Текст книги "Под знаком Амура. Зов Амура"

Глава 17

1

На окраине Канска веселился народ.

Там, где тракт вливался в широкую, разъезженную санями улицу, по обеим сторонам которой лепились низкорослые домишки, а над сугробными крышами росли причудливые дымные деревья, красовалась деревянная арка, увитая пихтовыми ветками и шелковыми разноцветными лентами, увенчанная надписью «Добро пожаловать въ Канскъ». На длинном, составном из многих столе, поставленном поперек дороги, пузатился огромный самовар, исходили паром миски с пельменями, высились горки картофельных шанег и пирогов; на блюдах возлегали осетры, жареные поросята; там и сям в плошках красовались соленые и маринованные грибочки, квашеная капуста, мороженая брусника и клюква, кедровые орехи; возвышались штофы с водкой и бутылки с вином…

Под разливную гармонь, балалайки и берестяные дудки-сопелки плясали парни и мужики, девки и бабы в цветастых платках. Всюду пронырливо крутилась краснощекая, смехотливая ребятня – в армячишках и шубейках, в одинаковых пимишках и всякомеховых шапчонках.

Возле арки стояли три брата Машаровы – Гаврила, Федор и Виссарион, золотопромышленники и откупщики виноторговли. Все бородатые, только цветом бороды разнились: у старшего Гаврилы – черно-пегая от обильной седины, у младших – волос разномастный, вперемешку – то как рожь спелая, то как кора сосновая; все в медвежьих шубах, барсучьих хвостатых шапках и теплых сапогах медвежьей шерстью наружу. Временами то один, то другой вскидывал к глазам, защищая от яркого солнца, руку в варежке-меховушке и всматривался в даль, туда, где в полуверсте тракт выныривал из усыпанного снегом пихтача. Неподалеку от них переминались с ноги на ногу три краснощеких девицы в кожушках-борчатках, расписных платках, ярких рукавичках; на табуретке перед ними стояло что-то крепко укутанное в пуховые платки…

– Эй, вы там, нишкни! – рыкнул Гаврила в сторону музыкантов и плясунов. Веселье мгновенно остановилось: смолкла музыка, а те из плясавших, кто успел поднять ноги, опустили их в снег осторожно, стараясь не скрипнуть. Гаврила высвободил из-под шапки ухо, направил в сторону пихтача. – Кажись, едут, – сообщил младшим братьям.

Те прислушались, кивнули:

– Точно, едут. Однако они ли?

В напряженную тишину влетел комариный звон бубенцов, с каждой секундой звучавший громче и веселей. И вот от темной полосы леса оторвались фигурки всадников, за ними – кибитка, два возка и еще пара всадников.

– Они! – Старший махнул девицам у табуретки. – А ну, девки, становись!

Девушки засуетились, разворачивая пуховые платки. Под ними скрывался румяный каравай хлеба. Его вознесли на расшитое полотенце, поставили сверху плошку с солью, и все это приняла на руки самая статная и красивая из девушек.

По знаку Виссариона снова заиграла музыка, народ кинулся в пляс, плотно перекрывая въезд в город.

– От Машаровых не уйдет! – басовито захохотал Федор. – Так ли, нет, Гаврила?

Старший промолчал, только зыркнул волчьим глазом. А Виссарион поддержал среднего брата, рассыпался мелким бесом, неожиданным при его могучей фигуре:

– Прежний генерал не уходил, и этот не уйдет. Поначалу кажный зубы кажет, а опосля с ладошки подбират крошки.

– Р-разойдись! – налетели конные. – Генерал-губернатор едет! Очистить дорогу!..

Однако никто и не подумал разбегаться да столы растаскивать. Наоборот, с визгом и смехом девки и парни обступили конников, не давая проехать, а тут и кибитка подоспела. За ней остановились возки и конники арьергарда. Поднялись шум, гам, суматоха…

2

– Regardez ça: que cۥest beau![29]29
  Только посмотри на это: какая прелесть! (фр.)


