Текст книги "Человек из Буэнос-Айреса"

Шолом-Алейхем
Человек из Буэнос-Айреса

В поезде вовсе не так скучно, как некоторые думают. Подобралась бы только хорошая компания. Вот едешь иной раз с каким-нибудь коммерсантом, настоящим дельцом, так и не заметишь, как время пролетит. В другой раз у тебя попутчиком не коммерсант, а так просто бывалый человек, видавший виды, – умная голова, дока, тертый калач. С таким человеком ехать одно удовольствие, да уму-разуму от него наберешься. А не то бог пошлет просто бойкого соседа, веселого, говорливого, балагура. Он говорит без умолку – рта не закроет. И только о себе, все только о себе.

Вот с таким-то субъектом довелось мне однажды проехать в поезде довольно изрядное расстояние.

Наше знакомство началось… Ну, с чего обычно начинается вагонное знакомство? С пустяка. Спрашивают: «Не знаете ли, как эта станция называется?» Или: «Не скажете ли, который час?» Или: «Нет ли у вас спичек?» Очень скоро мы с ним окончательно подружились, точно были знакомы невесть сколько времени. На первой же станции, где поезд стоял несколько минут, он подхватил меня под руку, потащил к буфетной стойке и, не спрашивая, пью ли я, велел налить две рюмки коньяку. Затем кивнул мне, приглашая взять вилку. А когда мы покончили со всякими соленьями и закусками, которые обычны для станционного буфета, он велел подать по кружке пива, достал две сигары – себе и мне, – и наша дружба была скреплена.

– Скажу вам откровенно, без комплиментов, – сказал мой новый знакомый, уже сидя в вагоне, – поверите ли, вы мне сразу понравились. Ну сразу, с первой же минуты. Едва только я взглянул на вас, как сразу сказал себе: вот с этим человеком можно будет поболтать. Понимаете, не могу сидеть как бирюк и молчать. Мне нужно поболтать с живым человеком. Потому-то я и взял билет третьего класса, чтобы иметь с кем душу отвести. Обычно я езжу вторым классом. Ну, а первый, думаете, мне не по карману? У меня и на первый хватит. Скажете, я хвастаю? Нате, смотрите!

Тут мой попутчик быстро достает из заднего кармана брюк туго набитый бумажник, раскрывает и, хлопнув по нему, словно по мягкой подушке, снова сует в карман.

– Не беспокойтесь, найдется еще!

Я разглядываю этого субъекта и никак не могу определить его возраст: ему может быть лет сорок, но может быть и двадцать с небольшим. Лицо круглое, гладкое, чуть-чуть излишне смуглое. Усов, бороды – и следа нет. Глазки – крохотные, масленые, смеющиеся. А сам он – кругленький, маленький, ерзающий, живчик какой-то. Одет он с иголочки, по-модному, именно так, как это мне нравится: белоснежная рубашка с золотыми запонками, пышный галстук с красивой булавкой, новый элегантный синий костюм настоящего английского шевиота, лакированные ботинки, – загляденье! На пальце у него тяжелый золотой перстень с брильянтом, переливающимся на солнце тысячами огней (такому перстню, если только камень в нем не фальшивый, цена не меньше четырех-пяти сотен).

По-моему, самое важное для человека – хорошо одеваться. Я сам люблю хорошо одеваться, люблю, когда и другие хорошо одеваются. По одежде я вам сразу определю, приличный это человек или нет. Есть, впрочем, люди, утверждающие, что все это ровно ничего не доказывает. Бывает, говорят они, по одежде – щеголь, а на деле – проходимец. Но если это действительно так, то я спрошу вас: скажите, пожалуйста, с какой это стати все люди наряжаются? Почему один надевает такой костюм, а другой – иной? Зачем один покупает галстук «дипломат», атласный, гладкий, жемчужно-зеленого цвета, а другой ищет обязательно «регату» – красный с белыми крапинками?

Я мог бы привести много таких примеров, думаю, однако, что это ни к чему. Времени жаль. Вернемся лучше к моему новому знакомому и послушаем, что он нам расскажет.

