Текст книги "12/Брейгель"

Офелия.

Кажется, он дома. А что? Зачем тебе мой отец? Ты хочешь убить его?

Пауза

Гамлет.

Запри его дома и никуда не выпускай. Отними телефон и отруби Интернет. Так он совершит куда меньше глупостей. И тогда – тогда – его не убьют. Даже я.

Офелия.

Господи, Господи, помоги этому сумасшедшему!

Гамлет.

А если ты соберёшься выходить замуж, я подарю тебе на свадьбу моё Гамлетово проклятие. Будь ты целомудренна, как лед, чиста, как снег, – не избежишь клеветы. Так что ступай в монастырь, пока не поздно. Прощай. Или, уж если ты непременно хочешь выйти замуж, выходи за дурака. Умные люди слишком хорошо знают, каких чудовищ вы из них делаете. В монастырь иди! И поскорее. Не откладывай. Прощай, дурында.

Офелия.

Я не знаю, можно ли ещё его вылечить. Есть ли врачи, которые согласятся этим заниматься.

Гамлет.

Слыхал я и о вашей живописи: Бог вам дал одно лицо, вы себе делаете другое; ваша походка смахивает то на джигу, то на иноходь; вы жеманно произносите слова, даёте прозвища божьим созданиям и своё распутство выдаёте за наивность. Ну вас, я больше не хочу говорить об этом, я и так на грани безумия. Я заявляю, что у нас больше не будет браков. Те, которые уже вступили в брак, будут жить все, кроме одного, а другие пусть остаются в настоящем своём положении. В монастырь ступай!

Уходит.

Офелия.

Боже. Какой талант мы потеряли! Ведь всё было при нём. При этом несчастном. Голливудская внешность, театральный язык, бархатный баритон. А как он одевался – пока не двинулся головой! Что-то между Сен-Лораном и Ямамото. Я завидовала. Но не ему, а себе, что у меня, оказывается, может быть такое. Он был машиной. Но машина сломалась. От плохого топлива или ещё от чего. Мотор треснул. Его не собрать. Врачи не помогут. Здесь всё необратимо. Распад личности, как учили меня в реформатском колледже. Он был надеждой поколения, а превратился в ржавый костыль. Но он, должно быть, счастлив. Сумасшедшие все счастливые. Ведь они как-то умеют быть и не быть одновременно. Одним боком вроде живёшь. А другим – закрыл жалюзи, и ничего вокруг уже нет. Shutters on the beach. Сон как смерть, только при жизни. Он счастлив. И все остальные – тоже. Кто завидовал ему смертным боем. Несчастна только я. Я только думала, что он меня не любил. А теперь знаю. И для чего мне было это узнавать? Для чего?!

Разбрасывает бриллиантовые подарки.

В монастырь, в монастырь!..

Другой.

 
Помним всё. Он молчал,
просиявший, прекрасный.
За столом хохотал
кто-то толстый и красный.
 
 
Мы не знали тогда ничего.
От пирушки в восторге мы были.
А его,
как всегда, мы забыли.
 
 
Он, потупясь, сидел
с робким взором ребёнка.
Кто-то пел
звонко.
 
 
Вдруг
он сказал, преисполненный муки,
побеждая испуг,
взявши лампу в дрожащие руки:
«Се дарует нам свет
Искупитель,
я не болен, нет, нет:
я – Спаситель…»
 
 
Так сказав, наклонил
он свой лик многодумный…
Я в тоске возопил:
«Он – безумный».
 

Хор.

 
У церкви стояла карета,
Там пышная свадьба была,
Все гости нарядно одеты,
Невеста всех краше была.
На ней было белое платье,
Венок был приколот из роз,
Она на святое распятье
Смотрела сквозь радугу слез.
Горели венчальные свечи,
Невеста стояла бледна,
Священнику клятвенной речи
Сказать не хотела она.
Когда ей священник на палец
Надел золотое кольцо,
Из глаз ее горькие слёзы
Ручьём потекли на лицо.
Я слышал, в толпе говорили:
«Жених неприглядный такой,
Напрасно девицу сгубили».
И вышел я вслед за толпой.
 

Пауза.

Автор.

 
Я шёл во тьме к заботам и веселью,
Вверху сверкал незримый мир духов.
За думой вслед лилися трель за трелью,
Напевы звонкие пернатых соловьёв.
 

Голос из хора.

 
И вдруг звезда полночная упала,
И ум опять ужалила змея…
Я шёл во тьме, и эхо повторяло:
«Зачем дитя Офелия моя?»
 

