Текст книги "Хендерсон, король дождя"

Сол Беллоу
Хендерсон, король дождя

«Моему сыну Грегори»

ГЛАВА 1

За каким чёртом я, в свои пятьдесят пять лет, потащился в Африку? У меня нет однозначного ответа на этот вопрос. Просто все невероятно запуталось и покатилось по наклонной плоскости.

Анализируя своё душевное состояние в те дни, я могу подобрать лишь одно слово – тоска. Со всех сторон меня обступили проблемы, сдавив грудь стальными обручами; стало нечем дышать. И началась свистопляска: мои родители, мои жены, мои женщины, мои дети, моя ферма, мой скот, моё скотство, мои привычки, мой капитал, мои занятия музыкой, моё пьянство, мои предрассудки, мои зубы, моя физиономия, моя душа! Так и хочется крикнуть: «Оставьте меня в покое, проклятые!» Но как они могут меня оставить? Ведь они – неотъемлемая часть меня самого. Они ополчились на меня и превратили жизнь в хаос.

Тем не менее, мир, который я считал своим гонителем, в конце концов снял с меня своё заклятие. Но, если я хочу, чтобы вы поняли, что погнало меня в Африку, придётся обратиться к фактам. Начнём… ну, хотя бы с денег. Я богат. Отец оставил мне наследство, которое, после уплаты налогов, потянуло на три миллиона долларов. Но я всегда считал себя босяком, потому что вёл себя как босяк. В то же время, когда дела шли вразнос, я в тайне от других совал нос в разные умные книжки и однажды вычитал следующее: «Отпущение грехов – постоянный процесс, не требующий толчка в виде праведности». Это изречение меня настолько потрясло, что я все время твердил его про себя, однако начисто забыл название книги. После отца остались многие тысячи книг, причём он не только прочёл их все, но и сам написал несколько штук. Я перерыл десятки томов, но не нашёл ничего, кроме денежных купюр, которые из них так и сыпались. Дело в том, что отец пользовался ими как закладками, по необходимости вытаскивая из кармана первую попавшуюся пятёрку, десятку или двадцатку. Я наткнулся даже на золотые сертификаты тридцатилетней давности. Из уважения к прошлому я сохранил их, даже стал запирать дверь библиотеки, чтобы они не попались на глаза детям. Не один вечер я провёл, стоя на стремянке и тряся книжные тома, так что пол был сплошь усыпан деньгами. Но так и не нашёл того высказывания насчёт отпущения грехов.

Пункт второй. Я – выпускник одного из университетов «Лиги Плюща»[1]1
  Лига Плюща (Ivy League) – объединение старинных, престижных университетов штата Новая Англия.


[Закрыть]; чтобы не смущать альма матер, не стану уточнять, какого именно. Не будь я Хендерсон и сын своего отца, меня бы вышвырнули после первого семестра. В момент рождения я весил четырнадцать фунтов; роды были трудными. Потом я вымахал ростом шесть футов четыре дюйма и стал весить около двухсот тридцати фунтов. У меня непропорционально большая голова с шевелюрой как каракуль. Подозрительный взгляд всегда прищуренных глаз. Дурные манеры. Огромный нос. В нашей семье было трое детей, но я единственный дожил до зрелого возраста. Отцу понадобилась вся его доброта, чтобы простить мне этот грех, – подозреваю, что он так и не простил меня окончательно. Когда пришло время жениться, я, в угоду ему, выбрал девушку нашего круга. Замечательная особа: высокая, красивая, элегантная, мускулистая, с длинными руками и золотистыми волосами, всегда сдержанная, замкнутая и плодовитая. Думаю, её родня не будет в претензии, если я добавлю, что при всей своей невозмутимости она – шизофреничка, потому что так оно и есть. Меня самого с полным правом считают хамом, деспотом и забиякой – короче, буйнопомешанным. Судя по возрасту детей, мы были женаты где-то около двадцати лет. У меня целая куча отпрысков: Эдвард, Райси, Элис и парочка близнецов. Да благословит их Господь всех до единого!

В каком-то смысле можно сказать, что мне довелось изрядно потрудиться.

