Текст книги "Путешествуя с признаками. Вдохновляющая история любви и поиска себя"

– Ведь без причины ничто не происходит, верно? – Сюзан покрутила золотое обручальное кольцо мужа, которое носила на цепочке на шее.

– У Бога есть план, – согласилась Кэти.

– Бог никогда не дает нам больше, чем мы способны выдержать, – подтвердила Лиза.

– Что тебя не убивает, то делает сильнее, – подытожила Сара.

И весь наш маленький кружок засмеялся, и заплакал, и заговорил одновременно:

– Лучше любить и потерять, чем не любить вообще.

– У тебя впереди вся жизнь.

– Время исцеляет любые раны.

– Просто пришел его срок.

– Я точно знаю, что ты чувствуешь.

В тот вечер, возвращаясь в машине обратно в дом родителей, я думала о том, что из всех благонамеренных банальностей больше всего ненавижу, когда мне говорят, что я сильная. «Ты такая сильная! Если бы я потеряла Роба, я бы не выжила». «Ты такая сильная! Я бы ни за что не смогла пережить такое». «Ты такая сильная! Наверное, на твоем месте я бы просто свернулась калачиком и умерла».

Я совершенно не чувствовала себя сильной. Я была обезумевшей, напуганной и едва могла заставить себя по утрам вставать с постели. И хотя я понимала, что это никак не могло быть сознательным решением, казалось, что мои друзья предпочитают не видеть, насколько я неблагополучна.

Кроме того, слова друзей подразумевали, что «такое» никак не могло случиться с ними. Потому что они бы не выжили, не пережили, свернулись бы калачиком и умерли. А со мной это случилось, потому что я «сильная». В результате это представлялось моим сознательным выбором. Или моей виной.

И успокаивать себя («со мной этого не может произойти») пытались не только мои друзья. Туристы и аквалангисты, собиравшиеся ехать в Таиланд в отпуск, обсуждали гибель Шона в Интернете. Люди, которые даже не были с ним знакомы, утверждали, что у него была гиперчувствительность или сильная аллергия. Другие обвиняли нас в том, что мы полезли в воду в сезон медуз. Похоже, они не придавали никакого значения тому, что никогда и нигде не сообщалось о встречах с кубомедузами в Таиланде, или – другой пример, – что в 4500 милях от Таиланда, в Австралии, до сезона кубомедуз оставалось еще три месяца.

Один пользователь по имени Джек выразил надежду, что эта новость не отпугнет тех, кто планирует посетить остров Пханган, особенно впервые. Он писал, что нужно просто быть осторожными, имея дело с матушкой-природой: люби ЕЕ – и ОНА тоже тебя полюбит ☺.

Коллега по лаборатории старательно не смотрела мне в глаза; сосед ходил другой дорогой, только бы не столкнуться со мной; старый приятель по колледжу сторонился меня, словно потери могут быть заразными. Комментарии друзей детства, неловкое молчание коллег, интернет-сообщения от американцев, которых я знать не знала, – все это создавало впечатление, будто Соединенные Штаты – такое специальное место, где смерть не является ни вероятной, ни неизбежной. Должно быть, мы что-то не так делали, если нам так не повезло.

Мама купила мне книгу Линды Фейнберг «Моя скорбь должна пройти как можно быстрее. Как молодым вдовам и вдовцам адаптироваться и исцелиться». Свернувшись на старом диване, я не могла понять, как можно было не включить чувство вины в те стадии скорби, которые там описывались. Другие стадии были мне знакомы, хотя к принятию я еще не перешла, а отрицание не могло прийти легко после того, как я видела Шона умирающим на пляже, а потом провела несколько дней с его телом, прежде чем его опустили в землю.

Меня бросало из стороны в сторону между тремя остальными стадиями. Были вспышки гнева.

Долбаная медуза! Да кто, черт возьми, погибает от ожога медузы? Почему это не могла быть автомобильная авария, авиакатастрофа, рак… что-то такое, что действительно случается с людьми?

