Текст книги "Внутри газовых камер. Подлинный рассказ работника крематория Освенцима"

Шломо Венеция
Внутри газовых камер. Подлинный рассказ работника крематория Освенцима

Полная правда гораздо трагичнее и ужаснее.

Залман Левенталь[1]1
  Рукопись Залмана Левенталя на идише была найдена в октябре 1962 года, захороненной во дворе крематория. Она была написана незадолго до начала восстания зондеркоманды, чтобы оставить запись об уничтожении евреев в газовых камерах. Левенталь умер в ноябре 1944 года, всего за несколько недель до освобождения. Из книги «Des voix sous la cendre. Manuscrits des Sonderkommandos d’Auschwitz-Birkenau», под редакцией Жоржа Бенсуссана, Revue d’histoire de la Shoah, № 171, январь – апрель 2001 г.


[Закрыть]

Sonderkommando: Dans l’enfer des chambres à gaz by Shlomo VENEZIA, in collaboration with Béatrice PRASQUIER

© Éditions Albin Michel – Paris 2007 Published by arrangement with SAS Lester Literary Agency & Associates

Illustrator: © David OLÈRE Foreword by Simone VEIL Historical notes at the end of the book by Marcello PEZZETTI and Umberto GENTILONI

В оформлении обложки использован элемент дизайна: Krasovski Dmitri / Shutterstock / FOTODOM Используется по лицензии от Shutterstock / FOTODOM;

Фото на обложке: © Валерий Мельников / РИА Новости

Это честный и подлинный рассказ одного из немногих выживших участников зондеркоманды Освенцима-Биркенау. Автор стал невольным помощником палачей, заводя людей в газовые камеры и работая в крематории. Эта книга о страшных преступлениях и нечеловеческой жестокости в лагере смерти. Напоминание о трагедии, оборвавшей судьбы множества людей, и личная история того, кто прошел через настоящий ад. Предисловие к книге написано Симоной Вейль – бывшей заключенной Освенцима, президентом Фонда памяти жертв Холокоста.

© Чорный Иван, перевод на русский язык, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Посвящение

Я хотел бы посвятить эту книгу двум моим семьям: той, что была до войны, и той, что была после. В первую очередь я думаю о моей дорогой маме, которой было сорок четыре года, и о двух моих младших сестрах, четырнадцатилетней Марице и одиннадцатилетней Марте. Я часто с грустью думаю о тяжелой жизни моей матери, которая овдовела совсем молодой, оставшись одна с пятью детьми. Принося множество немыслимых жертв, она воспитывала нас со здоровыми моральными принципами, такими как честность и уважение к людям. Эти жертвы и эти страдания были стерты, уничтожены в тот момент, когда две мои младшие сестры сошли с вагонов для скота на железнодорожной ветке Освенцим-Биркенау 11 апреля 1944 года.

Другая моя семья появилась уже после великой трагедии. Моя жена Марика и трое моих сыновей, Марио, Алессандро и Альберто, разбираются во многом лучше меня, а честность и уважение к другим у них в крови. Благодаря упорству моей жены они выросли и стали мужчинами, которыми я горжусь. Марика также всегда очень заботилась обо мне, облегчая мои болезни, ставшие следствием лагерей. Она заслуживает большего, чем моя молчаливая привязанность. Спасибо за все, что ты для меня уже сделала и продолжаешь делать для наших пятерых внуков Алессандры, Даниэля, Микелы, Габриэля и Николь, а также наших невесток Мириам, Анжелы и Сабрины.

Ваш муж, отец и дедушка, Шломо Венеция

Предисловие от Симоны Вейл

Шломо Венеция прибыл в Освенцим-Биркенау 11 апреля 1944 года. Я приехала из Дранси четырьмя днями позже. До 9 сентября 1943 года мы жили – он в Греции, я в Ницце – под итальянской оккупацией, чувствуя, что, по крайней мере временно, нам не грозит концлагерь. Однако, после того как Италия капитулировала, нацистские тиски стали сжимать с еще большей силой, причем как тех, кто жил в Приморских Альпах, так и тех, кто – на греческом архипелаге.

