Текст книги "Новый день. Коллекция повестей и рассказов для медленного чтения"

– Почему? – стряхнул пепел кабан. – С чего ты взяла, что нет?

Писательница молчала. Она не знала, что ответить. В самом деле, а с чего? Она только чувствовала или в писательском обществе её научили, что мир вне квартир, в которых проходят писательские вечера, полон филистеров.

– Мне так кажется, – решила она.

– И знаешь, – не обращая внимания на её ответ, продолжал журналист, – ты немного ошиблась жанром, если хотела написать о том, что в современном мире не хватает мечты. Это тема для хорошего эссе первосортного философа. А у рассказа немного другие цели, у него очень узкие рамки… И… кстати, а что это за мечта такая, которая с большой буквы пишется? Это какая-то платоновская субстанция, что ли?

– Да нет, – усмехнулась Писательница, – просто явление.

– А почему с большой буквы? У тебя там много такого. Вот, например: «Мечта и Лирика сидели ночью у меня на подоконнике…» – он оборвал сам себя и пожал плечами: – Что это такое? Непонятно. И ещё: «В этой комнате подписали смертный приговор Лирике, и казнили Романтику, и низвергли Бога, и плевали на Святость, и подсыпали яду в бокал Душе, и Жизнь была молчаливым свидетелем всему и ушла…» Не надо. Не надо так. Когда начинаешь писать всё с большой буквы, это просто беда. И что это за «чертовка-Жизнь со смоляными волосами»? Чертовка-Жизнь… Хм… Просто беда… А смоляные волосы – это как? Они у неё что, смолой натёртые и торчат в разные стороны?

– Просто чёрные, – засмеялась Писательница.

– Чёрные как смоль – это другое дело. Тут надо тоньше. Будь поосторожнее со словом: у тебя много таких вещей. Например, в самом начале, – кабан перевернул листы, – «Дождь был почти завершён и падал в глубокие лужи по крупицам…» Во-первых, чтобы дождь был завершён, его должен кто-то завершить, во-вторых, крупицы предполагают какое-то твёрдое вещество, а дождь таковым не является. Осторожнее, осторожнее со словом. Вот ещё: «…изящный пузатый бокал, на донышке которого кроваво искрилось красное вино…» – он покачал головой. – Нет, не кроваво; другой цвет. Если это, конечно, хорошее вино, – и улыбнулся.

Писательница тоже улыбалась, удивляясь своей безграмотности. За три месяца чувство любви творца к сотворённому уже успело приутихнуть.

– И всё это: красное вино, трубки, скрипки… Всё это очень узнаваемые образы. «Он целовал её руки…» Хм… Да… И так понятно, что это какие-то особенные ребята, зачем же так много этого всего: «Тут же на столе, также в полном беспорядке разбросаны прозаические тексты… Были здесь и совсем старые, с ятями и ерями, совсем жёлтые, сгоревшие по краям письма, страницы дневников, официальные бумаги… на самом верху стопки книг, трудов классиков истории, философов, богословов. На другом краю стола, защищённые от пролитых чернил китайской вазой с погибающей чайной розой, хранились пергаменты на древнегреческом и древнееврейском… а по соседству с ними лежали те же тексты на русском… Переводы с английского и французского на альбомных листах вложены в книги-первоисточники мало кому известных поэтов романтизма, прикрыты нотными тетрадями с произведениями Шопена, Шуберта, Дворжака…» Что ты варишь? Какой-то слоёный торт получается. Слой за слоем: всё больше и больше, выше и выше… И крем, крем… Зачем так много?.. И твои образы очень узнаваемые. Это ещё большая беда, нежели какие-то там речевые повторы, образцы, штампы. Их и редактор может исправить…

Пауза.

Журналист стряхнул пепел и продолжил:

– Вот… Ничего, пусть полежит, не надо его сейчас никуда… Ты на него потом сама посмотришь, подумаешь… Главное – осторожнее со словом. И… Всё это ещё как бы не совсем литература…

– А что тогда? – удивилась Писательница.

– Всё это больше просто отражение твоих ощущений… Похоже на Блока или Бальмонта, только в прозе… А Блок, Бальмонт – это сама знаешь что, – он сделал руками в воздухе круг и издал губами звук лопающегося мыльного пузыря.