Были часы подавленности и жалости к себе. Я ощущала себя третируемой миром, потерявшей цель и опустошенной. Мое нутро было выскоблено дочиста, точно шкура, и иссушено, как скорлупка.

Были целые дни, проведенные за бессмысленным торгом.

Почему именно Шон? Почему на его месте не оказалась та британская цыпочка, чей бойфренд всегда ел сэндвичи с яичницей, или парень-француз из автобуса, или одна из загоравших топлес швейцарок на пляже, та, что со щенком?

Также я пыталась «обменять» смерть Шона на другие трагедии: измену, которая разбила бы мне сердце, страшную аварию, после которой один из нас или мы оба остались бы с увечьями и шрамами… Ученый во мне знал, что такая торговля иррациональна, однако она казалось не более невероятной, чем его смерть. И поэтому я желала всего, что только могла придумать, и давала обещания любому Богу, неважно какому, растить своих будущих детей католиками, иудаистами, мусульманами, кем угодно, – если Он даст мне возможность вернуть тот день.

Но гнев, депрессия и весь этот торг – все было оплетено паутиной вины.

Если бы я быстрее привела помощь…

Если бы я осталась с ним и стала криками звать на помощь, вместо того чтобы бежать за помощью в бар…

Если бы я начала реанимационные действия в тот момент, когда он упал на песок…

Если бы мы добрались до клиники быстрее, если бы они ввели адреналин раньше, если бы у них был дефибриллятор или противоядие…

Если бы медуза ужалила меня, то Шон, наверное, сделал бы все правильно и смог бы меня спасти.

Я чувствовала, что никогда не сумею простить себя за то, что не поняла, что он умирает. За то, что даже не простилась с ним.

И как его мать могла простить меня за то, что это я сказала ей, что ее младший сын мертв?! За то, что позвонила ей среди ночи, не зная, что Кита нет в городе и что она совершенно одна!

Другим легко было счесть, что все это случилось потому, что я этого заслуживала! Я знала, что Шон любил меня, но, возможно, только потому, что по-настоящему меня не знал. Он не знал, что я могла быть эгоцентричной, завистливой и до боли упрямой.

Так же трудно было не думать, что на самом деле эта медуза предназначалась мне.

Я знала, что это называется комплексом вины выжившего. Но оттого, что у моих чувств было свое название, и от понимания, что другие люди, оказавшиеся в схожей ситуации, переживают то же самое, мне было не легче.

Вот была бы анекдотическая смерть для морского биолога! В те дни, которые мы провели на пляже Хадрин Нок, это я обычно поднимала Шона в воде, наслаждаясь новизной ощущений – держать на руках человека почти вдвое крупнее меня самой. Но 9 августа Шон держал меня.

Должно быть, медуза вначале задела мое бедро, а потом оплелась вокруг ног Шона. Единственная причина, по которой она меня не ужалила, – мои собственные ноги оплетали талию Шона намного выше.

Более чем вероятно, что нам просто не повезло и мы столкнулись с ней. Большинство медуз пассивно дрейфуют в воде, но с тех пор как я узнала, что кубомедузы – активные хищники, сильные пловцы с удивительно хорошим зрением, я не могла отделаться от ощущения, что эта тварь охотилась именно за мной, но убит оказался Шон.

За три года до этого, когда я только начала обучение в магистратуре по морской биологии в Санта-Крузе, Мэри купила мне на новоселье аквариум. Каким же подходящим подарком он казался! Я не один месяц наполняла его золотыми рыбками с надутыми пузырем щечками, неоновыми тетрами с голубыми полосками, пузатенькими серебряными карнегиеллами и золотистыми яблочными улитками.

Я даже поселила в аквариуме парочку манящих крабов. Их фантастические привычки размахивать клешнями напоминали мне о днях моих бакалаврских исследований, проведенных на илистых приливных низменностях в Сан-Диего. Познакомившись с Шоном, я пыталась объяснить ему это исследование. Я рассказывала, что изучаю привычки брачных игр и спаривания, изучаю половые соотношения и паттерны поиска партнеров самками. После этого, стоило мне забрести в дебри излишне заумных научных терминов, Шон принимался поддразнивать меня: «Мисс, давай попроще. Ты подглядываешь, как сношаются крабы».