Говоря о Холокосте, я часто упоминаю депортацию и уничтожение греческих евреев, потому что произошедшее в этой стране является прекрасной иллюстрацией решимости нацистов реализовать «Окончательное решение», выслеживая евреев даже на самых маленьких и отдаленных островах архипелага. Поэтому я с особым интересом прочитала рассказ Шломо Венеции, еврея и гражданина Италии, который говорил не только по-гречески, но и на ладино, диалекте евреев из Салоников, в которых он жил. Фамилия Шломо – Венеция – восходит ко временам, когда его предки в годы скитаний после изгнания евреев из Испании, в 1492 году, попали в Италию, а затем добрались до Салоников – «Иерусалима Балкан», города, в котором было уничтожено девяносто процентов еврейской общины.

Я прочитала множество рассказов бывших депортированных, и каждая история вызывает у меня яркие воспоминания о жизни в лагере. Рассказ же Шломо Венеции особенно трогателен, потому что это единственное полное свидетельство выжившего члена зондеркоманды. Теперь мы точно знаем, что они были обречены выполнять свою отвратительную задачу, самую страшную из всех – помогать заключенным, отобранным для смерти, раздеваться и входить в газовые камеры, а затем нести все эти трупы, переплетенные и скрученные тела, в крематорий. Члены зондеркоманды, невольные пособники палачей, почти все были убиты, как и те, кого они провожали в газовые камеры.

Сила этого рассказа заключается в безупречной честности его автора, который рассказывает только о том, что видел, во всех подробностях – как самых ужасных, вроде жестокости человека, отвечавшего за крематорий, казни без суда и следствия, безостановочной работы газовых камер и крематориев, так и тех, что, казалось бы, должны несколько смягчить ужас ситуации: относительная снисходительность голландского офицера СС или менее жестокие условия существования, которые предоставлялись членам зондеркоманды, незаменимым слугам машины смерти. Исключительность показаний Шломо Венеции заключается еще и в том, что только в этом диалоге с Беатрис Праскье он осмелился рассказать о самых жутких аспектах своей «работы» в зондеркоманде, приводя невыносимые подробности, которые дают полное представление об отвратительности этого преступления.

Своими простыми словами Шломо Венеция оживляет истощенные лица и изможденные, покорные и зачастую испуганные взгляды мужчин, женщин и детей, которых он встречает в первый и последний раз. Среди них есть те, кто не знает о своей судьбе, те, кто, придя из гетто, боится, что надежды на выживание практически нет, и наконец те, кто был отобран в лагерь и знает, что его ждет смерть, – но для многих из них она является избавлением.

Время от времени появляется проблеск человечности, проливающий свет на ужас, в котором Шломо Венеция пытается выжить, несмотря ни на что. Он встречается на пороге газовой камеры со своим дядей Леоном Венецией, уже слишком слабым, чтобы работать, и пытается накормить его перед смертью. Так ему удается выказать ему последний жест нежности, а затем произнести кадиш в его память. Еще есть губная гармошка, на которой Шломо иногда играет. И наконец, проявления солидарности, которые помогают ему оставаться человеком, как это часто случалось с большинством депортированных.

Шломо Венеция не пытается замолчать о случаях, которые можно было бы подвергнуть критике, если бы кто-то осмелился это сделать. К его чести, у него хватает смелости говорить об ощущении пособничества нацистам, об эгоизме, который ему иногда приходилось проявлять, чтобы выжить, а также о желании отомстить, когда лагеря были освобождены. Тем, кто может предположить, что, являясь членом зондеркоманды, где его лучше кормили и одевали, он, возможно, страдал меньше, чем другие заключенные, Шломо Венеция задает вопрос: чего стоит чуть больше хлеба, отдыха и одежды, когда каждый день ты имеешь дело со смертью? Поскольку ему довелось испытать и «нормальные» условия жизни в лагерях, которые он описывает с исключительной точностью и правдивостью, Шломо Венеция без колебаний заявляет, что предпочел бы медленную смерть работе в крематории.