«Надо взрослеть», – пришло в голову Писательнице.

– Ты как будто вешаешь на всё ярлыки – Мечта, Лирика, Жизнь, а за этим будто ничего нет. Ты не рассказывай мне всё, я сам многое пойму. В рассказе нужна недосказанность. Нет, не то, когда ты ставишь многоточие и всё тут: многоточие – это тоже беда… Смотри, например, когда ты говоришь: «Чертовка-Жизнь покинула эту гостиную навсегда…» Зачем ты мне это говоришь? Ты это покажи, и я сам пойму, что чертовка-Жизнь смоталась отсюда к чёртовой бабушке! Например, пусть в вазе, в которой уже давно высохла вся вода, стоят увядшие цветы, но они ещё до сих пор в целлофане. Тут понятно, а то «чертовка-Жизнь покинула», а этот там сидит, колечки пускает… И ещё: пиши о чём-нибудь конкретном. Напиши, что ли, о его скрипке. Или о той квартире. И, может быть, объём у тебя больше получится.

Кабан придавил окурок в пепельнице и закурил новую сигарету. Писательница уже не прикасалась к своей трубке. Та лежала на столе; табак в ней догорал.

– А ведь самое страшное, что это чертовски серьёзная вещь! – улыбнулся он. – По настроению, разумеется. Рассказчик там, знаешь ли, такой зловещий, так и кажется, что он берёт так тебя за грудки и… – Щукин, выкатив глаза, изобразил зловещего рассказчика, берущего читателя за грудки. – «Ну-ка дай я тебе расскажу!..»

Писательница захохотала.

– Мягче, чуть-чуть иронии. И всё будет в порядке, – напоследок посоветовал кабан.

Писательница пришла к Профессору вечером и слабо постучалась в дверь. Тот открыл тут же, потому что уже долго её ждал.

– Привет… Ты как? – спросил Карницкий, хотя по усталому и расстроенному виду Писательницы сразу понял, что не очень.

Она посмотрела на него как-то тоскливо и, помолчав, тихо ответила:

– Дай мне войти и чуть-чуть отдохнуть, потом расскажу.

Профессор молча впустил её. Дальше она всё делала молча: разулась, сумку оставила у двери, зашла в ванную, умыла лицо и руки, потом на кухню, там налила стакан апельсинового сока и выпила его залпом. Затем попросила у Профессора копию своего рассказа. Получив его, она присела на кухонный табурет и уже веселее, но всё же с какой-то печалью в голосе произнесла:

– Теперь можно начать. Ну… Со мной не всё так безнадёжно – безнадёжно с рассказом. Писать я умею…

– Я так и думал, что ты это скажешь, – улыбнулся Профессор, присаживаясь на табурет напротив неё.

– Да, писать я умею: на энное количество страниц меня хватило… На этом хорошие новости заканчиваются. – Писательница раскрыла первую страницу рассказа. – Начинаются ошибки: фактические и смысловые. Читаю прямо первую строчку: «Дождь был почти завершён и падал в глубокие лужи по крупицам…» Ну, во-первых, дождь не может быть завершён, тогда нужен кто-то, кто бы его завершил. Тут, конечно, можно поспорить: Бог мог завершить дождь. Но это так, деталь… Дальше: крупицы бывают только твёрдого вещества, а дождь не твёрдый. Крупицами может быть только град, снег… Нет, снег тоже не может… снег – в хлопьях.

Профессор слушал рассуждения Писательницы и одобрительно кивал.

– Дальше он сказал, что волосы не могут быть смоляными: чёрные как смоль – это правильнее. И у вина не бывает кровавого цвета… У хорошего вина… Надо быть осторожнее со словом, чувствовать его тоньше… И ещё надо взрослеть. Всё это, весь рассказ – это так как-то незрело. Всё это только моё ощущение мира, это не совсем проза… не эпос, что ли, это больше лирика, лирическая проза. В ней не то представление о художественности. Я говорю прямым текстом: жизнь ушла из этой комнаты, а надо показать, как это проявляется. В рассказе нужна недосказанность… ну, не многоточие, а когда помнишь, как у Гоголя в «Мёртвых душах», когда он описывает дом Манилова: на столе лежит книга с закладкой на четырнадцатой странице, которую хозяин читает уже два года. Тогда можно сказать, что жизнь действительно смоталась от героя к чёртовой бабушке! Вот… И рассказ – это не тот жанр, в котором можно написать о смерти мечты в нашем мире… Философское эссе сюда больше подходит.

