Текст книги "Зимняя Чаща"

Я топаю ногами, отряхивая прилипший к сапогам снег, и толкаю тяжелую деревянную дверь, впуская внутрь дома струю холодного воздуха. Фин вбегает в гостиную первым, немедленно устраивается на коврике перед печкой и принимается деловито выкусывать набившийся в подушечки лап снег. Я швыряю рюкзак на видавший виды диван с выцветшей оливково-зеленой обивкой. Его подушки давно продавились и просели почти до самого пола.

– Сейчас огонь разведу, – говорю я Оливеру, который все еще стоит, дрожа, на пороге. Взгляд у него пустой, отсутствующий, как у человека, который уже заглянул за ту сторону, но еще не успел далеко отойти от роковой черты.

Бабушка прекрасно разбиралась в травах и знала правильные слова, которые нужно прошептать, чтобы прогнать проникший до самых костей холод. Она уж точно сумела бы быстро возвратить Оливера в наш мир, который он едва не покинул. Но бабушки больше нет, а я знаю всего лишь несколько снадобий и жалкую горстку заклинаний. В любом случае, этого совершенно недостаточно, чтобы заниматься настоящей магией. Я стискиваю зубы, чувствуя привычную боль в груди от ощущения собственной ничтожности и беспомощности. Я не могу помочь, а ведь очень хотела бы. Я Уокер, но бабушка слишком рано умерла, а мама почти забыла, кто мы такие на самом деле.

Теперь я беспомощна, словно любая другая, обычная девчонка на моем месте.

Я ворошу тлеющие угли, сохранившиеся под пеплом в старой печке, а нефритово-зеленые глаза Оливера медленно осматривают тем временем дом. Бревенчатые стены, подгнившие деревянные балки над головой, выцветшие занавески в цветочек, от которых сильно пахнет шалфеем, который мы сотни раз жгли в доме, чтобы прогнать старых упрямых ду́хов.

Но взгляд Оливера прикован не к занавескам и не к стенам. Он не сводит глаз со странной коллекции предметов, сваленных на полках и в затянутых паутиной углах старого дома. Старинные карманные часы, очки в круглой проволочной оправе, сотни серебряных пуговиц в стеклянных банках, серебряные ложки с изящной гравировкой, серебряные подсвечники с затвердевшими потеками воска. Резная, в золотой оправе, шкатулка для драгоценностей, внутри которой не сохранилось ничего, кроме вековой пыли.

Все эти вещи мы на протяжении многих лет находили в Чаще, но, в отличие от остальных, не отсылали в Фир Хэйвен владельцу антикварной лавки Леону.

Все эти вещи что-то значат, и я не могу расстаться с ними. Вещи хранят истории и готовы поделиться ими, стоит лишь взять их в руки.

Как и многие женщины из семьи Уокеров до меня, я нахожу потерянные вещи.

А в дверях моего дома сейчас стоит парень по имени Оливер Хантсмен.

Моя последняя находка.

Оливер

Волосы у нее длинные, темные и спадают вдоль спины, словно заплетенные в косы речные волны.

Я слышал о ней, о «девчонке, что живет за озером». Парни в лагере говорят, что ей нельзя доверять. Рассказывают, что в полнолуние можно увидеть на крыше ее силуэт – девчонка что-то колдует, подняв лицо к усыпанному блестящими льдинками звезд небу. А еще парни в лагере говорят, что ее семья живет в здешних лесах, что ее фамилия Уокер. А все Уокеры – ведьмы.

Ее дом спрятан среди деревьев – маленький пряничный домик, в котором пахнет землей и деревом. Домик, который мог приманить к себе Гензеля и Гретель. Они вошли бы сюда за сладостями и нашли бы смерть в его стенах. Так же, как могу найти здесь смерть и я.

Девушка передвигается по комнате с легкостью птички, почти бесшумно порхает по старым половицам, поднимая с них облачка пыли. Итак, я стою на пороге дома ведьмы.

– Что со мной произошло? – спрашиваю я, пытаясь согнуть пальцы, но они настолько окоченели, что не слушаются. Мороз растекается по телу, словно холодная вода льется из незакрытого крана и застывает кристалликами льда на суставах. Мысли лихорадочно мечутся в голове, но вместо воспоминаний только снег, и его белизна слепит, не позволяя рассмотреть хоть что-нибудь.

