Текст книги "Отель «Большая Л»"

По-моему, белизна больничных постелей заразна

Когда умирала мама, меня не было рядом: все решили, что лучше мне при этом не присутствовать. Да я и сам струсил. С ней был папа. И Либби. По-моему, важно, чтобы кто-нибудь ласково на тебя смотрел, когда ты умираешь. Чтобы ты видел: этот человек рад, что ты жил. Чтобы этот человек поблагодарил тебя, даже если ты промолчишь в ответ, потому что не можешь ничего сказать. Но ты это видишь. Поэтому я обязан был быть рядом с папой. Он должен был видеть меня и то, что я его любил. Люблю. Я так рад, что все-таки успел в последний момент запрыгнуть в скорую! И папа был рад, я видел. Он мне улыбнулся. И взял меня за руку. И не отпускал, пока мы не приехали в больницу.

Там с папой стали делать всякие вещи, при которых присутствовать не разрешалось. Я сидел и ждал в коридоре. В футбольной форме, в бутсах, с грязными коленями. Только там я заметил медаль у себя на шее. Понятия не имею, кто мне ее повесил. Из папиной палаты доносились тихие голоса – папы, какого-то мужчины и женщины. Потом оттуда вышла медсестра. Я хотел ее обо всем расспросить, но она только сказала:

– Скоро придет врач.

И ушла.

Тогда я стал подглядывать. Дверь палаты была приоткрыта. Папа лежал в кровати у окна, от его тела к машинам бежали провода. В носу у него была такая штука для подачи кислорода. Выглядел он жутко больным. Но еще шевелился и разговаривал с медбратом.

– Надо было надеть кепку, – сказал он. – Это все от солнца.

– Через несколько дней мы узнаем больше, – ответил медбрат.

– Несколько дней? У меня же отель!

– У вас только одно сердце. Если оно не выдержит…

Так я и знал, я сразу понял: это инфаркт!

– Но мне было больно здесь, – папа показал на середину груди, – а сердце тут, – он ткнул пальцем левее.

– Это распространенное заблуждение, – ответил медбрат.

И папа вдруг так испугался! Он побелел как мел, серьезно. Казалось, ему лет сто.

– Пожалуйста, скажите моим детям, что все будет хорошо, – попросил он медбрата.

– Могу соврать.

– Спасибо.

Медбрат скользнул взглядом по двери и увидел меня.

– Тебя же попросили подождать в коридоре, – строго сказал он.

Я быстро помахал папе, и он помахал в ответ, не поднимая руку с кровати.

Опять я сидел в коридоре. Сестры еще не пришли. А что если они опоздают?

Мне так хотелось быть с папой! Он, конечно, не при смерти, но мама тоже долго не умирала, хотя мы уже знали, что это неизбежно. Тогда хочешь не хочешь, а становишься другим человеком. Иногда мы забывали об этом, но, когда она вдруг улыбалась, мы знали: улыбаться ей осталось недолго. Вот и теперь мне было страшно. В скорой папа мне улыбался и даже шутил, но видно было, что он тоже боится. И он отчего-то выглядел ужасно усталым. По-моему, белизна больничных постелей заразна.

«У вас только одно сердце», – сказал медбрат. Лучше бы у человека были два сердца и одна ноздря, но я тут не главный.

Если папа умрет, мы останемся сиротами: ни дядей, ни теть у нас нет. Мама и папа были единственными детьми, поэтому сами родили четверых. Если папа умрет, то кроме нас самих у нас никого не останется. Вот был бы у меня старший брат!..

Так думал я в коридоре, но не успел додумать, как явились сестры. Впереди, как полагается матери, шагала Либби. Рядом, держа ее за руку, скакала Пел. За ними следовала Брик в полном боевом облачении – размалеванная, со всеми своими цепями, браслетами и пирсингом. Все это блестело и переливалось в противном свете больничных ламп. Брик надела свою самую короткую юбку.

Пел подбежала ко мне.

– Папа уже умер? – поинтересовалась она чуть ли не с надеждой в голосе.

Я спросил, где они так долго пропадали.

– Брик надо было нарядиться, – сообщила Пел.

