Текст книги "Схватка за Амур"

Наследник Российского престола великий князь Александр Николаевич и великая княгиня Мария Александровна давали бал в честь крещения сына Алексея.

В самом начале бала счастливые родители показали гостям атласно-кружевной кулечек, из которого выглядывало нечто круглое, красное, а на нем – две мутноватых бусинки глаз, пуговка носа и плотно сжатая ниточка рта, после чего передали явленное сокровище двум нянечкам (те мгновенно улетучились), а сами под аплодисменты зала прошли круг вальса – не столько подчеркивая торжественность момента (все-таки четвертый сын – это не то что наследник престола), сколько представляя высшему свету в грациозных движениях танца, как по-прежнему изумительно выглядит в свои двадцать шесть хрупкая и изящная Мария Александровна, урожденная принцесса Гессен-Дармштадтская, как нежно и бережно относится к супруге высокий красавец-цесаревич, вылитый отец двадцатипятилетней давности.

Кстати, деда-императора и бабушки-императрицы на бале не было. Они, конечно, присутствовали на обряде крещения, а вот прийти на бал отказались: пусть, мол, молодежь веселится и празднует. Правда, собственно молодых, то есть неженатых и незамужних, было не так уж и много – несколько девиц на выданье в сопровождении родителей да примерно столько же лихо гарцующих кавалеров из родовитых семейств – в основном же приглашены были пары, имеющие маленьких детей, – этакая прихоть Марии Александровны, которой вдруг захотелось побыть в обществе, в котором все могут sich gesucht und gefunden haben[9]9
  Подходить друг другу (нем.).


[Закрыть].

Очевидно, затея удалась, потому что едва наследная пара остановилась, оттанцевав круг вальса, как Марию Александровну окружили и увлекли от мужа молодые мамаши – у них было что обсудить и чем поделиться. К Александру, в свою очередь, подошли отцы – не все они были молоды по возрасту, некоторые много старше своих жен и гораздо старше цесаревича, но все – новоявленные папаши. Александр, кивая в ответ на верноподданнические поздравления, поверх голов осматривал зал, явно кого-то выискивая и, судя по озабоченно прихмуренным бровям, не находя.

Вдруг он замер, наткнувшись взглядом на новое лицо: в сопровождении бывшего директора Азиатского департамента, а теперь товарища министра иностранных дел Льва Григорьевича Сенявина (недавно крестившего первого внука) к нему подходила элегантно одетая, с безупречной фигурой, молодая женщина. Не юная и не такая уж красавица, но было в ней что-то необычное, что-то притягательное и в то же время отталкивающее, от чего внутри, может быть, в самом сердце цесаревича пробежала дрожь сладостного предчувствия. В то же время лицо и волосы незнакомки напомнили нечто давнее, казалось бы, хорошо забытое. Особенно волосы – блестящие, черные… Будучи сам светлым шатеном, цесаревич питал слабость к темноволосым женщинам, и эта слабость, умноженная на природную влюбчивость Александра, бывало ставила его в весьма пикантные обстоятельства.

Когда он, едва выйдя из подростковых лет, увлекся польской простолюдинкой, волею судьбы ставшей фрейлиной, Ольгой Калиновской, отец, не на шутку обеспокоенный открывающейся перспективой повторения (после Константина Павловича) неравного брака, угрожающего престолонаследию, отправил юного романтика в заграничную поездку. Он надеялся, что впечатления от заграницы сотрут в душе сына воспоминания о страстной польке. Его надеждам суждено было сбыться лишь наполовину. Встретив в Дармштадте шестнадцатилетнюю принцессу Гессенскую Максимилиану-Вильгельмину-Марию, обладательницу прелестного личика, тонкой фигурки и, конечно же, роскошных темно-каштановых волос, цесаревич немедленно забыл Калиновскую и влюбился в это эфемерное создание. Причем влюбился настолько, что тут же отписал родителям о своем бесповоротном решении жениться. Impavide progrediamur[10]10
  Будем идти вперед без колебаний (лат.).


[Закрыть], как сказал бы его наставник во внешней политике граф Бруннов, нижайший почитатель канцлера Нессельроде и, по слухам, гений смерти поэта Пушкина, стихи которого Александр почитывал не без удовольствия. И цесаревич не принял никаких возражений из Петербурга. Только получив вынужденное согласие императора, он продолжил свое путешествие, направившись в Англию, где год назад взошла на престол его кузина Виктория.

