Текст книги "Небеса в смятении"

4. Опасность кофепития с Ассанжем

В четверг, 21 ноября 2019 года, я посетил Джулиана Ассанжа в британской тюрьме Белмарш, и одна маленькая деталь, незначительная сама по себе, показалась мне символом того, как функционируют тюрьмы, уважительно относящиеся к нашему (посетителей и заключенных) благополучию и правам человека. Все охранники были очень любезны и неоднократно подчеркивали, что все, что они делают, делается для нашего же блага. Например, несмотря на то, что Ассанж уже отбыл свой срок и остается в тюрьме ради обеспечения его безопасности, он находится в одиночной камере двадцать три часа в сутки, вынужден принимать пищу в одиночестве в своей камере, а когда ему разрешают выйти на один час, он не может взаимодействовать с другими заключенными, и общение с сопровождающим его охранником сводится к минимуму. Чем же обусловлено столь суровое его содержание? Объяснение, которое мне дали, было предсказуемым: это для его же блага (поскольку он предатель, которого многие ненавидят, на него могут напасть, если он смешается с другими людьми…). Но самый безумный пример такой заботы о «нашем благе» произошел, когда сопровождавший меня помощник Ассанжа принес мне стаканчик кофе, который поставили на стол, за которым сидели мы с Джулианом. Я снял со стаканчика пластиковую крышку, сделал глоток, а затем поставил стаканчик обратно на стол, не закрыв крышку; ко мне сразу же (через две или три секунды) подошел охранник и подал мне знак жестом руки (очень любезно, ведь это была самая гуманистическая тюрьма, какая только бывает), что я должен снова закрыть крышку. Я сделал, как мне велели, но был немного удивлен этим требованием и, выходя из тюрьмы, спросил кое-кого из персонала, в чем причина. Объяснение, конечно, снова было доброжелательным и человечным – что-то вроде: «Это для вашего же блага и защиты, сэр. Вы сидели за столом с опасным заключенным, вероятно, склонным к насильственным действиям, и мы увидели между вами открытую чашку горячего кофе…» Я почувствовал тепло в своем сердце от того, как хорошо меня защищали: только представьте, какой угрозе я мог бы подвергнуться, если бы навещал Ассанжа в российской или китайской тюрьме; охранники, несомненно, проигнорировали бы эту благородную меру безопасности и не уберегли бы меня!

Мой визит состоялся через пару дней после того, как Швеция отказалась от своего требования об экстрадиции Ассанжа, четко признав после дальнейшего допроса свидетелей, что оснований для судебного преследования нет. Однако это решение не было лишено зловещей подоплеки. Когда есть два требования об экстрадиции человека, судья должен решить, какое из них первично, и если была бы выбрана Швеция, то это могло поставить под угрозу экстрадицию в США (она могла быть отложена, общество могло высказаться против…). Теперь, когда только США просят об экстрадиции, ситуация стала гораздо яснее.

Итак, сейчас самое время задать простой вопрос: действительно ли Швеции нужно было восемь лет, чтобы допросить пару свидетелей и таким образом доказать невиновность Ассанжа (разрушая его жизнь в течение этого длительного периода и способствуя подрыву его репутации)? Теперь, когда ясно, что обвинения в изнасиловании были ложью, ни шведские государственные органы, ни британская пресса, причастные к диффамации Ассанжа, не потрудились принести однозначные извинения. Где все те журналисты, писавшие, что Ассанж должен быть экстрадирован в Швецию, а не в США? Или, кстати, те, кто лепетал, что Ассанж параноик, что его не ждет никакая экстрадиция, что если он покинет посольство Эквадора, то выйдет на свободу через пару недель в тюрьме, что бояться ему нужно лишь собственного страха? Это последнее утверждение является для меня своего рода отрицательным доказательством несуществования Бога: если бы существовал справедливый Бог, то молния поразила бы автора этого непристойного парафраза знаменитой остроты Франклина Рузвельта времен Великой депрессии.

