Текст книги "Формула красоты"

Пятно третье

Удивляет логика французов. Перед отправкой в космос той самой экспериментальной конструкции, из-за которой и затеян весь полётный сыр-бор, выясняется, что одна деталь сделана не так и должна быть доработана. В ответ мы слышим: «На доработку больше денег нет». «Так не раскроется конструкция, и всё коту под хвост. Два года усилий, надежд и чаяний». «Мы всё понимаем, – отвечают французы, – только действительно деньги кончились». Собственными средствами исправляем очевидный дефект. Позже выяснилось, что на доводку конструкции у них денег нет, а на итоговую встречу – и не где-нибудь, а в Ницце, на Лазурном берегу – они находятся.

В Ниццу летела от нас пёстрая компания. Матисс писал: «Закрыв глаза, я вижу эти объекты лучше, чем с открытыми глазами, без мелких погрешностей, вот эти объекты я и пишу». А что опустить мне?

Память оставила предвыездную суету, тезисы докладов и их утверждение комиссией. Слёзы Соньки на территории ЦУПа, на отрезке к проходной. Но отчего рыдала она? Разобраться я не пробовал. Возможно, женская рефлексия, реакция на события.

«Красота спасёт мир», – повторяют теперь на каждом углу. Как же, ждите, спасёт. И что называть красотой? В красоту Франции я выбираюсь по-особому. Есть своя прелесть ранних утренних минут. Тротуары пусты. Пуста светящаяся коробочка трамвая. Вымытое пустое метро. Красота пустоты.

Дома ритуально присели, помолчали, и в этом ещё наша общая жизнь, а там, за порогом начинается путешествие. Масса деталей в реестре этого необычного дня, который в официальных бумагах считается полуднём. (День приезда и день отъезда – один день).

В чистом пустом вагоне пахнет дорогим табаком. Должно быть ехали иностранцы. Коротким переходом перехожу на другую линию метро. Капли воды на мраморных плитах пола словно следы прощальных слёз. «Не плачьте. Я не надолго. Через неделю я снова буду здесь».

Сбоку из чемодана выглядывает клочок рубашки. Можно убрать, пока никого нет. Но постепенно вагон заполняется. Напротив села семья: мать, дети, сумка на колёсиках. Дети затевают возню, затем засыпают, прильнув к матери. Рядом садится лётчик, поставив у ног портфель. Может, это – мой лётчик, от настроения и умения которого зависит моя жизнь?

Станция «Беговая». Всего лишь раз мы были здесь и играли на бегах. Всего лишь раз, первый и последний. Хотя отчего последний? Жизнь ведь не окончилась. Вагон наполняется и опорожняется. Едут на дачу. По ночам там ещё холодно и боязно ночевать, но тянет за город хоть на несколько часов, и отправляются в такую рань… Девушка читает книгу. Должно быть, едет на работу, и для неё это привычный маршрут.

Нет, это не наш пилот. Он выходит на «Тушинской», как и семья. Можно и раньше догадаться: отсутствует международный лоск. Странное дело, в вагоне занята одна сторона. Возможно, это проявление целесообразности – садятся напротив открывающихся дверей.

«Сходненская». Все вышли. Мне одному ехать до конечной «Планёрной». Дальше автобусом мимо ежей, где в 41-ом были остановлены оккупанты. Совсем недавно мы были здесь, только сворачивали в другую сторону и вместе с нами холодным грузом был Гена Жуков, умерший в Париже на улице Ренн.

До Парижа мы летим с космонавтами. Мы сидим с Соней в салоне аэробуса, в последнем ряду, где всего по два кресла с каждой стороны. За спиной «пятачок» курильщиков и туалеты. Мы беседуем, у нас с ней много общих знакомых и тем. Как – никак вместе работали несколько лет назад. Мы сидим и светски беседуем. Перед нами в ряду Лёня Сюливанов. У него в ногах большая спортивная сумка. Временами он оборачивается, предлагая принять по капельке.