– Да вы сдурели? – рассердился я. – Не в театре же!

– Знаешь, что мы сейчас видели? – вступила в разговор Брик. – Палату, где мама…

Не в силах продолжать, она сжала зубы и показала туда, откуда они пришли. Она имела в виду палату, где мама лежала перед смертью.

– Мама не умерла, она изменилась, – заявила Пел.

Такое она говорит часто. И верит в это. Мы с Либби не хотим ее разочаровывать, но Брик подобные заявления на дух не переносит.

– Да уж, довольно сильно изменилась, – желчно ответила она.

Под глазами у нее растеклась тушь.

Медбрат поманил нас в палату.

– А ну соберитесь! – приказала Либби. – Брик, держи себя в руках, Пел, веди себя нормально.

Папа сидел в постели. Рубашки на нем не было, грудь была вся заклеена проводами. На лице у него играла широкая улыбка. Будто уголки его рта были подвешены на рыболовные крючки, а сверху кто-то тянул за леску. Боже, как папа старался!

Пел тут же подскочила к нему и чмокнула в нос.

– Привет, сокровище! – сказал папа.

Либби поцеловала его в щеку и спросила:

– Ты как, ничего?

– Мне прописали лекарства, – ответил папа. – А в худшем случае сделают пластику. И тогда… – Он взглянул на медбрата.

– Ваш папа ведет не слишком здоровый образ жизни, – принялся объяснять тот. – Мы боимся, что у него забилась артерия. Она должна быть вот такой ширины. – Он раздвинул большой и указательный палец на сантиметр. – Но, возможно, она теперь такая. – Он почти соединил пальцы. – Кровь дальше не проходит, сердцу не хватает кислорода, и…

– Не будем о мрачном, – перебил его папа.

– Но мы вставим в забитый сосуд металлическую трубочку – стент, это называется ангиопластика, и сосуд опять станет вот таким. – Сантиметр.

– И тогда… – папа угрожающе взглянул на медбрата.

Тот глубоко вздохнул и закончил:

– И тогда все будет хорошо.

– Нужно только вставить стент, и здоров наш пациент! – продекламировал папа.

– Пап, да ты поэт! – восхитилась Либби и нервно захихикала. – Смотри, как бы твоя поэтическая жилка тоже не забилась!

Она махнула все еще стоявшей на пороге Брик: мол, скажи что-нибудь тоже. Что-нибудь ободряющее.

– Иначе придется тебе переквалифицироваться в… стентап-комика.

Никто не засмеялся, кроме Пел, – та покатилась со смеху.

– Или в его ассистента! Ассистента! – заверещала она.

Сейчас я ненавидел их, всех трех.

Я отошел к окну и отвернулся: пускай по моей спине станет ясно, как я их ненавижу.

По улице шли люди в легкой одежде и улыбались. Нельзя умирать, когда на дворе весна.

– Не сердись, Кос, – сказал папа. – Они перепугались.

Я тоже перепугался, подумал я. Но промолчал и не обернулся.

Папа спросил, кто присматривает за отелем.

– Валпют, – ответила Либби.

– О боже! – вздохнул папа. – Вам нужно позвонить в страховую компанию и объяснить…

– Погодите! – осадил его медбрат. – Сейчас лучше не говорить о делах.

Но папа сказал, что это чрезвычайно важно: мы должны позвонить в страховую компанию, все объяснить, и они пришлют временного управляющего. Он попросил Пел подать ему пиджак. Все еще икая от смеха, она послушалась. Папа вынул из кармана бумажник, и вместе с ним оттуда выпала пачка сигарет. Надо было видеть лицо медбрата! Казалось, будто у него из ушей, из носа и изо рта пошел дым, так он рассердился. Словно каждое из его ребер закурило по сигарете.

– Курение запрещено здесь под страхом смерти! – закричал он.

Пел сладко улыбнулась и убрала пачку в верхний ящик тумбочки.

Папа протянул Либби свою банковскую карту.

– Если кто придет требовать денег, ничего не плати, – сказал он. – Это только для вас, если вам что понадобится.

