Текст книги "Кружево. Сплетение судеб"

– Нам в Лондоне, в «Сент-Поле»[21]21
  Название школы.


[Закрыть], тоже задавали столько домашних заданий, часами приходилось их делать, – сказала Пэйган. – Считалось, что на выполнение каждого задания достаточно двадцати минут. И надо было писать в конце работы, сколько времени ты на нее потратил. Естественно, все врали, потому что никто не хотел показаться тупым. Если какое-нибудь сочинение о древнегреческой архитектуре отнимало у тебя три часа, то писали, что оно заняло двадцать пять минут. Все сентполовки врушки, и у всех у них испорченное зрение, потому что им приходилось доделывать что-то под одеялом при свете карманного фонарика.

– Моя мать пожаловалась как-то старшей учительнице, – сказала Кейт, – и та усадила маму на маленький низкий стул, а сама уселась напротив на высоченный начальственный трон и заявила этаким мрачным низким голосом: «Разумеется, Кейт не должна делать уроки в постели. Она должна работать во время обеда, а если совсем не успевает, то уйти из школы».

– Старшая учительница была крупная, высокого роста, настоящая начальница. Она не ходила, а плавала, как корабль. Даже не верилось, что у нее есть ноги, – сказала Пэйган. – Она носила пенсне, волосы укладывала седым пучком и всегда была одета в старомодные оранжевые свитера, и без бюстгальтера: это было очевидно, но никто не осмеливался замечать. Кто-то прозвал ее «Занудной богиней». Она вечно отчитывала нас громким низким и величавым голосом. Однажды я заняла второе место на конкурсе чтецов только потому, что передразнивала ее. Я боялась, что меня разругают в пух и прах за наглость, но все сделали вид, что не обратили внимания. Мне сказали, что я подаю надежды.

– А зачем же мама отправила тебя в эту школу, если она даже сама боялась директрисы? – спросила Максина.

– Не директрисы, а старшей учительницы, – ответила Кейт. – Меня послали туда потому, что отец хотел… чтобы у меня было все самое лучшее.

Отец Кейт хотел, чтобы его дочь получила такое образование, которого не было у него самого. Он где-то вычитал, что в школе «Сент-Пол» учатся дети из королевской семьи; поэтому-то Кейт и отправили в эту школу. Отец Кейт всегда стремился иметь все самое лучшее, и поэтому ее мать и требовала всего самого лучшего, даже когда делала покупки. Если она покупала сливы, то непременно спрашивала продавца: «А это самые лучшие?» Если покупала стулья, то тоже спрашивала: «А какие из них самые лучшие?» Если покупала платье, то никогда не могла сама решить, какое ей больше к лицу, обязательно спрашивала продавца: «Какое лучше?» – и тот, естественно, указывал на более дорогое; но это всегда одобрялось дома, потому что чем дороже стоит, тем оно, следовательно, лучше.

Королевская семья производила большое впечатление и на мать Кейт, из-за чего та старалась одеваться, как королева. Спокойных тонов и солидного покроя одежда, в которой ходила Кейт, покупалась только в магазине «Дебенхэм и Фрибоди», потому что там же приобретали одежду для маленьких принцесс и на коробке этого магазина красовалась надпись: «Поставщики Ее Величества». Кейт от всей души ненавидела этот магазин с его колоннами и мраморными холлами, по которым гуляло эхо, с его старомодными, изысканно вежливыми продавцами и продавщицами, этими благородными старыми девами, лучшие дни которых остались уже в прошлом. Она бы предпочла покупать дешевую хлопчатобумажную одежду в «Селфридже», как это делали все другие девочки.

Мать Кейт стремилась к тому, чтобы у них в доме, в Гринвэйсе, тоже было только все самое лучшее. В доме стояли тоже очень дорогие старинные вещи, но почему-то, при резных стульях, парчовых диванах и тяжелых атласных занавесях, их дом не отличался той непринужденной внешней элегантностью, которой обладала, например, квартира матери Пэйган в Кенсингтоне[22]22
  Один из центральных и наиболее престижных районов Лондона.


