Текст книги "Кёсем-султан. Дорога к власти"

Она милостиво улыбнулась Крылатому – и он, в полном соответствии с требованиями дворцового этикета, вновь поклонился, прижав левую руку ко лбу, а правую к сердцу.

Видеть это «внешнее», безлико-почтительное движение ей вдруг оказалось неожиданно горько. Умом она понимала, что иначе нельзя никак, любое «иначе» погубит их всех, но на душе было тяжело.

Что уж тут говорить о человеке, которого сейчас называют Доганом, если он на самом деле другой из близнецов-Крылатых, брат Догана Картал? Что уж тут говорить о мальчиках-«жаворонках», если они на самом деле не близнецы, хотя действительно похожи, особенно в столь нежном возрасте? Да отчего бы им и не быть схожими, ведь отцы их попросту неразличимы, вот только матери разные… Что уж говорить о матерях, если султан Ахмед в последние годы жизни иной раз на долгие месяцы то переполнялся какой-то лихорадочной, злой активностью, то словно бы забывал на еще более долгие месяцы обо всем окружающем мире, включая свой гарем и свою хасеки, пускай даже названную Кёсем, то есть «самая любимая». Что говорить об этой хасеки, которая в такое время поневоле принимает на свои плечи основную тяжесть государственных дел, для чего ей приходится встречаться с самыми разными людьми, в том числе и со своими друзьями детства, коих она приглашает во дворец вовсе не потому, что они до сих пор друзья ее и султана, каков он ни есть… И если у нее были к кому из них какие-либо недозволенные чувства до того, как взошла она на ложе султана, то изо всех сил хасеки пытается не дать этим чувствам волю… А тот из друзей, кого это касается, тоже изо всех сил старается сдержать себя, говорить с султаншей только о деле, о благе Блистательной Порты…

Что говорить о том, что силы людские не безграничны и Аллах иногда делает так, что человек, изо всех сил пытавшийся сдержать клятву, вдруг приходит в себя уже после того, как понимает, что она нарушена. И изменить это столь же невозможно, как защититься саблей от удара молнии.

Что говорить о связанных с этим опасностях, ведь во дворце многие помнят, когда именно султан Ахмед в очередной раз отрешился от всего, и если кто из этих помнящих в обратном порядке сочтет срок от рождения ребенка до его зачатия, то может получиться совсем скверно. Но, по счастью, у хасеки есть свои люди и свои способы, чтобы в пору такой заброшенности султаном скрыть все, даже беременность, – благо можно «пребывать в горести» и никому не показываться на глаза.

Что уж говорить о лучшей подруге хасеки, которая все эти месяцы находится рядом и утешает ее, пребывающую в горести, хотя сама при этом вынашивает ребенка, плод своего законного мужа Догана. Что говорить о том, что мало кто удивится, если родит она не одного мальчика, но двоих: всем ведь известно – род Крылатых часто бывает осчастливлен близнецами! А если у обоих этих младенцев на виске приметная родинка, то и это не диво. Вот кабы такой младенец появился на свет в гареме султана, тогда беда. Впрочем, он ведь действительно был рожден в султанском гареме, но не одной из его постоянных насельниц, а ее подругой, пребывавшей там в гостях.

Бывает.

Нечего особенно говорить и о хасеки Хюррем-султан, вдруг возлюбившей детей этой своей подруги (Башар она зовется) чуть ли не вровень с собственными. Бывает такое, причем не так уж редко: женская душа – тайна от всех, кроме Аллаха. Поэтому теперь эта Башар приезжает к своей подруге-султанше часто, и каждый раз хоть одного из Жаворонков привозит, а порой и обоих. А когда во дворец приезжает ее муж, то он обязательно берет с собой и жену свою, и этих же младших сыновей, обоих или одного. Приезжает он часто: всем ведомо, что очень важным для дворца делом занимаются братья Крылатые и весь их клан… Правда, мало кто знает, каким именно, а кто знает, предпочитает молчать… В общем, часто приходят им из Топкапы вызовы, больше похожие на просьбу, чем на приказ.