Страдания – тот же труд, так что, случалось, уже к ланчу я был изрядно под градусом. Вскоре после возвращения с фронта (по возрасту я не годился к строевой, но меня ничто не могло остановить: я поехал в Вашингтон и, нажав на одного, другого, третьего, в конце концов оказался на передовой) – так вот, после моего возвращения мы с Фрэнсис разошлись. Сразу после Дня Победы.

Или позднее? Да, скорее всего, в сорок восьмом. Как бы то ни было, в настоящее время Фрэнсис в Швейцарии, с одним из наших чад. Не представляю, зачем оно ей понадобилось, тем не менее она взяла его с собой. Что ж, я желаю ей добра.

Я мог только приветствовать развод как новый старт в жизни. В сущности, у меня уже была на примете другая, и вскоре мы оформили наши отношения. Мою новую супругу зовут Лили, девичья фамилия Симмонс. Она подарила мне близнецов.

О Лили мне особенно трудно говорить; к горлу подступает ком. Она-таки хлебнула со мной горя – не то что Фрэнсис. Та была отчуждённой, замкнутой, это её спасало. А Лили принимает все близко к сердцу. Возможно, меня сбила с толку перемена к лучшему: я привык к плохой жизни. Всякий раз, когда Фрэнсис не одобряла мои поступки, а это было сплошь и рядом, она просто уходила в себя. Этакая луна у Шелли – одинокая странница. Иное дело Лили. Я же закатывал ей скандалы при посторонних и безжалостно хамил, оставаясь с ней наедине. Ввязывался в пьяные драки в деревенских пивных, и полисмены сажали меня за решётку. Я постоянно бросал им вызов, и они бы точно сделали меня инвалидом, не пользуйся я такой известностью в округе. Являлась Лили и вносила залог. Однажды я подрался с ветеринаром, а в другой раз с водителем снегоочистителя на федеральном шоссе – он пытался столкнуть меня на обочину.

Два года назад я в пьяном виде свалился с трактора и сломал ногу. Пришлось не один месяц ковылять на костылях; при этом я норовил зашибить каждого, кто ко мне приближался, и причинил Лили немало хлопот. Дюжий, как футболист, и смуглый, как цыган, я матерился напропалую, злобно скалил зубы и тряс головой – неудивительно, что от меня так и шарахались. Но и это ещё не все.

Представьте себе: Лили развлекает знакомых дам, а я вваливаюсь в гостиную в замызганной гипсовой повязке, вонючих носках и алом бархатном халате, купленном в Париже у «Сулки» (так я отметил счастливое событие: Фрэнсис предложила развестись). Вдобавок ко всему, на мне красная шерстяная охотничья шапка. Я вытираю пальцами нос и усы, а затем начинаю за руку здороваться с гостями: «Меня зовут мистер Хендерсон, как поживаете?» Дойдя до Лили, я точно так же здороваюсь с ней: «Здравствуйте, как поживаете?» Дамы начинают шушукаться: «Она ему чужая. В душе он все ещё женат на первой.

Ужас, не правда ли?» Такая воображаемая верность щекочет им нервы.

Они ошибаются. Лили прекрасно знает, что это делается нарочно, и, оставшись со мной тет-а-тет, даёт волю возмущению:

– Зачем ты это делаешь, Джин? Что хочешь доказать?

Я стою перед ней в алом бархатном халате, подпоясавшись алым плетёным шнуром, царапаю пол загипсованной ногой и, качая головой, произношу:

– Тю-тю-тю!

Потому что, когда меня, всего в гипсе, доставили домой из больницы, я слышал, как она сказала кому-то по телефону:

– Очередное приключение. С ним вечно что-нибудь случается, но вообще– то он на редкость живуч.

Живуч! Как вам это нравится? Меня лично это порядком взбесило.

Возможно, Лили пошутила. Она любит шутить, разговаривая по телефону. Это крупная, жизнелюбивая женщина с приятным лицом и почти таким же характером. У нас было немало упоительных моментов. Если подумать, лучшие из них относятся ко времени её беременности, когда срок был уже порядочный. Перед сном я смазывал ей живот детским кремом, чтобы потом не осталось следов растяжения. Соски потемнели и превратились из розовых в коричневые. А близнецы копошились в ней, с каждым днём изменяя её фигуру.