Либби сунула карту к себе в сумочку и поцеловала его. Папа сказал, чтобы она не вздумала ничего делать в отеле, спокойно готовилась к экзаменам и больше ни о чем не беспокоилась.

– То же относится и к вам, – повернулся он к нам с Пел и Брик. – Просто ходите в школу и живите в свое удовольствие. Молодость не вернешь.

Медбрат начал подталкивать нас к выходу. Папа снова лег.

– И пожалуйста, не особо ругайтесь, – напоследок добавил он.

Сестры вышли в коридор. Сам не знаю зачем, я снял с шеи медаль и отдал ее папе. Толку от нее никакого, но я должен был что-то сделать. Что-то такое. Дать ему медаль.

Кажется, папа понял.

– Теперь ты в доме хозяин, – сказал он и подмигнул.

Подмигнул он неудачно. Одно веко опустилось, но подняться уже не смогло. Второй глаз тоже закрылся.

Я пошел к выходу, но в дверях передумал, вернулся и поцеловал его.

– Как приятно, – пробормотал папа.

Уже в дверях я услышал, как что-то звякнуло. Медаль выскользнула у него из пальцев и лежала на полу у кровати.

– Больше я сюда ни ногой, – заявила Брик на улице. – Тут все умирают.

Мы шли к автобусной остановке.

– Если папа умрет, он может жить с мамой, – сказала Пел. – В моей комнате.

Подъехал автобус, и Брик заскочила первой. Пробежав весь салон, она плюхнулась на заднее сиденье. Я сел впереди, где было место для четверых – по два сиденья друг напротив друга, но Либби и Пел тоже прошли назад. Наплевать. Я все еще злился на них из-за идиотских шуточек, которыми они обменивались у папиной постели. Но когда автобус выехал из города в польдеры и я увидел кружащие там стаи птиц, то подумал: а может, как раз правильно шутить у постели полуумирающего? Может, лучше умирать смеясь?

Не понимаю, как может все просто взять и закончиться. Папа рассказывал нам про маму. Как все было. Сначала она жила, дышала, смотрела на него живыми глазами, а потом вдруг…

– Теперь я понял про ту тетку с косой, – рассказывал папа. – Над мамой как будто кто-то взмахнул острым лезвием, и оно что-то перерезало, мгновенно. Жизненную нить или что-то в этом роде, какую-то пуповину, которая привязывала ее к жизни.

Миг – и мама лежала на кровати мертвая, не дышала и не смотрела. Ее глаза еще были открыты, но уже не видели. И ведь тогда и думать ни о чем больше не можешь, вот штука-то. Смотришь на своего мужа, думаешь о детях (ну мне кажется, она о нас думала, потому что они только что о нас говорили) – и тут все вокруг чернеет, и ты ничего больше не чувствуешь, не слышишь и не думаешь. Может быть, еще видишь сны, но папа считает, что нет. Поэтому лучше умирающего рассмешить. Ведь потом уже не получится. Но все же мне было до чертиков стыдно за сестер, когда они шутили у папиной постели. Будто и не расстроились, что папа заболел. Когда умираешь, не хочется думать, что никто не расстроится. Кроме твоего сына.

Папа утешал меня, прямо как мама когда-то. Странно, что умирающие утешают неумирающих. Хотя вообще-то не так уж и странно: ведь неумирающим еще жить с их горем, а мертвый уже не помнит. По-моему, с умирающими нужно ударяться в воспоминания. Чтоб они знали, что хорошо пожили. Как при замене игрока в конце игры: зрители еще успеют изо всех сил поаплодировать ему, перед тем как матч закончится.

Я вдруг заметил, что могу наблюдать за сестрами на экране перед собой. В автобусах я езжу редко. Обычно на велике. Или папа меня возит. Пел хихикала, Брик пыталась хоть что-то увидеть сквозь свои неподъемные от туши ресницы, а Либби по-взрослому хмурилась. Тут на экране возник я сам. В жизни не видел такой злющей физиономии! Это ж надо! Потом опять показали сестер.

Пел заметила, что я на нее смотрю. Она помахала и крикнула:

– Кос! Что-то случилось?

Когда я грущу, но не хочу плакать, я пробую – очень редко – говорить с Богом. Но если он есть, выходит, он создал и девчонок, а значит, мне с ним разговаривать не о чем.

