Текст книги "Внутри газовых камер. Подлинный рассказ работника крематория Освенцима"

Затем поезд пересек Югославию и Австрию. В какой-то момент, когда он снова остановился для дозаправки, я увидел, как мимо прошел человек в форме, и у него не было оружия. Я не знал, был ли он австрийским солдатом или железнодорожным рабочим. Он помахал мне рукой и сказал: «Komm raus!» – «Выходи!» Я не был уверен, хочет он мне помочь или донести на меня. Он получил бы медаль за то, что остановил меня при попытке сбежать. Я ничего не сделал, и поезд продолжил свой путь.

Когда вы проезжали на поезде через деревни, вы видели снаружи других людей?

Да, время от времени. В Брно поезд снова остановился. Я запомнил это место, потому что название города меня очень удивило. Мы умоляли немцев дать нам воды. Вместо этого перед моим вагоном остановился пьяный человек и очень выразительно замахал рукой, говоря, что нас всех убьют, повесят. Он был в стельку пьян, но, видя его жесты, я так разозлился, что плюнул ему в лицо, как только он подошел к моему вагону. В конце концов немецкий солдат прогнал его. Если подумать, я не знаю, развлекался он так или просто хотел нас предупредить… Из Брно мы еще два дня добирались до Юденрампе[13]13
   Первая платформа для прибытия и отбора составов с евреями, депортированными с марта 1942 года по май 1944 года, до строительства большой платформы, ведущей в лагерь. Юденрампе находится на дороге между Освенцимом I и Биркенау. Более подробную информацию см. в исторической справке, с. 231.


[Закрыть] в Освенциме.

Были ли погибшие в вашем вагоне?

Нет, в моем вагоне никто не умер. Но так, конечно, было не во всех. Для немецкой системы было удобно, если люди могли умереть в пути, ведь тогда их не нужно было убивать. Ехать в таких условиях в течение одиннадцати дней… В моем вагоне людям хватило еды на первые несколько дней благодаря помощи от Красного Креста, но запасы заканчивались, и никто не знал, когда мы прибудем. Люди начали всерьез беспокоиться. Мы, те, кто помоложе, пытались их успокоить, чтобы всеобщая паника не сделала последние дни в поезде еще более трудными.

Глава II
Первый месяц в Освенциме-Биркенау

Поезд никогда не давал гудок, останавливаясь во время пути. Поэтому, когда я его услышал и почувствовал, как поезд резко тормозит, сразу понял, что состав наконец-то достиг места назначения. Двери открылись на Юденрампе, прямо напротив картофельных складов. Первым моим чувством было облегчение. Я не знал, сколько бы мы еще продержались в этом поезде, где нечего есть, нет ни свободного места, ни воздуха, ни удобств.

Как только поезд остановился, несколько эсэсовцев открыли двери вагона и стали кричать: «Alle runter! Alle runter!» («Все на выход!», нем.) Мы увидели людей в форме, направлявших на нас пулеметы, и немецких овчарок, лаявших на нас. Все были измотанные, с затекшими от тесноты телами, и вдруг раздался свирепый вой, адский грохот, который сбивал с толку, мешая понять, что вообще происходит. Я вышел одним из первых. Хотел подождать у двери, чтобы помочь маме выйти. Нужно было прыгать, потому что вагон был высоким, а под ним был склон. Мама была не так уж стара, но я понимал, что путешествие отняло у нее много сил, и хотел поддержать ее. Пока я ждал, сзади подошел немец и дважды ударил меня палкой по затылку. Мне показалось, что он раскроил мне череп, – такой силы были удары. Я инстинктивно положил обе руки на голову, чтобы защититься. А когда увидел, что он готовится ударить еще раз, я поспешил присоединиться к остальным в очереди. Они бьют людей, как только те приходят, чтобы выпустить пар, из жестокости, а также для того, чтобы мы потеряли ориентацию и подчинились из чувства страха, не поднимая шума. Так я и сделал, а когда обернулся, чтобы посмотреть на маму, ее уже не было. Больше я ее не видел. Ни ее, ни двух моих младших сестер Марицу и Марту…

Как проходил отбор?

Как только мы сошли с поезда, немцы своими дубинками сильно избили нас и выстроили в две линии, отправив женщин и детей на одну сторону, а всех мужчин без разбора – на другую. Взмахом руки они указывали нам: «Männer hier und Frauen hier!» («Мужчины сюда, а женщины туда!») Мы двигались машинально, реагируя на крики и приказы.