И там… Цесаревичу – двадцать, королеве – девятнадцать, оба стройные, красивые, у Александра – пшеничные усики (королева любила этот признак мужественности), у Виктории – черные волосы (цесаревич, как уже сказано, находил в них особую женственность). И погоды стояли замечательные! В общем, Александр Николаевич снова влюбился, и королева, к ужасу придворных, явно отвечала ему взаимностью. Они вместе проводили все дни: завтракали, обедали, ужинали, совершали конные прогулки, беседовали в библиотеке, играли в крокет… Однажды даже поцеловались, спрятавшись в кустах акации, и обоим это ужасно понравилось. Они поцеловались еще раз; Александр увидел, как у Виктории закатились глаза, она задрожала всем телом и, кажется, даже легонько застонала и вдруг укусила его за нижнюю губу. Он понял, что она готова на все (Калиновская многому его научила), но место было уж больно неподходящее, к тому же вдруг послышались приближающиеся тревожные голоса придворных – они искали в саду свою королеву. Эти голоса отрезвили обоих. Виктория быстро оправила платье (нескромная рука цесаревича успела забраться под него довольно далеко), Александр слизнул с губы капельку крови, и, мило беседуя, они вышли из кустов.

На следующее утро, после завтрака, Виктория сказала:

– Милый Александр, сказка кончилась, пора расставаться. Вместе нам не бывать. Вы – будущий император великой России, которая не допустит, чтобы вы стали принцем-консортом, я – королева и глава Британской империи, свою корону я ни на что не променяю и престиж ее не уроню никогда. Уезжайте. Мы больше не увидимся, и дай нам Бог не стать врагами.

И он уехал, и женился на принцессе Гессенской, а с Викторией они какое-то время обменивались письмами, потом узнал, что и она вышла замуж, и переписка увяла. Врагами они пока не стали, но – кто знает, что будет: время и политика берут свое.

…– Ваше императорское высочество, позвольте вам представить нашу гостью из-за океана, из Североамериканских Соединенных Штатов, графиню Хелен Эбер. – Твердый голос Сенявина вернул цесаревича к действительности, и он тут же вспомнил, на кого похожа лицом и волосами эта женщина – на английскую королеву. И понял, почему ее облик так подействовал на него – это было как эхо неудовлетворенного двенадцать лет назад мужского самолюбия.

Графиня встретилась взглядом с наследником и, не отводя глаз, сделала короткий, почти небрежный реверанс. Республика развращает нравы даже аристократов, подумал Александр и, внезапно ощутив, что погружается в какой-то транс, подал графине руку, та приняла ее, пальцы их встретились и обменялись исчезающе легким пожатием, которое могло обещать многое или не обещать ничего. Наверное, как всегда в таких случаях, мужчина понадеялся на первое, а женщина имела в виду второе.

– Я вижу, республика и аристократия вполне совместимы? – утвердительно спросил цесаревич по-английски. Вроде бы фраза ничего не значила и даже не требовала ответа, но окружающие опытные царедворцы уловили скрытое ее напряжение и незаметно отодвинулись, а потом и вовсе разошлись, как бы освобождая место для дальнейшего диалога.

– При взаимном интересе – никаких проблем, ваше высочество, – с милой улыбкой ответствовала графиня. Ее глубокий с серебристыми переливами голос подействовал на цесаревича явно возбуждающе: ноздри его крупного прямого носа раздулись, а нижняя полная губа опустилась, хищно приоткрыв крупные белые зубы.

– Я надеюсь, графиня, на нашу встречу в другой обстановке, – сказал Александр, понизив голос. – По России и Европе я путешествовал, а доберусь ли до Америки – неизвестно. Хотелось бы побольше узнать о Соединенных Штатах, так сказать, из первых уст. Вы не откажете мне в такой любезности?

– Разумеется, ваше высочество. Я вся – к вашим услугам. – Графиня снова сделала легкий книксен. – Как только у вас найдется время для меня.

– Отлично. Не будем откладывать. Завтра в три часа пополудни жду вас в своем кабинете. Лев Григорьевич проводит.