[Закрыть] – Екатерина Николаевна, приоткрыв дверцу кибитки, залюбовалась на праздничное разноцветье. Она поднялась, собираясь выйти из кибитки, но Муравьев решительно усадил ее на место. – В чем дело, друг мой? Я хочу размять ноги и поздороваться с людьми. Они собрались для встречи и, наверно, это неприлично – обмануть их ожидания.

– Подожди, дорогая, – тяжело сказал Муравьев. – Эта встреча – выдумка братьев Машаровых. Помнишь, о них был разговор с Падалкой и Струве? Жулики первостатейные, так и норовят власть на крючок поймать. Мы не должны, не имеем права общаться с ними! Особенно после Красноярска, где я отменил всяческие званые застолья. И у них я отказался обедать.

Екатерина Николаевна с жалостью посмотрела на расстроенное лицо мужа, на котором читалась какая-то детская беспомощность: он явно не знал, что делать.

– Николай Николаевич, – подбежал к кибитке Вася Муравьев, – что прикажете?

Муравьев не ответил, глядя в переднюю стенку кибитки, словно надеялся увидеть на ней спасительные указания. И, вполне возможно, даже не услышал вопрос адъютанта. Но указаний не было, а оставаться в бездействии далее было невозможно: еще подумают, что генерал-губернатор боится.

– А с народом? – Екатерина Николаевна положила свою маленькую ручку на кулак мужа, крепко стиснувший кожаную перчатку. – С народом общаться можно?

Он уловил в ее голосе и сочувствие, и явную иронию, но главное – подсказку. Да, конечно же, как ему самому в голову не пришло: надо выйти к народу! И не ради разрядки щекотливой ситуации – это его прямая обязанность царского вельможи!

Николай Николаевич прикрыл другой рукой ручку жены, благодарно пожал ее и вышел из кибитки. Катрин выскользнула за ним. Вася едва успел галантно поддержать ее под локоток и знаком подозвал Корсакова и Струве. Молодые люди выстроились в шеренгу позади Муравьевых. На всякий случай.

Появление из кибитки генерал-губернатора с супругой вызвало шумный восторг. Музыканты на своих гармошках, балалайках и дудках сыграли нечто похожее на туш. Охрана попыталась лошадьми остановить людей, но Муравьев дал отмашку, казаки отступились, и народ двинулся к именитым гостям. Впереди вышагивали Машаровы, с хрустом вминая в снег большие меховые сапоги. За ними поспешали девицы, неся на расшитом полотенце каравай с солонкой. Не дойдя пяти шагов до нового хозяина Восточной Сибири, Машаровы дружно склонились в поясном поклоне:

– Ваше превосходительство!..

Муравьев с непроницаемым лицом взял жену под руку, они обогнули Машаровых, как непредвиденное препятствие, и приблизились к девушкам с караваем.

Братья-промышленники за их спиной тяжело затопотали, скрипя снегом: видимо, не знали, что предпринять дальше.

– Здравствуйте, красавицы! – с ласковой улыбкой обратился Муравьев к девушкам.

Те засмущались, неловко поклонились. Державшая каравай даже присела, пытаясь сделать реверанс, но пимы ее плохо гнулись, и она чуть не упала. Спасибо, генерал-губернатор и его супруга поддержали в две руки, а то бы точно упала. Ее подружки дружно хихикнули, прикрыв рты цветными варежками.

Муравьев отломил краешек каравая, обмакнул в соль и с видимым удовольствием начал жевать. Екатерина Николаевна последовала его примеру, но, отщипнув кусочек, вдруг наклонилась и внюхалась в обнажившийся мякиш каравая:

– Ah, mon dieu![30]30
  Боже мой! (фр.)


[Закрыть] Какой аромат! Мадемуазель, вы сами это… сотворили?

– Не-а, – почти басом откликнулась «мадемуазель» и хихикнула в сторону. – Маманя квашню творила.

– А вкус – просто божественный! – Катрин пожевала корочку. – Во Франции нет ничего подобного, да и в Туле тоже…

Между тем Муравьев дожевал свой кусочек, проглотил и огляделся – народ подобрался поближе и с любопытством ждал продолжения столь интересного события. Даже ребятишки перестали шмыгать туда-сюда и стояли смирно, уставившись на строгое начальство, которое не побоялось самих Машаровых и не стало с ними здороваться.