Как далеко вас держали от женщин, могли ли вы их видеть?

Сначала да, но очень быстро толпа стала такой плотной и в то же время такой организованной, что я обнаружил себя в окружении одних только мужчин. Из всех мужчин в поезде после отбора нас осталось триста двадцать[14]14
   Архивы музея Освенцим-Биркенау свидетельствуют, что после отбора из двух тысяч пятисот евреев, депортированных одновременно со Шломо, в лагерь попали триста двадцать мужчин с регистрационными номерами от 182440 до 182759 и триста двадцать восемь женщин с регистрационными номерами от 76856 до 77183. Все остальные были немедленно отправлены на смерть в газовые камеры.


[Закрыть].

Все произошло относительно быстро. Как я уже сказал, у нас не было времени на раздумья. В таких ситуациях чувствуешь себя дезориентированным, не в своей тарелке. Немцы окружили нас с пулеметами и собаками. Никто не мог выйти из строя. Я слышал, что некоторые получили благословение отца или матери. Я рад за них. К сожалению, не всем так повезло.

А вам удалось остаться хотя бы со своими двоюродными братьями?

Да, мы остались вместе. Их отца и остальных я больше не видел.

Нас сразу же выстроили перед немецким офицером. Вскоре прибыл еще один. Я не знаю, был ли это знаменитый доктор Менгеле, возможно, но я не уверен. Бросая на нас беглый взгляд, тот офицер делал жест большим пальцем, означающий «Links, rechts!» («Налево, направо!»), – и нам нужно было идти в ту сторону, в которую он указывал.

Вы заметили какую-нибудь разницу между теми, кто шел направо, и теми, кто шел налево?

Нет, я ничего не заметил: с обеих сторон были и молодые, и старые. Единственное, что бросалось в глаза, – это явный дисбаланс между количеством людей на обеих сторонах. Я оказался на той, где было меньше. В итоге нас оказалось всего триста двадцать человек. Все остальные, сами того не зная, перешли на сторону немедленной смерти в газовых камерах Биркенау. Вместе со мной на правой стороне оказались мой родной брат и двоюродные. Нашу группу отправили пешком в Освенцим I.

Как вы думаете, сколько времени занял весь процесс – от прибытия до окончания отбора?

Я думаю, на все ушло около двух часов. Почему я так думаю? Потому что, когда мы прибыли на Юденрампе, было еще светло и заключенные уже не работали, когда моя группа прибыла в Освенцим. Мы прошли три километра от Юденрампе до лагеря Освенцим I, а остальные, ничего не подозревая, – в направлении газовых камер Биркенау.

Помню, что перед тем, как пройти под главными воротами Освенцима I с надписью «Arbeit macht frei» («Труд освобождает»), я заметил рядом с колючей проволокой табличку «Vorsicht Hochspannung Lebensgefahr» («Осторожно, ток, смертельная опасность»).

Как только мы оказались внутри, сразу слева был блок 24, который, как мы узнали позже, служил борделем для солдат и нескольких привилегированных неевреев. В окнах можно было увидеть красивых женщин, которые смеялись. Как мне сказали, они не были еврейками. Я наивно полагал, что если есть бордель, то это должно быть место, где люди работают.

Вас окружили и охраняли эсэсовцы, когда вы зашли внутрь?

Да, всего было, наверное, около десяти солдат, по одному через каждые десять метров нашей колонны. Они сопровождали нас до входа, но, как только мы оказались внутри, они передали нас эсэсовцам, которые уже находились в лагере. Войдя, мы увидели, как заключенные издалека пытаются подойти к нам, чтобы узнать, откуда мы пришли и нет ли вестей от их семей. Вдруг я услышал голос, зовущий: «Шломо, Шломо!» Посмотрев в сторону пленников, я увидел жениха моей сестры Рахили, Аарона Мано, который пытался привлечь мое внимание. Он хотел узнать, была ли арестована и Рахиль. Я сказал, что, к сожалению, ее депортировали вместе с нами, но не знаю, что с ней случилось с тех пор.