– Так-то вот, дружище! Как видите, второй класс мне вполне по карману. Думаете, денег жалею? Деньги – пустяки, но, поверите ли, я люблю третий класс. Я сам человек простой и простых людей уважаю. Я, понимаете ли, – демократ. Свою карьеру я начал с малого, ну совсем с крохотного, вот с этакого! (Мой знакомый опускает руку до земли, показывая уровень, с какого он стал выбиваться в люди.) И рос все выше и выше. (Мой новый знакомый поднимает руку к потолку, показывая, как высоко он вырос.) Не сразу, конечно! Так не бывает. Потихоньку да полегоньку… Сначала в людях служил, – да нет, что я говорю, служил, – ха-ха-ха! Пока достиг этой высокой ступени – «состоять на службе», много, много воды утекло! Как подумаю иной раз, чем я был в детстве, то, поверите ли, волосы дыбом становятся. Не могу спокойно вспомнить про это. Не могу, да и не хочу! Думаете, стыжусь? Ничего подобного! Наоборот, я всем рассказываю, кто я такой. Когда меня спрашивают, откуда я родом – я, не стесняясь, заявляю, что родина моя – Сошмаки, есть такое «великое государство» на земле. Знаете ли вы хоть, где они, эти Сошмаки? Это городок в Курляндии, неподалеку от Митавы. Городок этот я теперь наверняка мог бы откупить целиком, со всеми потрохами. Разве только он изменился, вырос. В мое время, поверите ли, весь городок обладал одним-единственным апельсином, который переходил из рук в руки, от хозяйки к хозяйке; им украшали субботний стол в честь важного гостя.

Вот в этих-то Сошмаках меня пестовали звонкими пощечинами, добрыми затрещинами, увесистыми подзатыльниками и нянчили так, что искры из глаз сыпались; из синяков я никогда не вылезал, и живот у меня постоянно сводило голодом. Ничто мне так не запомнилось, как этот голод! Голодным я на свет божий явился, и голод я терпел, сколько сам себя помню. Голод, сосет под ложечкой и тяжко мутит… Погодите!.. Живица… Знаете вы, что такое живица? На деревьях? Музыканты употребляют живицу взамен канифоли. Поверите ли, вот ею-то я и пробавлялся почти целое лето. Это было в то лето, когда мой отчим, курносый портняжка, вывихнул мне руку и прогнал из родного дома, я и бежал из Сошмаков в Митаву. Вот эту самую руку – видите, здесь, наверное, еще и поныне знак остался.

И мой знакомый, засучив рукав, показывает мне здоровую пухлую, холеную руку. Потом продолжает:

– Голодный, раздетый, разутый, слонялся я по Митаве, со всеми свалками познакомился там, пока, наконец, слава тебе господи, не получил работу. Первую работу в жизни! Я стал поводырем у старого кантора. Когда-то это был знаменитый кантор, а на старости лет он ослеп и вынужден был побираться. Вот у него-то я и сделался поводырем. Служба эта сама по себе была бы, пожалуй, и неплохой, если бы не капризы кантора, которые я не в силах был переносить. Понимаете, он постоянно чем-нибудь был недоволен. Он беспрерывно ворчал, щипал меня, без конца мучил. Все попрекал, что я не веду его куда следует. Чего он хотел, куда я его должен был вести, – я до сих пор не пойму. Сумасбродный какой-то был кантор! К тому же он толкал меня на «хорошие» дела. Он хвастался перед всеми, поверите ли, что мой отец и мать выкрестились, хотели и меня крестить, а он едва-едва, с большим трудом, с опасностью для жизни вырвал меня из рук иноверцев. И я должен был выслушивать эти россказни и не сметь улыбнуться. Больше того, он требовал от меня, чтобы я в это время делал скорбное лицо.

Короче говоря, решив, что не стариться же мне с этим кантором, я послал свою «должность» к дьяволу и отправился в Либаву. Побродив там некоторое время голодным, я пристал к ватаге эмигрантов-бедняков. Эмигранты эти собирались отправиться на корабле очень далеко, чуть ли не в Буэнос-Айрес. И я стал просить их взять меня с собой. Куда там! Это, мол, невозможно, это зависит не от них, а от комитета, как комитет скажет. Пошел я тогда в комитет, стал плакать, умолять – еле упросил, чтобы меня взяли в Буэнос-Айрес.