[Закрыть], хотя там стояла простая мебель, привезенная из их деревенского дома, а каждая вещь была пусть не новой, но интересной и очень подходила к своему месту. Некоторые фарфоровые вещицы были с трещинами и выбоинами, но если ваша семья пользовалась ими на протяжении ста пятидесяти лет, то ведь это же совершенно естественно, не правда ли?

Кейт ненавидела чопорное совершенство дома в Гринвэйсе. Деревья и кустарники, которыми была обсажена подъездная дорога, по ночам ярко освещались: отец считал, что это выгодно оттеняет обрамленный колоннами парадный холл и придает дому особый стиль. В самом доме, на первом этаже, кресла, диваны и столы были слишком большими, а картины и абажуры – чересчур маленькими. Столовая была отделана пластмассой под дерево, а люстра представляла собой несколько концентрических кругов, на которых размещались сделанные «под свечи» лампочки, накрытые колпачками «под пергамент». Жилые комнаты на втором этаже были на удивление голыми и холодными. В конце концов, туда поднимались только для того, чтобы проспать ночь, и потому отец Кейт не видел смысла тратить на эти комнаты деньги.

В школу Кейт возили на отцовском «Роллс-Ройсе». Эта машина со своим шофером сразу же резко отделяла Кейт от одноклассниц. У них не было своего платья на каждый день недели, они приезжали в школу на метро или на автобусе. Кейт всегда просила, чтобы шофер высаживал ее в самом начале улицы, и проходила остаток пути до школы пешком. Об этой уловке знали все, но ее одноклассницы считали, что она поступает правильно: нечего задаваться и выпендриваться. Задавачество считалось в школе самым тяжелым преступлением.

К сожалению, отец Кейт очень любил повыпендриваться. Когда к Кейт приходили домой ее школьные друзья, он демонстрировал им свои автомобили, предлагал угадать, сколько он заработал в прошлом году или что приобрел на прошлой неделе. А после их ухода непременно беседовал с Кейт, растолковывая ей, кого из ее друзей предпочел бы он сам. В конце концов Кейт перестала приглашать кого-либо к себе домой. Она начала проводить время у Пэйган, там обедала – Пэйган была тоже одинока, потому что другие девочки считали ее странной. Для девочки того возраста, в котором уже была Пэйган, да еще происходившей из приличной семьи, было необычным и безразличие к своему внешнему виду, и равнодушие к тому, что думают о ней другие. Пэйган со своей стороны не скрывала, что считает прилежных и послушных учениц школы «Сент-Пол» столь же скучными и занудливыми, как верховую езду по пыльным лондонским паркам в сравнении со скачкой по болотам Корнуолла, когда волосы развеваются сзади на соленом ветру.

Отец Кейт осыпал Пэйган и ее мать – которую он считал представительницей «высшего света», – разного рода приглашениями. Как-то раз он даже пригласил их в круиз на Майорку – которую называл Маджоркой, – однако приглашение было вежливо отклонено. Кейт понимала, почему ее отца тянуло к матери Пэйган. Она знала, что отец желает ей удачного замужества, возможно, даже такого, когда она получила бы и титул. Сам он не знал, как устроить такой брак; но, в конце концов, у него было «кое-что» и он видел, что мать Пэйган знается с людьми, у которых есть титулы, а кроме того, она умеет устраивать дела, когда это необходимо, и в таких случаях слово у нее не расходится с делом. Кейт отправили в школу «Иронделль» только потому, что туда поехала Пэйган. Если такая школа необходима, чтобы придать законченность и блеск воспитанию, значит, Кейт должна отправиться в Швейцарию.

Пэйган часто поддразнивала Кейт, зная о тайных надеждах ее отца: «Когда станешь маркизой, спрашивай: «Где можно помыть руки?», а не «Где тут сортир?»