Профессор фыркнул, потому что это был его любимый жанр. Писательница улыбнулась, но получилось как-то кисло.

– Мне кажется, я и есть тот трагический, размалёванный актёр из стихотворения Лермонтова. Этот актёр размахивает картонным мечом в разные стороны, но толку от этого никакого. Никто не поймёт, что я хочу сказать в рассказе, никто мне не поверит, все только посмеются. Весь рассказ получился каким-то пафосным… Я кричу на весь свет, что современный мир – это явление кризисное, это царство филистеров, которое вскоре должно рухнуть, потому что оно – колосс на глиняных ногах. Я говорю, что всё лучшее в этом мире погибло, и погибло оно вместе с мечтой, а он сбивает меня одним вопросом: «Почему?» А правда – почему? Глобальной катастрофы ведь нет? Нет. Все живы и продолжают жить? Продолжают. Ведь никто не умер, не сменился политический строй, дефолт не предвещают, все продолжают утром вставать и, как всегда, идти на работу, рожать детей, водить их в детский садик, а потом в школу. Потом дети поступают в институты, заканчивают их и тоже начинают работать. И так далее и тому подобное. Молодое поколение людей повторяет жизнь старшего поколения. И никто от этого особенно не страдает. Все живут по заранее известному сценарию и не переживают из-за этого. Может, в самом деле, не всё с этим миром так плохо, как я об этом написала? Может, я просто сделала из мухи слона? Может, мечта совсем никому и не нужна?

– Ну, конечно, не нужна! – усмехнулся Профессор. – Какая муха? Какой слон? Ты о чём вообще? Бог с ними, с этими обывателями: ну, не поймут, что ты хотела сказать, ну и не надо. Зато мы поймём. Не хочешь писать для них, пиши для нас, для писательского общества. Мы чем хуже других читателей? Что бы ты ни написала, всё мы воспримем с радостью, потому что ты нам дорога, Кейт, ты же наша Писательница.

На глазах Писательницы показались слёзы. Она быстро стёрла их ладонью.

– Посмотри на меня, – продолжал Карницкий, пытаясь её подбодрить, – меня года два назад опубликовали, а толку от этого никакого. Меня так до сих пор никто и не знает дальше нашего писательского общества. И не важно, как тебя оценивают – хорошо или плохо, поймут тебя или нет, главное – не бросать писать, потому что это наш долг. И твой в том числе, Кейт. Жизнь не останавливается, всё хорошо, – мягко произнёс Профессор и тронул её маленькую ручку в кружевах.

– Давай выпьем, – предложила она, отодвигая руку подальше от Карницкого.

Они купили три бутылки красного сухого вина. Профессор был против такого количества, но ничем своего протеста не выразил: он знал, что если Писательница хочет напиться, ничем её не удержишь.

Первый бокал девушка долго рассматривала на свет и пыталась точно определить цвет искрящегося вина: естественно, оно было никак не кровавым, а скорее цвета вишни, бордовым, тёмно-красным с примесью холодных тонов, но никак не тёплых. На свету его цвет был прозрачно-алым, искрилось оно как рубин. Вскоре рассматривание вина на свет приобрело болезненный характер, и Профессор отобрал бокал у Писательницы. Она налила другой. Карницкий попробовал отпить из отобранного, но, сделав два глотка, понял, что сегодня пить не может.

Да, в эту ночь вино пила только Писательница. Бокал Профессора так и остался полон. Она одна и говорила в этот вечер обо всём: о том, что она переживает сейчас, о рассказе, о том, что очень хочет стать знаменитой, что хочет написать книгу, которая стала бы классикой, о том, что ей надоел институт и она хочет уйти, что очень хочет вырасти побыстрее, набраться жизненного опыта, понять жизнь, разгадать её секрет и писать именно о ней, в реализме, что романтизм, наверное, исчерпал себя, о том, что все её друзья-писатели – прекрасные ребята и ей хорошо в писательском обществе, но хочется чего-то большего: ей хочется глобального признания. Профессор, грустно улыбаясь, узнавал в этом всё более и более бессвязном рассказе свои старые мысли.