Генерал-губернатор посмотрел в острые ребячьи глазенки, усмехнулся про себя – вот и первое общение с народом – и приложил к козырьку картуза два пальца.

– Здравствуйте, сибиряки! Как живется вам, люди добрые?

– И тебе здоровьица… благодарствуем… живем помаленьку… – загомонили в толпе. – Всяко быват…

– Если у вас есть жалобы на кого-то, даже и на моих чиновников, пишите мне в Иркутск, в Главное управление. И ничего не бойтесь – у меня достанет силы вас защитить от кого угодно. Но писать надо только правду. Клеветы не потерплю и клеветникам всыплю по первое число! Мне сам государь император наказал говорить ему только правду, и я от вас хочу того же.

– Слава царю-батюшке! – крикнул кто-то в толпе. Народ заоглядывался, отыскивая смельчака.

– Слава императору! – поддержал генерал-губернатор, снова отдавая честь. – Ура!

– Ура-а… – нестройно отозвались стоящие впереди. Им столь же нестройно вторили те, кто подальше.

Машаровы стояли в стороне, хмуро поглядывая на единение генерала с народом.

– Спасибо за встречу! – Муравьев еще раз приложил два пальца к козырьку. – А теперь извольте нас пропустить: спешим.

Люди заоглядывались на Машаровых, но те демонстративно повернулись к ним спиной, и тогда мужики бросились растаскивать столы.

2

Поезд Муравьева унесся в снежную даль.

Народ не расходился; в ожидании, что будет дальше, куда братья прикажут убирать такую уйму вкуснятины, негромко обсуждали событие.

– Да-а, братовьев-то – мордой в снег, а к народу – с честью…

– Што-то будет… Што-то будет…

– Государь, небось, давно знал, кого ставить надобно, да все недосуг…

– Молоденек генерал, а строжится, ажно шерсть дыбором!..

– А жена-то, жена – кака ягодка! Клюковка морозна, да и только!..

– Охо-хохоньки, кабы хужее не было…

– Да уж, Машаровы никому не спустют…

Братья тоже обговаривали, как быть, что делать.

– Крут новый хозяин! – качал головой младший. – Ой, крут!

– Ничо-о, Виссарик. – Федор сплюнул и перекрестился. – У него – крутость, да у нас – лютость. Кто кого! Верно, Гаврила?

– Молод он ишшо и росточком не вышел, – задумчиво сказал старший. – Потому и себя уронить боится – перед царем-батюшкой, перед жонкой-красавицей…

– Да-а, – потянулся, развернул могучие плечи Федор. – Таку мамзель я бы уважил! Со всех сторон!

– Уймись, кобелина! – строго сказал Гаврила. За средним братом, хоть и давно женатым, слава сластолюбца ходила по пятам. – Припомни лучше, што генерал там насчет правды сказывал?

– Да штоб писали ему в Главное управление правду как она есть. – Федор снова сплюнул и даже растер плевок.

– Вона как! Значит, почтмейстера приголубить надобно, пущай проследит. – Гаврила оглянулся на мающихся в ожидании людей. – И этим прикорм не помешает. – Махнул рукой: – Эй, земляки-сибиряки! Чо стоите – налетай, все до корки подметай!

Повторять не пришлось.

Глава 18

1

Милейшие люди Никита Федорович и Анна Васильевна Мясниковы после ознакомления с рекомендательным письмом Сенявина приняли негоцианта Андре Леграна как родного сына. Тем более что самим им Бог сына не дал, зато подарил трех дочерей, из коих последняя была еще в девицах, и при взгляде на стройного красавца-француза у отца екнуло сердце: а вдруг… чем черт не шутит… Еще и потому гостю отвели прекрасные апартаменты на втором этаже громадного дома – по меркам Красноярска, настоящего дворца, построенного специально выписанным из-за границы архитектором в стиле ампир – с колоннами и лепными украшениями.

– Здесь, голубчик, совсем недавно, чуть боле недели тому, останавливался наш новый генерал-губернатор с супругой, – говорил Никита Федорович, лично провожая дорогого гостя в приготовленные комнаты. – Проездом в Иркутск. Пять дней жили! Оказали честь!