Наконец немцы приказали нам выстроиться в колонну по пять человек в небольшом пространстве между двумя корпусами, напротив кухонь. Там нас ждали два немца с фотоаппаратом. Они сказали одному из заключенных, который был депортирован вместе с нами, подойти ближе, чтобы они могли снять его на камеру. Я хорошо помню этого человека, потому что у него была та же фамилия, что и у меня, – Венеция. Барух Венеция, но он не был моим родственником. Это был очень высокий человек с крючковатым носом и лицом, типичным для южных евреев. У него был осунувшийся вид – поездка его явно измотала. Его многодневная щетина и побежденный вид делали его еще более жалким. Я слышал, как один из немцев сказал другому, чтобы тот снял его на камеру, потому что у него идеальный еврейский профиль. Такие снимки, несомненно, использовались нацистской пропагандой для показа в кинотеатрах и создания плохого образа евреев. В тот момент я понял, что мы находимся в месте, где нас ждет самое худшее. Сильнее всего я чувствовал гнев, ярость от того, что мы опустились так низко, что с нами так обращались и унижали. Я никогда бы не поверил, что такое возможно. Конечно, я также чувствовал страх, мы испытывали его постоянно, что бы ни делали, ведь в любой момент могло произойти самое худшее.

Что было после того, как вас выстроили в ряд?

Мы должны были ждать, пока придет офицер и даст нам указания. Мы долго стояли неподвижно. Перед тем как пришел офицер, знакомый мне греческий переводчик из Салоников пришел предупредить, что немец собирается задать несколько вопросов, и посоветовал отвечать не задумываясь, говорить, что мы здоровы, без вшей и готовы работать.

Мужчину звали Сальваторе Кунио. Он был хромым, и такого человека наверняка отправили бы на смерть, если бы он не говорил свободно по-немецки. На самом деле я скоро понял, что в лагере знание иностранных языков порой было жизненно важным преимуществом. Кунио был женат на немке нееврейского происхождения, его депортировали вместе с сыном Бубби (настоящее имя Ганс). Его тоже пощадили.

Когда наконец прибыл офицер, на улице уже стемнело. Он задал нам те самые вопросы, и мы ответили так, как нам посоветовал переводчик. Затем офицер отдал приказ: «Alle nach Birkenau!» («Все в Биркенау!») Мы развернулись и направились в Биркенау. Было темно, стоял густой туман, и лишь вдалеке виднелось несколько огней. Когда мы прибыли в Биркенау, было, наверное, уже десять вечера.

Мы вошли через центральную башню, где позже стали проходить поезда. Но когда мы приехали, железнодорожный путь, по которому в лагерь протягивались рельсы для подготовки к массовой депортации венгерских евреев, еще строился. Составы все еще прибывали на Юденрампе, расположенную в нескольких сотнях метров от входа в Биркенау. Когда мы оказались в лагере, не знаю, продолжили ли мы путь прямо, миновав крематории II и III[15]15
   В Освенциме-Биркенау термином «крематорий» (по-немецки Krematorium) обозначалось сооружение, объединявшее раздевалку, газовую камеру и крематорий. В Биркенау было четыре таких сооружения, помимо первого крематория в Освенциме I. Крематории II и III были построены зеркально друг другу, как и крематории IV и V. Они вступили в строй весной-летом 1943 года. Более подробную информацию см. в исторической справке, с. 243.


[Закрыть], чтобы зайти с обратной стороны, или же прошли через Лагерштрассе[16]16
   Главная дорога, проходящая через весь лагерь (см. карту на центральном развороте).


[Закрыть]. Сквозь туман я мог различить лишь маленькие огоньки справа и слева от дороги, освещавшие казармы. В то время я еще не знал, что это за здания, поэтому не обратил на них особого внимания.

Наконец мы вошли в Zentralsauna № 2[17]17
   Все заключенные, поступающие в лагерь, должны были пройти процедуру дезинфекции и регистрации. До конца 1943 года эти процедуры проходили в двух зданиях, расположенных внутри секторов BIa (для женщин) и BIb (для мужчин) Биркенау. С декабря 1943 года новое здание Zentralsauna стало основным местом для дезинфекции и регистрации заключенных – как мужчин, так и женщин.


[Закрыть] – большое кирпичное строение, использовавшееся для дезинфекции людей и одежды. Первое, что нам пришлось сделать, – полностью раздеться. Снова возникла проблема знаменитых «золотых яиц». Поэтому мой родной брат, мои двоюродные братья и я во второй раз проглотили монеты.