Что говорить и о гостевых покоях в Изразцовом павильоне, обширных и удобных для самых ценимых гостей. Семья Догана разместится там свободно: будет комната для няньки и ребенка, будет для Башар, а ежели глава семейства захочет отдохнуть отдельно, то есть и мужская опочивальня.

Что уж говорить о том, что в северное крыло этого павильона можно пройти, не привлекая к себе лишнего внимания, из других дворцовых зданий, а потом в них же и уйти. Есть во дворце такие пути, мало кому известные.

Что уж говорить о потайном входе внутри самого павильона, среди секретных дворцовых путей наисекретнейшем. И ведет он именно в те гостевые покои, а точнее, в ту самую опочивальню.

Что уж говорить об этом, если все сказано…

Глава 2. Мухавере

Начало диалога между основными персонажами в пьесе о Карагёзе и Хадживате

Тьма накрывала их непроглядным одеялом. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, словно на узком ложе. Да так ведь и было: они одни в этой опочивальне, но узко их ложе, нигде во дворце и даже во всем мире не найти им места, чтобы было оно просторней.

Всего лишь тюфяк, постеленный на возвышении спального помоста. В гостевых комнатах так и положено, даже если гости почетные: должны ощущать расстояние между своей «почетностью» и величием султанского двора…

– С «госпожой Жирафой»… плохо? – тихо спросил Картал.

Кёсем вздохнула. Он впервые заговорил с тех пор, как она час назад беззвучной тенью проскользнула сюда, – и вот спросил не о ней.

Хотя им сейчас, друг для друга, слова были не нужны. Она ведь тоже ни слова не произнесла.

А «госпожа Жирафа» – это подростковое прозвище Хадидже. Той, которая потом, взойдя на ложе будущего султана, стала Махфируз. Но прежде, когда султан был еще шахзаде, окруженным толпой друзей и младших братьев, она ростом превосходила их всех, не только девчонок, включая будущую Кёсем, но даже мальчишек. Включая братьев Крылатых, тогда четырнадцатилетних.

– А Башар разве не рассказала тебе?

– Нет. Ничего она мне не сказала. Вернулась от Хадидже – вижу, глаза у нее на мокром месте… я и не стал расспрашивать. Сама знаешь, Башар до слез довести ох как не просто!

– Знаю, – снова вздохнула Кёсем. – А с Хадидже… ну, я надеюсь, этот твой лекарь что-то подскажет. Но его к ней сумею провести не раньше чем завтра.

– А мне сумеешь встречу устроить?

– Да, конечно. Если она сможет выйти во внутренний дворик, тогда завтра же, вместе с этим твоим бен Закуто. Если нет, то на следующий день. В ее покои смогу провести только одного, там ведь обязательно должны присутствовать и евнухи, и служанки, иначе даже для нас с ней это сейчас рискованное дело…

– Тогда меня послезавтра, а его первым. Лекарь нужней. Да, вижу, набрал силу дворцовый церемониал…

В темноте было не разглядеть, но Кёсем поняла, что ее возлюбленный невесело усмехнулся.

– Что поделать, – чуть виновато ответила она. – К нынешнему султану, Мустафе, я тебе проход устрою в любое время. Другое дело – узнает ли он тебя… Меня узнаёт не всякий раз, хотя и чаще, чем свою мать Халиме. А к Хадидже, раз уж она на женской половине дворца… Это тебе не пора нашей юности, когда мы – девочки «бабушки Сафие», а вы – друзья наследника престола и его братьев, так что всем нам шайтан не брат.

– Погоди… – Картал приподнялся на локте. – Так она что, может не суметь выйти?!