Был уже пятый час утра. За окном светлело, а люстра на кухне до сих пор оставалась включённой. На полу стояли две опустошённых бутылки, третья – ещё наполовину полная. Писательница почти лежала на столе, веки её слипались, прикрывая мутные глаза, губы лепетали что-то совсем невнятное. Профессор решил прекратить эту пьяную исповедь, молча взял её под руку и поднял со стула. Но тут же понял, что идти Писательница не в состоянии; тогда он поднял её и донёс до дивана в гостиной. В комнату из-за плотных шёлковых штор проникал утренний холодноватый свет. Профессор укрыл Писательницу одеялом и присел рядом на пол.

Сколько всего разного рассказала сегодня она ему, но так и словом не обмолвилась, что означают эти её странные взгляды на него, приводящие его в сильнейшее смущение. Как будто не смогла перейти границу, отделяющую всё сказанное от этой темы. И Карницкий, конечно, знал, что это за тема, и это знание почему-то доставляло ему огромное удовольствие, в душе вдруг при мысли об этом становилось так тепло-тепло. Но одновременно ему было очень жаль свою подругу.

Писательница лежала теперь перед ним: длинные вьющиеся волосы спутались, локоны падали на её горячее от вина лицо и касались алых бархатных щёк. Веки были накрепко захлопнуты, а под глазами виднелась лёгкая тень от длинных тёмных ресниц. Вроде бы она была такой же, как и два года назад, таким же ребёнком, но что-то очень сильно в ней изменилось.

«Ты… как распустившаяся роза, источающая сладкий аромат… – думал Карницкий, глядя на неё и улыбаясь, – ты слишком свежа и хороша, чтобы чьи-то грубые руки касались тебя… Я никому не дам…» – тут он осёкся, понимая, что его мысли заходят слишком далеко, встал и, пройдясь по комнате, принялся раскуривать трубку.

Глава четвёртая, в которой Писательница становится Катей и начинает общаться с филистерами

Писательница проснулась поздно с сильной головной болью, головокружением и неприятной слабостью во всём теле, особенно в руках и ногах. Профессор приготовил завтрак и недопитую бутылку вина. Вид у него был какой-то очень измученный, будто он не спал вообще. У Писательницы после того, как она пришла в себя, был очень виноватый вид, как будто она вчера, напившись, снова ходила по карнизу.

Позавтракав, она села в кресло в гостиной и уставилась в одну точку. Сейчас в её голове шёл активный умственный процесс осмысления всего, что было сказано и сделано вчера. Что говорила она за столом Профессору, Писательница совершенно не помнила. Могла нагородить какой-нибудь чепухи или выболтать лишнее. Она перевела взгляд на Карницкого, пытаясь по усталому выражению его лица понять, что он знает. Лицо его было каменно, он пытался открыть глаза пошире, чтобы они не захлопнулись и он не заснул тут же.

Они просидели молча полчаса, глядя друг на друга, пытаясь угадать чужие мысли. Писательнице было ещё и физически нехорошо, поэтому она старалась не двигаться. Наконец, с трудом выговаривая слова, она произнесла:

– Мне нужна тема…

Карницкий никак не отреагировал. Он думал, что сейчас заснёт.

«Что мне дальше делать? О чём писать?.. Меня сбили с толку, какие темы мне теперь брать? Всё уже исписано до меня, все вечные ценности уже истасканы до дыр», – подумала Писательница, потому что была не в силах сказать это.

Вдруг зазвонил сотовый телефон Писательницы из сумки у двери, да так громко, что оба вздрогнули. Профессор, зевая, принёс сумку недвижимой Писательнице. Она взяла трубку.

– Да! Кто это?

– Алло, привет, Катя! Это Щукин.

– Да, я вас слушаю, – медленно произнесла она. Карницкий, из-за громкости сотового слышавший и ответы Щукина, поморщился. Ещё этого дяди здесь не хватало.

– Катя, у меня есть для тебя работа. Хочешь писать в нашу газету?

Писательница молчала. В её планах не было ни журналистики, ни чего другого, с ней связанного.

– Эй, чего молчишь? Алло!

– Я вас слышу. О чём писать?