Пауза.

Автор.

 
Как странны были речи маски!
Понятны ли тебе? – Бог весть!
Ты твёрдо знаешь: в книгах – сказки,
А в жизни – только проза есть.
Но для меня неразделимы
С тобою – ночь, и мгла реки,
И застывающие дымы,
И рифм весёлых огоньки.
 

Прекрасная Дама.

Мы были уже в костюмах Гамлета и Офелии, в гриме. Я чувствовала себя смелее. Венок, сноп полевых цветов. Распущенные напоказ волосы – ниже колен. Весь тот самый плащ золотых волос имени Дагоберта. Блок в чёрном берете, колете, со шпагой. Мы сидели за кулисами в полутайне, пока готовили сцену. Помост обрывался. Блок сидел на нём, как на скамье, у моих ног, потому что табурет мой стоял выше, на самом помосте. Я впервые за годы смотрела в его глаза. Мы были вместе, мы были ближе, чем слова разговора. Этот, может быть, десятиминутный разговор и был нашим романом поверх актёра, поверх вымуштрованной барышни, в стране чёрных плащей, шпаг и беретов, в стране безумной Офелии, склонённой над потоком, где ей суждено погибнуть.

Другой.

После смерти Блока был найден важный, по-видимому, для него и почти секретный документ. Он года два пролежал в камере хранения на Витебском вокзале. Некоторые назвали его последним посланием Блока, хотя это не было завещанием. Удручено и поручено оно было двум мужчинам – мне и доктору Розенбергу.

Доктор Розенберг.

О вы, люди, считающие или называющие меня злонравным, упрямым или мизантропичным – как вы несправедливы ко мне, ведь вы не знаете тайной причины того, что вам кажется. Моё сердце и разум с детства были склонны к нежному чувству доброты, и я даже всегда был готов к свершению великих дел. Но подумайте только: вот уже 6 лет я пребываю в безнадёжном состоянии, усугублённом невежественными врачами. Из года в год обманываясь надеждой на излечение, я вынужден признать, что меня постиг длительный недуг. Его излечение может занять годы или вообще окажется невозможным.

Обладая от природы пылким и живым темпераментом и даже питая склонность к светским развлечениям, я вынужден был рано уединиться и вести одинокую жизнь. Если же иногда я решался пренебречь всем этим – о, как жестоко загонял меня назад мой ослабевший слух, заставляя скорбеть с удвоенной силой. И я всё-таки не мог сказать людям: «Говорите громче, кричите, ведь я вас не слышу, не слышу», – эх, разве мыслимо мне было признаться в слабости того чувства, которым я должен был обладать в большем совершенстве, чем кто-либо другой, в чувстве, которым я некогда обладал в наивысшей степени совершенства, такого совершенства, каким, я уверен, наделены или были наделены лишь немногие люди моей профессии. Нет, это выше моих сил, и потому простите меня, если я удаляюсь от вас, когда мне хотелось бы побыть в вашем кругу.

Другой.

Моё несчастье причиняет мне двойную боль, поскольку из-за него обо мне судят ложно. Для меня не должно существовать отдохновения в человеческом обществе, умных бесед, взаимных излияний; я обречен почти на полное одиночество, появляясь на людях лишь в случае крайней необходимости; я вынужден жить как изгой. Ведь стоит мне приблизиться к какому-нибудь обществу, меня охватывает жгучий страх: я ужасно боюсь, что моё состояние будет замечено. Так было и эти полгода, которые я провёл в Шахматове. По требованию моего благоразумного врача я должен был елико возможно щадить мой слух. Это почти совпало с моей теперешней естественной склонностью, хотя иногда, увлекаемый потребностью в обществе, я позволял себе уступить искушению. Но какое же унижение я испытывал, когда кто-нибудь, стоя возле меня, слышал вдалеке звук флейты, а я ничего не слышал, или он слышал пение пастуха, а я опять-таки ничего не слышал.

Доктор Розенберг.

Такие случаи доводили меня до отчаяния, и недоставало немногого, чтобы я не покончил с собой. Лишь оно, искусство, оно меня удержало. Ах, мне казалось немыслимым покинуть мир раньше, чем я исполню всё то, к чему чувствовал себя предназначенным. И так я продолжал влачить эту жалкую жизнь – поистине жалкую для столь восприимчивого существа; ведь любая неожиданная перемена была способна превратить наилучшее расположение моего духа в наихудшее. Терпение – так отныне зовётся то, чем я должен руководствоваться. У меня оно есть. Надеюсь, что я смогу надолго утвердиться в моей решимости, пока Господу не будет угодно перерезать нить. Возможно, станет лучше, возможно, нет – я готов ко всему.