Похоже, он только сейчас осознал, что это такое, когда о здоровье Хадидже говорят «плохо». Молодым могучим мужчинам нелегко это понять, даже если они, по своим мужским делам, смерть видят часто.

Вместо ответа Кёсем тихо погладила его по плечу. Пальцы ее ощутили шрам: ей был знаком этот рубец, на теле Картала со времени их прошлой встречи не прибавилось ран, но она на мгновение замерла, не в силах думать даже о Хадидже.

Все поняв, Картал молча обнял ее, прижал к себе.

– Странный он, этот ваш лекарь… – произнесла она не так уж и вскоре, сумев наконец успокоить дыхание.

– Да, Абрахам-эфенди – лекарь особенный. Не знаю уж, будет ли он лучше всех прочих для Хадидже, – тут Кёсем ощутила, как рука Картала, обнимающая ее, напряглась, – но Мустафе если кто и поможет, так только он.

Кёсем ничего не ответила. Картал, истолковав это как сомнение, продолжил:

– Он к болезни души подходит именно как к болезни, а не как к греху, проклятию или одержимости демонами. Может, не всегда с ней справляется – трудно хворает душа, ее болезни тяжки и непонятны, – ну так и не всякую телесную хворь удается одолеть, даже искуснейшим мастерам. Чума, укус бешеного пса… пуля в печень, сабельный разруб от плеча до пояса – тоже ведь вроде как болезни тела, а поди исцели их. Но замутившийся ум он на место вправлять умеет. Во всяком случае, бывало такое. Нашим не раз помогал.

– О Аллах! Кому – «вашим»?! – Кёсем в ужасе прижала ладони к щекам. – Что-то со старшими детьми случалось, да? Или с Марты́?

То, что она из-за старших детей так испугалась, понятно: в них хоть и ни капли ее крови, они ей все равно не чужие. Но кто ей Марты, их мать, жена Картала?! Никто и менее чем никто. Даже не соперница, ибо Кёсем знала, что ее место в сердце Картала никем не занято и никогда занято не было. Просто женщина, которую тот взял в свой дом, думая, что Кёсем потеряна для него навсегда. А вот поди ж ты, за эту женщину она испытала точно такой же ужас, как за детей.

У Картала старший сын и две дочки, и девочки те – настоящие близнецы. У Догана трое сыновей: два парня подросткового возраста и Канбар, птенчик, малыш-жаворонок, ровесник Тургая…

Всех вместе никогда их не видела; несколько лет назад братья Крылатые привозили показать своих первенцев, тогда совсем еще мальчишек (Сунгур и Атмаджа их зовут, вот как, «Кречет» и «Ястреб», но кто из них чей?), а еще Канбара, конечно, хорошо знает – но сердце болит за каждого. Как и за неведомую Марты.

– Нет, – твердо произнес Картал и обнял ее еще крепче. – Наши, слава Аллаху, все здоровы и благополучны.

Кёсем всхлипнула и прижалась к его груди.

– Это про тех «наших», которых мы на борт берем, – все так же твердо объяснил он. – Ты же знаешь…

Да, она знала. Это то, чем занимался их клан вот уже несколько поколений, кажется, еще со времен Сулеймана Кануни, – выкуп пленных и доставка их на родину. Самых разных пленных, и как тот же врач не различает, каких именно раненых ему приносят на перевязку – во всяком случае не должен различать, – так и они не видели в них разницы. Подданных Блистательной Порты, увезенных гяурами в Венецию, Испанию, Роксоланию (или, чего уж боевому коню притворяться обозным мулом, не увезенных туда, а прямо там в плен и взятых во время войн или набегов), и, наоборот, гяуров, захваченных в рабство или плененных на землях и водах Блистательной Порты во время войн против нее.

Выкуп как таковой. Обмен. Способ устроить побег. Умение захватить с боем. Все это идет в ход, и для всего требуются опытные, надежные, верные слову союзники. А паче того – для великого, ценнейшего искусства доставить с места выкупа и побега на противоположную сторону. На каком из берегов моря, разделяющего Порту и ее врагов, она бы ни находилась.