– Я нашла тебя в снегу, – отвечает девушка, склонившись у дровяной печки. Ловко и бесшумно она подкладывает в печь новые поленья. Не жмурится, глядя на огонь, и не пытается укрыться от летящих из топки искр.

Едва волоча ноги, я делаю несколько шагов, чтобы приблизиться к огню, бросаю взгляд на окно, заваленное снегом, и заставляю свою память включаться и вспоминать, вспоминать…

Я очнулся в лесу и увидел девушку, которую поначалу принял за видение. Она прикоснулась к моей коже своими мягкими пальцами.

Но мне кажется, что это было много дней назад, время для меня словно застыло и только теперь начинает понемногу оттаивать, как и мои промерзшие насквозь кости.

– Какой сегодня день? – спрашиваю я.

Сухие поленья уже разгорелись, от них на меня наплывают волны тепла, и девушка жестом предлагает мне сесть на маленький стул возле печки. Я сажусь, вытаскиваю руки из карманов куртки и протягиваю их к огню.

– Среда, – отвечает она и вскользь бросает на меня взгляд, словно боится, что может рассмотреть в моих глазах. А может, боится, что в ее глазах могу прочитать я.

Я сжимаю кулаки. Руки невыносимо ломит – это постепенно, болезненно восстанавливается мое кровообращение.

«Среда», – тупо размышляю я. Но мне это ни о чем не говорит. Надо бы лучше спросить, какое сегодня число и какого месяца. Даже какой год, может быть. Мои мысли пытаются восстановить происходившее. Но нет, я не могу вспомнить, как очутился здесь, помню только тот лес и как лежу на спине, а снег все падает – медленно, беззвучно, безостановочно – погребая меня заживо.

Девушка ходит по комнате, что-то мурлыча себе под нос, не заботясь, что я могу ее услышать. Но я слышу. Это протяжная, нежная мелодия, очень печальная. Колыбельная, может быть. Но в какой-то момент девушка переводит взгляд на меня и тут же замолкает.

Я опускаю глаза в пол, но продолжаю слышать ее шаги по комнате.

– Выпей, – говорит она, протягивая мне красную, в белых горошинах, кружку, до краев наполненную горячим чаем. – Это тебя согреет.

Она кивает мне, я дрожащими руками беру кружку, и мне в нос ударяет поднимающийся из нее пряный травяной пар.

«Выпей это. Съешь это». Я чувствую себя Алисой, провалившейся в кроличью нору. А откуда возвратился я сам? Из Страны чудес, из Нетландии? Или из другого, более… темного, скажем так, места, где вместо лимонных тортов и смешных песенок обитают жуткие монстры?

– Тебе все еще грозит обморожение, – добавляет девушка, поджимая губы. – Хотя ты выглядишь намного лучше, чем я ожидала.

Если честно, я совершенно не чувствую, что могу выглядеть хорошо. Я чувствую, словно никогда-никогда-никогда не смогу уже отогреться, словно из моих костей прорастают корни, которые вскоре прорвутся сквозь кожу, выпустят свои колючие побеги из моих глаз и разорвут меня на части.

Мне кажется, что от меня осталась лишь пустая оболочка, скорлупа.

Я обеими руками держу кружку с чаем. Ужасно хотелось бы чего-нибудь покрепче. Чашку черного кофе например. С сахаром. Но я безропотно отпиваю глоток и слегка морщусь от горечи. Девушка следит, как я пью чай. У нее на щеках россыпь веснушек, тех, что появляются после проведенных под солнцем дней, чтобы зимой напоминать об ушедшем лете, а к весне исчезнуть. Она забирает у меня пустую кружку, взгляд у нее остается внимательным, сочувствующим даже. Она касается моей руки своими пальцами. Бледными белыми пальцами.

Есть в ее взгляде что-то странное, диковатое. Знаете, что напомнил мне этот взгляд?