– А меня кто представит столь очаровательной даме? – Веселый громкий баритон вмиг разрушил конспирологическую крепость, сложившуюся вокруг цесаревича и его собеседницы. Его обладатель, высокий и широкоплечий, при усах и бакенбардах, красавец в эполетах со звездами генерал-лейтенанта объявился из ниоткуда, оказавшись вдруг у правого плеча Александра Николаевича.

– Саша, друг мой, наконец-то! – откровенно обрадовался цесаревич, схватив генерала за плечи и слегка прижимая к груди. – Я уж думал, не захватили ли тебя абреки? Как я рад! Как я рад!

– Я тоже безмерно рад видеть вас во здравии, ваше императорское высочество, – склонил генерал кудрявую с глубокими залысинами голову.

– Брось ты, Саша, эти «высочества». Не на аудиенции, поди, а на бале. – Александр Николаевич перешел на английский. – Вот, познакомься лучше: графиня из Соединенных Штатов…

– Чего я и добиваюсь целых полчаса. Князь Барятинский, Александр Иванович, – щелкнул каблуками генерал. – Бывший командир Кабардинского егерского полка.

– Графиня Хелен Эбер, – присела в реверансе молодая женщина и протянула руку для поцелуя, чем князь тут же и воспользовался.

– Постой-постой, Саша, – заволновался цесаревич уже по-русски, – почему «бывший»?

– А Воронцов освободил меня от командования. Ему там кто-то накуковал, что я, будто бы, плохо отозвался о нем как о командующем и наместнике – он и отреагировал, как ожидалось. – Генерала больше интересовала новая знакомая, и он снова перешел на английский. – Графиня, неужто вы прямо из-за океана?

– Н-ну, не прямо… Через Европу, – засмеялась Хелен.

– Но это же нельзя так оставлять! – рассердился наследник.

– Успокойся, я тебе потом все расскажу, – на мгновение обернулся к нему князь. – Разве можно отвлекаться на мелочи, когда рядом такая феерическая гурия… – Это опять по-английски, призывно глядя в глаза женщины.

– Вы считаете себя праведником? – лукаво поинтересовалась графиня.

Сенявин, в отличие от других царедворцев оставшийся при даме, переглянулся с напрягшимся после вопроса графини Александром Николаевичем и счел за лучшее откланяться: начавшиеся игры были совсем уже не для посторонних ушей. К тому же бал продолжался, и торчать столбиком возле наследника и его друга-приятеля становилось не очень удобно: начнутся в обществе пересуды, а Лев Григорьевич не любил, когда о нем сплетничали.

А графиня продолжала наступление, если не сказать – атаку:

– Что же вы замолчали, князь? Или вы недостойны внимания гурии?

Цесаревич тяжело вздохнул за его спиной, и Барятинский мгновенно все понял.

– Отнюдь, графиня, я далеко не праведник. Вот уже тридцать пять, а все еще не женат и даже детей нет. Двадцать лет шалю да воюю, воюю да шалю. Пора бы и за ум взяться. Вот с Шамилем покончим, и сразу же займусь семейным счастьем. Впрочем, простите, графиня, вам это, конечно, малоинтересно…

– Отчего же? – возразила Хелен. – Наши газеты пишут, что русские более двадцати лет воюют с Шамилем и не могут его победить…

– С Шамилем мы воюем пятнадцать лет, – уточнил генерал. – А победить не можем, потому что… ну, это – не обычная война, и наши войска допускают много ошибок…

– Ты, я слышал, начал применять новую тактику? – сказал по-русски цесаревич. – Запрещаешь жечь аулы, брать заложников…

– Воронцов и это лыко мне в строку. А тактика, между прочим, уже дает результаты: чеченцы стали отворачиваться от Шамиля. Устали, понимаешь, от войны. Кстати, придумка эта с тактикой – не моя. Попала как-то в руки мне случайно докладная полковника Муравьева, почти десяток лет пролежала в штабе под сукном. Читаю и натурально обалдеваю! Ты не поверишь: в докладной – все основы этой тактики. Десять лет прошло впустую!

– Это какого же Муравьева?