– Объясняю смысл работы: ты приходишь ко мне, я даю тебе тему. Это может быть что угодно: политика, проблемы общества, культура… Наша газета больше информативного характера, поэтому, возможно, нужно будет куда-то ездить, звонить, брать у кого-то интервью, проводить социологические опросы. Пишешь дома или где хочешь, приносишь мне, мы отдаём это корректору, он тебя правит. Потом ты ещё раз это смотришь, если что-то нужно исправить самой, исправляешь. Я буду тебе помогать. Да, и это всё, конечно, оплачивается.

Писательница молчала.

– Я подумаю. Потом перезвоню, – решила она.

– Хорошо, подумай. Тебе ещё три дня. Звони, жду! – И отключился.

Писательница молча вопросительно посмотрела на Профессора.

– Что? – кивнул ей он.

– Что мне делать? – озадаченно сказала она. Всё, предлагаемое Щукиным, было совсем ей чуждо. Она видела себя только Писательницей. И сейчас сильно нуждалась в совете старшего брата.

– Я пас, – грустно ответил Профессор. – Кажется, решается твоя судьба. Делай, что подскажет сердце и рассудок.

Да, Профессор оказался прав, когда сказал Писательнице, что в эти три дня решается её судьба. И сама понимала, что предложение Щукина очень серьёзно. Если она хочет набраться жизненного опыта и изучить жизнь, а потом писать о ней, для всего этого ей нужно эту жизнь прожить. Настоящую жизнь. Где порой нет места поэзии и романтике. И для этой цели необходимо снять с себя прозвание Писательницы и сделаться просто журналисткой. Как бы это ни было ей чуждо и сложно.

Через три дня Катя Толстая позвонила Щукину:

– Я решила, – сказала она после кратких приветствий, – я буду у вас работать. Я думаю, надо попробовать писать что-нибудь более реалистичное.

Ей почему-то казалось, что Щукин сейчас отправит её брать интервью у какого-нибудь закоренелого филистера. Нет, конечно, никто её никуда не отправил, но с этой фразы у Писательницы началась совершенно другая жизнь. И началась совершенно другая история.

В этой новой истории не будет писательского общества, где воспитывалась Писательница, потому что, как только она стала работать в газете, времени на писательские вечера просто не оказалось. Видеться с друзьями она могла только в институте.

В этой истории не будет и самой Писательницы, а будет просто начинающая журналистка Катя Толстая, которая почему-то любит подписывать свои материалы английским именем Кейт. Щукин смотрел сквозь пальцы на эту странность и допускал до печати такой псевдоним.

Здесь нет того беззаботного счастья, которое можно испытывать, только будучи молодым, красивым внешне и внутренне, считающим себя по-настоящему талантливым и удачливым. В ней нет того счастья, от которого хочется пить шампанское под звёздами за пятнадцать листов текста. Но в ней есть другое – радость первой публикации.

Критик и Профессор специально из-за своей подруги подписались на следующее полугодие на ту газету, где она работала. И о первой Катиной статье ей сообщил Критик, а произошло это почти так же, как и с публикацией рассказа Профессора.

– Тебя опубликовали! – крикнул ей в трубку Онегин так же рано утром, как только получил утреннюю прессу.

– Чего-чего? Онегин, повтори, что ты там сказал? Я только что проснулась, плохо соображаю.

– Ещё одна любительница поспать до обеда! Говорю тебе, тебя опубликовали в «Городском вестнике»! Поздравляю!

– Да?! Это то самое интервью с писателем?

– То самое. И теперь ты у нас получаешься Журналисткой? Правильно я думаю?

– Нет, – смеялась Катя, – просто начинающим журналистом, но только с маленькой буквы.

– Ну, как хочешь, ты-то для нас с Карницким всегда будешь только Писательницей… Удачи тебе, милая Катрин!.. Кстати, неплохо написано. Может, из тебя и в журналистике выйдет толк, – усмехнулся он. Но тут обоим сделалось так грустно, как будто оба они что-то безвозвратно потеряли.

И думали они тогда, что потеряли Писательницу.

Одним поздним сентябрьским вечером, когда на улицах уже было очень темно и зажглись жёлтые фонари, Профессор пришёл в гости к Критику.

– Дорогой Онегин, нужно серьёзно поговорить, – с порога начал Карницкий, не успев разуться и снять плащ.

Критик удивился.

– О чём? – тихо произнёс он, когда Профессор уже вошёл в гостиную.