Теперь ты в доме хозяин

Едва мы добрались до дома, как начался бедлам. Я носился туда-сюда как угорелый, причем без толку. И непонятно, зачем я сижу тут глубокой ночью и битый час бубню в эту штуковину, никак не могу остановиться. Как это я еще не свалился без сил, прямо носом в эти крутящиеся катушки. Они бы небось меня перемололи и растянули в магнитную ленту.

По-моему, из нашего отеля до сих пор еще не съезжал ни один недовольный постоялец. А вот сегодня – да. Целые толпы. Мы только подошли к отелю – и началось. У входа стояла машина, мужчина и женщина забрасывали в нее свои чемоданы.

– Такой паршивый отелишко, и приходится два часа ждать размещения!

Я подошел к ним и спросил, могу ли я чем-то помочь. Но они хлопнули дверцами и уехали.

Тут меня чуть не сбила с ног еще одна пара. Они тоже волочили за собой чемоданы.

– И хоть бы извинился! А то лопочет что-то про трюфельный картофель!

Я назвался временным управляющим и спросил, что случилось.

– Об этом ты прочтешь в интернете! – отрезал мужчина.

Женщина оказалась поразговорчивей:

– Бар закрыт, ресторан закрыт, на кроватях – кошмар! – постель от предыдущих постояльцев.

– Я поставлю этому отелю единицу в отзыве, – сообщил мужчина. – Жаль, что ноль нельзя. Первый случай в моей практике. Поздравляю!

Он быстренько заснял отель с сестрами у входа, и они уехали. Уже четыре человека. А после я и счет потерял.

Внутри поднялось восстание. Орущие постояльцы толпились у стойки регистрации, за которой торчал Валпют в своей поварской форме и высоком белом колпаке, в одной руке у него был салатный кочан, в другой – ощипанная цесарка.

Кто-то вопил:

– Уже половина седьмого!

Валпют явно был в панике:

– Я эту цесарочку обваляю в масле, слегка поджарю – она язык будет щекотать, словно пробуешь каждое пятнышко на перьях. И подам ее на подушечке из ризотто, которая…

– Уж номера-то пора было убрать!

– А почему ему пива дали?

Я заглянул в зал ресторана. Там никого не было. Один Феликс сидел с бокалом у барной стойки и что-то писал на подставке для пива. У его ног стояла мусорная корзина: туда он выбрасывает свежесочиненные стихи, которые ему разонравились. Обычно корзина набита до отказа.

– Вон они! – закричал Валпют.

Он показал на меня и побежал прятаться на кухню.

Один из постояльцев обошел стойку и принялся барабанить по клавиатуре нашего компьютера.

– Сам зарегистрируюсь, раз тут такой непрофессионализм.

Тут я увидел папин белый официантский пиджак. Он висел на крючке за стойкой и словно протягивал ко мне рукава. Я протиснулся сквозь толпу и надел его. Прямо на футбольную форму. И мне сразу стало понятно, что делать.

– Прошу прощения! – прокричал я. – Обычно отелем занимается мой отец, но сегодня его нет: он обслуживает королевский фуршет.

По-моему, у постояльцев челюсть отвисла от изумления. У сестер тоже.

Я оттащил мужчину от компьютера и сказал:

– Через пять минут откроются ресторан и бар. Первый бокал – за счет отеля.

Надо было видеть, как все туда ломанулись!

Я и не подозревал, что способен на такое: жестом я попросил незарегистрированных гостей подождать, и они молча послушались, потом поманил сестер, и они даже подошли. Мне уже показалось, что вот-вот все наладится. Но дальше все отчего-то разладилось.

Я сказал, что кто-то должен заняться баром, и взглянул на Либби.

– Кто-то же должен позвонить в страховую компанию, – ответила она и убежала.

Ладно.

– Брик будет на баре, – предложил я, – а Пел…

Но Пел хотела взять бар на себя. Брик была не против, и Пел ускакала в ресторан. Я успел прошептать ей, чтобы она никому не рассказывала, что папа в больнице.

– Ну конечно! – ответила она. – Он же прислуживает королю.