Я наносил и втирал крем с величайшей осторожностью, чтобы не причинить ей вреда своими грубыми пальцами. Перед тем, как выключить свет, я вытирал их о волосы; мы обменивались нежным поцелуем и засыпали, пропахшие детским кремом.

Однако потом вражда между нами вспыхнула с новой силой. Услышав из уст жены слово «живучий», я придал ему злонамеренный смысл, хотя и знал её истинные чувства. А вообще-то я выставлял Лили в смешном свете перед гостями главным образом потому, что мне не нравилась её манера корчить из себя леди – хозяйку дома. Я и сам-то, при том, что являюсь единственным отпрыском славного рода, – босяк босяком, а она – всего лишь моя половина.

Заподозрив, что на меня плохо действует зима, Лили решила: хорошо бы нам пожить в отёле на берегу Залива, где я мог бы заняться рыбалкой. Внимательный друг дома подарил близнецам по рогатке. Одну из них я, распаковывая вещи, обнаружил в своём чемодане – и увлёкся. Наплевав на рыбалку, я просиживал по целым дням на пляже, стреляя камешками по бутылкам.

Чтобы все говорили: «Видите того амбала с чудовищным носом и торчащими усами? Его прадед был государственным секретарём, внучатые дядья – послами Соединённых Штатов в Англии и Франции, а отец, знаменитый учёный Уильярд Хендерсон, автор известного труда об альбигойцах, водил дружбу с Уильямом Джеймсом и Генри Адамсом». Думаете, они так не говорили? Голову на отсечение – говорили.

Так я развлекался на курорте с моей симпатичной, ранимой второй женой и мальчишками-близнецами. В столовой я наливал в утренний кофе бурбон из вместительной фляжки, а на пляже крушил бутылки. Отдыхающие жаловались управляющему из-за битого стекла, а он апеллировал к Лили: меня предпочитали не трогать. Такое фешенебельное заведение, евреям вход воспрещён – и вдруг им на голову сваливаюсь я, Ю.Хендерсон. Мамаши запретили своим детям играть с нашими малышами и объявили бойкот Лили.

Она попыталась меня образумить. Мы были у себя в номере, я – в плавках, и она начала выступать насчёт рогатки, битого стекла и неуважения к окружающим. Лили – дама интеллигентная: она не бранится, а читает мораль, это её хобби. В такие минуты она бледнеет как мел и понижает голос почти до шёпота. Не потому, что боится моего гнева, а оттого что сама переживает внутренний кризис.

А поскольку я не поддержал дискуссию, она расплакалась. Я же при виде слез совсем потерял голову и заорал:

– Я размозжу себе голову! Застрелюсь! Не думай, что я забыл дома пистолет!

– Джин! – взвизгнула Лили и пулей вылетела из номера.

Я вам скажу, почему.

ГЛАВА 2

Отец Лили покончил жизнь самоубийством – выстрелил в себя из пистолета.

Одна из наших с женой общих черт – проблемы с зубами. Она на двадцать лет моложе меня, но мы оба носим протезы. Я – по бокам, Лили – спереди. Ещё школьницей она лишилась четырех передних резцов. Однажды обожаемый папочка собрался поиграть в гольф на свежем воздухе и взял её с собой. Папочка был пьян в стельку – какой там гольф на свежем воздухе! Не посмотрев хорошенько, он без предупреждения отскочил от метки и, размахнувшись, заехал клюшкой доченьке в зубы. Как представлю пятнадцатилетнюю девочку с окровавленным ртом – кровь закипает в жилах. Черт бы побрал слабовольных алкашей – слюнтяев, не умеющих держать себя в руках! Ненавижу этих клоунов, выставляющих напоказ своё разбитое сердце! Но Лили не желала слышать о папочке ни одного худого слова и расстраивалась больше за него, чем за себя.

Она носит в сумочке его фото.

Я лично не знал старого сукиного сына: он лишил себя жизни то ли за десять, то ли за двенадцать лет до моего знакомства с Лили. Вскоре после его смерти она вышла замуж за парня из Балтимора – как мне сказали, с солидным положением, хотя кто сказал-то – сама Лили! Они не сошлись характерами, и во время войны Лили получила развод. Я тогда воевал в Италии.