Поскольку я уже упоминал Китай, то не могу удержаться и не напомнить читателям, что именно вызвало массовые протесты в Гонконге, продолжающиеся уже несколько месяцев: это было условие Китая о том, чтобы Гонконг принял закон, обязующий власти Гонконга выдавать своих граждан Китаю по первому требованию. Теперь мне кажется, что Великобритания даже больше подчинена США, чем Гонконг – Китаю: британское правительство не видит проблемы в том, чтобы выдать США человека, обвиняемого в политическом преступлении. Требование Китая более оправдано, поскольку Гонконг все-таки является частью Китая, в рамках формулы «одна страна, две системы». Очевидно, что отношения между Великобританией и США укладываются в схему «две страны, одна система» (американская, разумеется). Брекзит продвигается как средство утверждения британского суверенитета, и теперь, на примере Ассанжа, мы уже видим, к чему сводится этот суверенитет – к подчинению требованиям США.

Настало время для всех честных сторонников Брекзита решительно выступить против экстрадиции Ассанжа. Сейчас перед нами не какой-то незначительный юридический или политический вопрос, а нечто, касающееся основного смысла нашей свободы и прав человека. Когда же широкая общественность поймет, что история Ассанжа – это история их самих и что их собственная судьба в большой степени зависит от того, будет ли он экстрадирован или нет? Мы должны помочь Джулиану не из некой абстрактной гуманитарной озабоченности и сочувствия к несчастной жертве, а по причине беспокойства о собственном будущем.

5. Анатомия переворота: демократия, Библия и литий

Хотя я десять с лишним лет был убежденным сторонником Эво Моралеса, должен признать, что, узнав о неразберихе после спорной победы Моралеса на выборах 2019 года, я засомневался: не поддался ли он авторитарному искушению, как это случилось со многими радикальными левыми у власти? Однако через день или два все стало ясно.

Размахивая огромной Библией в кожаном переплете и объявляя себя временным президентом Боливии, Жанин Аньес, второй вице-президент Сената, заявила: «Библия вернулась во дворец правительства»⁸ и добавила: «Мы хотим быть демократическим инструментом интеграции и единства». Однако в состав переходного кабинета, приведенного к присяге, не вошел ни один представитель коренного населения. Это говорит само за себя: хотя большинство населения Боливии составляют представители коренных или смешанных рас, до прихода к власти Моралеса они были де-факто исключены из политической жизни и ограничены ролью молчаливого большинства, которое делает грязную работу общества, находясь в тени. То, что произошло с Моралесом, явилось политическим пробуждением этого молчаливого большинства, не вписавшегося в систему капиталистических отношений. Они еще не были пролетариями в современном смысле этого слова, а сохраняли свои досовременные племенные социальные идентичности. Вот как Альваро Гарсиа Линера, вице-президент Моралеса, описал их судьбу⁹:

«В Боливии продукты питания производились местными фермерами, здания и дома строились местными рабочими, улицы убирались коренными жителями, элита и средний класс доверяли им заботу о своих детях. Однако традиционные левые, казалось, не обращали на это внимания и занимались только рабочими крупной промышленности, игнорируя их этническую принадлежность».

Чтобы понять коренных жителей Боливии, мы должны представить всю историческую тяжесть их затруднительного положения: они пережили, возможно, величайший геноцид в истории человечества, их общины уничтожались испанскими и английскими колонизаторами Америки.

Религия коренных народов Боливии представляет собой уникальное сочетание католицизма и веры в Пачамаму – богиню земли и плодородия. Вот почему, хотя Моралес заявлял, что он католик, в действующей конституции Боливии (принятой в 2009 году) Римско-католическая церковь утратила свой официальный статус. Четвертая статья конституции гласит: «Государство уважает и гарантирует свободу вероисповедания и духовных убеждений, отражающих мировоззрение граждан. Государство отделено от религии». Именно против таких прав местной культуры направлена демонстрация библии Жанин Аньес. Ее посыл ясен: это открытое утверждение религиозного превосходства белых и не менее открытая попытка вернуть молчаливое большинство на привычное подчиненное место. Из Мексики, где Моралес находился в изгнании, он обратился к Папе Римскому с просьбой вмешаться, и реакция последнего скажет нам о многом. Отреагирует ли Франциск как истинный христианин, недвусмысленно отвергнув насильственную рекатолицизацию Боливии, – эту политическую игру за власть, которая, в сущности, предает освободительное ядро христианства?