Когда я перебралась на остров Кенгуру, чтобы изучать австралийских морских львов для своей диссертации, аквариум остался в Капитоле. Родители сдали домик в аренду таким же, как я, студентам магистратуры, которые согласились заодно заботиться об аквариуме. Я заезжала в Капитолу посмотреть на аквариум во время трех своих возвращений в Штаты – на конференцию, для предварительной защиты диссертации и для проведения лабораторной работы.

Но пока я была в Азии с Шоном, все мои питомцы погибли. Я вернулась к заброшенному аквариуму – камни заросли илом, ярко-желтые раковины были разбросаны по дну, тина карабкалась по стеклянным стенкам, а фигурка аквалангиста, которую я туда поместила, завалилась набок.

Двадцать лет я хотела стать морским биологом, и таскала Шона по разным большим аквариумам: мы побывали в трех за считаные недели: смотрели плоскоголовых семижаберных акул в Мельбурне, морских коньков-тряпичников в Перте и даже пятнистых медуз в Монтерей-Бэй. Люби матушку-природу – и она тоже тебя полюбит ☺? Не представляю, как можно было бы любить ее больше.

А теперь я чувствовала измену со стороны океана. Теперь я ненавидела океан. Я обижалась на него за все, что он у меня отнял.

Моя диссертация… я не представляла, как буду ее заканчивать. Работа была сделана лишь наполовину, в нее было вложено три года и, наверное, еще три оставалось. Но даже если я бы решила отказаться от своей детской мечты, я понятия не имела, чем мне заняться. Все прочие варианты профессий, которые я могла для себя придумать, казались абсурдными: изучать ветеринарию или виноградарство, пойти учиться на пилота, или фотографа, работающего с дикой природой, или суши-повара. Я была измучена и полна противоречий, хотя выбор был невелик: я могла продолжать или бросить. Заняться физическими, финансовыми и психологическими трудностями будущего полевого сезона – или уйти от своих исследований и морских львов во что-то другое, совершенно неизвестное.

Разумеется, я не забыла, что дала обещания каждой организации, выделившей деньги на мои исследования, моему куратору, университету и самой себе. Но главное, я дала обещание австралийским морским львам в заповеднике Сил-Бэй. Я надеялась, что мои исследования приведут к созданию программы сохранения этого исчезновения вида.

Юные морские львы, еще толком не умеющие плавать, особенно уязвимы. В Сил-Бэй было 35 детенышей, которых я отслеживала с самого рождения. Там была Джоли, хорошенькая светленькая самочка. И Ти-Ви, ленивый самец, который вечно валялся на спине, уставившись в море, прикрыв живот одним бурым ластом. Там были Эдвард и Эльвира, Лилу и Фидель, Шейди и Вайли. Некоторые из них родились на моих глазах, я взвешивала и измеряла их, когда им было всего по неделе от роду, ставила метки, когда им исполнилось два месяца, и наблюдала, как они, полугодовалые, учатся нырять.

Вскоре им исполнится год, и мой следующий сезон наблюдений должен был начаться через один-два месяца. Поскольку я изучала развитие морских львов, откладывать было нельзя. Но я не представляла, как смогу вернуться на ту длинную полосу песчаного пляжа, к бурному прибою Южного океана.

В мой прошлый сезон, в День святого Патрика, всего полгода назад, мы с моей командой потеряли детеныша номер 37 на песчаном мысе, известном под названием Дэйнджер Пойнт[6]6
  Мыс Опасности.


[Закрыть]. Был жаркий день, и ловить его было трудно. Наконец, мы поймали детеныша в круговую сеть возле дюн у края пляжа и использовали газовую маску для анестезии. Но у малыша оказалась негативная реакция на газ. Стоя на коленях вокруг его тельца на мокром песке, мы видели, как его десны бледнеют, становясь из розовых пепельными, после того как остановилось сердце. Мы пытались провести реанимацию, но он все равно умер на берегу.