– О ней, – кратко ответил тот, будто только выдохнул. Но оба поняли про кого.

– Кофе? – предложил Критик.

– Кофе, – подтвердил Карницкий и сел в кресло. Трубку он с собой не взял, потому что разговор обещал быть серьёзным, а Профессор курил табак лишь для отдыха.

Онегин принёс чёрный крепкий кофе, как любили оба. Карницкий был в глубокой задумчивости.

– Вот наша Писат… то есть Катрин, стала настоящей журналисткой. Публикуется, теперь её весь город знает, наверное, на улицах здороваются, – решил Критик вернуть друга в реальность.

– Наверное… – тихо отозвался Профессор.

– Исполнила она свою давнюю мечту увидеть свои тексты напечатанными, – продолжал болтать Онегин. – Перещеголяла нас всех. Подождём, посмотрим, что из неё выйдет. А то вдруг в самом деле станет писательницей! – усмехнулся он, хотя самому об этом говорить было совсем не весело.

Профессор молчал. Он сидел тихо, склонив голову.

– А ты дурак! – обозвал его Онегин, не зная, как можно ещё расшевелить друга. – Ты дурак! Вот чего ты не записываешь все эти свои вещи? Чего не записываешь? Чего так мало пишешь? Пиши больше, тренируйся. Тебя же напечатали один раз – напечатают и второй! Я тебе как критик говорю: у тебя есть большой талант, а ты мне не веришь! Что ж это за беда такая! Выкинь ты из головы эту свою филологию и пиши!..

– Я – теоретик, – перебил Профессор вопли Критика.

– Дурак ты, а не теоретик, – обиделся Онегин. – Причём полный дурак. Такого дурака я ещё в жизни не видел. У тебя был шанс стать писателем, посылать свои рассказы в «Литературную губернию», а ты его не использовал. У тебя был шанс выйти в большую литературу, а ты его пропустил!.. Вот дурак! Просто идиотище!..

– Не нужна мне большая литература, – произнёс Карницкий, не обращая внимания на «дурака» и «идиотище». – Я теоретик, я учитель. И я уже рад тому, что у Кейт всё так славно получилось… Но я, вообще, не за этим пришёл. Мне нужно с тобой поговорить о Кейт.

– Да, я тебя слушаю, – Критик был весь во внимании.

– Кейт – очень красивая девушка… – начал он. Было заметно, что Карницкий сильно нервничает: он теребил край своего пиджака. – Она выросла у нас на глазах. Она как раскрывшийся цветок…

– И? – спросил Критик, когда Профессор замолчал.

Карницкий опустил глаза.

– Ну… я хотел сказать… Онегин, можно у тебя сигарету?

– Ты это мне пришёл сказать? – засмеялся он, подавая другу сигаретку.

– Нет, – смущённо улыбнулся он, встал со своего места, подошёл к окну и закурил. С минуту помолчав, он чётко произнёс: – В общем, я люблю её.

Пауза. Нет, от этих слов Критик не пришёл в замешательство, он даже не покраснел. Он даже не нашёл здесь ничего особенного.

– Ну и что? – хмыкнул он. – Я тоже её люблю.

– Ты тоже! – ахнул Карницкий.

– Да, а как можно не любить такое талантище! Она не только красивая, она умная, у неё добрейшая душа, а что касается литературы, я всё-таки верю, что она станет писательницей.

– Нет же, ты меня не понял, – с досадой сказал Профессор. – Я… в самом деле люблю её, ну так… как можно любить девушку.

– А… Так в чём же проблема?

Профессор молчал.

– Я не знаю… Я недостоин её, – тихо и медленно произнёс он, наклонив голову и смотря на догорающую сигарету в своих руках.

Критик поморщился. «Сейчас начнётся, как в плохих любовных романах: я её недостоин, она создана для лучшего и всякая прочая чепуха», – подумал он.

– Она это сказала или ты так думаешь? – спросил Онегин сердито.

– Я думаю, что я её недостоин, и даже не буду ей говорить, что к ней чувствую, – твёрдо сказал Профессор после небольшой паузы.

Критик не выдержал и громко крикнул:

– Дурак! Абсолютный дурак! «Санта-Барбара»! «Просто Мария»!.. Мексика и Венесуэла! О, ё-моё…