– Какая разница, если люди понимают, что именно мне нужно? – сердито возражала ей Кейт, но по секрету от подруги читала романы Нэнси Митфорд, уясняя, что отличает людей из высших классов от тех, кто к этому классу не принадлежит. Кейт училась говорить «бумага для письма», а не «писчая бумага», пользоваться английским, а не французским словом для обозначения «салфетки» и предлагать гостям не просто «шерри», но «стаканчик шерри». Она попыталась поработать и над своим произношением, изменить акцент, перейти на медленную, растянутую речь, когда слова выговариваются безжизненно-вяло, а наполовину еще и проглатываются; но скоро поняла, что для нее это безнадежное дело. Высшие классы лишь делали вид, будто говорят на «королевском английском», на самом же деле они пользовались совершенно особым языком, который для непосвященных был тайной за семью печатями: столько в нем было всевозможных тонкостей и хитростей, познать которые можно было, только начав учить их с колыбели. Но гораздо хуже, чем просто не знать эти тонкости, считалось в «высшем свете» делать вид, будто знаешь, когда кто-нибудь начинал подражать, как обезьяна, произношению истинных знатоков этого особого языка. Попасться ничего не стоило: одной маленькой оговорки оказывалось достаточно, чтобы такое подражание становилось очевидным для всех. Стоило только, например, хотя бы раз назвать «эскадру королевских яхт» «королевским яхт-клубом» или же развесить семейные фотографии по стенам дома, вместо того чтобы расставить их на столах, комодах и полках в серебряных рамках от Эспри, – и все, вы были уже обречены.

Иногда Кейт оставалась ночевать у Пэйган, которая жила в Кенсингтоне, неподалеку от «Сент-Пола», – хотя после того, что произошло в ту ужасную пятницу, она всегда находила какую-нибудь отговорку, чтобы не оставаться. Непонятно почему, но Кейт испытывала чувство вины всякий раз, когда вспоминала о том ноябрьском уик-энде.

Квартира Пэйган располагалась на верхнем этаже когда-то элегантного, а теперь начавшего уже впадать в запустение дома на улице Эннисмор-Гарденс. После обеда они весь день проиграли в хоккей, Кейт вспотела и решила принять ванну, пока Пэйган отправилась куда-то с поручением своей матери. Кейт уже стояла раздевшись и собиралась нырнуть в ванну, когда внезапно дверь ванной комнаты открылась и вошла мать Пэйган, одетая в нечто белое и бархатное, что было обернуто вокруг ее тела. Каким-то шестым чувством Кейт ощутила, что ее появление не случайно, и занервничала. Вместо того чтобы извиниться и выйти – чего следовало бы ожидать, – миссис Трелони направилась к ней. Кейт схватила полотенце. Хозяйка дома приближалась, стоявший в ванной комнате пар мелкими бисеринками осаживался на ее ярко накрашенных губах. Когда она подошла совсем близко, Кейт ощутила запах джина.

– Какие красивые маленькие грудки! – хрипло проговорила миссис Трелони. – Девичьи тела гораздо изящнее, чем у мальчиков, тебе не кажется? Большинство мужчин, конечно, этого не понимают. Они не умеют ценить изысканной нежности грудей, сосков.

Обернувшись в полотенце, Кейт попятилась в свободное пространство напротив окна, между ванной и унитазом, где и угодила в ловушку. «Я полагаю, ты обращала внимание…» – внезапно миссис Трелони протянула наманикюренную руку и сжала один из сосков Кейт.

Застыв от ужаса, Кейт стояла, не в силах пошевелиться. К собственному изумлению и унижению, она почувствовала сильное возбуждение в паху. Ей были прекрасно видны поры на носу миссис Трелони, мясистые складки у нее над глазами, на которых замерли точечки черной краски для век. Миссис Трелони приблизилась вплотную к Кейт, одной рукой прижав ее к себе, а другой попыталась стащить с нее полотенце. Она наклонилась так, что Кейт хорошо видела белую линию пробора у нее на голове. Язык миссис Трелони быстро двигался, как у змеи, дотрагиваясь до соска Кейт, а ее пальцы скользнули Кейт между ног с такой силой, что это было одновременно и больно, и приятно. На несколько секунд Кейт как будто бы впала в состояние эротического гипноза, потом колени у нее подогнулись и она медленно опустилась на пол, оттолкнув от себя женщину. Тяжело дыша, Кейт согнула ногу и подтянула коленку почти к самому подбородку, приготовившись ударить, если миссис Трелони попытается приставать к ней дальше. Кейт не произнесла за все это время ни слова, но глаза у нее горели страхом и гневом.