Иногда мне хочется ее задушить, иногда – зацеловать до смерти. Хотя это почти одно и то же.

– Тогда ты убери в номерах, – предложил я Брик.

– Ты мне не отец! – рявкнула она.

Слишком громко. Постоялец, который пытался взять регистрацию в свои руки, хлопнул кулаком по звонку.

– Я ведь не просила папу курить целыми днями, пить пиво и работать до упаду? Все всё делают мне назло! – закричала Брик.

И тоже убежала. Вверх по лестнице. А мужик у стойки ухмылялся. Вот гад! Мне не хотелось, чтобы люди знали о папиной болезни, – сразу неудобные вопросы пойдут.

– Вы желаете зарегистрироваться? – спросил я его.

Как это делается, я понятия не имел. Папа никогда не разрешал нам помогать, и теперь, когда пришла пора действовать, я ничего не умел. Ничегошеньки.

– Вы когда-нибудь останавливались в отеле?

Не знаю, зачем я это спросил. Дебильный вопрос.

Мужик оттолкнул меня и снова забарабанил по клавиатуре.

– Я только хотел спросить, как вы предпочитаете регистрироваться, – пробормотал я.

И направился в ресторан. Гости уже расселись за столиками, изучили меню и нетерпеливо озирались по сторонам.

В кармане папиного пиджака нашлись блокнот и ручка. Я подошел к ближайшему столику и спросил, можно ли принять заказ. Женщина хотела цесарку. Хорошо прожаренную. И конечно, тут же посыпались вопросы:

– А тебе можно здесь работать?

– Разве это не эксплуатация детского труда?

Я ответил, что учусь на факультете гостиничного дела и страдаю задержкой роста. Пел, как раз проходившая мимо с дохлым кроликом под мышкой, услышала меня и тут же подключилась к разговору:

– Господин директор, я сейчас открою бар.

– Хорошо, детка, – сказал я. – Встретимся после закрытия?

– Конечно.

Я объяснил, что у Пел тоже задержка роста.

– У тебя сегодня, похоже, еще и задержка с душем, – сказала женщина и показала на мои колени.

Я и забыл, что все еще был в форме и бутсах.

Мужчина заказал палтуса. Я все записал.

Подошел сердитый постоялец и пожаловался, что номер все еще не убран. Я объяснил, что горничные застряли на дамбе: они возвращаются из-за границы, куда ездили по программе обмена в рамках европейского сотрудничества, и машина сломалась.

– А, тогда понятно, – ответил он.

Тут у бара позвали:

– Официант!

Эх, жалко, что я не страдаю синдромом гиперактивности.

Я ожидал увидеть за стойкой Пел, но ее не было. Я спросил у Феликса, не видал ли он ее. От неожиданности он перепугался до смерти. Видно, битый час не отрывал глаз от слов на бумаге. Или от моря. И все же он хороший парень. Либби, кстати, тоже так считает.

Внезапно кто-то пискнул:

– Привет!

Из-за стойки на миг высунулась голова Пел – и опять исчезла. Сестра была слишком маленькой, и ей приходилось подпрыгивать, чтобы ее заметили. Вот опять появилась:

– Кос…

За один прыжок ей удавалось произнести только одно слово. Я подставил ей под ноги ящик. Она забралась на него, положила кролика на стойку и по всем правилам приняла заказ. Одно белое вино и один ром. Заказавшая вино женщина пару раз погладила кролика. Пока не заметила, что он настоящий. Она заорала:

– Тьфу, какая мерзость! Это же труп!

– Сейчас он еще мертвый, но скоро ему вставят стент, – успокоила ее Пел.

Она поставила бокал вина и пивную кружку, до краев наполненную ромом, на стойку и положила кролика под низ. В смысле, под стойку.

– Ром полагается наливать вот в такую рюмочку, – скупо улыбнувшись, женщина двумя пальцами показала размер рюмки.

– Девочка старается, – сказал мужчина и подмигнул Пел.