А спросить бы меня тогда: что это такое – Буэнос-Айрес, зачем он мне? Но раз все едут, еду и я. Лишь когда мы туда прибыли, я узнал, что едем мы собственно дальше, а Буэнос-Айрес только передаточный пункт, откуда нас направят в разные стороны. Так оно и вышло. В Буэнос-Айресе нас сразу переписали и разослали по таким уголкам, которые и прародителю Адаму не снились. И тут же поставили на работу. Вам, наверное, хочется узнать, на какую работу? Уж лучше не спрашивайте! Наши предки в Египте, верно, не исполняли таких тяжелых работ, какие взвалили на нас. А страдания, которые испытали наши предки (как рассказывается в пасхальных преданиях), не составили бы и десятой доли, должен вам сказать, того, что нам пришлось здесь претерпеть. Наши прадеды, говорят, месили глину, обжигали кирпич и строили города Писем и Рамсес. Подумаешь, невидаль! Попробовали бы они голыми руками поднять безбрежную дикую целину, поросшую колючим кустарником; походили бы за громадными буйволами, которым затоптать человека – сущие пустяки; повозились бы с дикими мустангами, за которыми надо гоняться с арканом сотню миль; переспали бы хоть одну ночь с москитами, которые могут съесть человека; отведали бы твердых, как камень, сухарей; попили бы заплесневелой воды, кишащей червями… Как-то глянул я в реку – увидел там свое отражение, и, поверите ли, сам испугался. Кожа облупилась, глаза опухли, ладони как пампушки, ноги в крови, лицо заросло до самых бровей.

«Ты ли это, Мотэк из Сошмаков?» – сказал я себе и рассмеялся. В тот же день я плюнул на буйволов и мустангов, на голую степь и червивую воду и двинулся пешком назад в Буэнос-Айрес.

Однако мы, кажется, остановились у станции с порядочным буфетом. Загляните-ка в расписание. Не полагаете ли вы, что нам пора подкрепиться? Кстати, и сил будет больше, чтобы продолжать рассказ.

Закусив как следует, мы выпили пива, вновь закурили сигары – прекрасные, ароматные, настоящие гаванские сигары из Буэнос-Айреса! – и вернулись в вагон на наши места. Мой новый знакомый продолжал свой рассказ:

– Буэнос-Айрес, должен вам сказать, это такой уголок, что с самого сотворения мира… Погодите! В Америке вы бывали? В Нью-Йорке, скажем? Никогда? А в Лондоне? Нет? В Мадриде? Константинополе? Париже? Тоже нет? Ну, тогда я не знаю, с чем сравнить Буэнос-Айрес. Могу лишь одно сказать – это омут, ад. Ад и одновременно рай. Вернее сказать, одному – ад, другому – рай. Тут, если не зевать и уловить подходящий момент, можно целое состояние составить. Золото, поверите ли, на улицах валяется. Вы прямо-таки ходите по золоту. Нагнитесь, протяните руку и берите, сколько душе угодно. Но берегитесь, чтобы вас не растоптали. Главное – не останавливаться, не задумываться, не размышлять: прилично ли это, неприлично? Все прилично. Быть официантом в ресторане – прилично, приказчиком в лавке – прилично, мыть бутылки в погребке – хорошо, возить тележку – прилично, выкрикивать газетные новости – прилично, купать собак – хорошо, ходить за кошками – хорошо, крыс морить – прилично, и обдирать с них шкурки – тоже прилично. Одним словом – все прилично, все я испробовал, но везде, должен вам сказать, я замечал одно: работать на другого – последнее дело. Пусть уж лучше на меня работают. Ничего не поделаешь, сам бог велел, чтобы кто-то варил пиво, а я его пил, чтобы кто-то скручивал сигары, а я их курил, чтобы машинист вел паровоз, кочегар подсыпал уголь, смазчик смазывал колеса, а мы вот с вами сидели бы в вагоне и рассказывали друг другу занимательные истории. Если кому не нравится, пусть перестраивает мир.

Я гляжу на своего соседа и думаю: кто он такой? Новоявленный богач, бывший портной, а ныне хозяин магазина готового платья в Америке, может быть фабрикант, домовладелец или вообще капиталист, живущий на проценты? Нет, пусть сам о себе расскажет: он это сделает лучше.