– Да недруга моего закадычного, того самого, кто сейчас в Восточной Сибири генерал-губернатором. Он тогда служил на Черноморской линии. Умнейший, оказывается, дипломат! Надо написать ему, протянуть руку мира, так сказать. – Барятинский вдруг спохватился, посмотрел на графиню, с равнодушным видом обмахивавшуюся веером, и явственно покраснел: – Извини, Саша, но мы ведем себя неприлично по отношению к даме. Она же по-русски не понимает.

Цесаревич с высоты своего роста тоже взглянул на нее.

– Да-да, ты прав. Увлеклись! – И перешел на английский: – Простите нас, сударыня. Мы решили, что тема для вас совершенно неинтересна, и… – Он замялся, не зная, как закончить.

– Топот грубых военных сапог не для таких хорошеньких ушек, – тяжеловесно сострил генерал, но графиня засмеялась:

– Вот уж не думала, что солдатские башмаки могут идти в ногу с комплиментом.

Оркестр на балконе зала заиграл дивертисмент. Цесаревич взглянул на часы, поискал глазами жену – окруженная дамами, она как будто почувствовала, повернула голову, поймала его взгляд и кивнула.

– Александр Иванович, дорогой мой, – сказал наследник, – графине уже наверняка надоели разговоры, и ей хочется танцевать – все-таки у нас бал. Сейчас будет мазурка. Надеюсь, ты не оставишь даму без внимания. А я уйду по-английски: у меня завтра заседание Амурского комитета и надо выспаться. Графиня, напоминаю: мы встречаемся в три часа.

– Да-да, ваше высочество. Только – где?

– Я пришлю за вами карету. Вы остановились в «Наполеоне»?

– Да, ваше высочество.

– Вот и отлично. – Наследник, прощаясь, наклонил голову и отошел.

Барятинский проследил взглядом, как его царственный друг встретился с женой, и они вместе исчезли за спинами гостей.

– Послушайте, графиня, – сказал он, поворачиваясь к американке, которая, оказывается, тоже провожала взглядом цесаревича, – а не плюнуть ли нам на мазурку и прочие полонезы и не закатиться ли в хороший ресторан? С этим Кавказом целую вечность не был в ресторане, тем более с красивой женщиной. Поедем, а? Например, к Палкину, что на Невском. Там осетрина – попробовать и умереть! Или ягнятина на косточке – нечто умопомрачительное!..

– А что такое – Амурский комитет, где надо быть наследнику? – все еще глядя вслед Александру Николаевичу и Марии Александровне, спросила графиня. – Разве он кому-то служит?

– Служить-то он служит, как и его батюшка, – Отечеству, – серьезно сказал Барятинский, – А что за комитет – понятия не имею. С кем-то, видать, амуры крутит, – опять тяжеловесно пошутил генерал и смутился под ироничным взглядом графини. – Плохо у меня с юмором, – простодушно признался он и тут же вспетушился: – Зато со всем остальным – чин по чину!

– Вы же совсем мальчишка, – засмеялась графиня. – И как только дослужились до генерал-лейтенанта!

– Сам удивляюсь, – ухмыльнулся князь, – Ну так как – едем?

– Едем!

Николай Николаевич не оторвался от бумаг, когда в дверях неслышно возникла Екатерина Николаевна. Она умела ходить бесшумно, но он за несколько секунд до ее появления обычно предчувствовал не только это радостное событие, но и настроение, с которым она идет к нему. Предчувствовал и, соответственно, готовился. Три года брака ни на йоту не остудили его пыл – скорее, наоборот, он теперь любил жену много больше, чем раньше, и приходил в ужас, что они могли не встретиться.

Сейчас Катрин шла к нему озабоченная; он подумал, что знает, почему, и, может быть, впервые готовиться не стал. Уже целый месяц изо дня в день он пропадал в кабинете, зарывшись в кипы книг, старых отчетов и новых бумаг: генерал-губернатор готовил донесение государю императору о проведенном им обозрении Восточной Сибири. И, как уж повелось, в своем послании он хотел рассказать об увиденном не поверхностно, а с цифрами сравнения прошлого и настоящего, с выкладками и предложениями – сжато и в то же время наиболее понятно, чтобы чтение донесения не вызвало желания зевнуть и забросить исписанные листы в какой-нибудь дальний ящик. Или того хуже – отдать на растерзание записным противникам и недругам. Поэтому Николай Николаевич делал выписки из книг о Сибири, рылся в отчетах своих предшественников и требовал от управляющих отделениями тщательно выверенной статистики. И – весьма заботился о стиле изложения.