Когда мы познакомились, она жила с матерью в «столице шляпников», то бишь Данбери. Однажды зимой мы с Фрэнсис отправились туда на вечеринку. Фрэнсис не хотела ехать. Она, видите ли, состояла в переписке с одним европейским интеллектуалом. Фрэнсис – большая любительница читать и писать письма, к тому же заядлая курильщица, так что, когда у неё наступал очередной философский запой, я её практически не видел. Знал только, что она торчит в своей комнате, курит одну за другой сигареты от «Собрани», кашляет и что-то строчит. В тот вечер она была именно в таком настроении: в разгар вечеринки вдруг вспомнила, что забыла что-то сделать, села в машину и умотала, начисто забыв обо мне. Я был в расстроенных чувствах, к тому же единственный из мужчин – в чёрном галстуке. И, должно быть, первым в этой части штата нацепил темно-синий смокинг. А Лили была в платье в красную и зеленую полоску. Нас познакомили. Мы разговорились.

Узнав об отъезде моей жены, Лили предложила подбросить меня домой. Я сказал: о»кей. И мы потопали по снегу к её машине.

Ночь была звёздная; снег искрился и звенел. Машина ждала на стоянке на верху невысокого холма длиной сотни в три ярдов; склон стал гладким, как сталь. Не успели мы тронуться в путь, как нас занесло на ледяную дорожку и завертело. Лили потеряла голову и с воплем: «Юджин!» – обхватила меня за шею.

Автомобиль развернулся на триста шестьдесят градусов. На холме, кроме нас, не было ни души. Лили выпростала из коротких рукавов шубейки обнажённые руки и прижималась ко мне все время, пока автомобиль кружился на льду. Наконец я дотянулся до ключа зажигания и выключил мотор. Нас занесло в сугроб, однако не слишком глубоко. Я отобрал у неё руль. Ночь была сказочно прекрасна.

– Откуда вы знаете моё имя? – спросил я и услышал в ответ:

– Кто же не знает Юджина Хендерсона!

Поболтав немного о том, о сём, она выпалила:

– Вам нужно срочно развестись с женой.

– О чем вы говорите! – воскликнул я. – Кто же так делает? И потом, я вам в отцы гожусь.

В следующий раз мы увиделись только летом. Лили совершала покупки. На ней было белое пикейное платье, белые туфли и такая же шляпа. Собирался дождь, и она боялась испортить свой наряд (который, как я заметил, и так был не первой свежести), поэтому попросила меня её подвезти. Я приехал в Данбери за досками для амбара, мой автофургон был набит ими доверху. Лили все время подсказывала, куда ехать, и так сильно нервничала, что в конце концов потеряла дорогу. Она была изумительно хороша. Небо все больше хмурилось. Лили попросила меня свернуть направо; мы очутились перед ограждением в виде металлической цепи, за которым виднелся залитый водой карьер. Тупик. Стало так темно, что звенья цепи казались белыми. Лили начала всхлипывать.

– О, развернитесь, пожалуйста! Поедем назад! Мне нужно скорее попасть домой!

Наконец, перед самым началом грозы, мы добрались до их скромного особняка. Внутри было очень душно.

– Мама ушла играть в бридж, – сообщила Лили. – Пойду ей позвоню.

Телефон был в её спальне; мы поднялись туда. Можете поверить мне на слово: Лили отнюдь не была легкомысленной либо распущенной. Сняв одежду, она запричитала:

– Я люблю тебя! О, Джин, я люблю тебя!

Мы обнялись. В моем мозгу билась одна-единственная мысль: разве меня можно любить? Меня?! Ударил сильнейший гром, сверкнула молния, и на тротуары, крыши, деревья обрушились мощные потоки. От Лили шёл тёплый запах свежей выпечки. И она все время повторяла: я люблю тебя!