Если оставить в стороне возможную роль лития в перевороте (Боливия обладает большими запасами этого ресурса, необходимого для производства аккумуляторных батарей), возникает большой вопрос: почему Боливия является такой занозой в теле западного либерального истеблишмента? Ответ же очень своеобразен: как это ни удивительно, политическое пробуждение досовременного трайбализма в Боливии не привело к новой версии ужасного шоу в духе Сендеро Луминосо или Красных кхмеров. Правление Моралеса не стало обычной историей о том, как радикальные левые у власти все испортили в экономическом и политическом плане, породив нищету и пытаясь сохранить власть с помощью авторитарных мер. Доказательством неавторитарного характера правления Моралеса является то, что он не зачистил армию и полицию от своих противников (именно поэтому они повернулись против него).

Моралес и его последователи, конечно, не были идеальны; они совершали ошибки; его движение омрачали конфликты интересов. Тем не менее в общем и целом было достигнуто замечательное равновесие. Моралес – не Чавес; у него не было нефтяных денег, чтобы справиться с проблемами, поэтому его правительству пришлось заниматься тяжелой и кропотливой работой по решению проблем в беднейшей стране Латинской Америки. Результат вполне можно назвать чудом: экономика процветала, уровень бедности снизился, здравоохранение улучшилось, в то время как все демократические институты, столь дорогие либералам, продолжали функционировать. Правительство Моралеса поддерживало хрупкий баланс между местными формами общественной деятельности и современной политикой, одновременно борясь за традиции и права женщин.

Чтобы рассказать всю историю государственного переворота в Боливии, нужен инсайдер, который раскрыл бы соответствующие документы. Очевидно, что Моралес, Линера и их последователи сделались такой занозой в теле либерального истеблишмента именно потому, что преуспели: более десяти лет у власти находились радикальные левые, и Боливия не превратилась в Кубу или Венесуэлу. Демократический социализм возможен.

6. Чили: к новому означающему Николь Барриа-Асенхо и Славой Жижек

Два недавних события дали некоторую надежду посреди всеобщей депрессии: речь о выборах в Боливии и референдуме APRUEBO [ «Одобряю достоинство»] в Чили. В Боливии партия Эво Моралеса вернулась к власти, а Луис («Лучо») Арсе, министр экономики в годы правления Моралеса, был триумфально избран новым президентом. 25 октября 2020 года чилийским избирателям предложили сделать выбор между «apruebo» – одобрением изменения конституции в сторону большей социальной справедливости и свобод – и «rechazo» – отказом от такового изменения. В обоих случаях мы имеем редкое совпадение «формальной» демократии (свободных выборов) с содержательным волеизъявлением народа. Хотя произошедшее в Боливии отличается от процессов в Чили, я надеюсь, что в обоих случаях возможен один и тот же долгосрочный результат.

События в Боливии и Чили доказывают, что, несмотря на все идеологические манипуляции, даже так называемая буржуазная демократия иногда способна работать. Однако либеральная демократия сегодня достигает своих пределов – чтобы работать, она должна быть дополнена… Чем? Нечто очень интересное сейчас появляется во Франции, как реакция на массовое недоверие общественности к государственным институтам: возрождение местных собраний граждан, впервые практиковавшихся древними греками. Как пишет Питер Юнг в The Guardian:

Еще в 621 году до н. э. экклесия, или народное собрание древних Афин, представляло собой форум, в котором мог участвовать любой гражданин мужского пола, независимо от сословия. Теперь, когда надвигается экономический и социальный кризис, вызванный пандемией, этот древний демократический инструмент обновляется для XXI века. Деревни, города и регионы по всей Франции все чаще обращаются к своим гражданам с просьбой помочь им в движении к более равноправному будущему¹⁰.

Эти форумы не формируются местными государственными администрациями, а самостоятельно организуются активными членами местных сообществ вне государственного аппарата и включают большой элемент случайности, лотереи. Число произвольно выбираемых делегатов составляет 150 человек. Отдаленно похожая на это процедура применялась и в Чили, где после победы на референдуме APRUEBO 155 человек были отобраны из числа не входящих в институциональные политические силы для работы над проектом новой конституции.

Марку Твену приписываются слова: «Если бы от выборов хоть что-то зависело, нам бы не позволили в них участвовать». Нет никаких подтверждений тому, что он действительно сказал или написал это; вероятнее всего, похожее высказывание впервые появилось в 1976 году в газетной колонке Роберта С. Бордена в The Lowell Sun[3]3
  Массачусетская газета. – Прим. пер.