Как же выжить в этом аду, когда все, что тебя ждет, – лишь момент собственной смерти? У каждого заключенного был свой ответ на этот вопрос. Для многих, как, например, для Шломо Венеции, думать больше не было необходимости: «Первые десять – двадцать дней я был в состоянии постоянного потрясения от чудовищности совершаемого преступления, а потом просто перестал думать». Каждый день он хотел умереть, но каждый день боролся за выживание. Тот факт, что Шломо Венеция жив по сей день, представляет собой двойную победу над процессом уничтожения евреев: в каждом из членов зондеркоманды нацисты хотели убить еврея и свидетеля, совершить преступление и стереть все его следы. Но Шломо Венеция выжил и рассказал эту историю, долгое время храня молчание, как и многие другие бывшие заключенные.

Если он, как и я, и многие другие, молчал, пока не стало слишком поздно, то лишь потому, что никто не хотел нас слушать. Мы только что вернулись из мира, где люди пытались изгнать нас из человечества: мы хотели сказать об этом, но встречали недоверие, равнодушие и даже враждебность окружающих. Лишь многие годы спустя мы нашли в себе мужество высказаться, потому что нас наконец-то слушают.

Вот почему это свидетельство и свидетельства всех заключенных следует воспринимать как призыв к размышлению и бдительности. Шломо Венеция не только рассказывает нам о зондеркомандах, но и напоминает об абсолютном ужасе, «преступлении против человечества» – Холокосте. Голос Шломо Венеции и всех заключенных однажды угаснет, но останется этот диалог между ним и Беатрис Праскье, между одним из последних свидетелей и молодой женщиной, представительницей нового поколения, которая смогла его выслушать, потому что сама на протяжении многих лет посвятила значительную часть своей жизни борьбе с забвением. Я хотела бы поблагодарить ее за это, и особенно за то, что у нее хватило смелости сопровождать Шломо Венецию в этом напряженном путешествии в его прошлое.

Теперь молодому поколению предстоит не забыть и сделать так, чтобы голос Шломо Венеции звучал вечно.

Симона Вейль

Президент Фонда памяти жертв Холокоста

Предупреждение от Беатрис Праскье

Этот рассказ основан на серии интервью, которые я взяла у Шломо Венеции в Риме при содействии историка Марчелло Пеццетти в период с 13 апреля по 21 мая 2006 года. Интервью, проведенные на итальянском языке, были переведены и расшифрованы как можно ближе к оригиналу и проверены самим Шломо Венецией, чтобы не нарушить подлинность его рассказа.

Находясь в самом сердце этой машины, уничтожавшей человеческие жизни, Шломо Венеция – один из немногих выживших, способных свидетельствовать об «абсолютных» жертвах, о тех, кто был вытеснен множеством забытых лиц, которых не спасла случайность или исключение. Его свидетельство – не просто акт памяти. Это исторический документ, проливающий свет на самый мрачный момент нашей истории.

Глава I
Жизнь в Греции до концлагеря

Меня зовут Шломо Венеция, я родился в Греции, в Салониках, 29 декабря 1923 года. Моя семья была вынуждена покинуть Испанию во время изгнания оттуда евреев[2]2
   Изгнание проходило в XV веке. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], но, прежде чем поселиться в Греции, мои предки проехали через Италию. Поэтому меня и зовут Венеция. У евреев, приехавших из Испании, в то время не было фамилий. Их называли, например, Исаак, сын Соломона. Прибыв в Италию, они выбрали фамилии по названию города, в котором поселились. Именно поэтому многие еврейские семьи носят имена городов. В нашем случае именно это позволило нам сохранить итальянское гражданство.