Миссис Трелони ощутила решимость девочки и поняла, что зашла слишком далеко. Она редко допускала ошибки, но если уж ошибалась, то знала, как надо отступить.

Миссис Трелони попятилась к двери. «Я ухожу, купайся спокойно», – произнесла она ровным голосом идеальной хозяйки дома, как будто бы ничего не произошло, и вышла из ванной.

Кейт всю трясло. Она залезла в ванну и села там, почувствовав наконец себя в безопасности и решив, что не вылезет, пока не остынет вода. Всю оставшуюся часть уик-энда она старалась ни в коем случае не оказаться с матерью Пэйган наедине, а потом на протяжении многих месяцев не могла заставить себя снова прийти в их дом. Когда наконец она все-таки пришла, то миссис Трелони держалась настолько естественно, что Кейт уже почти поверила, будто тот случай в ванной комнате она придумала сама. Неужели ей и правда все это только почудилось?!

К сожалению, пережитые тогда неприятные мгновения сыграли скверную роль, надолго повлияв впоследствии на личную жизнь Кейт: оказавшись в объятиях мужчины, она всякий раз испытывала почти непереносимое, но моментальное сексуальное возбуждение, а потом его сразу же вытесняли страх, отвращение и стыд.

3

Шум голосов в большом зале «Империала», соединявшем в себе гостиничный вестибюль, кафе и небольшой пассаж, перекрывался то звуками фортепьяно, то звоном посуды, то время от времени вспыхивавшим чьим-нибудь громким смехом. С четырех часов начинался обычно наплыв тех, кто заходил выпить чаю или коктейль. Хозяйка зала для бриджа, сидевшая под написанным маслом изображением Мадонны, проверяла список записавшихся на сегодняшнюю игру, а на столе для триктрака уже начали стучать кости. В углу зала принц Али Хан с самым серьезным видом нашептывал что-то на ухо девушке-латиноамериканке с черными как смоль волосами. Сидевшая чуть поодаль от него молодая и стройная Элизабет Тейлор потянулась за четвертым кусочком обсыпанного сахарной пудрой торта.

Открывающиеся в обе стороны входные двери распахнулись, и в вестибюль в окружении небольшой свиты вошел Аристотель Онассис. За ним следом появилась белокурая девушка, сжимавшая под мышкой несколько книг. Она явно хотела проскользнуть незамеченной; но тогда ей не следовало появляться в такой компании, поскольку администратор, метрдотель и старший официант одновременно повернули головы в стороны вошедших, чтобы предупредить любое возможное пожелание одного из богатейших людей мира. Джуди Джордан – а это была именно она – попыталась прикинуться одним из постояльцев отеля и, глядя прямо перед собой, быстрым шагом направилась мимо швейцара к лифту. На ней были белый, застегивающийся со спины на пуговицы свитер, клетчатая юбка в складку, белые гольфы чуть ниже колен и спортивные двухцветные туфли без каблуков, утопавшие в толстом ковре вестибюля. Слава богу, почти дошла. Осталось пятнадцать шагов… десять… пять… черт! По обе стороны от лифта внезапно возникли несколько арабов-телохранителей. Джуди увидела впереди себя ровную, оливкового цвета шею, принадлежавшую темному стройному молодому человеку, который вошел в лифт в сопровождении адъютанта, одетого в военную форму одной из западных стран. По соображениям безопасности никому другому не разрешалось входить в лифт с принцем Абдуллой или любым иным членом сидонской[23]23
  Сидон – вымышленная арабская страна.


[Закрыть] королевской семьи, которая постоянно бронировала два номера «люкс» в «Империале» на то время, когда восемнадцатилетний принц приезжал в «Ле Морнэ».

Джуди повернулась и направилась было к лестнице, но в этот момент почувствовала, как на плечо ей легла тяжелая рука.