– Мир, скажу я вам, умно устроен; мир прекрасен, замечателен, и жить в этом мире – одно удовольствие! Только надо, чтоб никто не плевал тебе в горшок. Я метался во все стороны. Пустился, как говорят, во все тяжкие, и ни одна работа не казалась мне тяжелой, ни один заработок – зазорным. Зазорных заработков, если хотите знать, и вообще не бывает. Всякий заработок хорош и пристоен. Только бы честно действовать и не нарушать слова. Я знаю это по себе. Не стану, понимаете ли, хвастать, что я – праведник какой-то, вроде львовского раввина. Но можете мне поверить на слово, что вором я никогда не был, разбойником подавно и мошенником также. Прожить бы нам столь же счастливо этот год, сколь честно я веду дела. Торгую я добросовестно, никого не обманываю, торгую только тем, что имею налицо. Кота в мешке не продаю. Короче говоря, хотите знать, кто я такой? Я всего лишь поставщик товара, или, как у вас это называется, «подрядчик». Я всему свету поставляю товар, тот товарец, понимаете ли, про который все знают, да помалкивают… А почему? Мир уж больно умен, а люди лицемерны. Не любят они, когда черное называют черным, а белое – белым. Наоборот, они предпочитают, чтобы черное называли белым, а белое – черным. Ну, что ты с ними поделаешь?

Гляжу я на этого субъекта из Буэнос-Айреса и думаю: «Господи боже мой, что же это за человек?» Какой такой товарец поставляет этот «подрядчик»? И что за странные такие слова говорит он: «черное – белое, белое – черное»? Прервать его и спросить: «А чем же вы, сударь, торгуете?» – мне не хочется. Пусть лучше рассказывает дальше.

– Итак, на чем мы остановились? На моем предприятии в Буэнос-Айресе. Собственно мое предприятие не в Буэнос-Айресе. Если хотите знать, оно раскинулось по всему миру: оно в Париже, в Лондоне, в Будапеште, в Бостоне, но главная контора, управление его – в Буэнос-Айресе. Жаль, что мы с вами теперь не в Буэнос-Айресе! Я свел бы вас к себе в бюро и показал бы контору со служащими… У меня люди, поверите ли, живут как Ротшильды. Работают восемь часов в день, и ни одной минуты больше. У меня служащий – это человек. А знаете, почему? Потому что и сам я когда-то был служащим, и именно у моих теперешних компаньонов. Нас теперь трое компаньонов. Раньше их было двое, а я у них служил, правой рукой был. Все дело, можно сказать, на мне держалось. Купить товар, продать его, оценить, рассортировать – все я… Такой уж у меня наметанный глаз, поверите ли, стоит мне взглянуть на товар – как сразу определю, какая ему цена и где ему сбыт. Но этого недостаточно. В нашем деле глаз еще не все. Надо еще и нюх иметь, так сказать, верхнее чутье. За версту надо учуять, где что лежит. Надо знать, где дело сделаешь, а где шею себе свернешь, да еще по уши в грязи завязнешь, так что потом вовеки не выберешься! Понимаете ли, слишком много наблюдателей развелось на свете, слишком много глаз обращено в нашу сторону, – а наше дело как раз дурного глаза и боится, ха-ха!.. Один неверный шаг – и готов, в десяти водах не отмоешься. Чуть что – сразу гвалт, шум, трезвон в газетах. А газетам только это и подавай, рады-радешеньки, когда есть о чем трезвонить. Поднесут это на семидесяти тарелочках, раздуют, поднимут на ноги полицию. Хотя полиция всего мира, скажу вам по секрету, – ха-ха! – вот тут, у нас в кармане. Назови я вам сумму, в которую ежегодно влетает нам одна полиция, – вы бы ахнули. У нас, поверите ли, подношение в десять, пятнадцать, даже двадцать тысяч – плевое дело!

Сверкнув брильянтом на перстне, мой спутник пренебрежительно машет рукой, как человек, которому привычно швыряться тысячами. Человек из Буэнос-Айреса приостанавливается посмотреть, какое впечатление произвели на меня его тысячи, и валит дальше:

– А если иной раз необходимо «дать» больше, разве это нас остановит? Тут между нами полное доверие. Я имею в виду нас троих, компаньонов. Какие бы тысячи ни понадобились на полицию, мы друг другу на слово верим. Расходы у нас на доверии основаны. Один от другого не скроет ни на столько. А впрочем, пусть попробует скрыть, не поздоровится, пожалуй! Мы, понимаете ли, хорошо знаем друг друга, хорошо знаем рынок, и все на свете нам известно. У каждого из нас везде свои агенты и соглядатаи. А как бы вы думали? Раз дело идет на совесть, иначе нельзя. Не находите ли вы, что сейчас было бы очень кстати прополоснуть горло? – говорит вдруг мой спутник, берет меня за руку и заглядывает в глаза.

Вполне понятно, что я не возражаю, и мы отправляемся на вокзал «прополаскивать» горло.