Прекрасная Дама.

Офелия, моя Офелия, как только я умру, попросите от моего имени доктора Розенберга, если он будет ещё жив, чтобы он описал мою болезнь, и приложите к истории моей болезни этот написанный мною лист, чтобы общество, хотя бы в той мере, в какой это возможно, примирилось со мною после моей смерти.

Доктор Розенберг.

Что значит – если доктор будет жив? Я каждое утро в фитнес-клубе. В подвалах Генерального штаба. Проплываю в бассейне 3 километра. Не пью водки, ни коньяка и не сплю с проститутками. Я помру после Второй мировой войны, если она когда-нибудь случится.

Пётр.

А если не случится, барин?

Доктор Розенберг.

Значит, никогда не умру. Животное. А ещё апостол. Пойди проспись.

Пётр.

Эх… Без креста.

Автор.

Итак, решено. С радостью спешу я навстречу смерти. Если она придёт раньше, чем мне представится случай полностью раскрыть свои способности в искусстве, то, несмотря на жестокость моей судьбы, приход её будет всё-таки преждевременным, и я предпочёл бы, чтобы она пришла позднее. Но и тогда я буду доволен: разве она не избавит меня от моих бесконечных страданий? Приходи, когда хочешь, я тебя встречу мужественно. Прощайте и не забудьте меня совсем после моей смерти, я заслужил это перед вами, так как при жизни часто думал о вас и о том, как сделать вас счастливыми; да будет так.

Иван.

В те дни люди будут искать смерти. Но не найдут её. Пожелают умереть, но смерть убежит от них.

Прекрасная Дама.

Ты думал, но не мог.

Автор.

Я покидаю тебя – и покидаю с печалью. Да, надежда, которую я возлелеял и принёс сюда с собой, надежда на хотя бы частичное исцеление – она вынуждена теперь покинуть меня. Как падают с деревьев увядшие листья, так и она для меня увяла. Я ухожу почти в таком же состоянии, в каком встретил тебя в Шахматове. Даже высокое мужество, вдохновлявшее меня в прекрасные летние дни, кануло в небытие. О Провидение, ниспошли мне хотя бы один день чистой радости! Ещё один день. Первый был, как я закончил «Двенадцать». Тогда я был гений. Одни сутки был гением. Потом перестал. Но был, был!

Прекрасная Дама.

Вот видите.

Пётр.

А я вот бывал счастлив при Сан Саныче, был. Особенно когда сирийская Библия… Надо выкупить её из бара. Но деньги кончились. Скоро выкуплю. Выкупим. Я у ребят займу. Займу, не откажут они Петрухе, мать их ети.

Бетховен – Афинские руины.

Звучит Увертюра и хор «Афинские руины» Людвига ван Бетховена (Beethoven, The Ruins of Athens, Op. 113 – Overture and Chorus).

Автор.

Вдали военный марш и крики. Что это за воинственные звуки?

Звучит марш из оперы Джузеппе Верди «Аида».

Другой.

Молодой Фортинбрас, с победой вернувшийся из Польши, воинственным салютом приветствует английских послов.

Автор.

О, я умираю, Горацио. Могучий яд торжествует над моим духом. Я не доживу, чтобы услышать известия из Англии. Я предсказываю, что выбор падёт на Фортинбраса. Умирая, я подаю свой голос за него. Бюллетень с моей синей подписью. И мокрой печатью комиссии. Скажи ему об этом, а также обо всех событиях, больших и малых, которые привели к такому концу. Дальше – тишина.

Андрей.

Мы проходили с ним по Дворцовой площади и слушали, как громыхают орудия.

Автор.

Для меня и это – тишина. Меня клонит в сон под этот грохот. Все звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?

Хор.

Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?

Голос из хора.

Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?

Другой.

Разбилось благородное сердце. Доброй ночи, милый принц, и хоры ангелов пусть отнесут тебя с пением к месту твоего сна.

Автор.

Всю жизнь видел отличные сны. А теперь нет снов. Почти полный мрак. Там кричит какой-то старик, умирая от голода. Светит одна ясная и большая звезда.

Иван.

 
Пойдём спать…
Поздний вечер.
Пустеет улица.
Один бродяга
Сутулится,
Да свищет ветер…
 

Пётр.