Иногда такое делается с ведома и негласного благословения дворца Топкапы; порой даже по его просьбе. Именно просьбе – приказать тут дворец никому и ничего не может… что, к слову, многих во дворце до крайности возмущает. К счастью, этих «многих» совсем немного: мало кто вообще осведомлен о деятельности клана и самом существовании его.

Тем не менее, когда просьба звучит, ее обычно удается исполнить, причем даже в таких случаях, когда никто другой этого сделать не может. Однако столь же часто клан действует вопреки планам и желаниям дворца. А еще чаще дворец просто ничего не должен об этих действиях знать, и, соответственно, желать ему тоже ничего не придется.

Насколько это зависело от Кёсем, так и получалось. Но она не всесильна.

– Тех, кого вы на борт берете? – непонимающе повторила Кёсем. – А зачем им…

– Ну как же. – Картал вдруг подхватил ее на руки, словно маленькую девочку, и она на какое-то время перестала слышать вообще что бы то ни было, кроме бешеного стука собственного сердца. Но он, ничего не заметив (эх ты, мужчина! Все вы на всю жизнь подростки, даже лучшие из вас…), продолжал рассказывать: – В тесноте, на небольшом суденышке. И путь, сама понимаешь, долог: многие недели, а если считать ожидание на берегу, то и месяцы. Вот и подумай – легко ли будет довезти того, кто… повредился рассудком? То-то и оно, что трудно. И для него самого трудно, и для всех остальных, с кем он делит превратности пути.

– Тише!

За стеной захныкал ребенок – и тут же донеслись успокаивающие его голоса няни и Башар. Это была внутренняя стена гостевых покоев, тонкая. Если кто приложит ухо к дверям, что ведут наружу павильона, он услышит лишь то, что происходит в этой соседней комнате. Ничего подозрительного там не происходит, а то, что вместе с мальчиком ночуют сейчас обе женщины, так это и правильно, ведь ребенок взбудоражен после трудного для его возраста переезда, плохо спит, капризничает.

А вот звуков из дальней опочивальни не услышишь.

– Все, – констатировала Кёсем, когда песня Жаворонка за стеной стихла. – Можешь меня опустить.

– Что? Ах да… – Картал все это время держал ее на руках, сам того не замечая. – А вот не опущу, не так часто мне приходится тебя к сердцу прижимать, возлюбленная моя…

И продолжал держать, даже мускулы его ни разу не дрогнули. Она настолько сохранила девичью стройность, что в гареме это уже стало постоянной темой для сплетен: мол, до чего же некрасива пресловутая Кёсем… Правда, в этих сплетнях слышалась то юная глупость – от совсем уж зеленых девиц, то потаенная зависть – от всех остальных. Но роста она хорошего женского, так что не пушинка.

– Вот там, совсем рядом, мой сын, он зовет матерью другую женщину, пусть и мою ближайшую подругу, он здесь всего на неделю, потом мы снова по меньшей мере четверть года не увидимся… а я сейчас не спешу его лишний раз приласкать, потому что нежусь в твоих объятиях. Я… я скверная мать, как ты считаешь?

– Нет, – ответил Картал еще тверже, чем прежде. – Из этой недели я пробуду с тобой четыре дня, а потом мы расстанемся на добрую треть года. Причем нашего сына ты сможешь ласкать и среди дня, а мою ласку тебе суждено ощутить лишь по ночам… малую часть ночи, потому что ты, султанша, затемно приходишь и затемно уходишь. Это неизбежно, я понимаю, но не думай, что камень, который лежит у меня на душе, от этого становится легче.

Теперь в голосе его звучала затаенная грусть. Кёсем не нашлась что ответить. Она лучше всех понимала неизбежность всего этого – и камень на ее собственной душе тоже не становился легче.