В нашей семье было пятеро детей: два мальчика и три девочки. Мой брат Морис был старше меня на два с половиной года, потом появилась Рахиль, которая была старше меня на год и два месяца. Затем появились еще две девочки: Марика, в 1930 году, и Марта, в 1933 году. В первые годы моя семья жила в маленьком доме. Пускай он и не был большим, но это все равно лучше, чем деревянные лачуги, в которых жило большинство бедных евреев в Салониках. Со временем нашей растущей семье в том доме стало тесно. Мне было около пяти лет, когда мы продали его и построили двухэтажный дом побольше по соседству, на участке, принадлежавшем моему деду. Мой отец был немного эгоцентричен и выложил свое имя красным кирпичом на дорожке, ведущей к двери дома. Второй этаж сдавался в аренду греческим семьям. Деньги от аренды помогали моему отцу платить налоги. К сожалению, все изменилось после его смерти, которая пришла очень рано. Это был, наверное, 1934 или 1935 год, и мой отец оставил после себя пятерых сирот.

Значит, вы были совсем маленьким. Как вы восприняли его смерть?

Мне было одиннадцать лет, и я учился в школе, когда один из двоюродных братьев моего отца пришел, чтобы отвезти меня к нему в больницу. Ему сделали операцию из-за болезни печени, но больше ничего нельзя было сделать. На самом деле я даже не успел его навестить: отец умер, не дождавшись меня. Внезапно мы оказались практически одни, без средств к существованию. Мой отец держал небольшую парикмахерскую, которую построил для него его отец. Разумеется, я не мог заменить отца в деле, потому что был еще слишком маленьким. Его помощник взял на себя управление бизнесом в обмен на небольшой процент, который платил моей матери каждую неделю. Но этого было недостаточно, чтобы прокормить семью с пятью детьми. Только благодаря помощи четырех маминых братьев нам удавалось каждый день немного поесть. Каждый четверг я приходил к ним, чтобы они дали мне пакет с овощами: баклажанами, луком и прочим, что вырастили и отложили для своей сестры. Эта помощь была очень ценной, но недостаточной, и через год после смерти отца мне пришлось бросить школу, чтобы найти работу и поддерживать семью материально. Мне едва исполнилось двенадцать.

А чем занимался ваш старший брат?

Итальянское консульство направило его на учебу в Милан. Как ветеран Первой мировой войны и гражданин Италии, мой отец имел право на определенные льготы. И у нас стало на один рот меньше. После того как в Италии были приняты расовые законы 1938 года, моего брата исключили из Миланского технического института и отправили обратно в Грецию. Так что он тоже не закончил учебу.

Мой отец не дожил до тех лет, когда фашистский режим показал свое истинное лицо. Он так гордился тем, что был итальянцем в Греции, что без колебаний надевал черную рубашку нового режима и гордо маршировал, когда появлялась такая возможность. Для него Муссолини был социалистом, и он не понимал истинной природы фашизма. Мы были слишком далеки, чтобы видеть эксцессы этого режима. Будучи ветераном войны, он принимал участие во всех демонстрациях и парадах, организованных итальянцами. Это было для него единственным способом развеяться. Кроме того, создавало впечатление престижа среди других евреев Салоников. Немногие из евреев, приехавших из Италии, сохранили свое итальянское гражданство. Большинство вели себя так же, как мой отец: они смотрели на все под своеобразным углом, толком не понимая ситуации в Италии.

Чувствовали ли вы разницу между итальянскими и греческими евреями в Салониках?

Из шестидесяти пяти тысяч евреев в городе было, наверное, не более трехсот человек итальянского происхождения. Но мы были единственными, кто мог отправить своих детей в итальянскую школу. По сравнению с остальными, которые обычно ходили в еврейские школы, это давало нам преимущества: мы получали все бесплатно, нам давали книги, мы ели в столовой, даже масло из печени трески… Мы носили красивую форму – с аэропланами у мальчиков и ласточками у девочек.

В то время фашисты пытались пропагандировать процветание Италии. Эта пропаганда была для других стран, но мы ею пользовались. Например, в школе проводилась «фашистская суббота», в которой должны были участвовать все ученики. Участие в этих парадах вызывало у меня гордость, я чувствовал себя не таким, как все, и мне это нравилось. Я даже дважды ездил в лагерь отдыха в Италию вместе с «Балилла»[3]3
   Фашистская молодежная организация. – Прим пер.