 
Эй, бедняга!
Подходи –
Поцелуемся…
 

Андрей.

 
Хлеба!
Что впереди?
Проходи!
Чёрное, чёрное небо.
Злоба, грустная злоба
Кипит в груди…
Чёрная злоба, святая злоба…
Товарищ! Гляди
В оба!
 

Вагнер.

Звезда.

Хор.

 
Бай-бай да люли!
Хоть сегодня умри.
Завтра мороз, снесут на погост.
Мы поплачем-повоем, в могилу зароем.
 
 
Баюшки-баю,
Не ложися на краю.
Заутро мороз,
А тебя на погост.
 
 
Спи, дитя моё мило,
Будет к осени друго,
К именинам третьё,
Сёдни Сашенька помрет,
Завтра похороны,
Будем Сашу хоронить,
В большой колокол звонить.
 

Тьма.

Свет.

Автор. Пётр. Иван. Екатерина. Прекрасная Дама. Другой. Доктор Розенберг. Хор. Старуха. Голос из хора.

Автор.

 
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Винтовок чёрные ремни,
Кругом – огни, огни, огни…
 
 
Пётр. В зубах – цыгарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!
 

Андрей.

Свобода, свобода.

Пётр.

 
Эх, эх, без креста!
Тра-та-та!
 

Андрей.

Холодно, товарищи, холодно!

Пётр.

 
А Ванька с Катькой – в кабаке…
У ей керенки есть в чулке!
 

Иван.

 
Ванюшка сам теперь богат…
Был Ванька наш, а стал солдат!
 

Пётр.

 
Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,
Мою, попробуй, поцелуй!
 

Автор.

 
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
 

Пётр.

 
Катька с Ванькой занята –
Чем, чем занята?..
Тра-та-та!
 

Автор.

 
Кругом – огни, огни, огни…
Оплечь – ружейные ремни…
Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
 

Пётр.

 
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь –
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
 

Пауза.

Эх, эх, без креста!

Прекрасная Дама.

Мы уехали в Шахматово рано. Шахматово – тихое прибежище, где я всегда могла успокоиться. Мне надо было о многом думать, мозги там, на свежем воздухе, перестраивались в правильную сторону. Там хорошо спалось, а сон укрепляет ум. Не расширяет, но укрепляет. До тех пор я была во всём покорной ученицей Саши; если я думала и чувствовала не так, как он, – я была не права. Но тут вся беда была в том, что равный Саше – так все считали в то время – действительно полюбил меня. Причём той самой грязной любовью. О которой я тосковала, которую так ждала. И которую, между прочим, считала своей стихией. Впоследствии мне говорили не раз, увы, что я была в этом права.

Другой.

Саша морочил голову. С особым цинизмом. Вовсе это никакой не низший мир, не астартизм, не тёмное, как он пытался тебя убедить. Недостойное тебя – тоже мне! С каких пор грязная любовь была кого-то недостойна! Или наоборот – кто-то недостоин грязной любви. Какая чушь, какой бред.

Прекрасная Дама.

Андрей Белый любит меня так, со всем самозабвением страсти. Да, Андрей Белый, который был в те времена авторитет и для Саши. Мы его всей семьёй – даже моя мама – глубоко уважали, признавая тонкость его чувств и верность в их анализе. И уйти с ним – это была бы действительно измена.

Другой.

Что может быть прекраснее измены? Только государственная измена. Но у нас нет государства, чтобы ему изменять. Потому предатели одни старики. Они только и помнят, что государство такое бывает на свете. Ещё Чехов что-то говорил на эту тему. Как его не хватает! Он рассудил бы нас всех. Всех втроём и даже больше.

Прекрасая Дама.

Я помню какие-то бабские стишки предкрымских времён. Их часто читали тогда с эстрады. Слова забылись, говно-то полное, но остался сюжет. «Японец» любил «японку одну», потом стал «обнимать негритянку»; но ведь «он по-японски с ней не говорил? Значит, он не изменил, значит она случайна…». С Андреем Белым я могла бы говорить «по-японски». Уйти с ним – было бы сказать, что я ошиблась, думая, что люблю Сашу, выбрать из двух равных. Я выбрала всё-таки Сашу и, должно быть, ошиблась. А всё потому, что не привыкла слушать моих друзей. Они всегда говорили мне безответственно, как надоевшей кукле, идущей на помойку. А тогда – все говорили мне бросить Блока. Всё. Я не бросила.

Автор.