Представь, едешь ты ночью по пустой загородной дороге, и вдруг с обочины выбегает дикое животное. Выбегает, и ты в свете фар видишь такой же взгляд – удивленный, дикий взгляд существа, которое настолько свободнее тебя, что представить сложно.

Внутри меня вновь зарождается, начинает затягиваться тугим узлом страх. Она – ведьма, что живет за озером. Ведьма, от которой лучше держаться подальше. Избегать ее при любых обстоятельствах. Она околдует тебя и швырнет в огонь – просто так, ради интереса, чтобы посмотреть, как будет обгорать и отваливаться от костей твоя плоть. Впрочем, во взгляде, которым она на меня смотрит, нет и тени злобы, ни малейшего намека, что ей хочется свернуть мне шею. И потом, она же спасла меня и привела сюда…

Девушка держит пустую чашку, переводит взгляд на пол у моих ног и приоткрывает рот.

Теперь я замечаю тяжелый стук, с которым падают на половицы капли.

Одна за другой, одна за другой.

Девушка касается рукава моей куртки, которая промокла насквозь, в этот момент я похож на ледяную статую, которая начинает оттаивать в тепле, превращаясь в лужу на полу.

– Нужно снять с тебя всю мокрую одежду, – говорит девушка. Почти требует, я чувствую это по ее тону, по ее дыханию.

Я киваю, моя голова с трудом соображает, и я так промерз, что нет ни сил, ни желания сопротивляться.

Стоя перед огнем, я стаскиваю с себя куртку, рубашку с длинными рукавами и джинсы. Случись это со мной в другое время, когда я мог бы четко соображать, наверняка почувствовал бы себя как минимум неловко и странно, стоя в одних трусах перед совершенно незнакомой девчонкой. Но сейчас я ощущаю только холод. Кроме него для меня сейчас не существует ничего.

Девушка окидывает меня взглядом, прежде чем отвести глаза в сторону. Она пытается сделать вид, что не обращает внимания. Но ее щеки покраснели.

Я вновь сажусь на стул, и она укрывает меня тяжелым шерстяным одеялом.

Поправив одеяло, она стала развешивать мою одежду над печкой сушиться. От одежды пахнет сосной, холодным ветром и еще чем-то, что трудно понять, пока сам не побываешь в лесу и не принесешь с собой этот запах, впитавшийся в волосы и одежду. Этот запах леса пришел в дом вместе со мной, стойкий, словно горький дым походного костра.

– Утром я отведу тебя назад в лагерь, – говорит девушка. Сейчас она смотрит на огонь, потирая ладони. – Они искали тебя.

Я опускаю подбородок на грудь и подтягиваю съезжающее с плеч одеяло.

– Давно я исчез?

Она прикусывает нижнюю губу, показывая ровный ряд белых зубов, и у меня появляется чувство, будто я слишком пристально смотрю на нее, отмечая каждое ее движение и малейшее изменение в выражении темных глаз.

– С той ночи, когда была снежная буря, – наконец отвечает она, отводя руки от печки. – Две недели.

Гостиная, покачнувшись, плывет у меня перед глазами, пока я не прихожу в себя. Две недели! Целых две недели!

– Этого не может быть, – качаю я головой, стараясь удержаться на стуле. – За такое время я давно должен был умереть.

– Но ты не умер, – отвечает она и отходит к окну, на стекле возникает ее отражение – темные волосы и темные, как безлунная ночь, глаза. – Возможно, лес сохранил тебе жизнь.

Я не понимаю, что она хочет этим сказать. Налетает порыв ветра, от которого шатается весь дом, и с потолочных балок начинает сыпаться пыль.

– В лагере все думают, что ты пытался сбежать, – помолчав немного, добавляет она.

С меня на пол продолжает капать вода, и я вновь трясу головой. Я же не убегал, нет, я знаю. Знаю, но ничего не говорю, потому что никак не могу понять сам, каким образом оказался в лесу.

Там, где лишь редкие вспышки молний прорезают непроглядную тьму. Где деревья, словно в жутком танце, качают своими длинными, похожими на руки скелетов ветвями под дикую музыку ветра. Где всегда царит холод – жалящий, беспощадный.