В конце первой комнаты мы увидели двух эсэсовских медиков в белых халатах. Они смотрели, как мы проходим перед ними голыми. Время от времени они подавали знак одному из нас отойти в сторону. Таким образом они «отвели» от пятнадцати до восемнадцати человек. Среди них был один из двоюродных братьев моего отца. Он всегда выглядел болезненным и слабым. Я хотел знать, куда их повезут, и спросил у грека из Салоников, который работал в Zentralsauna. Он ответил, вероятно, чтобы я не волновался, что эти люди нуждаются в особом уходе и их нужно подвергнуть «обработке». Я не стал больше задавать вопросов, хотя и не совсем понял, что он имел в виду. На самом деле это был второй мини-отбор, проведенный без нашего ведома. Правда, этот отбор оказался очень поверхностным: чтобы тебя приговорили к смерти, было достаточно слегка впалых ягодиц.

Те, кого не отвели в сторону, прошли в следующую комнату. Там «парикмахеры» выстроились в очередь, чтобы брить нам головы, торсы и все тело. У них не было подходящих инструментов и пены, поэтому они сдирали с нас кожу до крови. Следующим помещением оказалась душевая. Это была большая комната с трубами и душевыми лейками над нашими головами. Довольно молодой немец управлял кранами с горячей и холодной водой. Чтобы развлечься, он внезапно сменял кипяток на ледяную воду. Как только вода становилась слишком горячей, мы отходили в сторону, чтобы не обжечься, тогда он ревел как зверь, бил нас и заставлял вернуться под кипяток.

Все происходило очень организованно, словно на конвейере, а мы были выпускаемым продуктом. По мере того как мы продвигались вперед, на наше место вставали другие. Все еще совершенно голый и мокрый, я последовал за выстроившейся цепочкой людей в комнату для татуировок. Там стоял длинный стол, за которым сидели несколько заключенных, задачей которых было вытатуировать нам на руке номер. Они использовали что-то вроде ручки с острием, которое прокалывало кожу и проталкивало чернила под эпидермис. Таким образом, с помощью этих маленьких чернильных точек на руке выводили номер. Это была очень болезненная процедура. Когда человек, делавший мне татуировку, наконец отпустил мою руку, я тут же потер предплечье ладонью, чтобы унять боль. Посмотрев, что он мне сделал, я ничего не смог разобрать под смесью крови и чернил. Я испугался, решив, что стер номер. Плюнув на руку, я очистил ее и отчетливо увидел: 182727.

После этого нам оставалось дождаться одежды, которую должны были выдать. Новые заключенные уже давно перестали получать полосатую форму. Вместо этого выдали продезинфицированную одежду, оставленную заключенными, прибывшими до нас. Никто не удосужился дать нам одежду подходящего размера. Выдавали куртку, брюки, трусы, носки и обувь. Одежда часто была изношенной и полной дыр. Многие не могли влезть в свои брюки, а другим они оказались слишком велики. О том, чтобы пойти и попросить другой размер, не могло быть и речи. Они могли бы нас за это побить, хотя и сами были заключенными. Так что мы пытались обходиться своими силами, обмениваясь вещами. Но нужно было быть удачливым, особенно с обувью, чтобы досталась пара без дыр в подошве. Мне более-менее повезло, хотя вещи и были великоваты.

Поскольку я оделся одним из первых, а за мной еще оставалось много людей, я подошел к одному из заключенных, который нас брил, и предложил ему помочь в обмен на кусок хлеба. Заключенный, возглавлявший рабочую группу, согласился и дал мне маленькую машинку для стрижки волос. Я знал, как ею пользоваться, так как у моего отца была небольшая парикмахерская рядом с кафе в турецком стиле, которым владел мой дед. После смерти отца, чтобы заработать немного денег, я каждое воскресенье ходил в бедный район Барон-Гирш и предлагал свои услуги людям, которые не могли позволить себе нормального парикмахера. Именно из-за подобных примеров я часто говорю, что людям, которые страдали в детстве и вынуждены были учиться добывать себе пропитание, повезло больше, чем привилегированным, когда речь шла о выживании и адаптации в лагере. Чтобы выжить там, нужно было уметь делать что-то полезное, а не знать философию. В тот день это позволило мне заработать драгоценный кусок хлеба.

Вы не пытались узнать, что случилось с вашей матерью и сестрами?