Статная фигура коммерции советника в хорошо пошитом черном сюртуке, белой батистовой рубашке и черном шелковом галстуке, надетыми по случаю приема, смотрелась рядом с цивилизованным европейцем вполне соответственно. Анри заметил это в огромном зеркале на лестничной площадке, когда поднимался с хозяином на второй этаж. К тому же они были одного роста и немного схожи темными волнистыми шевелюрами; вот только Никита Федорович имел усы с бакенбардами «под императора» и заметный живот, а Анри каждый вечер тщательно брился и лишний жирок не накапливал.

– И как они вам показались? – довольно равнодушно поинтересовался гость. При упоминании Муравьевых сердце его сжалось, сбившись с ритма, но он даже малейшим движением не выдал волнения.

– Генерала мы почти и не видели, так, пару раз за ужином: все дни он инспектировал состояние дел в Енисейской губернии. Строг и суров, как никто до него. Бедный Василий Кирилыч – это губернатор наш Падалка – совсем голову потерял. Да и как не потерять? Казна денег отпускает мало, на все не хватает, а нашего брата, купца да промышленника, пощипать остерегается: вдруг донос кто-нибудь накатает, что мздоимец он… После ревизии графа Толстого, знаете ли…

Анри слушал вполуха: что ему до какого-то Василия Кирилыча и какой-то ревизии? Вот сам генерал, а главное Катрин, – совсем другое дело. Его служба и его любовь рядом ходят – не разорвать.

Воспользовавшись тем, что хозяин отвлекся, поправляя шелковую маркизу на окне, пропустившую в случайную щель слишком яркий луч солнца, Анри перевел разговор в нужное направление:

– А какова, на ваш взгляд, супруга генерал-губернатора?

Никита Федорович чрезвычайно оживился:

– О, господин Легран, скажу с полной откровенностью: в жизни не встречал женщины очаровательнее Екатерины Николаевны. Не знаю даже, что поставить на первое место – красоту ее или ум: и то и другое в ней представлено необыкновенно. Говорю это с полным на то основанием: пока генерал был занят смотром войск и прочими служебными экзерсисами, мы с Анной Васильевной и дочкой нашей Анастасией знакомили его юную супругу с нашим замечательным городом, много беседовали… Кстати, она – ваша соотечественница, но по-русски изъясняется очень мило и почти без акцента. А вы, mon cher ami, где изволили учиться нашему языку?

– У меня был хороший русский учитель.

– О, да-да, весьма и весьма хороший!

– Вы назвали, уважаемый Никита Федорович, супругу генерал-губернатора юной. Он что, много старше ее?

– Точно не скажу, но, пожалуй, много. Хотя и сам не стар, вроде бы, нет и сорока. А ей больше восемнадцати и не дашь. Но любит его беззаветно: все разговоры только о муже… О том, как он геройски воевал, сколько ран получил…

Анри помрачнел сильнее, чем мог себе позволить, но Никита Федорович ничего не заметил. За время их беседы он успел провести гостя по апартаментам, попутно устраняя лишь ему заметный беспорядок: то канделябр стоит не в центре стола, то подушка на диване не так лежит, то картина на стене слегка покосилась… И как раз на своих последних словах достал из жилетного кармашка золотые часы, щелкнул крышкой:

– Располагайтесь, голубчик, как вам удобно, а через час я пришлю за вами: не откажите в любезности отобедать с нами.

– Благодарю. Почту за честь.

2

Когда Анри в сопровождении слуги явился в столовую, которая располагалась тоже на втором этаже, только в противоположном крыле дома, все семейство Мясниковых было в сборе за длинным столом. Оно, семейство, оказалось довольно многочисленным: на обед приехали старшие дочери с мужьями и детьми – у каждой по ребенку, трех и пяти лет. Хозяин дома сидел во главе стола, гостю отвели место по правую руку, рядом с Анастасией, хорошенькой, круглолицей, с естественным милым румянцем на щеках и толстой русой косой, из которой выбились и завились на висках пшеничные локоны.