– Фрейлейн, – прошипел ей на ухо консьерж, – вам нечего здесь делать. Вам положено пользоваться служебной лестницей. Вы даже не являетесь нашим постоянным сотрудником. Делаю вам последнее предупреждение, в следующий раз вы будете уволены.

– Я прошу прощения, но нас задержали на занятиях языком, а мне еще надо успеть переодеться перед сменой. Я хотела сделать как побыстрее.

– В «Империале» никаких извинений не принимают. Марш на служебную лестницу, живо!

Вот почему вместо того, чтобы подняться на шестой этаж в лифте, Джуди пришлось тащиться целых сто двадцать две ступеньки вверх по лестнице, затем преодолеть бегом еще два пролета до чердака, где пространство под наклонной крышей было поделено тонкими перегородками на небольшие комнатки, чем-то похожие на коробки для обуви, которые предназначались для гостиничной обслуги.

Джуди бросила учебники на серое одеяло и влезла в форму, что носили официантки расположенного при гостинице кафе «Шеза». Еще три дня, а там выходной, подумала она, затягивая шнуровку на вышитой белыми кружевами блузке, ныряя в широкую сборчатую красную юбку и затягивая тесемки черного кружевного нагрудника. Завязывая их уже на ходу, она добежала до конца коридора, постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, распахнула ее и вошла.

Ник, прямо в одежде, лежал на железной кровати. Рукава белой рубашки были закатаны, одна нога заброшена на другую, через дырку в сером носке торчал палец.

– Год 1928-й был почти столь же удачным, как и 1945-й, – говорил он. – Крайне благоприятным для «Медока», «Грейвс», «Сент-Эмилион» и «Помероль», несколько менее благоприятным для сухих белых сортов «Бордо», но отличным для «Сатерне». – Ник бросил учебник на кровать. – В следующий вторник экзамен по винам. У тебя не найдется сейчас минутки немного погонять меня, а, Джуди?

– Никак не могу, Ник. Я опаздываю. Заглянула только попросить: не мог бы ты чего-нибудь стянуть на кухне, если я не успею поесть?

– Ты еще слишком молода, голодать тебе еще рано, – ответил Ник, спуская ноги с кровати и садясь. – Обещай, что проведешь воскресенье со мной, и я тебе натащу столько всего, что на три дня хватит.

– Договорились. Тогда и по винам тебя погоняю.

– О’кей. Загляну к тебе в «Шезу» выпить чашечку кофейку перед сменой. На что только не идешь, чтобы лишний разок тебя увидеть!

Она послала ему в ответ воздушный поцелуй, выскочила из комнаты и помчалась в кафе: снова те же сто двадцать две ступеньки, только вниз.

Энергия, казалось, била из нее ключом; но, несмотря на это, Джуди чувствовала себя предельно уставшей. Настолько, что, честно говоря, в воскресенье предпочла бы весь день проваляться в постели. Шел всего лишь четвертый месяц ее пребывания в Швейцарии, но усталость уже преследовала ее постоянно. На языковых курсах в Гштаде занятия начинались ежедневно в восемь утра и продолжались до половины четвертого; потом еще час вместо обеда приходилось тратить на выполнение домашних заданий. Затем – кафе «Шеза», где она работала официанткой шесть дней в неделю, с одним выходным, и где ей полагался только один очень коротенький перерыв, чтобы перекусить, хотя ее смена продолжалась до часа ночи. В Швейцарии не существовало профсоюзного контроля над условиями труда; но, с другой стороны, никто не мешал работать столько, сколько можешь. Ей вообще повезло, что удалось найти работу. Договориться об этом ей помог пастор Хенцен в самом начале летнего сезона, когда гостинице нужны были дополнительные рабочие руки. Вначале ее взяли только на пару месяцев, потом оставили на дополнительный срок, но зарплату дали более низкую, чем у других официанток. Денег едва хватало на то, чтобы оплачивать счета прачечной; однако здесь Джуди получала еще бесплатное жилье и питание, а именно это и было для нее главным.