Конечно, пытался. Я не мог перестать думать о маме. Я услышал, что кто-то говорит на ладино, нашем иудео-испанском диалекте, и спросил, не знает ли он, куда их могли отправить. Тот человек любезно ответил, чтобы я не волновался, что узнаю об этом на следующий день, а пока лучше не задавать лишних вопросов. Но такой ответ меня не удовлетворил, так что я подошел к заключенному, говорившему на идише, и спросил его по-немецки: «Wo sind meine Mutter und meine Schwestern?» («Где моя мать и мои сестры?») Он не ответил мне, просто взял меня за руку и подвел к окну. Там указал на трубу крематория. Я в недоумении смотрел в окно и понял, что он говорит на идише: «Все, кто не пришел с тобой, уже высвободились из этого места». Я смотрел на него скептически, не веря. Больше мы не говорили. Не могу сказать, что это произвело на меня большое впечатление. Было просто немыслимо, что они могли везти нас сюда, чтобы сжечь. Я подумал, что он просто хотел меня напугать, как это делают с новичками. Поэтому решил подождать до следующего дня и проверить сам. Но, как оказалось, тот заключенный был совершенно прав.

Как вы нашли своего брата и кузенов?

После того как получил одежду, я услышал: «Шломо? Где ты?» Это меня звал брат. Я узнал его голос, но не мог понять, где он. На самом деле он оказался очень недалеко, но мы не могли друг друга узнать. Мы были бритыми налысо, в одежде не по размеру. Это очень грустный момент, возможно, один из самых грустных. Видеть, в каком состоянии мы находимся… Но я не плакал. Даже когда я услышал о своей матери… Слезы перестали течь, и я больше не плакал, несмотря на всю грусть и боль.

Когда немцы наконец вывели нас из Бани, они повели нас в барак напротив. Он был совершенно пуст, не было ни кроватей, ни чего-либо еще. Нас оставили там до следующего дня, потому что в это время на территории лагеря находиться было запрещено. Мы оставались там, не в силах ни спать, ни лежать: как животные. Несколько религиозных мальчиков начали молиться в углу. Они, конечно, не смогли сохранить свои книги, но знали молитвы наизусть. На следующее утро, в девять часов, за нами пришли немецкие охранники и отвели в сектор BIIa, карантинный сектор мужского лагеря[18]18
   Мужской карантинный лагерь (Quarantдnelager für Männer) – единственная часть лагеря, состоящая из одной линии бараков. Нацисты ввели «карантин» для всех заключенных, которые прибывали в лагерь, чтобы предотвратить занесение инфекционных заболеваний. Если эпидемии все-таки случались, врачи СС решали проблему, отправляя всех заключенных из зараженного барака в газовую камеру. – Прим. авт.


[Закрыть].

Они указали на барак в центре карантинной зоны и велели нам войти. Там нас ждал Blockältester[19]19
   Старший по бараку. – Прим. пер.


[Закрыть], поляк, нееврей, оказавшийся особенно жестоким. Он приказал посадить нас по пять человек на «койку». Я пошел с братом, двумя двоюродными братьями и другом из Салоников. Примерно в одиннадцать тридцать нам раздали суп. Это был первый раз, когда мы получили еду после того, как закончились пожертвования Красного Креста. Но чтобы получить суп, нужно было раздобыть миску, а этот проклятый человек не счел нужным показать нам, где их взять. Что же нам было делать? Если не было миски, суп не наливали и грубо разворачивали. Всем было наплевать, что мы не ели вот уже несколько дней.

Только вечером мы наконец смогли что-то поесть. Нам дали кусок черного хлеба с маргарином (иногда вместо маргарина давали кусок того, что они называли Blutwurst, разновидность колбасы). Я проглотил все это одним махом, даже толком не прожевав, – настолько я был голоден.

На следующее утро нам дали чай. Не знаю, можно ли назвать эту вонючую черную жижу водой, чаем, липовым отваром или чем-то еще, но, по крайней мере, она была горячей. Как бы то ни было, поскольку мисок у нас по-прежнему не было, в тот раз нам она не досталась. Наконец кто-то указал мне на место за карантинной зоной, где можно найти миски. Они были в ужасном состоянии! Грязные, ржавые, брошенные на землю. Но это не имело значения, важно было только одно – суметь съесть достаточно, чтобы дожить до следующего дня. Нужно было найти способ всегда держать миску при себе. Мы проделывали в них отверстие с краю и подвешивали за кусок веревки к поясу. Очень важно было держать миску при себе, чтобы ее не украли.