Я прогоняю это мучительное воспоминание и начинаю рассматривать комнату. Отмечаю, что маленькую гостиную слабо освещают только отблески огня в печи, замечаю узкий коридор, в конце которого начинается лестница, ведущая на второй этаж.

– Электричество отключили, да? – спрашиваю я.

– Ага, – кивает она. – И телефон тоже. А мобильные так высоко в горах вообще бесполезны. Наша связь с внешним миром – ну, точнее говоря, с ближайшим городом – это телефонная линия и дорога. Но из-за бури линию отрезало, дорогу засыпало.

– Выходит, мы заперты здесь? – спрашиваю я.

– Дорогу со временем расчистят, – небрежно пожимает она плечами. – У нас зимой и не такое порой случается, – она отводит взгляд в сторону, словно припоминая. – Три… да, три года назад нам два месяца пришлось ждать, пока расчистят дорогу и подключат электричество. Мы привыкли полагаться на собственные силы, – она умолкает, словно боится, что сболтнула лишнего, открыла свое слабое место. – Я хотела сказать, что мы привыкли к уединению, – поясняет она, и ее слова растворяются где-то под потолком. – Ты тоже привыкнешь, – можно подумать, что мне никогда уже не покинуть этих гор, я стал постоянным жителем этих мест и мне предстоит жить, умереть и быть похороненным в этой земле. У меня по рукам пробегают мурашки, и я плотнее закутываюсь в одеяло. Возможно, все, что говорили о ней парни, правда, и я не должен оставаться в ее доме. В этом темном гнилом месте.

Тяжело сглотнув, я решаю перевести разговор на другую тему.

– Это все ты нашла? – спрашиваю я, указывая на наваленные грудой на подоконнике увеличительные стекла, старые флаконы из-под духов и пряжки от ремней.

Я вспомнил истории, которые слышал в лагере, истории о том, как эта девчонка ходит в темный лес – куда никто другой и не сунется – и находит там потерянные вещи. И что она – единственная, кто способен на такое, потому что сама часть этого леса, и если ткнуть ее ножом, то из нее не кровь потечет, а древесный сок и смола, вот. А еще болтали, будто волосы у нее из крапивы, а на пальцах у нее вместо ногтей когти.

– Да, – небрежно отвечает она. – Точно так же, как нашла тебя.

Повисает молчание – странное, похожее на петлю, готовую, кажется, задушить нас обоих. Затем она подходит ближе ко мне, поднимает руку и прикладывает теплую ладонь мне ко лбу, проверяя, нет ли у меня температуры. Я делаю вдох и замираю, задержав воздух в легких.

– Тебе надо поспать, – говорит она. – Ты мог простудиться.

Но ее карие, темные, как лес, глаза смотрят не на меня, а куда-то в прошлое, она слегка кривит рот – что это значит, мне сложно понять. От нее пахнет ветром, мокрой от дождя травой, и я вдруг понимаю, что она просто не способна на все те ужасные вещи, о которых шушукались в лагере.

Что не способна она по ночам похищать мальчиков и прятать их, закопав у себя под половицами. Или превращаться в огромного клыкастого зверя и бродить по лесу, сшибая подвернувшиеся ей на пути деревья. И не кажется она ведьмой, которая варит жаб на завтрак и завязывает свои волосы в узелки, чтобы наложить на кого-нибудь проклятие, которое невозможно снять. Нет, она просто девушка.

Девушка с волосами цвета воронова крыла и взглядом, способным разбить твое сердце на части.

– Ты можешь поспать здесь, на диване, – негромко говорит она, опуская руку и отступая на шаг. И я вдруг понимаю, что слишком долго смотрел на нее. – Ближе к огню.

Небо за окном все еще темное, без просветов. Сколько сейчас времени, я сказать не могу, и сколько еще осталось до рассвета, тоже не знаю. Возможно, память вернется ко мне, когда лучи утреннего солнца коснутся моего лица, а ночные тени уползут в свои пыльные темные углы. Может быть.

– Спасибо, – говорю я. Меня неудержимо клонит в сон, веки слипаются.