[Закрыть]. Борден писал об избирательной системе США: «Приходило ли когда-нибудь в голову редакторам, что отношение семидесяти миллионов граждан, которые, как ожидается, не станут голосовать, свидетельствует о неприятной реальности, а именно, о том, что концепция голосования и избрания представителей по сути своей нечестная и мошенническая? Если бы выборы могли что-то изменить, они были бы признаны незаконными!»¹¹. Однако это утверждение приписывается Твену по уважительной причине: оно точно отражает его позицию. Хотя Твен был сторонником избирательных прав для всех (включая женщин) и призывал людей голосовать, он с глубоким скепсисом относился к махинациям, мешающим большинству выразить свою волю. Процитированный тезис следует принять в принципе как универсально справедливый, но необходимо обосновать эту универсальность при помощи исключения. Время от времени, в редких случаях, проводятся выборы и референдумы, действительно имеющие значение. Хотя лишь только такие выборы заслуживают характеристики «демократических», их, как правило, считают признаком нестабильности или того, что демократия находится в опасности.

Переворот против режима Моралеса в Боливии легитимировал себя как возвращение к парламентской «нормальности» в противовес «тоталитарной» опасности того, что Моралес упразднит демократию и превратит Боливию в новую Кубу или Венесуэлу. Правда в том, что за десятилетие правления Моралеса в Боливии действительно установилась успешная новая «нормальная жизнь», сочетавшая демократическую мобилизацию народа с очевидным экономическим прогрессом. Как отметил новый президент Лучо Арсе, занимавший при Моралесе пост министра экономики, в десятилетие правления Моралеса боливийцы наслаждались лучшими годами своей жизни. Именно переворот против Моралеса разрушил эту с трудом завоеванную нормальность и принес новый хаос и страдания. Таким образом, с победой Арсе на выборах Боливии не нужно начинать с нуля – ей достаточно просто вернуться к положению вещей до переворота и двигаться дальше.

В Чили ситуация сложнее. Октябрь – особенный для Чили месяц, когда происходят радикальные повороты в политической истории страны. 24 октября 1970 года была ратифицирована победа Сальвадора Альенде; 18 октября 2019 года вспыхнули массовые народные протесты, ознаменовавшие конец режима Пиночета; а 25 октября 2020 года (кстати, в день Октябрьской революции по старому русскому календарю) завершился победой референдум APRUEBO, вытеснивший из общественного пространства символы, связанные с эпохой Пиночета. Таким образом, октябрь – не просто один из месяцев в чилийском календаре; он глубоко связан с историческими и символическими разрывами, на которые решились граждане страны.

Несмотря на соблюдение всех формально-демократических процедур, Альенде ввел в действие ряд мер, воспринятых правящим классом как слишком «радикальные». При активной поддержке США верхушка организовала серию экономических диверсий, а когда даже это не уменьшило народную поддержку Альенде, его правительство было свергнуто в результате военного переворота 11 сентября 1973 года (вот вам настоящая катастрофа 11 сентября). После четырех лет чисто военной диктатуры в 1977 году создание Политической конституции Чили было поручено «Комиссии по изучению Новой Конституции», сформированной из двенадцати человек, назначенных Военной хунтой. Проект, подготовленный этой группой, был изменен Государственным советом, также назначенным хунтой, и, наконец, самим генералом Пиночетом. Цель этого документа состояла в том, чтобы обеспечить долговечность внедряемой в стране модели при сохранении возможности будущих свобод, приостановленных в отношении экономических решений, которые могли бы угрожать режиму.

Таким образом, Пиночет навязал стране свое видение «демократической» нормализации с помощью новой конституции, надежно закрепившей привилегии богатых в рамках неолиберального порядка. Протесты, вспыхнувшие в октябре 2019 года, доказывают, что демократизация Пиночета была фальшивкой, как и любая демократия, терпимая или даже поощряемая диктаторской властью. Движение APRUEBO, выросшее из этих протестов, мудро сосредоточилось на изменении конституции. Это дало понять большинству чилийцев, что демократическая нормализация, координируемая Пиночетом, являлась продолжением режима Пиночета, просто использующим иные средства: силы Пиночета оставались на заднем плане как «глубинное государство», следящее за тем, чтобы демократическая игра не вышла из-под контроля. Теперь, когда иллюзия демократической нормализации Пиночета разрушена, предстоит настоящая тяжелая работа. В отличие от Боливии, в Чили нет ранее установленного порядка, к которому можно было бы вернуться, поэтому ей придется тщательно выстраивать новую нормальную жизнь, для которой даже славные годы Альенде не могут служить образцом.