Чем вы занимались днем?

Ничем особенным. В карантинной зоне заключенным разрешалось передвигаться по сектору. Можно было даже разговаривать с другими заключенными, в отличие от территории зондеркоманды, где разговаривать с кем-либо было строго запрещено. Заключенные в карантине практически не работали. Теоретически мы могли пойти и пообщаться с кем угодно. Но из-за языкового барьера и отсутствия желания рассказывать о своих страданиях людям, которые переживали то же самое, мы замыкались в себе и скрывались в тишине.

Как проходили переклички?

Они проходили каждый день, утром и вечером. Нас будили спозаранку для этого. Всех выводили на улицу, на нас кричали, нас били, чтобы мы шли как можно быстрее. Самых последних систематически наказывали и били больше всех. В любом случае всегда кто-то приходил последним, потому что мы просто не могли все выйти одновременно. Поэтому каждый старался выйти одним из первых, чтобы получить поменьше ударов. Перекличка могла длиться по несколько часов, в течение которых нужно было стоять на месте. Затем, поскольку мы все еще находились в карантинной зоне, а не в рабочих командах, нам поручали полоть сорняки, проводить мелкую уборку – ничего особенного. Мы видели, как заключенные в других секторах лагеря уходили на работу.

Что представляли собой бараки в карантинной зоне?

В бараках было два входа: один спереди, главный, а другой сзади. Справа и слева от входа были две небольшие комнаты, дальше – «койки». Посередине стояла печь, однако толку от нее было мало: за три недели в карантинной зоне я ни разу не видел, чтобы ее топили. У Blockältester была своя индивидуальная система отопления, и ему не было особого дела до того, мерзнем мы или нет.

А что насчет «коек»?

Не знаю, можно ли назвать их «койками»… Это были трехэтажные полки, и на каждой размещалось не менее пяти человек. Лично у меня не было особых проблем с тем, чтобы сохранить себе в карантинной зоне постоянное место.

Поначалу мы не знали, какие места лучше. Но вскоре я понял, что верхние полки находятся слишком близко к окнам. Окна в Биркенау часто были разбиты, поэтому зимой в них дул холодный ветер. Но и нижние не были идеальными. Когда заключенные не могли встать, чтобы сходить в уборную, нижним на голову сбрасывали много неаппетитных вещей. Когда возникал спор по поводу места, капо[20]20
   Привилегированный заключенный в концлагерях Третьего рейха, работавший на администрацию. – Прим. пер.


[Закрыть] жестоко вмешивался, чтобы решить проблему.

Человек, отвечавший за мой барак, был настоящим подонком. Он был поляком. Насколько я знаю, кроме зондеркоманды, где все или почти все заключенные были евреями, включая и капо, я не видел ни одного еврейского капо ни в Освенциме, ни в других лагерях, где я потом побывал. Может быть, они и были, но все, кого я видел, оказывались немцами, поляками и даже французами – ни одного еврея.

Капо обычно был занят организацией рабочих команд. Иногда капо также называли Blockältester, то есть человеком, отвечающим за порядок в бараке. Если ему не удавалось добиться того, чтобы работа была сделана в срок, он бил заключенных, а если не бил или бил недостаточно сильно, немцы убивали капо и назначали на его место другого. Некоторым же капо нравилось, что они могли сами убивать заключенных по приказу. Эсэсовцы часто выбирали на эту роль немецких преступников, которые вдруг возомнили себя хозяевами мира. Их следовало запереть в камере, но вместо этого они оказывались в сильной позиции по отношению к нам. Поэтому немцам не нужно было повсюду держать охрану. Они полагались на этих жестоких людей, чтобы поддерживать дисциплину в лагере. Если те не были достаточно жестокими, то рисковали потерять свои преимущества, так что мы все их боялись.

Вы помните какие-нибудь имена?

Нет, к сожалению, я забыл, потому что не обращал внимания на их имена. Если бы я знал, что однажды выберусь из той дыры, я бы записал все имена, даты и подробности. Но там мы даже не знали, какой сегодня день.