А когда мы спустились в гостиную, там ждала её мать. Лили позвонила ей и попросила подольше не возвращаться. Естественно, леди тотчас покинула игральный столик и устремилась домой – в самую жуткую грозу за многие годы. Так что, сами понимаете, я не проникся к этой даме симпатией. Не скажу, чтобы я испугался, однако смекнул: Лили сама это подстроила. Я первым стал спускаться по лестнице и увидел возле честерфилдского дивана включённый торшер. А сойдя вниз, очутился лицом к лицу с её матерью. Я представился: «Хендерсон». Передо мной была полная миловидная дама с фарфоровым кукольным лицом – как раз то, что требуется для игры в бридж. Она была в шляпе, а когда села, то на коленях у неё очутилась записная книжка в лакированном кожаном переплёте. Я понял, она ведёт свою бухгалтерию – записывает проступки Лили. «В моем доме! С женатым мужчиной!» – и так далее. Нимало не смущаясь, я уселся на диван. Снаружи ждал автофургон с досками. Наверное, от меня исходил запах свежей выпечки – запах Лили. Она тоже сошла вниз – подтвердить худшие мамочкины подозрения. Я сидел, поставив на ковёр ноги в грубых ботинках, и время от времени покручивал усы. В комнате явственно ощущалось незримое присутствие мистера Симмонса, отца Лили, оптового торговца сантехникой. Того самого, что покончил с собой. Он застрелился в комнате, соседней со спальней дочери. Лили обвиняла в этом мать. «Я что – орудие возмездия? – мелькнула у меня мысль. – Ну нет, дамы, в такие игры я не играю».

Похоже, маман решила вести себя прилично. Явить благородство и таким образом отплатить дочери. Возможно, это даже вышло искренне. В общем, она изобразила из себя леди, но в какой-то момент не удержалась:

– Я знаю вашего сына.

– Такого стройного молодого человека? Эдварда? Ездит на красном «эм– джи». Иногда бывает в Данбери.

Наконец я отбыл, сказав на прощанье Лили:

– Ты славная девчурка, но не надо было так поступать с матерью.

– До свидания, Юджин.

– Всего хорошего, мисс Симмонс.

Прощание вышло не особенно сердечным.

Тем не менее, вскоре мы снова увиделись, на сей раз в Нью-Йорке. Лили отделилась от матери, покинула Данбери и сняла квартиру без горячей воды на Хадсон-стрит; в плохую погоду в подъезде собирались пьяницы. Я с трудом поднимался по лестнице – грузный, отбрасывающий громадную тень, с лицом, потемневшим от деревенского загара и спиртного, в жёлтых перчатках из свиной кожи. В мозгу билась одна светлая мысль: «Я хочу, я хочу, я хочу!» Что ж, валяй, сказал я себе, топай дальше! И я продолжал топать по ступенькам в теплом пальто на ватине, в ботинках из свиной кожи под стать перчаткам, с жёлтым бумажником из свиной кожи в кармане, изнемогая от похоти и тревоги. Подняв голову, я увидел Лили, поджидавшую меня на верхнем этаже перед открытой дверью. У неё было круглое белое лицо – точно полная луна. Глаза чисты и прищурены.

– Черт! Как ты можешь жить в этом вонючем притоне?

Туалеты в этом доме выходили в холл; щеколды позеленели от плесени; стекла в дверях были тусклого фиолетового цвета.

Лили подружилась с обитателями трущоб, особенно стариками и женщинами– матерями. Сказала, что понимает, почему, существуя на пособие, они позволяют себе роскошь иметь телевизоры. Разрешала им хранить в своём холодильнике масло и молоко и заполняла за них анкеты органов соцобеспечения. Очевидно, она верила, что делает доброе дело – показывает всем этим итальянцам и прочим иммигрантам, какие американцы хорошие. Искренне пыталась им помочь – суетилась и роняла множество никому не нужных слов.

Наконец мы очутились в её квартире на верхнем этаже. Там тоже было грязно, но, по крайней мере, горел свет. Мы сели поболтать. Лили сказала:

– Неужели ты выбросишь на ветер остаток твоей жизни?

С Фрэнсис это был глухой номер. После моей демобилизации между нами только один раз произошло нечто личное. Все остальные попытки ни к чему не привели, так что я оставил её в покое. Если не считать одного разговора поутру на кухне, который развёл нас ещё дальше друг от друга. Всего лишь несколько слов. Что-то вроде этого:

– Что ты собираешься делать дальше? – осведомилась жена. (Я тогда утратил интерес к ферме).

– Интересно, мне ещё не поздно стать врачом? Поступить в медицинский колледж?..