Мне до сих пор невыносимо думать о его матери, которая искала своего малыша на пляжах Сил-Бэй. Она снова и снова звала его, пыталась услышать блеющий рев в ответ. Сколько времени прошло, прежде чем она сдалась и смирилась с тем, что его нет?

Однажды солнечным днем я просмотрела свои банковские выписки. Я сумела накопить немало денег, занимаясь преподаванием плавания с аквалангом до поступления в магистратуру. Раньше я планировала использовать эти деньги как первый взнос за будущий дом. Но будущее от меня ускользало. В день, когда исполнился месяц со дня смерти Шона, я написала в дневнике: «Какая глупость – иметь деньги и не путешествовать. Шон бы именно так и поступил – уехал бы куда-нибудь».

Спустя две недели я отправилась в свою лабораторию в университетский центр Лонг Марин, чтобы обсудить некоторые вопросы. Я ощущала запах и слышала шум волн на пляже Нейчурал Бриджес, когда шла к зданию.

Мой куратор Дэн вернулся из Антарктики, где изучал тюленей-крабоедов.

– Не могу даже представить, что ты все бросишь, – сказал он, когда мы сидели в его кабинете на втором этаже.

– Понимаю, – кивнула я. – А я не могу представить, как провести следующий сезон.

– Я могу поработать за тебя. Уверен, большинство твоих коллег по лаборатории ухватятся за возможность помочь на острове Кенгуру. Тебе следует взять паузу, просто необходимо.

Из окна его кабинета до меня доносились гортанные крики калифорнийского морского льва. Спинные мышцы расслабились, ком в горле чуточку уменьшился, и я заплакала. Я как-то не думала, что можно взять перерыв. И несмотря на легкий укол вины, я была благодарна Дэну.

Итак, я сделала то, что сделал бы Шон. В тот вечер на пляже Пхангана за считаные минуты я потеряла все, что удерживало меня на земле. Все, что казалось очевидным – совместная жизнь с Шоном, семья, карьера в морской биологии, – было грубо перечеркнуто. Я не была готова простить океан. Но я могла путешествовать. Путешествия были тем, что мы с Шоном делили на двоих. И это было все, что теперь мне осталось.

Решено: я проведу зиму, путешествуя в одиночку.

Я вычеркивала континент за континентом, чтобы посмотреть, что осталось от моего мира. Шон умер в Азии, и я не хотела туда возвращаться. Мы много ездили вдвоем по Западной Европе и Австралии, и мысль вернуться туда одной казалась невыносимой. Африка была слишком серьезным предприятием, чтобы ехать без поддержки, а когда я в последний раз была в Латинской Америке, меня ограбили. По умолчанию получилась Восточная Европа. Хотя мы с Шоном были в Чешской Республике и Словении, там еще оставалось немало интересных мест.

Хорошо было и то, что в Восточной Европе в это время холодно, там далеко не все говорят по-английски, а я не говорила ни на одном из местных языков. Я хотела, чтобы меня оставили в покое. Кроме того, Восточная Европа была сравнительно дешевой, и, самое главное – там не было океана.

Взяв деньги, накопленные благодаря моим урокам, и воспользовавшись бонусными милями, которые я заработала, летая туда-сюда между Калифорнией и Южной Австралией, я забронировала билет в Будапешт.

Перед отъездом я составила список и сказала всем, кто в него входил, что я их люблю: маме, папе и Райану; Дориане, Мэри и Кристен; Жанне, Энни и Стивену. Я никому из них не говорила, что люблю их, со дня смерти Шона.

Родители, должно быть, до ужаса боялись выпускать меня из виду. Они не могли узнать, как я там – или даже где я. Мой австралийский телефон, так и оставшийся упакованным в коробку в Мельбурне, за границей не работал. Он и на острове Кенгуру ловил едва-едва. До появления Скайпа оставался еще год, так что связь можно было держать только через таксофоны и электронные письма. И никто из нас даже не догадывался, как трудно найти и то и другое в Трансильвании в 2002 году.