Тот, кого я видел в карантинной зоне, на самом деле был Blockältester. Это был особенно жестокий человек. Его комната находилась у входа в барак. Напротив нее располагалась еще одна небольшая комната, которая использовалась либо как кладовка, либо как спальня для Pipel. Pipel – это молодой мальчик, обычно лет двенадцати, которого Blockältester всегда держал рядом с собой. Он был подручным Blockältester и должен был подчиняться всем его приказам и исполнять все его прихоти. Он чистил ему ботинки, убирал казармы, заправлял постель, а также удовлетворял его нездоровые желания, когда капо этого требовал. Юноша знал, что если его отправят обратно, то ему грозит верная смерть, поэтому не видел другого выбора, кроме как подчиниться. В обмен на это он получал немного больше еды, чем остальные. Все, что нужно было сделать Blockältester, – это дать одному заключенному чуть меньше, чтобы дать больше тому, кто был у него в милости.

Однажды я чуть не попал с ним в беду. А все из-за наших знаменитых «золотых яиц». Вернуть их после Zentralsauna было непросто, потому что в карантинной зоне уборные представляли собой длинные каменные скамьи с дырами. Извлечь что-либо из ямы было бы невозможно. Поэтому нам пришлось искать место подальше от посторонних глаз. Мы по очереди ходили в туалет, пока остальные стояли на страже. Однажды капо вызвал меня и потребовал отдать ему мои золотые монеты, «die goldene Geld», как он их называл. Я притворился, что не понимаю, о чем он говорит. Но он настаивал: «Fünf goldene Geld!» («Пять золотых монет!») Если он знал точное количество монет, то кто-то должен был ему сказать, не сам же он это придумал. Позже я даже узнал, кто нас предал. А тогда капо сказал, что у меня есть двадцать четыре часа, чтобы принести ему монеты. Я пошел к братьям и рассказал о случившемся. Они посчитали, что я должен отдать монеты, потому что бессмысленно рисковать жизнью ради денег. Я пошел к капо, но сделал вид, что у меня осталось только три из пяти. Он ответил, очень раздраженный: «Nein! Fünf!» Моя жизнь была в его руках, у меня не было выбора, и я пошел за двумя последними монетами, в обмен на которые он пообещал мне двойную порцию супа и хлеба на неделю. Он получил то, что хотел, и действительно, первые два дня давал мне двойную порцию. Но на третий…

На эти деньги он распорядился, чтобы ему прислали колбасу и водку. Он устроил себе небольшой пир и сильно напился. В тот вечер, когда мы все легли спать, он крикнул: «Auf die Tür», – он хотел, чтобы мы открыли дверь в его комнату. Он выбрал кого-то наугад, избил его до потери сознания и теперь приказывал открыть дверь. Бедный мальчик подходил к ней, не зная, что его ждет. Но как только он потянулся к ручке, его ударило током. Капо рассмеялся, ведь это была его любимая забава – заставлять нас страдать, особенно когда он пьян. Он выбрал другого заключенного, чтобы продолжить развлечения. Бедняга, зная, что его ждет, но не имея выбора, встал. Он взялся за ручку и даже открыл дверь, но ничего не произошло. Поляк разозлился, увидев, что его игрушка больше не работает. Он приказал снова открыть дверь. Заключенный снова открыл, закрыл, но все равно ничего не произошло. Прошло некоторое время, прежде чем Blockältester понял, что деревянные башмаки, в которые был обут заключенный, изолируют его от земли. Тогда он приказал ему снять башмаки и снова открыть дверь. Прикоснувшись к ручке, мужчина получил свой удар током, что очень позабавило нашего истязателя. Он собрался было выбрать себе новую жертву, как вдруг дверь барака открылась, и вошел эсэсовец в ярости. В это время в казармах уже не должен был гореть свет, и он пришел узнать, в чем дело. Он сразу же начал кричать. Поляк попытался ему объяснить, что у него день рождения. Он пригласил немца разделить с ним пиршество, оплаченное моими золотыми монетами. Немец подошел к двери, взялся за ручку и тут же получил удар током. Разъяренный, он принялся изо всех сил избивать Blockältester. Как он посмел так подшутить над немцем? Он избил его до полусмерти. На следующий день этот капо, Blockältester, исчез, и больше его не видели. Я же лишился двойного пайка, который он мне обещал. Вот так и закончилась история с «золотыми яйцами».