– Знакомьтесь, господа, – сочным тенором (di forza – отметил для себя Анри) произнес Никита Федорович, прежде чем француз опустился на стул, – месье Андре Легран, наш брат-негоциант из самой Франции, представитель торгового дома «Парижский парфюмер». А это, господин Легран, весь мой род. Небольшой, но дружный, что я констатирую с большим моим удовольствием.

Анри слегка всем поклонился и уверенно уселся на предложенное Никитой Федоровичем место. Попутно заметил, как Анастасия бросила на него искоса быстрый взгляд, зарумянившись еще больше, и несказанно удивился про себя: вдруг оказалось, что это ему очень даже приятно. Впервые за последние два с лишним года хорошенькая молодая женщина (разумеется, не из тех, кто годился лишь для разового использования в постели) не вызвала у него щемящего воспоминания о возлюбленной, а привлекла внимание сама по себе. Неужели он стал забывать Катрин именно теперь, когда до нее, как говорят русские, рукой подать? Конечно же, нет, одернул он себя, единственное, чего ему по-настоящему хочется, – это настичь Катрин, взять ее в охапку и унести в укромное местечко, как он делал не раз всего каких-то четыре года назад. Вызванная из памяти картина их страстного соединения с такой яркостью предстала перед глазами, что все окружающее вмиг померкло, сделалось нереальным, сильнейший любовный жар охватил чресла, потом метнулся вверх и опалил сердце. Анри чуть было не зажмурился и не потянулся всем телом, как это случалось всякий раз, когда вспоминались свидания с озорной кузиной. И вспоминались все по очереди, начиная с первого.

…Впервые… ей еще не было шестнадцати… гибкая стройная фигурка, больше похожая на мальчишескую… она и одеваться любила как мальчишка, чтобы удобней было скакать верхом по лесистым склонам предгорий… да уж, озорница была во всем – что в играх, что в скачках, что в купании… как она увлекла его в скачки наперегонки, когда он в очередной раз приехал в гости к дядюшке в château de Richemond[31]31
  Замок де Ришмон (фр.).


[Закрыть]… ему тогда было двадцать два… а потом у озера… она так легко сбросила с себя одежду и предстала перед ним в такой ослепительной обнаженности!!!

Анри все-таки зажмурился и тут же услышал встревоженный громкий шепот справа:

– Месье Легран, вам нехорошо?

Он открыл глаза и чуть повернул голову к Анастасии, недовольный ее вмешательством в его сугубо личные грезы:

– Благодарю, мадемуазель, все в полном порядке.

Она смутилась, зарделась и уткнулась в свою тарелку.

– О чем это вы там шепчетесь? – с добродушным любопытством пророкотал Никита Федорович.

– Ни о чем, батюшка, – слишком быстро ответила Анастасия.

– Мадемуазель Анастасия поинтересовалась моим самочувствием. Видимо, из-за того, что я просто немного устал с дороги, – вполголоса пояснил хозяину Анри.

– А я-то решил, что вы уже договариваетесь о совместной прогулке по городу. Настенька очень хорошо его знает, может многое порассказать. Обратите внимание, голубчик…

Слова Никиты Федоровича прозвучали для Анри так, словно бы он и не пытался скрывать свои далеко идущие намерения в отношении дочери. Она, похоже, догадалась и закраснелась так, что слезы выступили на глазах.

– Батюшка, ну что вы такое говорите?!

Вскрикнула, выскочила из-за стола и убежала.

– Да что я такого сказал? – растерялся и расстроился отец, оглядывая всех присутствующих за столом. Анна Васильевна осуждающе поджала губы, впрочем, не смея выступать против мужа. Дочери и зятья также помалкивали – видать, вышколены отцом и тестем. А он сам продолжал оправдываться: – Господин Легран с Красноярском незнаком, ему интересно… Не так ли, голубчик?

Оправдания его звучали довольно фальшиво, но Анри почти машинально покивал головой, чем вызвал откровенную радость Никиты Федоровича:

– Так о том и талдычу, то есть, простите, голубчик, говорю. Погуляйте с Настенькой, прокатитесь на санках по городу. А в субботу, с утреца, заложим тройки и рванем на Столбы, на нашу заимку. Это за Енисеем. Красотища там, скажу вам, голубчик, просто неописуемая, нигде ничего подобного не увидите. В баньке попаримся, в прорубь окунемся, лосятинкой свежей да строганинкой душу потешим… Э-эх!