Хлопает пробка за пробкой, мой спутник пьет свой лимонад с такой жадностью, что ему начинаешь завидовать. Но меня мучает все та же мысль: каким же все-таки добром торгует этот человек из Буэнос-Айреса? Почему он так швыряется тысячами? Каким это образом полиция всего мира у него «в кармане»? И для чего нужны агенты и шпионы? Не контрабандой ли он занимается? Фальшивыми брильянтами? Может быть, краденым? А может, он просто хвастун, фанфарон, бахвал, из тех, которые возьмут да и наврут вам с три короба. Когда к нам, вояжерам, затешется вот этакий фокусник, трепач, мы его по-своему именуем: «ангросист», то есть человек, у которого все «ангро». А попросту говоря, – лгун, звонарь, сочинитель…

Мы вновь закуриваем по сигаре, садимся на свои места, и человек из Буэнос-Айреса продолжает трещать.

– На чем же мы остановились? Да, на моих компаньонах. То есть на теперешних моих компаньонах. Прежде они были моими хозяевами, а я, как уже говорил вам, состоял у них на службе. Не стану на них клеветать, будто они были плохими хозяевами. Да и как они могли относиться ко мне плохо, если я был им предан, как собака? Хозяйский цент был мне, знаете ли, так же дорог, как свой собственный. А каких врагов я нажил из-за них, прямо-таки смертельных врагов! Бывали времена, поверите ли, когда из-за моей преданности меня даже хотели отравить. Ну да, попросту отравить. Честно скажу, послужил я своим хозяевам верой и правдой, дальше некуда! Правда, я и себя не забывал! Человек никогда не должен забывать себя. Человек должен помнить, что он всего только человек. Сегодня он жив, а завтра?… Ха-ха! Вечно ходить в людях – это не дело. Что я, без рук, без ног, без языка? Тем более я знал, что без меня им и дня не обойтись. Не смогут и не посмеют. Потому что, знаете ли, есть тайны, тайны и тайны. Ну, как водится в деле. И вот, в один прекрасный день, понимаете ли, являюсь я к своим хозяевам и говорю: «Адье, господа!» Они уставились на меня: «Что значит «адье»? – «Адье, – говорю я, – означает будьте здоровы!» – «В чем дело?» – спрашивают они. «До каких пор? – говорю я. – Хватит!» Они переглядываются между собой и спрашивают меня: «Твои капиталы?» – «Сколько бы ни было – мне на первое время хватит, говорю, если же туго придется, то господь бог у нас на небе, а Буэнос-Айрес на земле. Найду!» Они, конечно, правильно меня поняли. Да и почему бы им не понять – мозги у них высохли, что ли? Вот с тех пор мы и стали компаньонами. Три компаньона, три участника на равных паях. У нас этого нет – одному больше, другому меньше. Что господь пошлет – то поровну. И ссориться мы не ссоримся. К чему нам ссориться, если зарабатываем мы, слава богу, вполне прилично, и дело растет. Что ж, мир велик, а товар все дорожает. Каждый из нас берет на расходы столько, сколько ему нужно. Тратим мы все помногу. У меня самого ни жены, ни детей, а уходит, поверите ли, втрое больше, чем у иного с целой семьей. Другой мечтал бы заработать столько, сколько у меня уходит на одну благотворительность. Я на все даю, понимаете, все, все стоит мне денег: и синагога, и больница, и эмигрантское бюро, и концерты. Буэнос-Айрес, слава тебе господи, город не маленький! А ведь есть еще другие города. Поверите ли, даже Палестина стоит мне денег. Совсем недавно получаю я письмо из одного иерусалимского ешибота, учтивое такое письмо со «Щитом Давида», с печатью и за подписями ученых равви. Письмо адресовано лично мне, и начинается оно так: «Достопочтеннейшему благотворителю рабби Мордухаю…»