Она кладет на диван подушку и еще два одеяла, улыбается и, повернувшись, отправляется к лестнице. Ее волк бежит следом. На нижней ступеньке она задерживается, словно забыла что-то. Завтра ты будешь в полном порядке. Завтра ты вообще даже не вспомнишь про лес. Ты даже обо мне завтра не вспомнишь.

Но она ничего такого не говорит, волосы падают ей на глаза, когда она начинает подниматься по лестнице. Я слышу звук ее легких шагов, вижу, как слегка прогибаются, поскрипывая, деревянные ступеньки у нее под ногами, потом начинают потрескивать балки, и я чувствую себя выбитым из колеи, одиноким, растерянным.

Я нахожусь в доме девушки, которая живет за озером. Девушки, которой нельзя доверять. Ее имя медленно всплывает из глубин моей памяти. Имя, которое шепотом произносили в лагере, когда по ночам рассказывали страшные истории. Истории, от которых мороз пробегал по коже.

Это имя звенит сейчас у меня в голове: Нора Уокер.

Девушка, в жилах которой течет лунный свет.

Нора

Я лежу в своей кровати на чердаке и думаю о парне.

Об Оливере Хантсмене.

О том, как смотрели на меня его глаза – ярко-зеленые, напоминающие пробившуюся из земли свежую весеннюю траву. И доброе выражение было у этих глаз. Как ложились мягкими волнами вокруг ушей его просыхающие волосы. Как, прежде чем что-нибудь сказать, он задерживал дыхание, взвешивая каждое слово. Вспоминаю, как подкатывало к горлу мое сердце и кружилась голова. Я очень хочу забыть, вытравить из памяти это чувство. Хочу, но не могу.

Вспоминаю миг, когда нашла Оливера в лесу – он лежал в снегу, и его закрытые глаза напоминали полумесяцы, а губы были белыми от холода. Что он видел в том лесу? И почему лес сохранил ему жизнь? Как хотелось бы мне сорвать с Оливера его внешнюю броню и посмотреть, что же он скрывает внутри.

Сейчас он спит внизу, и я знаю, что даже тепло от жарко растопленной печи не сумеет отогреть Оливера и не излечит от того, что его страшит.

Оливеру необходимо лекарство. Но не то лекарство, которое можно купить в аптеке по рецепту, выписанному врачом. Ему нужно лесное лекарство.

«Легко вылечить подхваченную в лесу простуду можно с помощью того, что растет в этом лесу», – звучит у меня в голове голос бабушки. И она, как всегда, права.

Я на цыпочках спускаюсь с чердака вниз. Крадусь тихо, словно мышка. Словно семя, что падает по весне в землю.

Толчком открываю дверь маминой спальни и захожу внутрь. В комнате пахнет мамой – ванилью и медом. От мамы всегда пахнет медом. Этим запахом пропитаны ее волосы и руки. От него невозможно избавиться, ничем нельзя перебить. Полностью, во всяком случае. Три недели назад мама уехала в приморский городок Спарроу, повезла туда четыре ящика своего дикого клеверного меда, тщательно уложив их в кузов своего грузовичка. В полнолуние мама собирает соты диких пчел, живущих в Чаще, затем выкачивает из них мед, разливает в стеклянные банки и развозит их по небольшим магазинам, торгующим экологически чистыми продуктами в городках, разбросанных вдоль западного побережья. Магазины очень хорошо платят за мамин мед из Чащи. Говорят, что он слаще, чем настоящий тростниковый сахар, и может излечивать многие кожные заболевания, а также укусы пчел, сыпь и солнечные ожоги.

С тех пор как мама уехала, я с ней ни разу не разговаривала, поскольку телефонная линия оборвана, а единственная дорога засыпана снегом. Но мы привыкли к зимним бурям. Привыкли быть отрезанными от внешнего мира. И хотя я, наверное, должна бы тосковать без нее, чувствовать себя одиноко, это не так. У нас с мамой гораздо больше различного, чем общего. Я – дочь, которая стремится стать Уокером, а она не хочет быть ни Уокером, ни матерью.

Из-за моего любопытства, страстного желания знать все о нашем прошлом и разобраться, кто я есть на самом деле, мама считает меня предательницей.

А я хочу понять ту тьму, что живет во мне.