Обычно бесстрастная, чтобы не сказать кислая, Фрэнсис расхохоталась мне в лицо. Все время, пока она смеялась, я не видел ничего другого, кроме чёрной бездны – её открытого рта без единого промелька зубов, что странно, потому что у неё определённо есть зубы, изумительной белизны. Куда они делись?

– Ладно тебе, – пробормотал я.

То есть, Лили была абсолютно права. Тем не менее, это ни к чему не привело.

– Я хочу родить ребёнка, – призналась она. – Сколько можно откладывать? Через несколько лет мне стукнет тридцать.

– Я-то тут при чем?

– Мы должны соединить наши судьбы.

– Кто сказал?

– Нам не прожить друг без друга.

Так тянулось около года. Ей так и не удалось меня заарканить. Я не мог поверить, что все так просто. Тогда она выскочила замуж за биржевого маклера из Нью-Джерси, по фамилии Хазард. Задним числом я вспоминаю, что Лили несколько раз произнесла эту фамилию, но я счёл это обыкновенным шантажом. Потому что она и есть шантажистка. Как бы то ни было, она сочеталась с ним законным браком. Я взял Фрэнсис и двоих детей и на целый год уехал в Европу. Во Францию.

В детстве мне довелось несколько лет прожить на юге Франции, близ города Альби, где мой отец занимался научными исследованиями. Он был крупным мужчиной, солидным и чистоплотным. Носил длинные подштанники из ирландского полотна, убирал шляпы в коробки с алой бархатной подкладкой и выписывал обувь из Англии, а перчатки – из Рима. Довольно сносно пиликал на скрипке. Мама кропала стишки в Альбийском соборе. Те времена безвозвратно канули.

Мы не поехали в Альби. Фрэнсис посещала Коллеж-де-Франс, где окопались все знаменитые философы. С жильём было туго, но я снял квартиру у одного русского князя. В «Вог» есть упоминание о его дедушке – министре в правительстве Николая I. Статный, с мягкими аристократическими манерами, князь женился на испанке; тёща, сеньора Гирландес, его буквально заездила. Бедняга не знал, куда от неё деться. Кончилось тем, что жена с детьми перебрались к тёще, а он – в комнату горничной в мансарде. Я говорил о своих трех миллионах баксов? Наверное, мне следовало ему помочь. Но в то время я был одержим пресловутой формулой: «Я хочу, я хочу, я хочу!» Бедный князь! Тут ещё у него разболелись дети; он сказал, что, если дела не поправятся, он выбросится из окна мансарды.

С непреходящим чувством вины я жил в его апартаментах, спал на его кровати и дважды в день совершал омовения в его ванной. Вместо того, чтобы пойти мне на пользу, эти горячие ванны лишь усугубили мою тоску. После того, как Фрэнсис посмеялась над моей мечтой о врачебной карьере, я перестал делиться с ней своими мыслями. Целыми днями слонялся по Парижу. Посетил фабрику гобеленов, кладбище Пер-Лашез и Сен-Клод. Единственным человеком, которого интересовала моя жизнь, была Лили Хазард. В «Америкэн экспресс» я получил от неё записку, нацарапанную на обратной стороне уведомления о свадьбе. Это выбило меня из колеи, а так как кругом было полно проституток, я прибегнул к их услугам. Но ни одна не заглушила в моей душе тоскливый призыв: «Я хочу, я хочу, я хочу!

«Вот бы Лили приехала во Францию», – думал я. И она действительно приехала. Исколесила в такси весь город – и в конце концов настигла меня на станции метро «Вавен». Услышав своё имя, я вгляделся и увидел её сияющее лицо в окне машины старого образца. Она распахнула дверцу и с трудом удержалась на подножке. О, это разгорячённое, но все равно белое, почти прозрачное лицо! Полная, элегантная шея! Её верхняя губа дрожала от радости.

Но и взволнованная, она помнила о своих резцах и не размыкала губ. Какое мне было дело до её новых фарфоровых зубов? Хвала Господу за милости, которые Он время от времени ниспосылает нам, грешным!

– Лили! Привет, детка! Каким ветром?

Я страшно обрадовался. Конечно, в её глазах я был разгильдяем, но, тем не менее, представлял кое-какую ценность; она считала меня заслуживающим жизни, а не смерти (ещё один такой год в Париже – и что-то во мне бесповоротно заржавело бы); верила, что из меня может выйти что-либо путное. Она меня любила.