– Лучше спроси, скверный ли я отец, если наш с тобой сын считает меня дядей?

– Не спрошу.

– И правильно. Потому что в нашей усадьбе не принято различать, где чьи дети. Мы с братом так решили сразу после рождения наших первенцев, они ведь тоже почти ровесники, так что пусть растут как близнецы. И с другими тоже так пошло. То есть у Тургая два отца…

– И две матери, – сухо добавила Кёсем, сразу вспомнив о Марты.

– Три, – строго поправил ее Картал. – О себе-то не забывай.

– Уговорил. Не забуду. Слушай, опусти меня, наконец. Если ты не устал, пахлаван, богатырь ты этакий, то я устала!

Картал послушался ее по-своему: не опустил Кёсем, а сам опустился на тюфяк, продолжая сжимать ее в объятиях. И снова для нее на долгие минуты исчезло все вокруг…

– Так что этот ваш бен Закуто, – слабым голосом спросила она, когда окружающий мир вновь вернулся, – и вправду многих вылечил?

– Подлечил довольно многих, – признал Картал. – А вот надолго ли… Он сам, кстати, сомневается, говорит, что врачебная наука раненый ум по-настоящему исцелять научится вряд ли раньше, чем отрубленную конечность приживлять.

– Мустафу-то, сам понимаешь, надо не подлечивать, а лечить.

– Ну вот, к примеру, был у нас один генуэзец, которого надо было отправлять домой прямо с галерной скамьи, без передышки, так уж сложилось. Причем отбывали мы не обычным способом, а прямо в виду наших военных галер, без договоренности, первая часть пути – на открытой лодке… В общем, там кто-то мог и не грести, один-двое, но все должны были держать себя так, чтобы не вызвать подозрений. А он, вот надо же, вообразил, что его не из рабства спасли, но в смерть ввергли. И теперь он находится в глубинах преисподней, поскольку за минувшую жизнь достаточно успел нагрешить для этого. Отчего-то ему мнилось, что эти глубины не огненные, а ледовые. Лежит, скорчившись, стучит зубами от воображаемого холода, молит закутать его в шкуры, чтобы согреться… Мы все, наверно, ему адскими демонами видимся… Ну куда с таким на лодке мимо сторожевой галеры идти?

– И что же?

– Абрахам-эфенди действительно помог ему укутаться в овечью шкуру, пышную, с длинным мехом. А потом поджег ее. Двое помощников с ведрами воды ждали рядом и, когда тот генуэзец вскочил, тут же облили его, он даже ожогов не получил.

– И что же? – повторила Кёсем.

– Понял он и поверил, что вокруг не вечный лед и, следовательно, не в аду находится.

– Сумели провезти?

– Я с ним в той самой лодке был, на руле. Раз я жив, значит, никто не вызвал подозрения у капудан-паши и всех прочих…

– Ты – жив, – она бурно поцеловала его. – Жив, жив, жив…

– Вот так-то. Я жив, а наш младший братик, – Кёсем не пришлось объяснять, о ком речь: когда лишних ушей вокруг не было, Картал, как и она, называл так султана Мустафу, – будет здоров. Надеюсь. Но не думай сейчас об этом, о повелительница правоверных и владычица моего сердца. Лучше поспи хоть немного, тебе ведь вскоре…

– Хорошо хоть валиде-султан не слышала, как он ему щенков прописал…

– Щенков прописал? – Картал чуть слышно усмехнулся. – Да ты, султанша, похоже, уже спишь и сон видишь…

– Не сплю, – она тоже усмехнулась. – Было такое. Твой лекарь порекомендовал султану не только садоводством заниматься и волшебные истории под звуки струн слушать, но и созерцанием щенят душу исцелять. Той мелкой куцемордой породы, белой и пышношерстной, что во дворце появилась, кажется, еще во времена Сулеймана Кануни. А совсем, мол, хорошо не только смотреть на них, но и брать на руки, гладить, позволять им играть с собой… Дескать, самое лучшее лекарство. Да, мои девчонки, малолетние гедиклис, с такими песиками постоянно возятся, но для повелителя правоверных каков совет!