Максина, Кейт и Пэйган уже сидели за столиком в «Шезе» с какой-то четвертой девочкой, которую пригласили только по одной причине: у нее был брат в «Ле Морнэ». Однако Пэйган еще полчаса тому назад сделала для себя вывод: если этот Найджел хоть немного похож на свою глупую корову-сестричку, то знакомиться с ним незачем.

– Папочка говорит, что в результате Найджел так переменился, обзавелся невероятно хорошими контактами, – монотонным голосом бубнила Франческа. – Папочка говорит, что считает плату за учебу там полезным капиталовложением, потому что он хочет, чтобы Найджел получил широкую международную подготовку, а в «Ле Морнэ» учатся только те, у кого есть деньги и имя. Знаете, там собрались дети всех нефтяных магнатов. И это совсем не похоже на обычную школу. Это старинный замок на озере Леман. – Она откусила кусочек кремового пирожного. – Если у них вечер свободен, то они могут съездить в Женеву или в Лозанну. Им даже разрешают уезжать на уик-энды, если родители не возражают. – Франческа взяла еще одно tete de negre[24]24
  Здесь: шоколадное пирожное (фр.).


[Закрыть]. – Работать им приходится очень много, но они не загнаны в клетку, как мы тут, в «Иронделли». А по субботам они ходят на танцы. Зимой в субботние вечера здесь гостиницы устраивают платные танцы, хотя Найджел ходит только в солидные места вроде «Империала» или «Паласа».

– Мы ни разу не ходили, – сказала Кейт. – Мы и танцевать-то не умеем.

– Только польку и шотландский танец, этому нас в школе учили, – поправила ее Пэйган.

Мальчики, танцы, великолепные гостиницы – все это зачаровывало, возбуждало и тревожило одновременно. Счастливая Франческа, думали девочки, как ей повезло, что у нее есть старший брат.

– А когда ребята из «Ле Морнэ» сюда приезжают?

– Они сейчас здесь и пробудут в Гштаде три месяца, с января до марта. Мамочка говорит, что здесь все очень хорошо расписано, так что после рождественских каникул чемодан Найджела посылают не в Руэ, а прямо в Гштад.

– Ой, кстати, – быстренько соврала Пэйган, – сестра-хозяйка просила меня передать тебе, Франческа, чтобы ты зашла на почту. Там для тебя лежит посылка. Надо будет заплатить три франка.

Франческа обрадованно завизжала, расплатилась по счету и убежала.

– Не могла ее дольше терпеть, – громко сказала Пэйган.

– И я тоже, – произнесла официантка очень маленького роста. Пэйган обернулась и тут сообразила, что официантка в традиционном швейцарском костюме – это та самая девочка, которую она спасла в горах. Ее короткие светлые волосы выглядели так, как будто их обкорнали кухонными ножницами, что соответствовало действительности. Очень серьезным голосом она проговорила: – Вы спасли мне жизнь…

– Рада, что ты это наконец поняла! – перебила ее Кейт.

– …и ты сломала руку!

– Нет, только растянула предплечье, – сказала Пэйган. – А у тебя все в порядке?

– Ни царапинки, но перепугалась я крепко. У меня только коленки несколько часов дрожали. Даже и не знаю, как мне тебя благодарить. Я понимаю, я не должна была так убегать…

– Ничего, Ник нам объяснил, в чем было дело, – сказала Пэйган.

– С тобой все было в порядке, – опять резко перебила Кейт, – а с Пэйган было очень плохо. Она упала в обморок, а рука у нее чуть не отвалилась. Ее два дня продержали в постели.

– Замолчи, Кейт! Она ни в чем не виновата. В конце концов, она же не нарочно свалилась с того обрыва.

– Я с него даже не свалилась. Мы просто стояли, и вдруг подо мной поехала земля. Но я совершенно не боялась разбиться, а думала только о том, что опаздываю на смену.

– Ну ладно, забудем об этом, – сказала изрядно смущенная Пэйган. – Посмотрите лучше, кто пришел!