Предлагаю Соне. Она отказывается, мы чинно беседуем. Я лечу в Париж какой-то «надцатый» раз, а она впервые за границу и сразу в Париж и Ниццу. Переживает. От курильщиков отделяется космонавт Волков – commandant Волков, герой дня. Это его настойчивыми усилиями была распахнута французская раскрывающаяся конструкция.

То, о чём говорит Волков, потрясающе. Он предлагает Соньке удивительный автомобильный маршрут через всю Францию: Бургонь, Шампань, Прованс к Лазурному берегу. Ну, что на это можно сказать? Вспоминается Азиз Несин «Если бы я был женщиной». Сонька слушает и улыбается. Она выглядит элегантно: чёрный костюм, из-под короткой юбки длинные ноги. Всё в ней притягивает. Отвечая Волкову, я оборачиваюсь, говорю, что этот маршрут – мечта и замечаю перхоть на сонькином воротнике. Интерес мой к ней тотчас пропадает. Такое – не редкость для меня. Деталь и отношение меняется. Глупо, по-детски, но с этим ничего не поделаешь. Таков уж я.

Весь этот день – долгая дорога. Кружным путём по Парижу из аэропорта Шарль де Голль в Орли с остановками у Нотр-Дам и на Монмартре. В соборе я рассматриваю подиум. В Москве он не давал мне покоя, я пытался его описать: мраморный, со ступеньками… А дальше что? Теперь рассматриваю. Любуюсь восточными витражами. Вернувшись я что-то читаю про Нотр-Дам и каждый раз нахожу новое, а позже подтверждение прочитанному.

Иду вдоль стены. В ней ниши святых, как индивидуальные каюты у нас на станции. Я знаю, что космосу покровительствует святая Сессиль. Где она? Есть ли у неё собственная каюта-келия? У выхода протягивают афишки: через пару часов в соборе зазвучит органная музыка, но мы будем далеко.

В автобусе Соня садится на передний ряд к Грымову. К чему неуместное притворство? А рядом Таисия с шефом. Они беззаботно болтают. Они теперь в центре всего. Я мог бы о многом им рассказать. Ведь о Париже я начал читать ещё тридцать лет назад, студентом второго курса в подсобке ленинской библиотеки.

Мне вспоминается вытянутая комната в металлических стеллажах с окнами на кремлёвские башни. Я могу многое рассказать, но меня никто не спрашивает. Хотя не трудно догадаться: совсем не просто попасть сюда и Соньке нужно поездку отрабатывать согласно принципу «дал-взял».

Не знаю как это получается, но некоторых особ женского пола меня так и тянет называть Катька, Сонька, Дашка. И не иначе, хотя я прекрасно понимаю, что это неприлично и стараюсь этого избежать. Но логика вещей заставляет, и я их всё равно их так называю, хотя не вслух, то хотя бы про себя.

На площади Терт – обычное столпотворение, и Грымов с Сонькой теряются. Мы ждём их у церкви Сакре-Кёр у автобуса. А их всё нет и нет. Пропали они. Должно быть, он ей сказал: подождут, а у неё коленки тряслись и небось холодело в животе от мысли, что она здесь, в месте мечты. Тогда из-за них мы чуть было не опоздали в Орли.

В броске на юг мы сидим привычной компанией в самолётном хвосте. А впереди продолжается шикарная выездная жизнь.

«Поесть пора». Стоило шефу заикнуться и «Сейчас, Володечка, закудахтала Таисия, – вот сосиски подкопчённые», а «сенбернар» Леня Сюливанов раскрыл бездонный саквояж. И понеслось, угощали и соседа – негра со скрипкой, а закончилось всё тем, что сосед забыл в самолёте скрипку, а Сюливанов недавнюю гордость свою – импортный фотоаппарат.

Ночными набережными покатили к Ницце из аэропорта, затем тоннелем от Ниццы и сразу вильнули в сторону, к отелю «Пьер ваканс», что на мысе Ферра. Снаружи здание его опоясано балконами и похоже на пришвартованный корабль. И впечатление мавританского, может, от моего архитектурного представления и от комбинации карминного и белого цветов.