Во время моего пребывания в карантинной зоне произошел еще один запоминающийся случай. Это было всего через несколько дней после нашего прибытия. К нам подошел капо и сказал, что если мы согласимся выполнить дополнительную работу, то он даст нам двойную порцию супа. Мы все были согласны, потому что голод был невыносимым. Я попал в десятку человек, отобранных для выполнения этой работы, однако мои братья туда не пошли. Капо заставил нас взять телегу, вроде той, на которой возят сено. Вот только вместо лошадей в нее запрягли нас. Мы направились в барак, расположенный в конце карантинной зоны. Его называли Leichenkeller – комната для трупов. Когда мы открыли дверь, нас обдало отвратительным смрадом – это была вонь разлагающихся тел.

Я никогда раньше не проходил мимо этого барака, так что только теперь узнал, что его использовали для хранения заключенных, умерших в карантине. Каждое утро небольшая группа заключенных ходила по баракам, чтобы забрать тела тех, кто скончался за ночь. Их складировали в Leichenkeller, а затем отвозили в крематорий, чтобы сжечь. Трупы могли лежать там, разлагаясь, по пятнадцать – двадцать дней. Те, что были в самом низу, из-за жары уже находились в состоянии глубокого разложения.

Если бы я знал, что нашей «дополнительной работой» будет отвозить трупы в крематорий, то предпочел бы умереть от голода, чем делать это. Но когда я понял, было уже слишком поздно. В комнате было, наверное, сто или сто двадцать трупов. Нам пришлось трижды возвращаться туда, чтобы перевезти их все на телеге.

Когда мы подъезжали к воротам Крематория III, капо должен был позвонить в колокол, чтобы люди из зондеркоманды пришли и забрали тележку с трупами. Кроме них, ни один живой заключенный не мог войти в крематорий или выйти из него. Поэтому они сами выгружали телегу, прежде чем вернуть ее нам.

Вам удалось что-нибудь разглядеть? Внутренний двор, здание?

Нет, в тот день я не увидел ничего на территории крематория. Они едва приоткрыли ворота. Видно было лишь четырех заключенных, которые сделали это и забрали тележку. Я слышал, что у тех, кто работал в крематории, была возможность получить дополнительные ложки и другие полезные в лагере вещи. Поэтому, когда вернулся туда во второй раз, я осторожно спросил у человека, открывшего ворота, нет ли у него ложки, чтобы дать мне. Он ответил: «Nicht jetzt, später!» («Не сейчас, потом!») Когда я пришел в третий раз, он действительно дал мне две ложки. Одну я отдал брату, но мы делились ими с нашими двоюродными братьями. Ложками было очень удобно выскребать дно миски, тем самым не теряя ни одной калории из еды, что нам выдавали. Когда мы ели ложкой, казалось, что мы съедали больше.

К счастью, нам больше не пришлось выполнять эту ужасную работу. На следующий день, когда разливали суп, капо дал нам двойную порцию, как и было обещано.

Что вам было известно о том месте, куда увозили трупы?

Я знал, что это крематорий. К тому времени я уже понимал, что это значит. Находясь в карантине, мы постоянно видели дым, выходящий из трубы, и невозможно было укрыться от едкого запаха горящей плоти, который распространялся по всему лагерю. Я быстро понял, что это место, где сжигали мертвых, но только когда работал в крематории, я узнал, что это также место, где людей массово травили газом по прибытии в лагерь.

Как вас отбирали в зондеркоманду?

Мы провели три недели в карантине, и однажды к нам приехали немецкие офицеры. Мы не часто видели немцев в карантине. Обычно это были капо, которые отвечали за порядок. Эти же офицеры подошли ко входу в наш барак и приказали капо выстроить нас в шеренгу, как на перекличке. Каждый должен был сказать, какую работу он умеет выполнять. Даже если мы ничего не умели, все понимали, что нужно хотя бы врать. Когда подошла моя очередь, я сказал, что парикмахер. Леон Коэн, один друг из Греции, который всегда был с нами, сказал, что он дантист, хотя на самом деле работал в банке. Он думал, что его посадят в стоматологическую клинику делать чистку зубов – так он хотя бы будет в тепле. Я же решил присоединиться к заключенным, работающим в Zentralsauna. Я видел, что это не слишком сложная работа, и там было тепло. На деле же все вышло совсем не так, как мы думали. Немец отобрал восемьдесят человек, в том числе меня и всех моих братьев.