Предметами особого внимания генерал-губернатора были положение о Забайкальском казачьем войске и непосредственно связанное с этим предложение о выделении Забайкалья в самостоятельную область со своим губернатором (он же наказной атаман войска). О первом было писано в военное министерство, о втором – в министерство внутренних дел, и туда и сюда не по одному разу, да с ответами что-то не спешат господа чиновники. Теперь вот надежда на государя. Впрочем, император наверняка уже в курсе: такие дела его не минуют. Более того, граф Перовский писал, что государь ждет пояснений лично от него, от Муравьева, – значит, надобно еще раз тщательно все продумать, прежде чем докучать его величеству.

А кроме донесения императору в собственные руки, Николай Николаевич еженедельно отправлял пространные письма по более мелким, но неотложным, вопросам: тому же Перовскому – об устройстве дополнительных станций на Якутском тракте и ходатайстве о награждении коммерции советника, купца и промышленника Евфимия Андреевича Кузнецова орденом Святого Владимира II степени за его благотворительные пожертвования, превзошедшие два с половиной миллиона рублей; свежеиспеченному светлейшему князю (всего год, как получил титул) Чернышеву – о снабжении войск продовольствием, производимом гражданскими чиновниками; министру финансов – о контрабанде золотой монеты в Китай и опять же о китобойном промысле в Охотском море… Да много чего лежит на плечах генерал-губернатора половины России – Восточной империи, и за всем надо уследить, обо всем позаботиться, а в Главном управлении края всего-то шесть десятков человек, коим, кстати, жалованье давно следует прибавить и наградами поощрить – и то и другое приходится в Петербурге буквально пробивать и выбивать…

Николай Николаевич ото всей этой канители похудел так, что мундир на нем висел, как на вешалке, к тому же начала себя выказывать – и очень даже нехорошо! – печень, испорченная черноморской малярией, по какому случаю пришлось обращаться к доктору Штубендорфу. Но это ничего: заодно обсудили с ним, как обеспечивать Камчатку по медицинской части. Умнейший и порядочнейший человек Юлий Иванович! Николай Николаевич был страшно доволен, что доктор согласился возглавить V отделение Главного управления. К великому сожалению, мало, очень мало таких, как он, чтобы составить себе хотя бы ближайшее окружение. Таких, которые не подведут, не подставят, не дадут повода для сплетен и слухов. Которые понимают и всегда помнят, что государственные люди должны быть без червоточинки, ибо, придя служить, они уже не сами по себе Иванов, Петров, Сидоров, а – советник Иванов, столоначальник Петров, управляющий отделением Сидоров, то есть представители власти, а власть должна быть непогрешима!

– Николя, там Андрей Осипович пришел, – это подошла к столу Екатерина Николаевна, явно удивленная его невниманием. – Хочет проститься.

Значит, ошибся: не его здоровьем озабочена Катюша, а явлением Стадлера, теперь уже бывшего управляющего IV отделением, отправляемого в Красноярск председателем губернского суда. Стадлера, личного, можно сказать, секретаря, еще недавно слывшего надеждой и опорой его, Муравьева, управления. Вот именно – слывшего, раздраженно подумал он, разве можно забыть, как безобразно и даже подло подставил своего начальника этот блестящий служащий в истории с Крюковым. Если бы не Катюша с ее проницательным добросердечием, страшно подумать, что могло бы случиться!

– Извини, родная, – Муравьев отодвинул бумаги и встал, разминаясь, – но мне совсем не хочется с ним встречаться.

– Надо, Николя, – неожиданно твердо сказала Екатерина Николаевна. – Ты его не в ссылку отправляешь, а переводишь на важное место работы. Очень ответственное! Вспомни историю Татьяны. Невинную девушку осудили на семь лет каторги! Ужасно! А теперь ты не можешь добиться пересмотра ее дела.

– По моей просьбе ее освободили от каторжных работ. Она в рудничном лазарете, помогает фельдшеру.

– Но каторга все равно за ней. Еще целых пять лет!