За дверью номера сразу глухая комната – спальная, затем в предбаннике кухня-прихожая и вот просторная комната с дверью на балкон. На нём пластмассовые стол и кресла, а под балконом бассейн с подсвеченной водой.

Звонит телефон: Грымов по поручению шефа. «Есть предложение собраться в бассейне». «Предложение игнорирую», – может, в меня вселился бес. «Но все идут». «И на здоровье». Медленно разбираю чемодан.

Комната велика для одного. Зеркало во всю стену. За передней холодильник, мойка, плита в проёме стены, масса кухонных принадлежностей. Рассчитано на семью. Два дивана-кровати, стол, ещё одно, круглое зеркало. Акварель на стене. Простой сюжет: дверь, увитая зеленью.

Снова звонок. Предлагают собраться на ужин в номере Лёни Сюливанова. «Только никого не зови», – предупреждает шеф. «Как же я могу не позвать. Люди впервые приехали и ждут в номерах».

У Сюливанова тесно. Сонька в чёрном трикотажном костюме своими длинными руками-ногами напоминает карнавального чёрта. Как неуместна здесь она со своей суетой, экзальтацией, возгласами. В предыдущих поездках у нас сложился деловой ритуал, а она из него выламывается своей восторженностью. Грымов, открыв посудомойку, разбирается в её конструкции. Сервируется стол. Шеф скомандовал и понеслось.

Ночью двинулись нетрезвой компанией по шоссе в сторону Ментоны. Непредсказуемый шеф заставил всех спуститься к воде между вилл узким и тёмным проходом. Слава богу, что нас не перестреляла тогда охрана в темноте, не спустили на нас собак среди дорогой частной собственности.

Шеф решил искупаться и нагишом полез в воду. За ним из преданности поплыл и Сюливанов. Женщины отошли в сторону от фыркающих в воде. Эх, Лёня, Лёня, сенбернар Сюливанов, продался за чечевичную похлёбку! Возможно, там или перед этим в номере «Пьер ваканс» и появилась наша бифуркационная точка.

На выпивке шеф реминисцировал: «Когда был я космонавтом…» Не хочется верить, хочется возражать. «Нет. Не был». Не верили тем, кто в космонавты пролез. И вообще… «Впервые я вижу руководителя, хвалящегося привилегиями. Привилегиями пользуются». А шеф рассказывает, как его обхаживали в Париже. «Пожалуйста, выбирай любой коньяк, любой Наполеон».

Над нами звёзды южного неба, безмолвное море рядом чуть плещется чернотой. А в нём шеф и Лёня фыркают кентаврами, и в стороне по краю залива сияют далёкие ментонские огни, и капли, подброшенные купальщиками, сверкают бриллиантами.

Ах, сколько раз я пытался продолжить рассказ и на этом месте спотыкался. Об этом роскошном симпозиуме, о местах, напоминающих об Орлове и описанных Фицджеральдом, но ничего толком не получалось. Ницца – тема особого рассказа. Во всяком случае можно обойтись без необходимой полноты, перебегая данное место. Прекрасная Клер, Сонька с муками совести, встреча с Лузановым, метаморфоза в местном Carrefour’е с майором Колоницким, казино Монте-Карло, цветочный рынок, музей Шагала в Ницце и еврейский патриотизм наших медиков, суаре на ферме в горах, Сен-Поль-де-Ванс – это требует особого изложения, а пока беглой скороговоркой дневниковой записи.

Проснувшись я угодил в очаровательную картину. С балкона открылась гладь залива, ровная, как зеркало, с лодочкой на ней. На его противоположной стороне освещённый утренним солнцем сказочный город карабкался на зелёный холм. Дома невысокие разноцветные с обилием черепичных крыш. А по бокам пинии в утреннем свете, нежные, как девушки. Пальмы не как на Кубе – дикие и гордые – а с пышной гривой, роскошные. Рядом цветы у бассейна в горшках, кадках, ящиках. И просто нечего сказать – красиво и всё.