В свою очередь, я тоже считаю маму предательницей. За то, что она молчит, когда бывает дома, наотрез отказывается говорить со мной о бабушке и о тех Уокерах, которые были до нас.

Так что я, честно говоря, даже люблю, когда мама уезжает, а я остаюсь одна в нашем старом доме.

За меня мама не волнуется, знает, что если дорогу засыпет снегом, я смогу о себе позаботиться. Я смогу о себе позаботиться, даже если мама вообще никогда не вернется.

Войдя в мамину комнату, я опускаюсь на пол и начинаю шарить рукой под кроватью. Нахожу там огарок свечи, клубки пыли, бледно-желтый, давно лишившийся своей пары носок, и наконец нащупываю спрятанный в глубине возле самой стены деревянный ящик.

Вытаскиваю его из-под кровати, поставив перед собой, и осторожно открываю крышку.

Внутри ящика хранятся памятные вещи – старые фотографии и письма в конвертах, жемчужное ожерелье бабушки и старая музыкальная шкатулка, принадлежавшая когда-то Генриетте Уокер. Фамильные реликвии, спрятанные под кровать, где они со временем будут забыты. Вещи, которые напоминают о том, кто я такая, и помогают почувствовать себя не такой одинокой. Уголки моих губ невольно приподнимаются в улыбке.

Ну а под всеми этими реликвиями я нахожу книгу.

Осторожно провожу по словам на ее обложке, написанным от руки: «Книга заклинаний лунного света и лесная аптека». Под этой надписью нарисован компас с четырьмя основными направлениями – север, юг, восток и запад.

Книгу я не открываю, нет. Мне нельзя ее открывать в маминой комнате – я боюсь, что мама, когда вернется, сможет почувствовать, что я сидела здесь на полу, держа раскрытую книгу.

Допустить этого я не могу, позже объясню почему. А сейчас я засовываю под мышку книгу, хранящую историю моей семьи, и осторожно выхожу из пропахшей медом комнаты, чтобы не оставить за собой ни малейшего следа.

Внизу в печи продолжает реветь пламя, от чего душно даже в моей комнате на чердаке, куда я возвращаюсь с книгой. Я раскрываю окно и впускаю в комнату хоровод кружащихся снежинок. Я выросла здесь, в этой комнате на чердаке, с окнами на озеро. Здесь же я и родилась, а случилось это семнадцать лет назад в ночь мокрого полнолуния, когда сильнейший ливень хлестал над озером, превращая его берега в непролазное болото. Все Уокеры приходили в этот мир при полной Луне, с которой мы связаны с рождения.

Я кладу книгу на кровать, чувствуя себя при этом воровкой.

Когда-нибудь эта книга будет принадлежать мне, она передается женщинами Уокер по наследству из поколения в поколение. В данный момент книга принадлежит маме, хотя мама никогда не открывает ее, никогда не вытаскивает из ящика, чтобы полистать пожелтевшие страницы. Маме эта книга в тягость. Нашу семейную историю мама воспринимает как своего рода болезнь, от которой она никак не может избавиться.

Когда я была младше, когда еще была жива бабушка, она часто приносила книгу в мою комнату. Это она делала тогда, когда мама уезжала развозить свой мед.

«Твоя мама хочет забыть прошлое, – говорила бабушка. – Забыть то, кто мы на самом деле».

Бабушка Ида садилась ко мне на кровать и начинала листать страницы, открывая передо мной следы прошлого. Мне казалось, что бабушкины морщинистые дрожащие пальцы знают все страницы книги на ощупь.

Я вспоминаю сейчас об этом, и у меня становится тесно в груди. Я вновь словно наяву вижу добрые выцветшие глаза бабушки, слышу ее негромкий высокий голос.

Она читала мне отрывки из книги, читала осторожно, словно опасаясь, что стены моей комнаты могут подслушать и донести на нас. Страница за страницей мелькали передо мной заметки, примечания, рецепты и сделанные от руки рисунки. Тут были наставления, как следует расшифровывать узоры паутины, сотканной перечными пауками, чтобы предсказывать по ним погоду. Или как найти нужные, редкие ягоды дикой ежевики, с помощью которых можно узнать, кто именно родится у беременной женщины – сын или дочка.