Никита Федорович разгорячился, глаза заблестели, усы встопорщились, он как будто еще шире стал в плечах. При упоминании о заимке – это, наверное, загородный дом, подумал Анри – все за столом оживились, заулыбались, запереговаривались. По всему было видно, что такие выезды на природу нередки и приносят большое удовольствие. Понравится ли подобный пикник ему, Анри, неизвестно, однако для познания Сибири он, разумеется, необходим. И гость улыбнулся хозяину, выказывая искреннюю радость от столь экзотической перспективы.

– Мы с мадемуазель Анастасией обязательно прокатимся на санках. Завтра, с утра. А сейчас… – Анри поднялся. – А сейчас, извините, мне надо отдохнуть. Благодарю за обед.

– Ждем вас к ужину, – еле слышно сказала Анна Васильевна, и это были первые слова, услышанные от нее Анри с момента его появления в доме.

Он откланялся. Хозяин проводил его до двери и отправил одного из слуг сопровождающим, дабы гость не заблудился.

Что уж он так-то настойчиво предлагает в жены дочку, явно свою любимицу, размышлял Анри, следуя за провожатым, крепким русокудрым парнем в цветастой атласной жилетке, белой рубахе навыпуск и мягких сапогах. Такая красивая девушка, явно неглупая и, несомненно, обладающая мощным любовным магнетизмом – просто она еще об этом не подозревает, – неужели есть какие-то проблемы с замужеством? Да нет, вряд ли, скорее, папаша хочет ей лучшей участи, европейской жизни. И не было бы Катрин, чем Анастасия ему не пара? Вполне… вполне…

3

Анри лежал без сна на широкой кровати под жарким пуховым одеялом и снова и снова прислушивался к своим мыслям и не переставал им удивляться. Никогда прежде он не допускал ничего подобного. Наверное, сказалось длительное воздержание: последнее любовное приключение случилось у него накануне отъезда из Франции, где-то в начале ноября. Да, у него были женщины – этого требовал организм, бороться с ним он не мог и не хотел. Даже в алжирском плену в хибару, где они, скованные одной цепью, ютились с Жоржем Вогулом (именно Жорж, кстати, назвал эту мазанку из навоза хибарой, Анри именовал ее не иначе, как шале), приходила бедуинка Мадия и принимала в себя их неистовствующую взаперти молодую мужскую силу. Она никогда не открывала своего лица, но зато не таила под одеждой тело – смуглое крепкое и упругое тело зрелой женщины, имевшей один изъян – правая нога была много короче левой и неестественно вывернута наружу. Поэтому ходила она, кособочась и опираясь на деревянную клюку.

Мадию за ее уродство проклял Аллах – так считали в деревне все от мала до велика и время от времени выказывали ей свое презрение, бросая в ее сторону куски сухого навоза и плюясь. Чаще других это делали мальчишки, и у них была еще одна, своя забава – подбежать сзади к ковыляющей Мадии и пинком вышибить у нее костыль. Мадия падала в пыль, что вызывало у юных сорванцов дружный смех и улюлюканье, сопровождаемое плевками. Полежав какое-то время, Мадия неуклюже поднималась, отряхивалась и, погрозив клюкой маленьким мучителям, продолжала свой путь. До следующей подсечки и падения.

Однажды ее роняли таким образом несколько раз подряд, пока она не подвернула изуродованную ногу и не осталась лежать в пыли, постанывая от боли. Анри и Жорж как раз несли воду и видели всю картину издевательств. Вмешаться и прогнать мальчишек они не могли – это грозило серьезными последствиями вплоть до жестокого избиения «взбунтовавшихся рабов», но мальчишки чего-то испугались и сами убежали, и тогда бывшие легионеры поспешили на помощь женщине.