Холодный по-утреннему балкон с белыми креслами и столом, за которым я пробую писать. Снизу доносится летящая французская речь, а ещё ниже проходят русские. Если уместно так назвать нашу славяно-татароеврейскую компанию. Утром я плавал в бассейне, и теперь рядом на специальной металлической этажерке сушатся мои мокрые плавательные принадлежности, а по перилам балкона деликатно разгуливает местный французский голубь, небольшой, палевого цвета, непохожий на наших раскормленных отечественных тунеядцев. Он мне кажется по-особенному вежливым и поворачивает головку, словно демонстрирует своё внимание и старается не мешать. Я уже тороплюсь: подходит назначенное время. Снизу, сбоку, со всех сторон доносится голос шефа.

Утро чудесное: прекрасные виды и тепло. Пора одеваться. Спотыкаюсь о высокий порог балкона, о который я ещё долго буду с непривычки спотыкаться, как и задевать низкий светильник в комнате. Светильник с виду похож на купол камбоджийской пагоды.

Внизу, у залива, на набережной нас ждёт необычный сказочный поезд. Паровозик – конёк-горбунок – с цифрами 1887-го года, полицейские сопровождающие на мотоциклах в белых касках и портупее с белой кобурой, из которой торчит солидная рукоятка. Мы садимся, и поезд трогается. Вдоль залива, по набережной «Променад моряков» вдоль высокой стены, над которой прибрежное шоссе. Стена увита цветущей бугенвиллией, от названия которой мне, книжному червю, становится не по себе.

Очень медленно едем по набережной в крепость. В гору тянет наши открытые вагончики бутафорский паровоз. Машинист время от времени звонит в колокол. А по сторонам гуляющие отдыхающие дружелюбно кивают нам и улыбаются, и кажется – мы в раю, где все довольны и радостны, и вот-вот нам обязательно встретятся мои рано погибшие родители.

Преодолеваем спирали подъёма. С высоты открывается то ли французский, то ли итальянский вид. Ментон прежде был и итальянским городом. И эти благословенные места не раз переходили туда-сюда. Смотрю на волнорез, отделяющий залив. Яхты, катера, разнокалиберные судёнышки расставлены по своим местам и любуются собственным отражением.

Пленарное заседание собирает всех в зале-гроте крепости. Стены его вырублены в скале. Они из грубого камня и возле сцены переходят в обычные. На сцене трибуна, флаги, экран, а возле сцены, на каменной глыбе бронзовая женщина, молодая, обнажённая, сидит, подвернув ногу под себя. Она вглядывается в зал, и все из зала смотрят на неё.

Звучат вступительные слова. Бургомистр города Вильфранш приветствует нас от муниципалитета и жителей. Представлена русская делегация. Отмечен особый вклад команданта Волкова, действия его в открытом космосе. История отношений излагается исподволь, с того самого момента, как Жан-Лу-Кретьен отправился первый раз в русский город звёзд.

Переводы синхронные порой забавно звучат. Для нас они – чистый кайф. Всё позади и можно расслабиться. Затем фильм о проекте «Арагац»: «Вы можете сами увидеть правду о миссии…» Гаснет свет и начинается фильм… Октябрь 85-го. Горбачёв в Париже…

В зале полумрак. Я сижу вдали от сцены и чувствую, начинается новый акт. Отворяется двери и в зал в входит женщина, непохожая на других. Ото всех отличается. Она не из обслуживающего персонала, которого здесь полно. Проходит к пустующему месту. В зале масса организаторов и переводчиков. Они ведут себя неприметно и скромно, совсем не так, как она. В перерыве участники высыпают во внутренний дворик. На длинном столе расставлены соки, воды, кофе и чай. И не просто «а ля фуршет», а буфет с обслуживанием. В разномастной толпе там и тут возникают свои центры притяжения. И опять я вижу эту необычную женщину. Своей причёской и фигурой и правильным англо-саксонским лицом она напоминает фильмы с Диной Дурбин. Причёска выглядит несколько старомодной, но ей идёт, и всё в ней необычно и привлекательно.

Рука моя скучающе водит по бумаге. Во время нудных выступлений весь лист заполняется виньетками, лицами и среди них часто выходит одно лицо. Оно выглядит по-разному, сохраняя неизменное сходство. Возможно, это лицо моей молодой матери, а, может, женщины моей мечты, записанное где-то во мне генным языком. Рука сама рисует портрет женщины с распущенными волосами.