«Э-э-э! – думаю я. – Раз такие уважаемые люди величают меня по имени, тут уж нельзя быть свиньей, надо им послать сотенку». Это, так сказать, случайное пожертвование. Ну, а мой родной город, Сошмаки? Поверите ли, Сошмаки стоят мне ежегодно кучу денег. Из Сошмаков мне то и дело шлют письмецо: то у них одно несчастье, то другое. Про «пасхальные» деньги я уж и не говорю, каждую пасху – сотенка. Это уже закон. Вот еду я сейчас в Сошмаки и заранее знаю, что тысчонкой я не обойдусь. Да что я говорю, тысяча! Обойтись бы двумя, а скорей все три уйдут. Шутка ли, человек так долго на родине не был, с самого детства. Ха-ха! Сошмаки – ведь это моя родина! Знаю наперед, весь город будет на ногах. Сбегутся со всех сторон. «Мотэк приехал, наш Мотэк из Буэнос-Айреса!» Событие! Поверите, там ждут меня, словно мессию. Что ж, бедняк на бедняке! С каждой станции я им даю о себе знать. Каждый день депешу шлю: «Приезжаю, Мотэк». Да и сам я, поверите ли, хотел бы уж поскорей прибыть в Сошмаки, посмотреть Сошмаки, припасть к родной земле и праху Сошмаков. Пропади они пропадом – Нью-Йорк, Лондон, Париж! Ха-ха! Сошмаки ведь моя родина!

Лицо у моего спутника вдруг преобразилось. Совсем другое лицо! Будто моложе. Моложе и красивей. Маленькие масленые глазки заблестели совсем по-иному, в них вспыхнул огонек радости, гордости, любви, настоящей, неподдельной любви. Только жаль, я вое еще не знаю толком, чем же он торгует.

Однако мой спутник не дает мне долго раздумывать и катит дальше:

– Собственно зачем, вы думаете, еду я в Сошмаки? Отчасти соскучился по городу, отчасти захотелось побывать на родных могилах. У меня ведь там на кладбище отец, мать, братья, сестры – целая семья. К тому же я собираюсь жениться. До каких это пор мне быть холостяком? А жену я хочу взять именно из Сошмаков, из своего города, из своей родни, своего уровня. Я уже об этом списался с некоторыми друзьями из Сошмаков, пусть присмотрят что-нибудь подходящее. Они мне ответили: «Только приезжай в добром здравии, а уже тут все наладится». Вот какой я сумасшедший! Поверите ли, мне сватали в Буэнос-Айресе мировых красавиц. Я мог бы добиться такого, чего и сам турецкий султан не имеет. Но я сказал себе раз и навсегда: нет! Жениться я еду в Сошмаки. Я хочу взять честную девушку, из хорошей семьи. Пусть она будет самой бедной, я на это не посмотрю. Я озолочу ее. Родителей осыплю золотом. Весь дом осчастливлю. А ее самое увезу к себе в Буэнос-Айрес. Я ей обставлю, знаете, такой дворец, как у принцессы. Пылинке не дам на нее сесть. Заживет она у меня счастливо, поверьте мне, как ни одна женщина в мире. Никаких забот она у меня знать не будет – только хозяйство, муж и дети. Детям образование дам. Одного в доктора выведу, другого в инженеры, третьего в адвокаты. А дочерей в закрытый еврейский пансион определю. Знаете, в какой? Во Франкфуртский.

Тут в вагон вошел кондуктор билеты отбирать. Вечно нелегкая приносит кондуктора (я это уж сколько раз замечал!), когда он вовсе не нужен. В вагоне подымается шум, суета. Все хватаются за узлы, и я в том числе: мне предстоит пересадка. Человек из Буэнос-Айреса помогает мне увязать вещи, и мы продолжаем тем временем наш разговор, я излагаю его здесь точно, слово в слово.

Человек из Буэнос-Айреса. – Ах, жаль, что вы не едете дальше. Не с кем будет поговорить.

Я. – Ничего не поделаешь! Дела – прежде всего!

Человек из Буэнос-Айреса. – Хорошо сказано! Дела прежде всего! Боюсь, что мне придется доплатить и перебраться во второй класс. Мне, впрочем, и первый класс нипочем. У меня, когда я еду по железной дороге…

Я. – Извините, пожалуйста, что я вас перебиваю. У нас только полминуты осталось. Я хотел бы вас спросить…

Человек из Буэнос-Айреса. – Например?

Я. – Я, например, хотел вас спросить… О, уже свисток! Чем вы собственно занимаетесь? Чем торгуете?

Человек из Буэнос-Айреса. – Чем я торгую? Ха-ха! Только не райскими яблочками, мой друг, не райскими яблочками я торгую.

Я уже совсем выбрался из вагона со своим багажом, но перед глазами у меня все еще продолжал стоять человек из Буэнос-Айреса с его гладкой, самодовольной физиономией и неизменной сигарой в зубах; а в ушах у меня все еще звенело его зловещее: «Ха-ха! Только не райскими яблочками, мой друг, не райскими яблочками я торгую…»