Она приветственно помахала Нику, который в этот момент как раз открывал тяжелую резную дубовую дверь. Тот поднял руку в ответ, сильно наклоняясь, чтобы пройти под косяком, почерневшим за несколько веков от каминного дыма. Кафе «Шеза» было намного старее, чем вся остальная гостиница: в XVII веке это была ферма, и потому стены здесь были толщиной в руку.

– Я сейчас больше разговаривать не могу, – сказала Джуди, – но по воскресеньям мы с Ником свободны, и я бы очень хотела, чтобы мы встретились: тогда бы я как следует тебя и отблагодарила. Кстати, у меня для тебя кое-что есть.

Она поспешно наполнила чашки горячим шоколадом и умчалась со своим подносом. Ник молча смотрел ей вслед, и было очевидно, что голова у него идет кругом.

В воскресенье после обеда входная дверь «Шезы» распахнулась, и вместе с клубами морозного воздуха в ней появились Джуди, а за ней Ник. На Джуди был ее обычный воскресный костюм: синие, подвернутые до колен джинсы, спортивные туфли без каблуков, белые носки и куртка-матроска в горошек. Она огляделась по сторонам и обрадовалась, увидев девочек.

– Привет! – поздоровалась она, протягивая Пэйган большую, красиво упакованную коробку, перевязанную белой атласной лентой. Внутри лежала пара ярко-красных длинных, до колен, вязаных носков с кожаными подошвами. Пэйган была искренне обрадована.

– Они подходят под мой красный шелковый пояс, – сказала она и стала настаивать, чтобы Кейт немедленно примерила подарок.

Максина повернулась к Джуди:

– А почему родители послали тебя сюда на языковые курсы, а не в одну из здешних школ?

– Они меня вообще никуда не посылали. Я им не сказала, что подала заявление на стипендию для поездки по обмену, потому что никогда не думала, что сумею пройти отборочный конкурс. А когда прошла и сказала, мама просто рассвирепела. Она считает, что в пятнадцать лет рано еще уезжать из дома, да и вообще она не понимала, зачем мне понадобились иностранные языки. Но наш священник убедил ее, что я должна использовать талант, дарованный мне Господом. – Джуди усмехнулась. – Здесь за мной должен присматривать пастор местной лютеранской церкви. По-моему, он полагает, что я собираюсь стать миссионершей в Африке и знание французского и немецкого языков необходимо мне, чтобы разговаривать потом с язычниками в Бельгийском Конго и в Восточной Африке.

– А на самом деле ты туда поедешь? – Максина аккуратно расправила юбку своего лучшего, мандаринового цвета, платья, которое надела потому, что Ник все-таки на четверть назначил сегодня свидание и ей тоже.

– Нет, я поеду в Париж, – уверенно ответила Джуди.

– Одна?! И родители тебя отпустят одну?

– Они ничего не будут знать. Я им напишу после того, как приеду туда и найду работу. Иначе они могут и не разрешить, – объяснила Джуди.

Три другие девочки, пораженные, замолчали: они сами никогда не задумывались о своем будущем, никогда ничего не планировали наперед дальше следующих каникул. Все в их грядущей жизни представлялось им в принципе столь же простым и ясным, как на рисунках в детских книжках для раскрашивания, и ответственность за все, что должно было произойти в будущем, лежала не на них, а на ком-то другом. Каждую из них ожидал впереди алтарь, после которого должно было наступить вечное блаженство; в эту картинку оставалось только вставить конкретное лицо того прекрасного принца, который повел бы каждую из них к алтарю. Ученицам «Иронделли» работа Джуди представлялась чем-то невероятно настоящим по сравнению с уроками домоводства, на которых они учились резать лук, или машинописи, где после скопированного из учебника делового письма они делали припечатку: «Пожалуйста, примите уверения в моих самых искренних чувствах».

Кейт стала с интересом расспрашивать Джуди о языковых курсах.