[Закрыть], хотя в то время почти никто не ездил. У нас были и другие преимущества, потому что итальянское посольство нам очень помогало. Например, в определенные праздники консульство раздавало итальянцам с ограниченными средствами обувь и книги. Для нас эти мелочи имели большое значение. Надо сказать, что еврейская община Салоников делилась на три категории: крошечная часть была очень богатой, небольшая часть жила в достатке, а подавляющее большинство выходили утром на работу, не зная, удастся ли им принести вечером достаточно денег, чтобы прокормить семью. Как ни тяжело это признавать, я не мог сказать дома: «Я голоден, пойду поем», потому что нам всего не хватало. Это совсем не похоже на сегодняшних детей, которых приходится заставлять доедать. В те времена все было ограничено, и каждый должен был умудриться найти что-то съестное. Помню, у нас были соседи еще беднее нас. Моя мама всегда старалась им помочь, хотя мы сами очень нуждались. Вот такими бедными мы были. Все это закалило мой характер. Я убежден, что лишения, которые постоянно испытываешь, делают тебя сильнее.

Какой была еврейская жизнь в Салониках?

В городе было, наверное, пять или шесть еврейских кварталов, все очень бедные. Обычно они носили номер трамвая, который их обслуживал. Главный же из них назывался Барон-Гирш – по имени богатого мецената, который помогал еврейской общине Салоников. Более девяноста процентов населения, проживавшего в том районе, составляли евреи. Мы жили за его пределами, но бо́льшую часть времени я проводил с евреями. В нашем доме все было кошерным. Не потому, что моя семья была религиозной или действительно соблюдала правила, а потому, что все магазины в округе были кошерными. Особенно это касалось мяса, которое мы покупали в редких случаях, когда могли себе позволить. Мы ели его по пятницам с фасолью. Это было богатое блюдо для бедных. Чтобы есть некошерную пищу, нужно было приложить много усилий и куда-то далеко ехать. В школе, с другой стороны, еда была некошерной, но у меня не было с этим проблем. Для нас главное было просто есть, чтобы не умереть с голоду.

Многие евреи в моем окружении были религиозными. Но, наверное, не так, как в маленьких деревнях Польши, где все поголовно были очень набожными. Когда у меня была бар-мицва, я не умел читать на иврите, поэтому выучил все наизусть. Отца уже не было, и дед отвел меня в синагогу. С того дня, когда я ложился спать у него дома, он будил меня на рассвете, чтобы я мог пойти с ним на утреннюю молитву. Как и все тринадцатилетние подростки, которые предпочитают спать спокойно, я переворачивался в постели и стонал в надежде, что на этот раз не придется никуда идти.

Каковы были отношения между евреями и неевреями?

Особых проблем не было. Хотя большинство моих друзей были евреями, я общался и с христианами. Иногда, правда, случались драки, когда какие-нибудь молодые люди из соседнего квартала приходили в еврейский квартал, чтобы спровоцировать нас и подраться. Но в основном это были обычные драки между детьми. Не знаю, можно ли здесь говорить об антисемитизме. Я помню один эпизод, который чуть не закончился для меня печально. Мне было, наверное, двенадцать или тринадцать лет. В то время мы часто ходили по субботним вечерам в другие районы, чтобы знакомиться с девочками. Местные мальчишки ревностно пытались прогнать нас со своей территории. Однажды мы с четырьмя или пятью друзьями ввязались в драку с бандой другого района. Друзья побежали назад, а я, не подозревая об опасности, продолжал идти. Заметив, как они разозлились, я притворился, будто хромаю. Когда я проходил мимо, они сказали мне: «Мы не тронем тебя, потому что ты хромаешь, но в другой раз…» Я прохромал еще примерно десять шагов, а потом рванул со всех ног. Обычные дети.