Прости. Я никогда не сказал тебе спасибо.

Прекрасная Дама.

Это цитата из голливудского фильма. Я смотрела его в самолёте. Чухонских авиалиний. Москва – Гельсингфорс. Когда поезда уже не ходили. Про какого-то придурка, ставшего героем. Там Кеннеди вручал ему орден непонятно за что. За резню на вьетнамской деревне, что ли.

Пауза.

Тебе больше идёт цитировать себя самого. По крайней мере, это не столько невыносимо.

Доктор Розенберг.

У Бориса Николаевича Бугаева, назвавшегося Андреем Белым, тяжёлый невроз. Я наблюдал Борю четыре года. У него всё должно быть как у Блока. Даже жена. Отсюда всё. Если бы Любка Менделеева не была женщиной Блока, он и не посмотрел бы в её сторону. Она осталась бы для него приземистой мрачной кобылицей. Грязная любовь, тоже мне! Грязные у него только ботинки, ибо он не в состоянии купить чёрный крем.

Другой.

Ты знаешь моё отношение к Любе. Оно всё пронизано несказанным. Люба для меня самая близкая из людей. Она понимает меня, что в ней я узнаю самого себя, преображённый и цельный. Она мне нужна духом для того, чтобы я мог выбраться из гибельных пропастей. Я всегда борюсь с химерами, но химеры обступили меня. И спасение моё воплотилось в Любу. Она держит в своей воле мою душу. Люба нужна мне для путей несказанных, для полётов там, где «всё новое». Я влюблён в Любу. Безумно и совершенно. И этим чувством я не умею управлять.

Доктор Розенберг.

Я прописал Боре микстуру. Валериану с пустырником. Три столовых ложки на световой день. Но он попринимал трое суток и забил на это на всё. Он снова в маниакальной фазе. Отсюда и нечеловеческая любовь к Менделеевой. Можно положить его на неделю в Пряжку. Галоперидол расслабит Бориса. Он поймёт, что можно выжить без блочьей жены. Прекрасной Дамы, ёб твою мать.

Другой.

Боренька, чем я могу быть тебе полезен? Ты знаешь, я никогда не ограничивал Любу и ничего ей не запрещал. Я только не хочу, чтобы склоняли моё имя во всём Петрограде. У нас могут отнять карточки на хинкали. А без них не протянем. Без хинкали не протянем. Я могу ещё читать лекции об истории скульптуры в родильном центре имени Розы Люксембург. За это мне дают паёк матери, кормящей грудью, но даже этого не хватит. Ты не хочешь уехать за границу? У тебя нет денег. Я помог бы тебе, Боренька, но у меня ведь тоже ничего нет. Сейчас время такое. Как сказал наш общий приятель, над всем, что сделано, ставлю nihil.

Другой.

Саша, милый. Прости, прости. Я знаю, ты умеешь. Близость и общение с Любой для меня прежде всего единственно возможный путь просветить и возвысить другое моё чувство к Любе. Раз нет этого общения и просветляющего зова к высям, я срываюсь. Вот почему теперь этой весной мне так важно и необходимо видаться с Любой, чтобы привести к должным нормам своё отношение к Любе. Пока точной выясненности нет, каждый миг для меня – острый нож в душу, каждый день без неё ужас. Я не могу строить своих чисто внешних планов без того, чтобы не поговорить с Любой долго, внимательно. Пойми, Саша, что вот уже месяц, как все часы мои – ножи, воткнутые в сердце, что эта боль не стихнет, пока я обстоятельно не поговорю с Любой как на духу, пока я не прочту у неё о своей душе, которой у меня теперь нет. Она словно бы заложена в ломбард, ключи от которого – у Любы, и только у неё.

Автор.

Послушайте, Доктор. Боря Бугаев зачем-то написал письмо моей матери. Долгое, обстоятельное письмо. Обо всём рассказал. Александра Андреевна и так никогда не принимала мою жену. А теперь. Один сплошной скандал, я не могу спать. Я принимал бы морфий, но он кончился, а новый выдают только большевики. А они способны посадить меня в тюрьму за частный, за негосударственный морфий. Что у них всех творится, Доктор?

Доктор Розенберг.

У них у всех – не знаю. С Андреем же Белым дело ясное. Он уже считает себя зятем Александры Андреевны.

Автор.

Каким зятем?

Доктор Розенберг.

Астральным, космическим. И этому космозятю нужна медикаментозная помощь. У него плохие вены, но на Пряжке старая медсестра попадёт обязательно. Она всем попадает. Цоя недавно лечила, не слышали?