– Куда ты дела своего благоверного?

Мы катили по бульвару Распая, по направлению к её отелю. Лили ответила:

– Я хотела иметь ребёнка. Думала, ещё немного – и это станет невозможным из-за возраста (ей было двадцать семь). Но, подъезжая к церкви, вдруг поняла, что совершаю ужасную ошибку. У светофора я попыталась выскочить из машины, прямо в подвенечном платье, но он схватил меня и втащил внутрь. И двинул в глаз. Хорошо, что на мне была вуаль: глаз почернел и распух. Все время, пока длилась церемония, я плакала. Кстати, я потеряла мать.

– Как, этот сукин сын подбил тебе глаз? – возмутился я. – Ну, попадись он мне – мокрого места не останется! Прими мои соболезнования.

Я поцеловал её в глаза. Тут мы как раз подъехали к отелю на Набережной Вольтера и в мгновение ока очутились на седьмом небе – в объятиях друг у друга. Неделя ничем не замутнённого счастья. Где мы только не побывали! И все это время за нами следовал частный детектив, нанятый моей женой. Наконец мне это надоело. Я взял напрокат автомобиль, и мы стали объезжать города с соборами. А потом Лили в своей очаровательной манере начала отравлять мне жизнь.

– Думаешь, ты сможешь прожить без меня? Нет – так же, как я без тебя. Я захлёбываюсь тоской. Почему, по-твоему, я бросила Хазарда? Из-за тоски. Его поцелуи нагоняли на меня бешеную тоску. Мне было так одиноко! А когда он…

– Хватит, Лили. Не надо об этом.

– Когда он заехал мне в глаз, мне вдруг стало легче. В этом, по крайней мере, не было фальши. Не хочу больше захлёбываться тоской.

Кончилось тем, что я запил – даже сильнее, чем прежде. И в пьяном виде посещал соборы: в Амьене, Шартре, Везуле и так далее. Зачастую Лили приходилось самой садиться за руль. Автомобиль был маленький (не помню, то ли с откидывающимся верхом, то ли вообще без верха), и мы, с нашими габаритами, возвышались над сиденьями, как две башни: брюнет и блондинка, урод и красавица. Ради меня она припёрлась из Америки, а я не дал ей довести её миссию до конца. Мы покрыли солидное расстояние от Бельгии до Масеба. Для тех, кто любит Францию, море удовольствия, но я не из их числа. Лили день и ночь бубнила проповедь: смысл жизни – в том-то, а не в том-то; это хорошо, а то плохо; это – жизнь, а то – смерть; это – иллюзия, а то – реальность. К тому же она имеет привычку пришепетывать. Должно быть, в пансионе, где она училась, считалось, что настоящие леди говорят тихо, – вот она и стала бормотать себе под нос, а я туговат на правое ухо, плюс ветер, плюс шуршание шин, плюс гудение двигателя, – в общем, я практически ничего не слышал, но, судя по выражению радостного волнения на её чистом, белом лице, Лили продолжала загонять меня в угол. Я познакомился со множеством её неряшливых привычек. К примеру, она забывала стирать бельё – кончалось тем, что я сам заставлял её это делать. Очевидно, причиной была её страсть к философии, потому что, когда я буркнул: «Постирай нижнее бельё!», – она открыла дискуссию. Я заявил: «Свиньи на моей ферме – и те чистоплотнее тебя!» Дебаты продолжились. Лили особенно упирала на то, что, дескать, земля – грязная. Зато постоянно находится в процессе перемен.

– Обычный человек не способен полностью воспроизвести круговорот азота, – возразил я.

– Да, но любовь творит чудеса!

– Заткнись!

Она и не подумала обижаться. Ей стало жаль меня!

Путешествие продолжалось. Я оказался двойным заложником: во-первых, религии и красоты церквей, которой я не мог не заметить даже в подпитии, а во-вторых, Лили, её лучистой радости, бормотания и объятий. Она без конца повторяла: «Возвращайся со мной в Америку! Я специально за этим приехала».