Но вы не испытывали на себе особой враждебности к евреям…

Единственное время, когда мы чувствовали неприятное напряжение, – это православная Пасха. В кинотеатрах можно было увидеть короткометражные фильмы, разжигающие антисемитизм, в которых говорилось, что евреи убивают христианских детей и используют их кровь для приготовления мацы. Это были самые тяжелые моменты, но я не помню, чтобы они перерастали в насилие. С другой стороны, можно было почувствовать, как трудно быть евреем, когда сменилось правительство и к власти пришли фашисты.

Тогда у евреев начались настоящие проблемы. Даже когда другие мальчишки провоцировали драку, всегда обвиняли евреев. Но в остальном мы были настолько далеки от мировых событий, что мало кто из нас знал о происходящем в Германии в то время. До самого конца, по сути, никто и представить себе этого не мог. Понимаете, у нас не было ни телефона, ни радио, кроме как в двух такси на весь город. Один из двух водителей был евреем, и однажды, когда мы проезжали мимо его машины, услышали, что кто-то странно разговаривает, – это было радио. Мы заинтересовались и захотели узнать, как оно устроено, это радио. Но я был слишком мал, и мне было не до того.

Получается, в двенадцать лет вам пришлось самому со всем справляться и бросить школу, чтобы работать…

Да, у меня больше не было поддержки, которая могла бы подбодрить меня и помочь с учебой. Моя мать, родившаяся в Греции, даже не говорила по-гречески, потому что ее родители, как и многие евреи, не хотели, чтобы их дочь встречалась с неевреями. Дома я всегда говорил на ладино, иудейско-испанском диалекте. На улице же, с друзьями – по-гречески. Я говорил на нем идеально, без акцента и особых интонаций евреев Салоников. Всему, что знал, я научился на улице. Я не ходил в еврейскую школу, почти не ходил в итальянскую. У меня больше не было отца, который учил бы меня жизни, а мать ограничивалась лишь редкими бытовыми советами. В бедных семьях заботились не об образовании, а о том, чтобы хватало на еду. Вот так мы и росли – предоставленные сами себе.

Когда мне было двенадцать, я постоянно где-то подрабатывал. Брался за любую работу, лишь бы принести домой немного денег и помочь маме. Так, я несколько месяцев проработал на маленькой фабрике, где делали зеркала. Я был еще маленьким, но меня поставили на пресс – я крепил зеркало к ручке. Потом работал на фабрике отца одного друга, нееврейского итальянца. Он производил термосифоны. Еще я работал на фабрике кроватей неподалеку от моего дома. Выполнял всякую мелкую работу: принеси то, подай это… Ничего особенного, но для моей матери и эти деньги имели огромное значение.

Мой брат все еще был в Италии, и ни мама, ни сестры не работали. Мать вышла замуж очень рано и ничего не получила от жизни, кроме нас, детей. Она полностью посвятила себя семье и делала для нас все, что могла. Я помню, что, когда мы были еще маленькими, единственным развлечением для нее были воскресные вечера. Родители брали нас с собой в небольшое заведение, где продавали пиво и сыр. Они садились за столик, заказывали пиво, официант приносил сыр. Мы не давали им покоя, постоянно просили кусочек. В итоге мама оставалась с пустой тарелкой. Я храню эти воспоминания, пускай мне от них и грустно. Я часто думаю о том, что мог бы сделать, чтобы помочь матери. Я очень любил ее и знаю, что она питала ко мне особую нежность. Ее звали Дудун Анхель Венеция. Я знаю, на какие жертвы она шла ради нас, я старался помочь ей, чем мог, но мне хотелось бы сделать больше.