Но ни папа, ни мама не пытались остановить или отговорить меня. Они знали, что если начнут давить, я буду лишь сильнее отдаляться. Соглашаясь с тем, что мне необходимо уехать, они не совсем понимали почему.

Но в то время этого не понимала даже я сама.

Я не брала с собой камеру; я перестала фотографировать. У меня не было карты, не было ни единого забронированного номера в отеле, никакого проработанного маршрута или настоящего плана. Только пустой дневник, гид Lonely Planet по Восточной Европе, мой старый рюкзак «Eagle Creek» и обратный билет – через несколько месяцев – из Барселоны. Я решила завершить свое путешествие в этом городе, потому что именно там почти четыре года назад встретила Шона. Именно там случился наш первый поцелуй, и хотя я сказала ему об этом только несколько недель спустя, в Саламанке, именно в Барселоне я начала в него влюбляться.

11
Сан-Диего, Калифорния, СОЕДИНЕНЫЕ ШТАТЫ
Июнь 1983 г.

– Смотри, они не жалятся. Они не умеют кусаться. И не ущипнут тебя, обещаю. Они не сделают тебе больно. – Дедушка Боб шарит руками в воде, ловя в сложенные лодочкой ладони одного из ярко-красных крабов. – Смотри, они же крохотные.

Мне девять лет, и это мое второе лето без родителей, а только с бабушкой и дедушкой в Сан-Диего. Типичный для «пасмурного июня» туманный день, вот только весь пляж Ла-Холья Шорс устлан красным ковром. Мы переступаем через сотни мертвых крабов, чтобы пробраться к океану, их панцири хрустят под нашими ногами и испускают гниловатый рыбный душок. Жирные чайки бродят по берегу, из их клювов свисают красные ошметки. Я стою вместе с дедушкой по пояс в воде, и вода вокруг нас кишит крабами – их маленькие твердые тела ударяются о меня, острые шершавые ножки трутся о мою голую кожу.

Я смотрю на краба размером с большой палец, которого дедушка держит в руках, – сплошь длинные и тонкие ноги и два черных круглых глаза. Он напоминает мне речных раков, за которыми мы охотились в первом классе для школьной научной ярмарки. Мой оказался не особенно прытким, зато после ярмарки пережил почти всех остальных. Я назвала его Броневичок, построила для него каменный домик в стеклянном аквариуме, кормила салатом и мороженым горошком и почесывала ему раковину старой зубной щеткой. И так же, как у Броневичка, у краба в дедушкиных ладонях были клешни, пусть и маленькие.

– Это пелагические красные крабы, или тунцовые крабы, – продолжает дедушка. – Их принесло из Мексики вместе с теплыми водами. Совершенно безобидны. И скоро их не будет.

Дед спокоен и логичен. Но никак не может убедить моего младшего братца, когда тот впоследствии приезжает в гости вместе с родителями. Райан бросает лишь один взгляд на море красных тел, разворачивается и направляется прямо к хлорированному плавательному бассейну. Он отказывается даже одной ногой ступить в океан все это лето и следующее – и еще не один год будет относиться к нему с подозрением.

А я не собираюсь отказываться от океана. Я стою вместе с дедушкой в воде; ощущение сотен крохотных ножек, пробегающих по моей коже, чего-то, толкающегося в мой живот сквозь ткань купальника, сильно нервирует, даже страшит. Но я хочу быть храброй. Я стараюсь быть храброй. Я буду храброй.

Британский турист, 26 лет
20 октября 1999 г., остров Самуи

Двадцатого октября 1999 г. 26-летний турист из Британии, который плавал в штиль ранним вечером у пляжа Чавенг на острове Самуи, внезапно вышел из воды, нетвердо держась на ногах, и попросил пить. Через считаные минуты он упал без сознания, перестал дышать, у него пропал пульс. Вскоре после того, как его доставили в ближайшую больницу, были зарегистрированы расширенные, нереагирующие зрачки. Обширные, типичные для контакта с хиродропусом рубцы присутствовали на шее, груди и спине. Реанимация не дала результата.