На этом симпозиуме нет директора нашего проекта с французской стороны – мадам Тулуз. Хотя кто-то пошутил: «Да, вот она». Надо всеми во внутреннем дворике возвышается фигура бронзовой беременной мадонны с зелёным животом. «Вот она – Тулуз. Она присутствует моделью». Тулуз беременна и не участвует в последних заседаниях. Ей удаётся разом совместить – проект и новорожденную семейную жизнь. Она была так же беремена в начале проекта. Возможно, нам она дана в олицетворение рождения нового в технике и для человечества.

По расписанию следующие заседания по секциям. «У медиков, – объявляют французы, – под руководством академиков Гурфинкиля и Григорьева (французы любят курить фимиам; ведь они вовсе не академики, а члены-корреспонденты), и инженеров Коротких и Грымова в технической группе. Обеды по расписанию в местном морском клубе (двести метров к морю вниз). Сегодня приём в двадцать часов в мэрии. Во вторник ужин на ферме Сен-Мишель в горах. Разные экскурсии».

Завершают пленарное заседание выступления космонавтов. «Нагрузка была на весь экипаж, – объявляет с трибуны Крикалёв. – Эксперименты накладывались друг на друга… Подготовку в составе экипажа следует начинать раньше, привлекать опытных специалистов, знающих состояние борта… Использовать опыт предыдущих проектов…»

Хорошо, правильно говорит с трибуны космонавт, хотя сам он подключился перед самым полётом, и его функции (он оставался при «выходе» в станции) на тренировке в бассейне гидроневесомости приходилось объяснять буквально на пальцах.

Комната технической группы являла монастырский антураж: вытянутая, с низкими сводами. Стены её украшены небольшого размера картинами. И странное дело: и сюжеты и подписи говорили, что все они русского происхождения. Ковалевский – «Лошадь», Левитан «Осень», Маковский «Украинка», Поленов «Порт», опять Левитан – «Зима», другая «Зима» Поленова, Серебрякова «Интерьер 1908 года», Малявин «Русские крестьянки»… Что за наваждение? Выясняется, что прежде здесь был русский форт. Здесь заправлялись русские корабли, когда после неудач Крымской войны стоянки русских военных кораблей в Чёрном море были запрещены.

Начинается первое техническое заседание. Первый доклад и первый вопрос о безопасности. Лепечет что-то невразумительное Паризо, ответственный с французской стороны. Коротких толкает меня, и я беру микрофон. «У нас, как всегда, уделялось важное внимание вопросам безопасности. Рассмотрено было сто нештатных ситуаций, но как всегда и бывает, случилась сто первая…» Я говорю и все смотрят на меня. Это первое выступление русских специалистов, неофициальное. В зале множество незнакомых, не работавших по проекту, не знающих: кто есть кто? Все смотрят на меня, а я отвечаю на вопрос, заданный не мне и мой ответ – ответ русской делегации.

И пошло-поехало. Начинаются доклады, как правило, занудные. Интересны они лишь узкому кругу специалистов, и только ими понимаются. Переводчицы стараются. Они здесь не обычные, а классные профессиональные. Перевод их состоит не из отдельных изолированных фраз, а из целых смысловых периодов.

Зал невелик, всего от силы на 30–40 человек, и пятая часть знакома нам. Остальные знакомы не с нами, а между собой. Они слушают, а нам быстро надоедает, и поневоле думаешь об ином. Мне жаль Хустова, и это связано с шефом и хустовой женой. Мне жаль другого шефова подчинённого, соседа его по дому, молодёжному кооперативу. Но временами кажется, он сам на это пошёл. Они с женой сговорились, и он сдаёт её в ренту, во временное шефово пользование.

Мы обсудили эту проблему с Юрой.

– В природе это естественно, – говорит Юра, – возьмём лягушек. Им не откажешь в естественности. Лягушки выбирают обеспеченность. По крику-кваканью самка способна определить здоров ли самец, его потенцию и даже размер подведомственной ему территории…

– Так это лягушки…

– Так, может, в лягушке этой царевна заколдована…

– По этому поводу я расскажу анекдот.