Автор.

Кого?

Доктор Розенберг.

Цоя. Вы что, совсем окуклились от петроградского тумана?

Хор.

Звучит песня группы «Кино» «Апрель».

Другой.

Саша, родной, милый, люблю тебя вечно, нежно, с болью. Да, я нехорошо поступил. Да, я виноват перед Александрой Андревной, но я не могу извиняться или раскаиваться, потому что ничего не понимаю, потому что боль и душевное расстройство застилают мне глаза. Я болен, болен! Я теперь чуть ли не на крик кричу. Что делал, не понимал. Послал письмо в трансе. Я люблю и уважаю Александру Андреевну. Я не хотел, видит Бог, оскорблять её. Но что же вышло? Вышло, что я оскорбил. Если да, разве я могу тут извиняться, разве я понимаю, как это вышло. Скажи это маме. Я болен, нервно расстроен, убит. Нервы у меня ослабели, всё во мне крик и надрыв. Всё – безумие во мне. Но Тебя, милый, бесценный брат мой, – Тебя нежно люблю. Никогда не перестану любить. Скажи, любишь ли Ты ещё меня и что мне делать?!

Автор.

Что делать, что делать. Лечиться, потом уезжать. Ты ведь не госслужащий. Тебе дадут паспорт и вылечат.

Доктор Розенберг.

Лучше в Карлсбад.

Автор.

Лучше в Карлсбад. Или даже в Баденвайлер. Ты же очень скучал по Чехову. А может быть, он ещё жив и вы поболтаете. Выпьете шампанского, и жизнь станет отчётливо чёрно-белой, как абрис клоунского жабо.

Другой.

Чехов мёртв. Мертво всё. Кроме моего чувства к Любе.

Автор.

Говорили, что Чехов не умер, а поехал в Америку и стал там психоаналитиком. Якобы его Фрейд подбил. Они как будто встречались в Баденвайлере. А кто рассказывал – уже не помню. При холоде всё быстро забывается. А на тепло у нас дров не хватает.

Доктор Розенберг.

А вы знаете, что Андрей Белый написал пьесу про Иисуса Христа?

Пауза.

Автор.

Боренька, ты действительно написал пьесу про Иисуса Христа? После моих «Двенадцати»?

Пауза.

Гром.

Вагнер.

Другой.

Да, написал. Про революцию и Иисуса.

Автор.

А зачем ты так поступил, мой замечательный? Только не говори, что Люба – твой спаситель Христос.

Доктор Розенберг.

Я же вам говорил. Вы не слушаете медиков, и совершенно напрасно. Особенно в такую слякоть. При сношенных-то ваших подошвах.

Другой.

Люба – мой спаситель Христос. Эта вещь для неё и про неё.

Автор.

И что? Ты собираешься читать её?

Другой.

Нет. Она будет на сцене. Её взял Театр Гоголя.

Автор.

Театр Гоголя? Про Иисуса Христа? По нашим временам – это уголовное дело.

Прекрасная Дама.

Боря кружил мне голову, как самый опытный Дон Жуан, хотя таким никогда и не был. Многочасовые его монологи, отвлечённые, научные, очень интересные нам, заканчивались неизбежно каким-нибудь сведением ко мне; или прямо, или косвенно выходило так, что смысл всего – в моём существовании и в том, какая я.

Старуха.

 
Этот Гамлетом, тот Дон Жуаном,
Дапертутто, Иоканааном,
 
 
Самый скромный – северным Гланом,
Иль убийцею Дорианом,
И все шепчут своим дианам
Твердо выученный урок.
 

Прекрасная Дама.

 
Я не то что боюсь огласки…
Что мне Гамлетовы подвязки,
Что там вихрь Саломеиной пляски,
Что мне поступь Железной Маски,
Я ещё пожелезней тех…
И чья очередь испугаться,
Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
И замаливать давний грех?
 

Автор.

Неужели ты верил, что Прекрасная Дама способна вылюбить тебя?

Другой.

Ну, милый Саша. Я думал, что ты умрёшь раньше. Раньше её, в смысле. И раньше меня тоже. И тогда она не останется одна. Она упадёт ко мне. По наследству, так сказать.

Прекрасная Дама.

Белый прислал к Блоку киллера. То был официальный киллер, со справкой. Лев Львович Кобылинский. Бывший подполковник убойного отдела. В кармане его лежал немецкий трофейный «вальтер», из которого и следовало Сашу застрелить. Я моментально и энергично, как умею в критические минуты, решила, что я сама должна расхлёбывать заваренную мною кашу. Прежде всего я спутала ему все карты и с самого начала испортила всё дело.