На этом пути есть опасности. Победа на выборах – лишь первый шаг; настоящая тяжелая работа начинается на следующий день, когда энтузиазм иссякает и приходится терпеливо выстраивать новую нормальность посткапиталистического мира. В ближайшие недели и месяцы народ Чили часто будет слышать от своих противников вечный вопрос: «Ну хорошо, теперь, когда вы победили, не могли бы вы объяснить нам, чего вы хотите? Не могли бы вы четко определить свой проект?» На ответ нам, пожалуй, указывает старый американский анекдот об опытной женщине, которая решает показать идиоту, что такое секс. Она раздевает его, немного мастурбирует, а после того, как у него наступает эрекция, раздвигает ноги и направляет его член в свое влагалище. Затем она говорит ему: «Хорошо, мы на месте, теперь ты просто немного вытаскиваешь член, а затем снова глубоко вставляешь, вытаскиваешь и вставляешь, вытаскиваешь и вставляешь…» Примерно через минуту идиот теряет терпение: «Неужели ты не можешь решить – вытащить или вставить?!»

Те, кто будут критиковать Чили, уподобятся этому идиоту: они потребуют четкого решения о том, какая новая форма общества теперь желательна. Однако победа APRUEBO, очевидно, не является концом, завершением борьбы; она – начало долгого и трудного процесса построения новой постпиночетовской нормальности, процесса со множеством импровизаций, шагов назад и вперед. В некотором смысле эта борьба будет более трудной, чем протесты и кампания за APRUEBO. У самой кампании имелся очевидный враг, и ей просто нужно было четко сформулировать причиненные им несправедливость и страдания, а также цели освобождения в удобной абстрактной форме: достоинство, социальная и экономическая справедливость и т. д. Теперь же APRUEBO должно воплотить в жизнь свою программу, реализовать ее в ряде конкретных мер, что выявит все внутренние разногласия, игнорируемые в период экстатической солидарности людей. (Если вернуться к нашему непристойному анекдоту, то народ Чили должен относиться к своим оппонентам точно так же, как следует относиться к сексуальным идиотам, говоря им: «Нет, мы начали долгий и радостный процесс, в котором нет быстрого завершения, и мы будем медленно входить и выходить, входить и выходить, пока чилийский народ не удовлетворится полностью!»)

Угрозы этому освободительному процессу уже появляются. Как и ожидалось, некоторые правые пытаются использовать дискурс социал-демократии против «экстремистов» APRUEBO. Внутри APRUEBO тоже наметились признаки конфликта между теми, кто желает остаться в рамках традиционной представительной демократии, и теми, кто хочет более радикальной мобилизации общества. Выход из этого затруднения не в том, чтобы погрязнуть в скучных «принципиальных» дебатах, а в том, чтобы приступить к работе, разрабатывать и внедрять различные проекты. Даниэль Жаду – вполне подходящий человек для координации этих усилий, особенно учитывая его достижения на посту мэра Реколеты. Хит чилийской группы Los Prisioneros «El Baile de Los Que Sobran» («Танец тех, кто остался») стал музыкальным символом протестующих, вышедших на улицы. Теперь Чили требуется el trabajo duro de los que sobran (тяжелая работа тех, кто остался). В противном случае старый режим выживет под новой социал-демократической маской, и трагедия 1973 года (переворот против Альенде) повторится как постмодернистский циничный фарс.

Сейчас слишком сложно предсказать, чем закончится эта борьба. Главным препятствием является не наследие Пиночета как таковое, а наследие постепенного (фальшивого) открытия его диктаторского режима. Так, в 1990-е годы чилийское общество подверглось, скажем так, быстрой постмодернизации: взрыв потребительского гедонизма, поверхностная сексуальная вседозволенность, конкурентный индивидуализм и так далее. Люди во власти поняли, что такое атомизированное социальное пространство гораздо эффективнее, чем прямое государственное подавление радикальных левых проектов, опирающихся на социальную солидарность: классы продолжают существовать «сами по себе», но не «для себя»; другие представители своего класса видятся скорее конкурентами, нежели членами одной группы с общими интересами. Прямое государственное угнетение имеет тенденцию объединять оппозицию и поощрять организованные формы сопротивления, в то время как в «постмодернистских» обществах даже крайняя неудовлетворенность принимает форму хаотичных восстаний, которые вскоре выдыхаются, не достигнув «ленинской» стадии организованной силы с четкой программой¹².