12
Будапешт, Кёзеп-Мадьярорсаг, ВЕНГРИЯ
Октябрь 2002 г.

[7]7
  Центральная Венгрия.


[Закрыть]

Шон обещал мне в Таиланде, что я больше никогда не буду проводить отпуск в одиночестве, что я всегда буду с ним. Я не очень понимала, как относиться к этому обещанию, когда он его дал. На самом деле мне нравилось путешествовать в одиночку. бо́льшую часть своих странствий я и совершала в одиночку. Но путешествовать вместе с Шоном было спокойнее, легче, безопаснее – и просто веселее. Летя одна в Будапешт, я жалела о том, что его предложение вызывало у меня двойственные чувства. Если бы только я могла снова услышать его слова! Я не была уверена, что смогу путешествовать одна, вообще не была уверена, что у меня получится. И даже не была уверена, хочу ли на самом деле попробовать. Может быть, я стала слишком взрослой. И уж точно я не переставала скорбеть.

Прошло два месяца и восемь дней. На следующий день, 18 октября, должно было исполниться десять недель. Десять недель с тех пор, как это обещание – путешествовать вместе – умерло вместе с ним на пляже Пхангана.

Когда я смотрела, как черные чемоданы, один за другим, проплывают мимо меня на багажной карусели, мой желудок сжимался, а лицо горело. Колени подогнулись, и, опустившись на холодный металл багажной тележки, я закрыла глаза. Я желала только об одном – чтобы меня не вырвало посреди будапештского аэропорта Ферихедь.

Предыдущую ночь я провела в Эрлс Корт в Лондоне, плача и напиваясь вместе с жившими там друзьями Шона, Марти и Дэном. Я уснула на их обтрепанном ветхом диване, головой на коленях у Дэна. Проснувшись, я все еще была пьяна. Кое-как сумела долететь до Венгрии, но уже потеряла одну из маленьких мемориальных открыток, которые отец Шона раздавал на панихиде. «У могилы моей ты, рыдая, не стой. Меня нет здесь, я в ней не почию, друг мой!»

Я планировала носить эту открытку в кармане во время всей поездки по Восточной Европе – чтобы иметь при себе какую-то непосредственную, физическую, постоянную частицу Шона. Потеря этой открытки могла бы ощущаться как непоправимая катастрофа, но у меня в бумажнике лежала еще одна – и целая стопка таких хранилась в Калифорнии.

Автобус из аэропорта в центр Пешта (как я надеялась) проезжал мимо площадей и парков; выложенные камнем пешеходные дорожки были погребены под рыхлыми кучами выцветающих желтых и оранжевых листьев. Я поднялась по лестнице к хостелу яркого жизнерадостного цвета «Museum Guest House», беспокоясь из-за того, что не забронировала номер. Я была не в той форме, чтобы бродить по городу пешком с рюкзаком за спиной. Но мест оказалось полно, и весь остаток своего первого дня в Восточной Европе я провела в общей спальне, валяясь на выбранной угловой кровати.

То проваливаясь в сон, то выскальзывая из него и из-под одеяла, я слышала смешки и молодые голоса на самых разных языках. Немногие говорившие по-английски обсуждали планы похода по барам. Я загнала обратно ощущение кислятины, поднявшейся к горлу, и свернулась калачиком лицом к стене.

Весь Будапешт прошел как тумане. Я безостановочно писала в дневнике, как скучаю по Шону, и рыдала, разговаривая по телефону с родителями. Если бы я по-прежнему была беременна, мне не пришлось бы путешествовать, я бы обменяла свою свободу и эту поездку на ребенка, не задумываясь ни секунды. Я постоянно сомневалась, не был ли мой приезд сюда ошибочным решением, и перед отъездом твердила как заведенная, что в любой момент могу поменять билет и вернуться. Но я сама не верила в это.