Они все-таки были наказаны плетьми – за то, что, оставив кожаные ведра с водой на дороге, довели Мадию до ее жилища. Скорее даже донесли – потому что сама она могла только ползти. А через два дня вечером, после восхода луны, она пришла в их шале-хибару, принесла лепешек, козьего сыру, кисть винограда. Но главное – она принесла свое тело, которое предложила им без слов, и они приняли этот бесценный дар и ласкали ее всю ночь по очереди, и она с нежными стонами принимала их ласки, и каждый шептал что-то бессвязно-восторженное на своем родном языке, и все они нисколько не стыдились друг друга…

Мадия приходила еще много-много раз, а потом помогла им бежать. Раздобыла ключ от кандальных замков, дала в дорогу лепешек, сыру и бурдюк с водой, указала дорогу. Прощаясь, убрала платок с лица, и потрясенным мужчинам открылось прекрасное лицо – чудный овал в обрамлении черных блестящих волос, алый рот, тонкий нос и огромные черные глаза.

– Пусть вас хранит ваш Бог. А я буду помнить… – И поцеловала каждого в губы. Крепко-крепко.

…Так вот, были у Анри Дюбуа женщины, и немало. Но всегда впереди и выше всех стояла Катрин. А теперь вдруг рядом с ней, хотя и немного позади, начала вырисовываться эта русская Настя. Анастасия. Это удивляло, немного пугало и в то же время ощутимо притягивало Анри. Он вновь почувствовал себя подростком, с замиранием сердца подсматривавшим, как переодевается ко сну молоденькая горничная Коринна. Он нередко для возбуждения вспоминал те эпизоды ранней юности.

В первый раз Анри увидел эту соблазнительную картину, забравшись на старую грушу, росшую перед окном Коринниной каморки на втором этаже двухэтажного отцовского дома. В комнате горела одна свеча, и в ее зыбком и неровном свете горничная раздевалась не спеша и обстоятельно, напевая шутливую деревенскую песенку (Анри помнил ее до сих пор):

 
Гастон, парнишка озорной,
Ну что ты делаешь со мной?
Зачем ты дверь закрыл?..
 

Она сняла и аккуратно повесила на крючок на стене белый передник, ловко расстегнула сверху вниз ряд мелких пуговичек на платье и спустила его с плеч и дальше с бедер (при виде их Анри судорожно сглотнул внезапно набежавшую слюну).

 
…Зачем помог мне юбку снять
И голой уложил в кровать —
Что ты на мне забыл?
 

Раскрытое по случаю теплого вечера окно позволяло слышать ее нежный голосок и видеть в профиль почти всю акварельно высвеченную в полумраке комнаты стройную фигурку – маленькую грудь с задорно вздернутым соском, впалый живот, а под ним – золотистым бугорком – словно большой одуванчик под солнцем. То, что было еще ниже, скрывал подоконник, но Анри это не особенно интересовало: достаточно было и представшего его глазам, чтобы сердце заколотилось какими-то рывками, лоб покрылся испариной и так нестерпимо захотелось потянуться всем телом, что он чуть не свалился с дерева.

Коринна, видимо, что-то услышала – она прекратила петь, высунулась в окно (ее левая грудь очутилась так близко от лица Анри – казалось, вытяни губы и сможешь ее поцеловать), но, наверное, густая листва хорошо скрывала юного вуайера, – девушка покачала головой, хихикнула и дунула на свечку. Комната погрузилась в темноту.

На следующий вечер он прокрался в каморку Коринны как раз перед ее приходом и спрятался за длинной раздвижной занавесью, заменявшей гардероб. Анри зарылся в висевшую там какую-то женскую одежду, оставив для глаз достаточно широкую щель, чтобы не пропустить ничего интересного.

Коринна появилась через несколько минут. Заперла дверь на задвижку, поставила свечку на маленький столик, выглянула в окно, и задернула легкую занавеску (Анри порадовался, что сменил место наблюдения), и так же, как вчера, стала медленно и обстоятельно раздеваться.

Ей, пожалуй, очень нравилось свое обнаженное тело. Она внимательно разглядывала себя, поворачиваясь так и сяк перед свечой, оглаживая грудь, живот, бедра. Повернувшись спиной к окну, чуть наклонилась и, запустив пальцы в золотистые завитки под животом, начала массировать – вниз-вверх… вниз-вверх… На ее хорошеньком личике отразилось наслаждение, и она легонько застонала.

