которую она играла, пытаясь удержать ее в памяти.

– О чем ты думала, когда сочиняла эту музыку?

Ее лицо на мгновение омрачается.

– Об Элизе, наверное. Все еще трудно думать о чем-то другом.

– Тогда расскажи мне историю о ней. Одно из тех воспоминаний, которые ты тогда перебирала.

Она тяжело вздыхает, молча поглаживая шерсть между собачьих глаз. Но отказа не последовало, так что я терпеливо жду.

– Ну ладно. Как-то раз зимой, в очень снежный день, я прошла пешком весь путь до дома Элизы, чтобы помочь ей построить снежный замок на заднем дворе. Нам было тогда… Не знаю, может быть, лет по девять? Когда я пришла, оказалось, что это будет не обычный замок. У Элизы было несколько прямоугольных пластиковых контейнеров, которые она где-то раздобыла. Она наполняла их снегом и заливала водой. Получались твердые ледяные кирпичи, прямо как настоящие. Это было в некотором роде гениально, на самом деле, как огромный лоток с кубиками льда. Я была просто поражена этим.

– Потому что сама бы до такого не додумалась?

– Именно! Ты же знаешь Элизу. Она была в миллион раз изобретательнее, чем все вокруг. В общем, это занятие наскучило еще до того, как мы построили одну стену, и она предложила вместо этого покататься на санках с большого холма по соседству. Все дети называли его холмом Камикадзе, потому что он был очень крутым и внизу росло много деревьев, которые нужно было ловко объезжать, когда несешься сломя голову со склона. Мне туда не хотелось. Но ты же знаешь, какой могла быть Элиза.

– Скажи это вслух. Какой она могла быть?

Анна нахмурившись смотрит на меня, ее явно смутил этот вопрос в стиле психотерапевта.

– Прости, – говорю я. – Иногда нужно просто продолжать говорить, пока не нащупаешь текст песни.

Анна чешет Твайлу за ушами, а та в ответ колотит задней лапой по дивану.

– Элиза была непредсказуемой. И, как правило, полной решимости настоять на своем, настоять до последнего, лишь бы все вышло, как она хочет.

Анна делает паузу, и я вижу, что ей немного не по себе, но мне нравится, что она честно рассказывает об Элизе. Я никогда не считал Элизу настойчивой, но могу поверить, что для Анны так и было. Фальшь я вообще ненавижу больше всего на свете.

– Она уговаривала меня подняться на вершину холма, просто чтобы посмотреть, и я согласилась, потому что мне не хотелось просто развернуться и снова топать до дома пешком. Я целых полчаса добиралась к Элизе по снегу, и это не считая времени, которое потратила на то, чтобы уговорить маму отпустить меня одну. Когда мы поднялись на холм, я посмотрела, как она пару раз скатилась оттуда, а потом Элиза сказала, что мне нужно тоже сесть на ее санки, просто чтобы посмотреть.

Я уже знаю, что будет дальше. Есть в Анне особая хрупкость, которая даже во мне пробуждает какой-то низменный разрушительный импульс. Это похоже на желание потянуть кошку за хвост, но только если ты уверен, что она не оцарапает тебя в ответ. Чувствую покалывание стыда, но пытаюсь игнорировать это и сосредоточиться на рассказе.

– Ну я и села на сани. И тут же почувствовала толчок в спину. Я не просто поехала вниз, а потеряла равновесие и уже не могла управлять санями. Они с разгона врезались в дерево, и я ударилась, так сильно, что от верхнего левого зуба откололся кусочек. Помню, как села и, сунув пальцы в рот, взяла с языка этот крошечный белый треугольничек.

За сомкнутыми губами ее язык на мгновение скользит по зубу, о котором идет речь. Ее язык, ее зубы, ее идеальные губы… Я без необходимости откашливаюсь.

– Элиза, конечно, прибежала, и я помню, какими широко раскрытыми и испуганными были ее глаза, но я просто сказала: «Мне нужно идти», – и убежала. Где-то я слышала, что, если человеку отрезало палец, нужно скорее отвезти пострадавшего в больницу, где палец смогут пришить обратно, так что я подумала, что если смогу достаточно быстро добежать домой со своим осколком зуба, то все будет в порядке. Но на полпути я выронила его и не смогла найти в снегу. И вот тогда я разрыдалась.

– Черт, – говорю я. – Так вот что ты думала об Элизе? Почему же вы с ней остались друзьями?

– На самом деле это не конец истории, – отвечает Анна.

Она делает глубокий вдох, и я вижу, что она старается рассказать все правильно, и на этот раз ее уязвимость вызывает у меня желание защитить ее, что гораздо легче принять.

– Мои родители смогли отвезти меня к стоматологу только на следующий день, потому что дороги были плохо почищены, но когда мы наконец добрались туда, оказалось, что все не так уж и плохо. Помню, как доктор Ганхерст напевал какую-то песенку, пока возился с моим зубом, а потом сказал мне:

– Не волнуйся, помпончик. Люди постоянно скалывают себе зубы.

Он сделал мне такую пломбу, что, даже если присматриваться, ни за что не догадаешься, что там был скол. Так что ничего страшного не случилось.

Но вот что главное: когда мы вернулись домой, Элиза строила замок у нас на заднем дворе. Я все еще была слишком зла на нее и не хотела выходить на улицу, хотя моя мама очень просила меня выйти и сказать ей, что зуб мне восстановили. Элиза строила замок весь день, пока не стемнело, а потом ушла, даже не постучав в дверь. Когда я вышла во двор, то увидела, что она соорудила гигантский куб с брезентом вместо крыши и доской вместо двери, внутри было два кресла изо льда, а на снегу рядом с ними она написала: «Прости меня».

Мы никогда не упоминали о случившемся и так никогда и не посидели вместе в тех ледяных креслах, но снег был так плотно утрамбован, что куб простоял много недель, даже после того, как все остальное растаяло.