Николай Николаевич развел руками: что поделаешь! – прошелся по кабинету, остановился у окна, глядя на снежную равнину Ангары. Катрин подошла сзади, обняла за плечи, склонив голову на эполет.

– Я понимаю, милый, разочаровываться в человеке тяжело, но Андрей Осипович уже и так наказан твоей немилостью. А топтать не нужно – этим ты больше унизишь самого себя. Еще неизвестно, брал он эту взятку или нет.

– Откуда ты у меня такая мудрая? – усмехнулся Муравьев. – Брал ли, нет ли, а слух прошел.

– О тебе тоже слухов не счесть. А может, о твоих верных помощниках специально сплетни распускают, чтобы ты прогнал их и остался один?

Николай Николаевич скосил глаза – завиток волос над ее лбом мешал ему увидеть любимое лицо, – вздохнул и сказал:

– Хорошо, пусть заходит.

Стадлер вошел, как всегда, с горделивым достоинством – прямая спина, гордо поднятая голова, чисто выбритые щеки (Андрей Осипович не признавал усов и бакенбардов), даже взбитая над высоким лбом черная прядь волос изображала гордую уверенность. Слегка наклонил голову, здороваясь, – Муравьев кивнул в ответ.

– Я слушаю вас, Стадлер.

– Ваше превосходительство, – глуховатый голос чиновника неожиданно задрожал, но он тут же справился с волнением и продолжил своим обычным сухим и бесстрастным тоном: – Ваше превосходительство, я не жду от вас напутственного слова и не буду заверять, что приложу все усилия и тому подобное. Как я умею трудиться, вы, смею надеяться, оценили за прошедшие почти два года; так же будет и в Красноярске, я просто иначе не умею. А там, как Бог даст.

Муравьев стоял возле стола, вид у него был отстраненный, словно он ушел глубоко в себя и не вникал в смысл того, что слышал. Да и слышал ли? Глядя на него, в этом легко можно было усомниться. Стадлер и усомнился, однако это не поколебало его решимости высказаться до конца.

– Я глубоко сожалею о случае с Крюковым, из-за которого потерял ваше расположение ко мне, но я и благодарен вам… – на этих словах Муравьев встрепенулся, даже внутренне как-то взъерошился, готовый дать резкую отповедь, однако – промолчал, зато уже не уходил в себя, – да, благодарен, потому что теперь я хорошо понимаю состояние господина Крюкова…

– Как аукнется, так и откликнется, – пробормотал Муравьев себе под нос, но Стадлер расслышал.

– Сказано абсолютно точно, ваше превосходительство. Могу только добавить, что не повторю в своей жизни промаха, подобного случаю с Крюковым. Но и вы, ваше превосходительство, примите во внимание: кто-то приметил вашу слабость – верить слухам и принимать по ним скоропалительные решения – и начал этой слабостью пользоваться. Будьте осторожны!

Муравьев мгновенно побагровел, левой рукой вцепился в столешницу и сдержался лишь большим усилием воли.

– Относительно вас, Стадлер, – прохрипел он и откашлялся, – я получил письмо от весьма уважаемого человека…

Стадлер кивнул:

– Знаю этого человека и знаю причину появления письма. И сожалею, что этот и мной глубоко уважаемый человек столь унизился. И Бог вам судья, ваше превосходительство, что пошли на поводу… Засим позвольте откланяться.

Он повернулся, намереваясь выйти из кабинета, но был остановлен неожиданно мягким муравьевским окликом:

– Андрей Осипович!

Стадлер чуть ли не по-военному сделал «кругом!» и выжидательно уставился на генерал-губернатора. Николая Николаевича уколола явная саркастичность подчиненного; в другое время он бы такого ни за что не спустил, но сейчас им уже овладело чувство вины перед оскорбленным человеком. Пусть хоть этим свою гордыню потешит.

– Я принимаю все ваши сожаления, Андрей Осипович. Мне, право, жаль терять такого блестящего сотрудника, но вы сами прекрасно понимаете, что после всего случившегося мы должны расстаться. Надеюсь, с Падалкой вы сработаетесь. Василий Кирилыч – и человек хороший, и администратор, каких поискать. Бог вам в помощь!

Сказал вполне благожелательно, однако руки на прощанье не подал.