Другой.

Но никогда не верь, Саша, если кто скажет, что я желал твоей смерти. Я молил Господа, чтобы ты умер как можно позднее. Ведь Любу возбуждала сама измена как воля и представление. Флёр, аромат измены. Если нет измены – то где же, когда же автохтонная грязь настоящей любви? Позднее, позже, так поздно, как только можно и – ещё позднее.

Доктор Розенберг.

Своими руками Бугаев никого бы убить не смог. У него тремор. Он вечно в сухом запое, от больной наследственной печени. Он промахнулся бы по мишени даже с одного метра. И потом: когда бы Блока не стало, на кого бы обратился Борин невроз? Андрей Белый должен был найти другого кумира – или покончить с собой. Первое невозможно. Кумиром Андрея Белого мог быть только Блок. Второе – не входило в Борины планы, сознательные и подсознательные. А значит – заказ на убийство был фейком. Менделеева, женщина умная и интуитивно способная, это сразу просекла.

Прекрасная Дама.

Ну, а за обедом уж было пустяшным делом пустить в ход улыбки и очей немые разговоры – к этому времени я хорошо научилась ими владеть и знала их действие. К концу обеда мой Лев Львович сидел уже совсем прирученный, и весь вопрос об убийстве был решён за чаем. Расстались мы все большими друзьями.

Хор.

 
Как пошли наши ребята
В красной гвардии служить –
В красной гвардии служить –
Буйну голову сложить!
 

Пётр.

 
Эх ты, горе-горькое,
Сладкое житьё!
Рваное пальтишко,
Австрийское ружьё!
 

Автор.

 
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови –
Господи, благослови!
 

Андрей.

 
Снег крутит, лихач кричит,
Ванька с Катькою летит –
Елекстрический фонарик
На оглобельках…
 

Ах, ах, пади!..

Пётр.

 
Он в шинелишке солдатской
С физиономией дурацкой
Крутит, крутит чёрный ус,
Да покручивает,
Да пошучивает…
Вот так Ванька – он плечист!
Вот так Ванька – он речист!
Катьку-дуру обнимает,
Заговаривает…
Запрокинулась лицом,
Зубки блещут жемчугом…
Ах ты, Катя, моя Катя,
Толстоморденькая…
 

Пауза.

 
У тебя на шее, Катя,
Шрам не зажил от ножа.
У тебя под грудью, Катя,
Та царапина свежа!
Эх, эх, попляши!
Больно ножки хороши!
 

Екатерина.

 
В кружевном белье ходила –
Походи-ка, походи!
С офицерами блудила –
Поблуди-ка, поблуди!
 

Пётр.

 
Эх, эх, поблуди!
Сердце ёкнуло в груди!
Помнишь, Катя, офицера –
Не ушёл он от ножа…
Аль не вспомнила, холера?
Али память не свежа?
Эх, эх, освежи,
Спать с собою положи!
 

Екатерина.

 
Гетры серые носила,
Юбкой улицу мела.
 

Пауза.

 
Гетры серые носила,
Шоколад Миньон жрала,
С юнкерьем гулять ходила –
С солдатьем теперь пошла?
 

Хор.

 
Эх, эх, согреши!
Будет легче для души.
 

Андрей.

 
Опять навстречу несётся вскачь.
Летит, вопит, орёт лихач…
 

Пётр.

Стой, стой! Андрюха, помогай!

Андрей.

Петруха, сзаду забегай!..

Хор.

 
Трах, тарарах-тах-тах-тах-тах!
Вскрутился к небу снежный прах!..
 

Андрей.

 
Лихач – и с Ванькой – наутёк…
Ещё разок! Взводи курок!..
 

Пётр.

 
Трах-тарарах! Ты будешь знать,
Как с девочкой чужой гулять!..
Утёк, подлец! Ужо, постой,
Расправлюсь завтра я с тобой!
 

Андрей.

А Катька где?

Екатерина.

 
Мертва, мертва!
Простреленная голова!
 

Пётр.

 
Что Катька, рада? – Ни гу-гу…
Лежи ты, падаль, на снегу!
 

Голос из хора.

 
Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
 

Екатерина (теперь вся в красном).

Екатерина.

Товарищ моего сердца, мы земляки? Наша речь, сударь, так прекрасна, что когда мы ее слышим в чужих краях, нас охватывает трепет.