– Да, обучение там действительно очень интенсивное, – рассказывала Джуди, – и это хорошо, потому что мне нужно за год научиться бегло говорить и по-французски, и по-немецки. Все остальные, кто там учится, тоже хотят как можно быстрее освоить язык. Они все старше меня, есть даже настоящие старики – такие, кому уже за тридцать! В Гштад приезжают со всего мира те, кому по работе потребовалось знание еще одного языка. И они день-деньской сидят в маленьких кабинках с наушниками на голове и учат. Но по-немецки я еще говорить не могу. Наверное, мне надо не болтать слишком много с Ником, а только заниматься и заниматься немецким.

Ник с обожанием посмотрел на нее:

– У нас вообще почти не остается времени даже на разговоры. В комнаты к себе мы заходим только для того, чтобы поспать. В семь утра я уже начинаю накрывать на столы к завтраку, потом до трех дня мы без перерыва работаем в ресторане. Затем перерыв до половины седьмого вечера, и снова в ресторане до одиннадцати. Это если нет никакого банкета, или свадьбы, или чего-нибудь подобного – а то приходится и до двух часов ночи вкалывать, а вставать потом все равно к семи утра.

– Нам еще тут повезло с жильем, – сказала Джуди. – Те ученики официантов, которых взяли сюда на время из «Паласа» в Лозанне, говорят, что там они живут по пять человек в комнате под самой крышей. А в «Паласе» в Сент-Морице, мне рассказывали, временные работники вынуждены спать в подвале.

– Боже, я, кажется, начинаю считать «Иронделль» курортом, – проговорила Пэйган, которой нравились медлительность и скука школьной жизни, в отличие от Кейт, приходившей в отчаяние от царившей в школе лени и тоски на уроках.

После этой встречи Джуди стала оставлять по средам, после обеда, столик в «Шезе» для девочек, и они просиживали там по два часа с одной-единственной чашкой дорогого горячего шоколада; а по воскресеньям Ник водил всю компанию в кафе, и уж там они объедались вовсю.

Бросающаяся в глаза независимость Джуди производила большое впечатление на трех девочек, которые завидовали ее энергии, жизнестойкости, бодрости и выносливости и не отдавали себе отчета, что на самом-то деле Джуди приходится каждое утро заставлять себя собираться с силами и настраиваться на рутину и тяжкий труд предстоящего дня. Девочки неохотно, но подчинялись школьному расписанию; Джуди же устанавливала себе расписание сама и неумолимо выдерживала его. Манера Джуди говорить тоже завораживала учениц «Иронделли»: ее речь была прямой и резкой, она говорила всегда то, что думала, тогда как девочки из более привилегированных семей были приучены скрывать свои чувства и никогда не выражать открыто своих взглядов и желаний.

Девочки быстро сообразили, что, хотя Ник и был без ума от Джуди настолько, что не замечал никого вокруг, он все же годился на роль того старшего брата, о котором все они тосковали, – такого, который восхищался бы ими, защищал их, поддразнивал бы, знакомил с другими мальчиками и платил бы за их скромные развлечения. С Ником они чувствовали себя в полной безопасности. С ним не надо было играть в любовных «казаков-разбойников», гоняться за победой над представителем другого пола или же спасаться самой от какого-нибудь «охотника за скальпами». Интуитивно три подружки из «Иронделли» быстро нашли верный способ флиртовать с Ником. Они могли провоцировать его как угодно, совершенно не опасаясь при этом за возможные последствия. Фактически они получили возможность практиковаться на нем как и сколько хотят в твердой уверенности, что опасаться с его стороны им нечего. Этим они и занимались.

Нику все это льстило. Ему нравилась его новая роль пажа трех привлекательных, но, в общем, ничего особенно не требующих девочек. Воспитанный в холодных стенах традиционной английской школы-интерната, выросший в деревне, застенчивый, он не так уж часто раньше знакомился с девочками, тем более с привлекательными. Но у него были прекрасные манеры, и когда он не краснел ежесекундно по пустякам, то выглядел и держался в окружении четырех девочек гордо, как настоящий паша. Поскольку он стал играть столь важную роль в этом «круге», как окрестили их компанию другие девочки-завистницы из «Иронделли», то Ник вскоре избавился и от застенчивости, как правило присущей единственному ребенку в семье, и от обычных для английского подростка мучительных сомнений в себе.