Что дает некоторую надежду в связи с Чили, так это ряд специфических особенностей, из которых достаточно упомянуть две. Во-первых, сильная политическая вовлеченность психоаналитиков, преимущественно лаканианцев, на левом фланге – они сыграли важную роль в протестах, вспыхнувших в октябре 2019 года, а также в организации, приведшей к победе APRUEBO на референдуме. Во-вторых, в Чили (как и в некоторых других странах, таких как Боливия, но в отличие от Бразилии) новый правый популизм так и не прижился; народная мобилизация здесь носит явно левый характер. Связаны ли каким-то образом эти две черты?

Каково отношение психоанализа к радикальным социальным переменам? Он в основном занимает «умеренную» либеральную позицию и беспокоится о ловушках радикального освободительного процесса. Образцовый пример нам дает Лакан. Он ясно продемонстрировал, что главный антагонизм нашей психической жизни не между эгоизмом и альтруизмом, а между областью Добра во всех его проявлениях и областью за пределами принципа удовольствия во всех его проявлениях (избыток любви, влечение к смерти, зависть, долг…). В философских терминах этот антагонизм лучше всего иллюстрируют Аристотель и Кант: этика Аристотеля есть этика Добра, умеренности, надлежащей меры, направленной против излишеств, в то время как этика Канта есть этика безусловного долга, предписывающая нам действовать сверх всякой надлежащей меры, даже если наши действия влекут за собой катастрофу. Неудивительно, что многие критики считают ригоризм Канта слишком «фанатичным», и неслучайно, что Лакан разглядел в кантовском безусловном этическом императиве первую формулировку собственной этики верности желанию. Любая этика Блага – это, в конечном счете, этика благ, то есть вещей, которые можно разделить, распределить, обменять (на другие блага).

Вот почему Лакан крайне скептически относился к понятию распределительной справедливости: оно остается на уровне распределения благ и не может справиться даже с относительно простым парадоксом зависти: что, если я готов получать меньше, лишь бы мой сосед получал меньше меня (и если это осознание того, что мой сосед испытывает более сильные лишения, дает мне избыток-наслаждение)? По этой причине сам эгалитаризм никогда не следует принимать за чистую монету. Понятие (и практика) эгалитарной справедливости, покуда она опирается на зависть, основывается на инверсии стандартного отказа, совершаемого ради блага других: «Я готов отказаться от этого, чтобы другие (также) не (могли) иметь этого!» Отнюдь не будучи противопоставленным духу жертвенности, Зло здесь проявляется как сам дух жертвенности – как готовность игнорировать собственное благополучие, если через свою жертву я могу лишить Другого его наслаждения…

Это, однако, работает не как общий аргумент против всех проектов эгалитарной эмансипации, а только против тех, которые сосредоточены на перераспределении. Никогда не следует забывать, что распределительная справедливость – это леволиберальная (или социал-демократическая) концепция: мы остаемся в рамках капиталистического порядка производства, как «единственного, который действительно работает», и пытаемся исправить дисбаланс богатства, облагая богатых высокими налогами. Наша нынешняя цель должна быть более радикальной. Как становится все более очевидным из продолжающихся кризисов (пандемия Covid-19, глобальное потепление и лесные пожары и т. д.), глобальный капиталистический порядок достигает своего предела, угрожая затянуть все человечество в пропасть саморазрушения. Как только мы осознаём это, циничный либеральный консерватизм, пропагандируемый Жаком-Аленом Миллером, перестает работать. Миллер разделяет старую консервативную «мудрость» о том, что для поддержания стабильности нужно соблюдать сложившиеся практики [routines], установленные выбором, который

всегда деспотичен и авторитарен. «Нет никакого прогрессивизма, который всегда остается в силе [which holds]», а есть особый вид гедонизма, называемый «либерализмом наслаждения». Нужно сохранить в неприкосновенности практику [routine] города, его законы и традиции и признать, что известная доля обскурантизма необходима для поддержания общественного порядка. «Есть вопросы, которые не следует задавать. Если вы перевернете социальную черепаху на спину, вам никогда не удастся поставить ее обратно на лапы»¹³.