– Совет хорош, – медленно произнес Картал. – У нас ребятня постоянно со щенками возится, таскает их на руках, целует в мордочки… Старшие себя уже считают слишком взрослыми для этого, но даже и они не упускают случая… если им кажется, что никто их не видит.

Он снова усмехнулся.

– Погоди, у вас что, тоже эти живые игрушки, дворцовая порода?

– Ну что ты. У нас псы серьезные, не игрушки, а воины. Можно сказать, дружественный клан. Их нынешний глава, тот, что сейчас вход в усадьбу охраняет, Башкурт, – ох и зверюга, верхового из седла за сапог выдернет! Так вот, наши старшие, Атмаджа и Сунгур, его еще щенком в объятиях тискали, а Жаворонки, оба, учились ходить, держась за его шерсть. Уже взрослого, матерого, в полной силе. Один слева, другой справа… Он только поскуливал, а когда видел меня, глядел умоляюще: хозяин, спаси, забери от меня малышей, измучили вконец!

– Не опасно? – с запоздалым испугом спросила Кёсем.

– Смотря для кого. – Картал пожал широкими плечами. – Вот мы с братом: разве мы опасны для наших друзей, для наших детей? Для тебя, султанша? Ну а для пиратов, если те вдруг решили привести меньше пленных, чем уже договорились по условиям выкупа, – бывает… И для работорговцев, потерявших край и меру. Или для береговых стражей, излишне ретивых в своем служении… Ну, этого тебе, хасеки-султан, знать не надо. Давай поспи хоть немного, я же по голосу слышу, что ты вот-вот в дремоту провалишься.

Кёсем хотела было возразить, но тут же поняла, что он прав: глаза у нее слипались. А ведь уходить ей отсюда совсем вскоре, посреди ночи, никак нельзя остаться до утра.

– В щенков-то Халиме не поверит, – пробормотала она, опускаясь щекой на подушку, – а вот в целебные свойства камней и металлов верит истово…

– Это ты снова свой сон рассказываешь, моя хасеки?

– Еще нет. – Кёсем зевнула. – Она мне сегодня с утра говорила, в тысяча первый раз: янтарь, изумруд, девственная бронза… или самородная…

– Девственная бронза – она, знаешь ли, только в гареме бывает, – хмыкнул Картал. – Самородная – тем более. А вот янтарь…

– Янтарь… а еще топаз…

– Об этом стоит кое-кого расспросить, – произнес Картал странным голосом. И вдруг спохватился: – Э, да что это мы снова разговоры ведем? Может, колыбельную тебе спеть? Так ведь слишком большая уже для этого девочка! Спи, кому сказано, сокровище моего сердца, а то сейчас за непослушание уши надеру…

Он и вправду легонько дернул ее за ухо. Кёсем с улыбкой вытянулась на тюфяке, всем телом ощущая близость своего возлюбленного и прохладную гладкость атласной простыни… Картал что, действительно ей колыбельную напевает? Нет, это голос того лекаря, Абрахама бен Закуто: «Разрушая ложные представления, надо действовать не просто умело, но и очень осторожно, чтобы не вызвать у больного приступа яростного отторжения, который может перейти в то, что древние называли манией. Лекарь, поступающий так в попытках исцелить безумца, сам должен считаться безумным. Не стремись выписывать лекарства из дальних стран, не ожидай исцеления и от молитвы: в тебе самом содержится противоядие от всех зол и никто не может быть для тебя лучшим врачом, чем ты сам…»

А потом она осознала, что все это не имеет значения. Потому что неисчислимая армия выступила в долгий поход, и не было под небом силы, способной ее остановить…