Я обошел все столики и подбежал к кухонному лифту в вестибюле. Просунул голову в окошко и окликнул Валпюта, но ответа не получил. Внизу на полную громкость играла музыка. Рок-н-ролл. Валпют ее часто ставит, но так громко – никогда. Я сбежал вниз по лестнице и постучал в дверь – Валпют это любит. Но он не услышал. Тогда я вошел.

На большом столе высились ящики с овощами, рыбой, мясом. Поднос с креветочными коктейлями. В углу стоял мопед – древний экземпляр марки «Пух». Под ним лежал не менее древний Валпют. Он ковырялся в механизме, подпевая музыке, доносившейся из его древнего магнитофона.

На кухню я захожу редко. Валпют этого не любит, а мне там нечего делать. На стенах развешаны фотографии певцов, которые были популярны лет шестьдесят назад, я даже не знаю, как их зовут. Ну да, один из них – Элвис Пресли, но кто именно – понятия не имею. Среди всех этих напомаженных голов висит репродукция картины, на ней – сидящая в траве полуобнаженная женщина.

Я подошел к Валпюту:

– Шесть цесарок, три палтуса.

Он подскочил от испуга:

– Никогда не заходи на кухню без стука!

– Я стучал. Три раза. Ты что, оглох?

– Вовсе я не оглох!

Он убавил громкость, и мы неплохо поболтали. Разговор протекал примерно так:

– А у тебя есть сестры?

– От женщин нужно держаться подальше.

– Но сестры-то у тебя есть?

– Нету. У меня есть жена и дочь. Видел мою дочку сегодня? Она у меня есть, потому что я недостаточно далеко держался от своей жены.

– Разве ты ее не любишь?

– Жену?

– Ну да. Разве ты в нее не влюблен?

Воцарилось молчание. Валпют взглянул на картину с полуголой женщиной и заулыбался. Он указал на магнитофон.

– Когда я пел в этой группе…

– Так это твой голос?

– Давно это было. Однажды мы отправились в тихоокеанское турне, и на одном из островов я познакомился с девушкой. Вот это была любовь! Настоящая любовь. А потом я ушел от нее. Прыгнул в лодку – и до свидания.

– Но почему?

– Потому что вдали всегда ждет еще один остров.

– И на нем жила твоя жена?

Валпют расхохотался – я прямо вздрогнул от испуга. Вид у него был невеселый.

– Если ты не понимаешь женщин, – сказал он, – то не можешь научить их понимать тебя, вот они и не понимают мужчин и не могут научить их понимать себя, вот мы ничего и не понимаем в женщинах. Понял?

– Нет.

– Теперь я влюблен только в свой мопед.

– Я от сестер с ума сойду. Мне кажется, чтобы их понять, нужно взорвать бункер. Три бункера.

– Тебе стихи надо писать.

– Я же не девчонка.

– Тогда заведи дневник. У тебя в голове полно мыслей, которые не дают тебе покоя и о которых хочется кричать с крыши. При этом никто не должен о них знать. Как тут быть? В таких случаях люди заводят дневники. Или начинают писать стихи.

– Ну не мальчишки же.

– Мальчишки – нет, а вот взрослые мужики – да. Забавно, правда? А если тебе лень писать… – Он выключил магнитофон и протянул его мне.

Ого, тяжеленный.

– Наговаривай свои мысли на пленку. Это тоже помогает.

Вот тогда-то я и спросил, работает он на масле или на газе. Магнитофон этот. Не Валпют.

– Сам разберешься. А сейчас вали с моей кухни!

Я выволок аппарат в вестибюль и вот теперь сижу почти час уже и рассказываю.

Валпют шумно захлопнул за мной дверь. Но мне показалось, он забыл про заказы, и я снова просунул голову внутрь:

– Ты заказы-то еще помнишь?

Так я застукал Валпюта. Я еще никого никогда так не застукивал и не видел, чтобы кто-то выглядел таким застуканным. Он целовался с полуголой теткой на картине! Клянусь!

Валпют покраснел так, будто у него во рту заполыхал стог сена. Такое не забывается, доживи ты хоть до двухсот лет. Он покраснел и повторил:

– Шесть цесарок, три палтуса.

Можно подумать, это я так неудачно шучу, но он правда это сделал. Я не выдумываю. Он все еще влюблен в ту островитянку.