Нельзя не отметить, что Чили в период «вседозволенности» 1990-х годов представляет собой идеальный пример такого «либерализма наслаждения», сохраняющего городскую практику. И действительно, Миллер бесстрашно излагает политические выводы своего представления о психоаналитике, «занимающем позицию ирониста, который старается не вмешиваться в политическое поле. Он действует так, чтобы видимости оставались на своих местах, одновременно следя за тем, чтобы субъекты, находящиеся под его опекой, не принимали их за реальные… Нужно как-то заставить себя оставаться захваченным ими (одураченным ими)»¹⁴. Что касается политики, то психоаналитик не предлагает проектов, он не может их предлагать, а может только высмеивать проекты других, что ограничивает сферу его высказываний. У ирониста нет великого замысла, он ждет, пока другой заговорит первым, а затем как можно быстрее добивается его падения… Положим, что это политическая мудрость, но не более того¹⁵.

Это, опять-таки, идеально соответствует постмодернистскому обществу, в котором у власть имущих есть дела поважнее, чем «предлагать проекты». Именно бессильные левые (или крайне правые) «предлагают проекты», а циничные психоаналитики предостерегают от опасностей таких проектов… Но что делать, когда черепаха (нашего общественного порядка) уже лежит на спине, раненая настолько, что нет возможности снова поставить ее на лапы? Нет времени для предостережений против тревожных видимостей; эти видимости уже разрушают сами себя. Разве самопровозглашенный христианский консерватор Дональд Трамп не сделал больше для разрушения видимостей, чем все левые, выступающие против него? В такие моменты, когда общественный порядок нарушен, теоретики психоанализа склонны предупреждать нас иначе: не доверяйте революционерам, обещающим вывести нас из катастрофы к новому, более справедливому порядку. Это, похоже, хорошо согласуется с общей психоаналитической позицией, согласно которой, даже наши самые благородные поступки скрывают нарциссическую, мазохистскую, либидинальную мотивацию. Жаклин Роуз вспоминает фантазию Фрейда о том, как возникла тирания, когда раннее человечество столкнулось с ужасом ледникового периода¹⁶:

Реакцией человека на такое грубое ограничение его влечений была истерия: истоки конверсионной истерии в наше время, когда либидо – опасность, которую следует подавлять. Человек также стал тираном, наделяющим себя неумеренным влиянием в награду за свою способность защищать жизни многих: «Язык был для него волшебством, его мысли казались ему всесильными, он понимал мир в соответствии со своим эго». Мне это нравится. Тирания – молчаливый спутник катастрофы, что столь вопиющим образом демонстрирует сегодня поведение глав нескольких стран по всему миру, не в последнюю очередь бывшего американского президента Дональда Трампа.

Роуз делает общий вывод: от Ледникового периода до современных текущих и предстоящих бедствий (пандемия, глобальное потепление, ядерная зима после новой мировой войны) преобладающей реакцией на катастрофу является усиление тирании в той или иной форме – глобальное бедствие обнаруживает худшие стороны человеческой природы. Она продолжает:

Сегодня, в разгар пандемии, которая как будто не имеет конца, раздаются призывы к новым формам солидарности в жизни и в смерти, а также к новому инклюзивному политическому сознанию. Как, однако, найти место в этой новой реальности для темных аспектов человеческого бытия, которые, словно перевернутые подсолнухи, остаются в центре незавершенного проекта психоанализа? Если же этого не сделать, то даже при наличии лучшей воли, какая только возможна в мире, любой шаг, который мы предпримем в этом направлении, в итоге окажется пустым жестом¹⁷.

Хотя в этих рассуждениях есть немалая доля истины, обратная сторона медали заключается в том, что урок психоанализа – это не просто предупреждение об эмансипационной наивности и глубоких разрушительных силах в человеческой природе (например, в связи с трансформацией советского коммунизма в сталинизм). Две мировые войны также мобилизовали радикальных левых и породили революции, а социал-демократическое государство всеобщего благосостояния вступило в свой золотой век после Второй мировой войны. Просто вспомните шок, вызванный поражением Черчилля на выборах в Великобритании в начале 1945 года и победой Клемента Эттли – гораздо менее харизматичного, но эффективного лидера лейбористской партии, который был, по сегодняшним меркам, очень радикален. Разве Чили не является примером того, как сочетание бедствий приводит к необычайной мобилизации граждан? Пандемия (и то, как государство использовало ее для подавления народных протестов) стала решающим фактором усиления позиций сторонников APRUEBO. Обычная банальность о том, что бедствия заставляют людей проявлять свои худшие и лучшие качества, здесь кажется ближе к истине.