– Нет, Лили. Если бы у тебя было сердце, ты бы не стала меня мучить. Не забывай, черт побери, я – кавалер «Пурпурного сердца», я сражался за родину. Мне пятьдесят с чем-то лет, у меня хлопот полон рот.

– Тем более пора наконец что-то сделать со своей жизнью.

В Шартре я пригрозил:

– Если ты не уймёшься, я размозжу себе голову.

Это было жестоко с моей стороны: ведь я знал, что её отец застрелился после семейной ссоры. Это был обаятельный человек с разбитым сердцем, любящий и сентиментальный. Он возвращался домой, пропитавшись виски, и распевал для Лили с кухаркой старинные народные песни. Шутил, выбивал чечётку, рассказывал анекдоты и разыгрывал чувствительные сценки из водевилей (ну, не подлость по отношению к собственному ребёнку?) Лили так часто и подробно о нем рассказывала, что я и сам проникся к старику любовью пополам с презрением. «Ну, ты, доморощенный чечеточник, пожилой герой– любовник, разбиватель сердец, жалкий шут, пошляк, деревенщина! – мысленно обращался я к его призраку. – Во что ты превратил свою дочь – и посадил мне на шею!» Поэтому, когда я пригрозил самоубийством – дело было в Шартрском соборе, – Лили едва не задохнулась. Лицо озарилось перламутровым светом. Она молча простила меня.

– Мне плевать на твоё прощение!

Мы окончательно разругались в Везуле. Наш визит в этот город с самого начала был отмечен некоторой странностью. У нашего автомобиля спустила шина.

Погода была отменная; я отказался поставить машину в гараж, и – подозреваю – администрация отеля сама подстроила неисправность. Я орал на администратора до тех пор, пока он не закрыл окошко. Я быстро заменил шину и при этом даже обошёлся без домкрата – просто подложил камень. После обмена любезностями с управляющим моё настроение улучшилось. Мы осмотрели собор, купили килограмм земляники в бумажном кульке и вышли за крепостную стену погреться на солнышке. С лип сыпалась жёлтая пыльца; среди яблоневых стволов цвели дикие розы: бледно-красные, густо-красные, огненно-красные, до боли великолепные, яркие, как гнев, приятные, как наркотики. Лили сняла блузку и подставила солнцу плечи. Потом освободилась от комбинации, а ещё через несколько минут её лифчик, так же, как она сама, очутился у меня на коленях. Я с досадой произнёс:

– С чего ты взяла, будто мне этого хочется?

Потом, под воздействием роз, употребил смягчённый вариант:

– Неужели тебе мало просто любоваться кладбищем?

– Это сад, а не кладбище!

– У тебя же только вчера началась менопауза. Что на тебя нашло?

Она высказалась в том смысле, что раньше я не возражал, и это было правдой.

– А сейчас возражаю, – парировал я, и мы так сильно поцапались, что я велел ей ближайшим поездом убираться в Париж.

Лили промолчала. Наконец-то я её достал! Ничего подобного: такая горячность явилась в её глазах доказательством любви. Её безумное лицо побагровело от страсти и ликования.

– Будь ты проклята, психопатка несчастная! – вырвалось у меня.

– Может быть, я и психопатка – без тебя, – ответствовала Лили. – Может быть, я чего-то и недопонимаю. Но когда мы вместе, я ЧУВСТВУЮ!

– Черта с два ты чувствуешь! Держись от меня подальше. Ты разрываешь мне сердце.

Я вывалил её дурацкий чемодан с нестиранным бельём на платформу и, всхлипывая, развернулся на привокзальной площади небольшого городка в двадцати километрах от Везуля. И поехал по направлению к югу Франции. Я остановился в местечке под названием Баньоль-сюр-Мер, где есть морская станция с огромным аквариумом. Там со мной произошёл странный случай. Смеркалось. Я засмотрелся на осьминога, а он – прижавшись мягкой головой к стеклу – засмотрелся на меня. Эта расплющенная плоть была бледной и зернистой. Глаза что-то холодно говорили мне. Но ещё больше говорила мягкая голова в крапинку. В броуновском движении крапинок чувствовался космический холод; мне показалось, будто я умираю. За стеклом пульсировали и подрагивали щупальца; пузырьки воздуха устремлялись вверх, и я подумал: «Это уже конец».