Однако я был совсем юн и хотел наслаждаться жизнью. Например, я старался накопить немного денег, чтобы взять напрокат велосипед. Мне это нравилось. В итоге я достиг цели иначе. Поскольку денег у меня не было, я соорудил самокат. Взял длинную доску и еще одну для руля, нашел два колеса и даже придумал систему для поворота руля. У меня получилось, но, прежде чем на нем прокатиться, мне пришлось пройти две-три сотни метров, чтобы найти подходящую дорогу. Этот самокат принес мне первое большое разочарование в детстве. В первый день, когда вышел его опробовать, я был горд и очень счастлив. Я нес его на плече и прошел мимо остановившейся повозки. На дороге было много грязи, и лошадь увязла. Увидев, что я прохожу мимо, человек, управлявший повозкой, ничего не спрашивая, взял мой самокат и сильно ударил им лошадь, которая испугалась и высвободилась из грязи. Мой самокат лежал на земле, полностью сломанный. Мне только и оставалось, что заплакать. Лошадь выбралась из грязи, а я остался на месте. Вы можете представить себе разочарование ребенка, который вложил все свои силы в создание игрушки. Это был урок на всю жизнь.

Изменилась ли ситуация, когда ваш брат вернулся из Италии?

Он вернулся в 1938 году, после того как в Италии были приняты законы, по которым евреям больше нельзя было учиться в школе. Ситуация дома не сильно изменилась.

Я немного злился на брата, потому что вместо того, чтобы думать о семье, он думал только о себе и о том, как бы поразвлечься… Думаю, он обиделся на мою маму за то, что она его «отослала». Мы с ним не были очень близки: у него была своя банда, у меня – своя. Для сестры, хоть она и была старше меня, именно я выполнял роль защитника. Помню, как даже порвал ее блузку, которую она сама сшила, потому что вырез мне показался слишком глубоким.

На горизонте маячила война. Как реагировали окружающие вас люди, и каким для вас было начало конфликта?

Мы не отдавали себе в этом отчета. Лидеры общины собрались вместе, чтобы поговорить о ситуации. Они были обеспокоены и обратились к Торе, чтобы попытаться истолковать происходящее. Но для нас война была еще далеко. Мы слышали кое-что о Германии. Все, что я знал, – это то, что немецкий режим испытывал неприязнь к евреям. Мы были так голодны, у нас было так много проблем в жизни, что времени думать о будущем просто не оставалось. Вот почему впоследствии немцы без труда депортировали евреев из Греции. Они легко внушили им, что дадут дома по размеру каждой семьи и что мужчины пойдут на работу, а женщины останутся дома. Мы были наивны и не разбирались в политических событиях. И тогда, я полагаю, люди думали, что немцы – точные и честные люди. Если вы покупали что-то, что «сделано в Германии», оно всегда работало как часы. Люди верили тому, что им обещали. Если им не хватало еды, им рассказывали о доме в обмен на работу, это не казалось таким уж ужасным…

Для нас война началась с вторжения Италии в Албанию в октябре 1940 года[4]4
   Подробнее см. историческую справку о ситуации в Греции и Италии во время войны, с. 270. – Прим. авт.


[Закрыть]. Еще до того, как войти в Грецию, Италия разбомбила Салоники. Взрывы поджигали дома и пугали население. Когда Италия объявила войну, греческая полиция немедленно приступила к аресту итальянцев. Я еще не был совершеннолетним, поэтому меня отпустили, но забрали брата Мориса. Знакомый полицейский сказал, что я пока могу остаться, но должен быть осторожен и не носить в карманах ничего, что могло бы вызвать проблемы. Я не сразу понял, что он имеет в виду, но на самом деле, если бы у кого-то нашли зеркальце, его могли бы обвинить в подаче сигналов самолетам.

Так что моего брата забрали – но не только его, а всех граждан Италии, евреев и неевреев – и поместили в большое здание в центре города. Это была не тюрьма, но они не могли выбраться. Проблема была в том, что именно тот район итальянцы бомбили. К счастью, заключенные не погибли. Их перевели в место под Афинами и не выпускали до прихода итальянцев. Мой двоюродный брат Дарио Габбай, который тоже был там вместе со своими братом и отцом, рассказал, что один довольно состоятельный еврей заплатил за то, чтобы итальянские евреи жили в гостинице под наблюдением. По крайней мере, там они могли питаться лучше, чем дома.