Автор.

Я вырос на Большой Невке.

Екатерина.

А я на Малой Охте. У метро «Новочеркасская». Меня отчим увёз в Краснодар. В 12 моих лет. Я работала на фабрике, чтобы скопить, на что вернуться в Петербург к моей бедной бабушке, у которой нет другой поддержки, кроме меня да маленького садика с двумя десятками сидровых яблонь. Ах, если бы я была дома, под Малоохтинским парком! Меня на Кубани оскорбили, потому что я не из страны этих жуликов, продавцов тухлых апельсинов. И тамошние шлюхи ополчились на меня, потому что я им сказала, что все краснодарские пацаны с их ножами не испугали бы одного нашего молодца в синем берете. Товарищ, друг мой, неужели вы ничего не сделаете для землячки?

Автор.

Она лгала, она всегда лгала. Я не знаю, сказала ли эта женщина хоть раз в жизни слово правды, но когда она говорила, я ей верил; это было сильнее меня.

Автор.

Когда мы с тобой отныне увидимся?

Екатерина.

Когда ты чуточку поумнеешь. Знаешь, сынок, мне кажется, что я тебя немножко люблю. Но только это ненадолго. Собаке с волком не ужиться. Быть может, если бы ты согласился жить по моим законам, я решилась бы стать твоей. Но это глупости; этого не может быть. Нет, мой мальчик, поверь мне, ты дёшево отделался. Ты повстречался с чёртом, да, с чёртом; не всегда он чёрен, и шею он тебе не сломал. Я ношу шерсть, но я не овечка. Поставь свечу своей женщине. Ну, прощай еще раз. Не думай больше о Карменсите, не то она женит тебя на вдове с деревянными ногами.

Автор.

Я и так женат на вдове с деревянными ногами. Каждая задняя лапа – как киевский граб из Летнего сада. Но я женат на своей собственной вдове. Потому что я покойник. Труп, давно уже труп.

Екатерина.

Так ты бессмертный? Ты вампир? Может быть, тебе нужна моя свежая кровь?

Автор.

Я пью свежую кровь только в барах, особенно на Рубинштейна. Но ныне её не завозят. Кровь была финская, её запретили. А своей производить не научились. Писали, что в Курской губернии сделали ферму для выпуска свежей крови. Но дорого слишком везти. А прикасаться зубами к людям я не могу. Не так воспитан.

Екатерина.

Это на Большой Невке так воспитывали? Я могла бы продавать тебе свою кровь. Мне всегда нужны деньги, ведь я очень молода.

Автор.

У меня мало денег. У меня была библиотека, но её сожгли. Мы можем уехать в Америку. Сбежать в Америку. И там начать с нуля. Ты так молода, но я тоже ещё не стар. К тому же в Америке Чехов, как мне сказали, работает психоаналитиком. Он приютит нас на первое время.

Екатерина.

Но я не хочу ни в какую Америку. Мне и здесь хорошо.

Автор.

Это потому, что здесь ты с другим любовником. Тенором Собиновым. Но ты помни: если он не растворится, то долго не протянет. Да, впрочем, охота мне возиться с ним. Мне надоело убивать твоих любовников. Я убью тебя.

Екатерина.

Я всегда думала, что ты меня убьёшь. В тот день, когда я тебя в первый раз увидела, я как раз, выходя из дому, повстречалась со священником. А сегодня ночью, когда мы выезжали из отеля «Гельвеция», ты ничего не заметил? Заяц перебежал дорогу между твоих копыт. Это судьба.

Автор.

Карменсита, ты меня больше не любишь?

Пауза.

Давай жить по-другому, Кармен. Но поселимся где-нибудь, где нас ничто уже не разлучит. Да хоть в Крыму. Нет, там уже пять лет как небезопасно. Тогда в Грузии, или в Армении, в горах. У меня в имении, в Шахматове, зарыто сто двадцать унций чистого золота. Мужики до них не добрались, это точно. Они зверские, мужики, но не тщательные. Они не могут искать под землёй. Хотя и крестьяне, кажется. Вот ведь какая странность: крестьяне, землепашцы, а клад раскопать не сдюжат. Потом ещё у ростовщика Фридмана есть мои деньги. Наши деньги. Он говорит, что купил на них биткойнов и ждёт, что после мира с Польшей денег станет больше. Много больше – раз в шесть или даже семь. Как Польша отдаст нам Киев – биткойн подскочит.