Анри громко (так ему показалось) сглотнул, рука его непроизвольно дернулась вниз, туда, где появилось и быстро нарастало тягучее обжигающее напряжение. Он даже переступил ногами, как нетерпеливый конь, и, видимо, что-то потянул, потому что занавесь внезапно оборвалась, открыв неяркому свету незадачливого юнца. Коринна вскрикнула от испуга, а может, неожиданности, но, увидев покрытое испариной закаменевшее лицо юноши, рассмеялась.

– Молодой шевалье захотел развлечься?

Ничуть не стесняясь своей наготы, она подошла к нему близко-близко, заглянула глаза в глаза – в ее широко расставленных, больших, искорками плясал смех, – и Анри почувствовал, как маленькие пальчики пробежали по твердой выпуклости на его штанах.

– Ого! Да мы совсем готовы, – сказала она с улыбкой, и взгляд ее изменился – в нем проснулось жадное желание.

Все время, пока Коринна освобождала его от одежды, Анри стоял как соляной столб и очнулся, только когда она прижалась к нему всем телом и, не размыкая объятий, стала отступать к раскрытой постели. Он боялся оступиться и упасть, поэтому обхватил ее левой рукой под острые лопатки, а правой прижимал и прижимал упругие небольшие ягодицы, ощущая, как она ловит его набухшую плоть своим мягким лоном, и теряя от этого остатки способности что-либо думать.

Они все-таки соединились, едва успев добраться до кровати. Коринна поймала его, приняла в себя и с тоненьким всхлипом опрокинулась на спину, крепко охватив его бедра ногами…

До своей комнаты он добрался только с рассветом, весь мокрый и на подламывающихся ногах. Коринна казалась ненасытной, а у него, естественно, не было никакого опыта. Поначалу он вообще не знал, что делать, и неуклюже ворочался, пока она деликатно (как он был ей благодарен за эту деликатность!) не направила его движения, и тут он кончил. От разочарования и обиды на самого себя у Анри брызнули слезы, он рванулся прочь, но Коринна удержала. «Успокойся, мой маленький, – шептала она. – Все будет хорошо. Ты полежи немного, я тебя приласкаю, и мы еще поиграем». Он послушался, и действительно, под ее ласковыми пальчиками через несколько минут снова испытал возбуждение, и на этот раз все получилось гораздо лучше – помогли и подсказки девушки. Откуда у нее взялся такой опыт, он, конечно, не знал, да и не хотел знать – для него было главным соединяться с ней снова и снова, пока хватало сил.

С этой сумасшедшей ночи они встречались с наступлением темноты, и каждая встреча была такой же сумасшедшей, и остановиться было просто невозможно. И так было до того черного дня, когда Коринна сказала ему, что выходит замуж за сына какого-то гасконского крестьянина-богатея. Анри умолял ее не делать этого, но она потрепала его по волосам и грустно сказала:

– Ты очень хороший, Анри, но я хочу иметь семью – мужа и троих детей, а ты еще сам ребенок.

Анри убежал в лес, упал там в высокую траву и, наверное, часа два захлебывался злыми слезами. После чего вернулся домой с твердой уверенностью, что женщинам верить нельзя, что любви они недостойны, и пребывал с этой уверенностью до знакомства со своей кузиной Катрин.

4

Вслед за Никитой Федоровичем Анри шагнул в парную и едва не упал, когда обжигающий жар ворвался в грудь вместе с вдыхаемым воздухом – хорошо, поддержал вошедший следом старший зять хозяина Алексей. Сразу вспомнилась прокаленная солнцем алжирская пустыня, по которой брели они с Вогулом после побега. Но там были изнуряющие песчаные дюны, а тут – ступенями великанской лестницы – несколько широких деревянных полок, «полков», как назвал их Никита Федорович. В углу, справа от входа, в полумраке играло огненными змейками на прогоревших дровах жерло железной печи, по верху которой в железном корыте громоздились большие округлые камни.