Тем временем каждый день я забирался на крышу дома, в котором жили солдаты греческой армии. Я знал, что каждый день в одно и то же время приезжает грузовик с едой для солдат. Я подружился с ними, и, поскольку они не подозревали, что я итальянец, солдаты делились едой со мной. Я ничего не делал, но, по крайней мере, мог поесть. Так продолжалось три месяца: Италия продвигалась вперед, а затем была оттеснена греческой армией. Наконец немцы вошли в Грецию с севера, чтобы помочь своему итальянскому союзнику. К нашему несчастью, Салоники, главный город на севере Греции, был немедленно оккупирован немцами. Если бы вместо бомбардировок городов итальянцы бомбили мосты и стратегически важные места, они легко вошли бы в страну, ведь у Греции не было сильной армии. Вместо этого без особого труда в Грецию вторглись немцы.

В день, когда немецкие войска вошли в Салоники, мы находились в убежище под большими зданиями, рядом с портом и товарным складом. Наш дом находился очень близко к вокзалу, а район был под угрозой бомбежки, поэтому мы перебрались поближе к месту, где жили мои дяди. Как обычно, я постоянно искал что-нибудь поесть. Я видел, что люди возвращались из порта с провизией. Они забирали ее, чтобы ничего не досталось немцам. Я пошел, взял бочку масла и покатил ее туда, где укрылась моя семья. По дороге ко мне подошел владелец ресторана и спросил, не продам ли я масло. Я подумал, что с таким же успехом могу продать эту бочку и быстро вернуться за другой. Мы договорились, и он тут же дал мне приличную сумму. Я оставил ему масло и вернулся в порт, но там уже ничего не было. Я вернулся к матери и все рассказал. «Что ты наделал? – воскликнула она. – Мы могли бы что-нибудь сделать с тем маслом, а деньги теперь ничего не стоят». Я вернулся с матерью к владельцу ресторана. Она умоляла его вернуть половину масла, и он наконец согласился.

В другой раз мне повезло больше. Я нашел печь для лепешек и сумел унести несколько штук, потому что знал правильные маршруты внутри склада. Все хотели купить их у меня, и я начал продавать их, а потом вернулся туда, где их нашел. Тем временем кто-то закрыл вход, но я увидел небольшое отверстие, через которое можно было проскользнуть. Я забрал все, что смог ухватить, и вернулся домой с лепешками и деньгами.

С приходом немцев ситуация ухудшилась, и найти еду становилось все труднее. Будучи итальянцами, мы получали больше помощи, чем другие евреи. Итальянских солдат было не так много, поскольку город оккупировали немцы, но мне удалось подружиться с некоторыми из них. Так было легче найти еду. Итальянское консульство продолжало помогать нам, раз в неделю раздавая консервы, макароны и пармезан. Нас дома было шестеро, и нужно было много всего привозить. Поэтому я брал с собой в пункт раздачи тележку. На обратном пути, вместо того чтобы ехать по обычной дороге, которая была в хорошем состоянии, я предпочитал срезать путь – везти тачку было неудобно, зато можно было добраться быстрее. Однажды меня остановил греческий полицейский и сказал:

– Эй ты! Откуда у тебя все это?

– Мне это выдали. Я итальянец, имею на это право.

– Нет, я тебе не верю, пойдем со мной в полицейский участок.

– Почему я должен идти? Я ничего не крал, все принадлежит мне по праву! Пожалуйста, отпустите меня домой!

Я понял, что единственное, чего он хочет, – долю. Поэтому предложил ему пойти со мной, в обмен пообещав поделиться пармезаном. Он тут же согласился и проводил меня домой. Этот казус спас меня от столкновения с другим полицейским, который неизбежно спросил бы меня о том же. Я встречал его каждую неделю, и каждый раз сценарий был одинаковым. В любом случае, если бы я пошел по другой дороге, меня бы все равно арестовали. Этот полицейский, по крайней мере, меня защищал.