Какого хрена я забыла в Будапеште? Я почти ничего не знала о Восточной Европе. Никто из моих друзей никогда здесь не бывал, и вообще здесь мало кто был в 2002 году, да еще в октябре. Прошло двенадцать лет после падения коммунизма, до членства в Евросоюзе было еще очень далеко, и туристы, особенно в это время года, были здесь редкими залетными пташками.

Достопримечательности меня не интересовали. Я не могла заставить себя проявить интерес к главным средневековым памятникам города на Замковом холме (Вархедь) или к крупнейшему в мире собранию счетчиков потребления электроэнергии в Электротехническом музее.

Что ж, я, по крайней мере, получила время побыть наедине со своими мыслями и Шоном. Я начала подписываться его фамилией в любой гостевой книге, какая мне попадалась, и вписывала заметки в свой путеводитель Lonely Planet всякий раз, как вспоминала что-то о нем. Что он терпеть не мог грибы и дыни, зато обожал пироги с мясом и оливки. Что он всегда напряженно держал в руке ручку. Или про тот вечер, когда мы возвращались домой, после того как наигрались в бильярд и напились водки («White Russian») в Эдинбургском замке. Я взахлеб рассказывала Шону о чем-то, а он закружил меня на тротуаре и поцеловал. Всякий раз как мне вспоминалось что-то новое, это было как маленький подарок, и я спешила записать воспоминание, пока не потеряла навсегда.

Теплым вечером четвертого дня я гуляла по извилистым берегам серебристого Дуная и разговаривая с Шоном. Осенние краски сменялись зимними. Красные листья бурели, прежде чем завернуться с краев, и осыпались вдоль дорожек в шуршащие папирусные кучи. Мимо шли тонконогие женщины в мини-юбках и ботфортах высотой до колена, на шпильках, выгуливали такс, а я продолжала мысленно разговаривать с Шоном.

Он говорил мне, что его родители меня не винят. Что он любит меня и скучает. И велел мне ценить то, что я жива.

Какая-то часть меня подозревала, что я просто придумываю обе стороны диалога. Но вся остальная я – бо́льшая моя часть, по крайней мере, – верила, что он где-то есть. В таком месте, где не страдает, но где не хочет быть. Что он никак не может расстаться с жизнью – расстаться со мной.

Я не могла отделаться от ощущения, что меня обманули. Мы не сделали ничего плохого. Мне пришлось снова и снова повторять страховой компании, что никаких предупреждающих знаков нигде не было (им понадобились фотографии Хадрина в качестве доказательства). Я сделала фотокопию нашего путеводителя, чтобы показать им: в разделе «Угрозы и опасности» ничего такого не сказано. И я уверяла их, что местные не советовали нам быть осторожными. Что в Таиланде не было никакого сезона медуз.

Я даже научила Шона ходить, загребая ногами, чтобы избежать контакта с морскими осами на теплом мелководье, как научил меня этому мой дедушка Боб на другой стороне Тихого океана двадцать лет назад. Но ничто не могло подготовить меня к случившемуся. Не было никаких непромокаемых карт тех мест, где меня вышвырнуло на берег.

Я продолжала идти вдоль Дуная, перешла Сабадшаг Хид, или Мост Свободы, ведущий к старым замкам и церквям на холмах Буды. А потом вернулась обратно через мост Маргит к плоскому ландшафту Пешта. Воды реки темнели, становясь из серебряных серыми.

В дальние уголки неба начала вползать темнота, и до меня дошло, что пора бы подумать об ужине. Я питалась в основном хлебом, сыром, помидорами и венгерской салями с центрального рынка у станции метро «Rakoczi ter». А тут решила побаловать себя настоящим рестораном со столиками.

«Museum Guest House» рекомендовал местную домашнюю кухню в соседнем ресторане «Фаталь» Когда я была маленькой и мама пыталась накормить нас на ужин венгерским гуляшом, мне всегда казалось, что это название звучит как какая-то средневековая пытка, что-то между выкручиванием больших пальцев и дыбой. Но когда температура на улице начала падать, мысль о густом говяжьем соусе с луком, картофелем и паприкой показалась соблазнительной.