Бабушка читала мне старинные рецепты, оставленные в книге Скарлет Уокер, Флоренс Уокер и Генриеттой Уокер – которые казались мне скорее мифическими персонажами, чем реальными женщинами, жившими когда-то в этом самом доме и ходившими в тот же лес, что и я, собирать там примулы и болиголов. И они были такими сильными, такими искусными, что сравниться с ними я бы никогда не смогла.

Некоторые рецепты были вполне безобидными – например, как следует печь пряный острый грушевый пирог или какую-то замысловатую тушеную брюкву с петрушкой. Совет, как правильно заваривать можжевеловый чай и как следует собирать осенью корень тысячелистника. Но были в книге и рекомендации более близкие к колдовству, чем рецепты из лесной аптечки. Например, как заставить летучих мышей охотиться на обычных мышей, домашних. Или как выращивать дикую землянику, нефролепис и восковник для оберегов и ворожбы. И совсем страшное: как научиться видеть бродящих среди могил мертвецов.

Никакого оглавления или указателя в конце книги не было. Никаких разделов или глав. Каждая женщина из рода Уокеров делала свои записи безо всякой системы, а после нее книга переходила к новой наследнице, и та начинала писать свое. Кое-где на страницах встречались бурые пятна от пролитого чая и смазанные следы от давным-давно съеденного шоколада, а прочитать несколько самых первых страниц было невозможно, потому что чернила здесь от времени совершенно выцвели. И через каждые несколько страниц встречалась краткая история жившей когда-то женщины из рода Уокеров – дата ее рождения, ее дар, когда она умерла и от чего. Таким образом, книга была не только сборником рецептов и наставлений, но и семейным архивом, хранившим память о каждой женщине из нашего рода.

Но после смерти бабушки и спустя всего неделю после моего пятнадцатого дня рождения мама взяла книгу и засунула в деревянный ящик под кроватью. Сделала так, словно не доверяла мне, словно пыталась стереть память о моей бабушке, а вместе с ней и обо всех Уокерах. Больше всего мама всегда хотела быть нормальной.

Порвать все связи со своим прошлым. Не хотела, чтобы ее называли ведьмой или чокнутой, не хотела ловить на себе взгляды осуждающих, когда шла по городу, не хотела слышать, как за ее спиной шепчутся, что в волосах у нее живут пауки, а под ногтями ног водятся жуки.

Мы – Уокеры. Наши предки жили в этих лесах задолго до того, как разбили свой лагерь на берегу Черной реки первые золотоискатели. Мы вышли из этого леса. Родились из его корней, соленой морской воды и выветренных от времени камней.

Мы все дочери леса.

Мы не можем жить без него, а он без нас.

Я сижу, скрестив ноги, на белом постельном покрывале. Снежинки влетают в комнату, опускаются на Фина, который свернулся в клубок на полу и спит, прикрыв нос хвостом.

Я открываю книгу, и меня обдает запахом сожженного зверобоя и жасмина. Точь-в-точь как в те вечера, что я проводила вместе с бабушкой. Гулко бьется сердце. Я испытываю трепет, смешанный со страхом. Если мама обнаружит, что я брала книгу из-под ее кровати, она рассердится. Очень сильно рассердится и спрячет книгу так, что я уже никогда не смогу вновь отыскать ее. Или вообще уничтожит, сожжет.

И все же я склоняюсь над книгой, и мне на глаза падает прядь волос – тонких и иссиня-черных, как у бабушки. Между прочим, мой крючковатый нос, и темная бездна во взгляде, и печальный изгиб губ – все это от бабушки. Напоминание, что бабушка живет во мне.

Под весом лунного камня поворачивается в сторону кольцо на пальце, когда я листаю страницы книги. Рецепты, записи, сделанные углем и карандашом рисунки, наброски…

Наконец я нахожу то, что мне нужно. Простое средство от простуды. Этот рецепт так часто перечитывали, что страница сложена пополам, чтобы ее легче было отыскать.

Если честно, сам рецепт не очень колдовской, но бабушка часто прибегала к нему в холодные январские дни, чтобы согреть свои промерзшие косточки, унять кашель, восстановить кровообращение в застывших пальцах рук и ног.