Бо́льшую часть дня я провела на ногах, поэтому решила воспользоваться метро. Выбрав наугад в меру своих способностей между четырьмя разными ценовыми вариантами – vonaljegi (билет на одну поездку до следующей станции), metrószakaszjegy (билет на одну линию без пересадки до трех станций), mertó átszállójegy (билет с пересадкой) или metró-szakaszátsz állójegy (с пересадкой с линии на линию), – я направилась к платформе подземки.

Ожидая поезда, вытащила из кармана карту города, чтобы перепроверить маршрут. Громкий чмок за спиной заставил меня подскочить и выронить карту.

В нескольких футах от меня возилась молодая пара. Он держал ее за запястья и шумно целовал руки по всей длине. Она хихикала и вырывалась, а потом нырнула вниз и принялась покрывать поцелуями обнажившуюся линию его живота над тренировочными брюками.

Поезд подошел к станции, и я отошла подальше, чтобы сесть в другой вагон. Меня удивляло, насколько беззастенчиво венгерские парочки нежничают на людях. Но в то же время я понимала, что излишне привередлива. А еще я заметила, что чувствую себя «на грани», как будто в любой момент может случиться что-то ужасное.

На станции «Астория» я вышла из подземки в темную ночь. Подняв глаза и увидев первую вечернюю звезду, рефлекторно проговорила детский стишок «Звездочка светлая, звездочка яркая» и пожелала, чтобы Шон не был мертв. А потом осознала, что оставила свою карту там, где уронила. Прошла по улице до угла и стала искать название.

– Элнезешт, – ко мне подошла пожилая женщина с сильно подведенными голубыми тенями глазами и тонкими бровками, нарисованными карандашом высоко на лбу.

– Э-э… По-английски говорите?

Единственное слово, которое я могла припомнить на венгерском, было «мадьяр», что означало «венгр» и ничем не могло мне помочь.

– Нем, – она с озадаченным видом покачала головой. Потом вынула карту и заговорила сплошным потоком быстрых, взрывных, долгих гласных и согласных, спотыкающихся друг о друга. Договорив, она посмотрела на меня, подняв брови и упираясь пальцем в карту.

Должно быть, это был уже четвертый или пятый раз за этот день, когда у меня спрашивали дорогу, – как венгры, так и немногие в городе туристы. Это казалось мне странным, учитывая мои кроссовки и съемный рюкзак. Может быть, ко мне обращались, потому что я была одна? Может быть, потому что я явно не представляла угрозы? Но неужели я действительно похожа на человека, который знает, куда идет?

Я бросила взгляд на карту, хотя и понимала, что она на языке, которого не смогу понять. Кожа на тыльной стороне ладони женщины была сухой и испещренной лиловатыми пятнышками. Палец правой руки, на котором многие венгры носят обручальные кольца, был свободен. Я перевела взгляд на тревожные морщинки на ее лице и задумалась: была ли она когда-нибудь замужем, любила ли когда-нибудь, была ли счастлива? Годы оттянули вниз уголки ее рта, глаза налились краснотой. Нарисованные брови придавали ей такой вид, будто она удивлена тем, что оказалась здесь.

– Извините. Нем мадьяр, – предприняла я попытку объясниться и пожала плечами. А потом добавила на английском, поскольку подумала, что она, возможно, поймет, несмотря на языковой барьер: – Я тоже заблудилась.

Хотя я почти ни с кем не разговаривала в те пять дней, что провела в Будапеште, меня по-прежнему тревожил вопрос, о чем я стану говорить, если представится случай. Я не хотела расстраивать приехавших в отпуск людей, но не была уверена, что смогу притвориться, будто у меня тоже отпуск. Что я могла сказать такого, что не заставило бы меня разразиться слезами? И следует ли мне предостерегать других туристов, направляющихся в Таиланд? Мне хотелось бы, чтобы нас предупредили. Но, опять же, не уверена, что мы бы прислушались. Предупреждение, которое мы проигнорировали, было бы еще хуже, чем вовсе никакого предупреждения.