Я молча, тихо спускаюсь вниз, на кухню.

Найти необходимые ингредиенты совсем не сложно. Один из шкафов у нас на кухне целиком заставлен стеклянными банками, в которых хранятся сушеные травы, молотые корешки и ароматные жидкости, а на крышке каждой банки от руки написано, что именно в ней находится. Здесь есть даже банка с надписью «Озерная вода» – это на случай, если на этой воде нужно срочно приготовить какое-то снадобье, а времени, чтобы бежать сотню метров до берега, нет.

Мама к этому шкафу даже не прикасается, но, правда, ничего из него не выбрасывает, хотя даже травки никогда не заваривает, в отличие от бабушки. Как я уже говорила, мама изо всех сил старается показать, что она не Уокер, но все равно не может стереть память о нашем прошлом. И от лунного света, который течет у нас в жилах, избавиться не может.

Я кладу нужные ингредиенты в тот самый медный котелок, которым пользовалась бабушка. Молотая гвоздика, растертый в порошок кардамон, щепотка травки, которая называется кандык, или собачий зуб, и немного красноватой настойки из банки, на которой написано «Беро».

Получившуюся смесь я перекладываю в маленький холщовый мешочек и иду с ним в гостиную, где спит Оливер. Его темные волнистые волосы уже высохли, он не просыпается и даже не шевелится, когда я, приоткрыв одеяло, осторожно прикладываю мешочек к его обнаженной груди. Он дышит во сне медленно и ровно, но вдруг вздрагивает – его глаза начинают бешено вращаться под закрытыми веками, все тело напрягается. Оливер видит сон и напоминает мне в эти секунды умирающее животное – сражающееся, цепляющееся из последних сил за свою жизнь. Я могла бы подлезть под одеяла, обнять Оливера, слушать, как бьется его сердце под моими ладонями, могла бы дождаться, когда он согреется, а потом вернуться в свою кровать наверху.

Но я не знаю этого парня. Парня, который напоминает мне зимние деревья – высокие и согнувшиеся, с грубой шершавой корой, которая временами отслаивается, обнажая сердцевину дерева.

Я задерживаю дыхание и отворачиваюсь. «Он парень, которого я не знаю», – повторяю я себе. Парень со своими секретами. Парень, не похожий на других – только никак не могу понять, чем именно не похожий. Не могу.

В рецепте сказано, что травы нужно держать близко к телу во время сна на протяжении трех ночей, после чего простуда уйдет из костей.

Это все, что я могу предложить ему, все, что я знаю. Я Уокер, но не владею настоящей магией. У меня нет ночной тени. Впрочем, и того, что есть, должно быть достаточно.

Вернувшись к себе на чердак, я закрываю книгу и зарываюсь под одеяло, стараясь не думать о парне. О незнакомце, что спит сейчас внизу.

Близится рассвет, небо за окном моей спальни начинает приобретать темно-розовый оттенок.

Я подтягиваю одеяло выше к подбородку и начинаю умолять сон прийти ко мне. Унести меня, погрузить во тьму, дать мне отдохнуть хотя бы часок. Но мое сердце продолжает гулко барабанить в груди, возбуждение не желает покидать меня, и дело тут не только в парне, который спит внизу. Дело в чем-то еще.

Мотылек, которого я видела в лесу. Белый мотылек с изодранными крылышками и черными блестящими бусинками глаз. Предупреждающий, тревожный знак.

И я знаю, что он означает. Я знаю, что приближается.

Мой взгляд скользит по стене над моей головой, где пришпилены предметы, принесенные мной из леса. Кусочки мха и сухие кленовые листья, вороново перо и скорлупа разбитого сорочьего яйца, семена ирги и другие собранные под деревьями вещи. К потолку головками вниз прикреплены на стебельках десятки высушенных лесных цветков. Они, покачиваясь, сыплют мне на подушку свою пыльцу. Это очень хорошо – принести в дом частицу леса и позволить лесу наблюдать за тобой, когда ты спишь. Эти лесные вещицы защищают меня и навевают хорошие сны.