Вся мудрость наша на уровне анекдотов. А впрочем так удобней обсуждать скользкий вопрос.

– Иван – царевич прожил долгую жизнь, и как-то, копаясь в рухляди, нашел старый лук и запылившуюся стрелу. Стреляет он, как в былые годы, и отправляется за стрелой. Находит в болоте лягушку, и она говорит ему человеческим голосом: «Целуй скорее меня, Иван-царевич, и я превращусь для тебя в прекрасную девицу-красавицу». А он ей отвечает: «Пойми меня правильно. Я уже в таком возрасте, что мне интересней говорящая лягушка, чем девица-красавица».

Как говорится, всему своё время и о вкусах не спорят. А о чём же спорят тогда? Вкусы определяют всё. Отними их у нас, и станешь соседом шефовым с его женой во всей откровенности политики «дал-взял».

– Любая ценность – товар, – утверждает Юра.

– Когда это не касается тебя и твоих друзей.

Всё дело в том, что у меня есть идея: облагодетельствовать человечество. Я собираюсь открыть ему Формулу Красоты. Всё потому, что она – основа в мире всего и должна спасти мир. По определению. Я чувствую себя спасителем. Возможно, это и есть разновидность сумасшествия. Со стороны видней. Но что поделаешь, я верю в это, это меня поддерживает и это «праздник, который всегда со мной».

В самых первых рядах сидят знакомые по проекту, те, с которыми мы пуд соли съели и тянули наш общий воз. Дальше для нас фигуры неясные, что обозначились разве что только в конце проекта скрытой частью айсберга и выступают в статусе важных персон. Так и везде, имеются бурлаки и персоны возглавляющие. Но мы себя лучше чувствуем, у нас за плечами проект. А постороннему с ходу и не понять, кто был каменотёсом проекта, а кто в утопленной части айсберга. Справа наискосок сидит от меня эта необыкновенная женщина веянием прежних времён, до которых нам не дорасти. Причёска, пожалуй, по-нынешнему старомодная, но ей идёт. Она внимательно слушает. Хотя зачем наша техногенная муть красивой женщине? Зову условно для себя её «американкой» за правильные англосаксонские черты.

Её присутствие заставляет меня философствовать: «Что я Гекубе? Что мне Гекуба? И к чёрту вся наша вяжущая субординация». Я называю шефа про себя «интерпретатором», хотя вернее называть его клоуном. И в самом деле он – мастак откалывать цирковые номера. Он выступает для себя и наедине с собой. И в этом он как барон Мюнхгаузен, вытаскивающий себя из болота за волосы. Является он, скажем, с очередного разноса, казалось стёртый в порошок. Любопытствующих полно, и начинает излагать ситуацию, и постепенно выходит всё-ничего, и он – герой. Но главное – он верит в это сам уже, и этим живёт.

На людях он – бесподобен. Его блестящие импровизации – итог множества контактов и впитанных фактов, сказанного, слухов, перемешивающихся в его голове. И трюки выглядят порой убедительней фактов, убеждая и окружающих и самого.

Вечером продолжение фиесты в мэрии. В зале, похожем на ангар, расставлены столы с подносами гор птифуров, уставленные бутылками. Белоснежные официанты наполняют бокалы вином, коктейлями, шампанским. Вначале приветствие от мэрии.

Отвечает Виктор Грымов, и этим самым как бы выдвигается во гран угла. Виктора в этом смысле «хлебом не корми», дай покрасоваться чуть-чуть, что он удачно делает. В ЦУПе он в центре внимания, на виду. В нашей скрытой космической области он верхушкой айсберга. Его обхаживают журналисты и задаривают иностранцы. Он толкователь полётной сути и трансформатор кабалистики полёта на язык человеческих слов. Он разрешает связь с экипажем, он в самом деле занятый и ответственный человек, но околополётная суета сует увлекает его самого. Ему дозволены крохи информации нашей засекреченной области, и он умело этим пользуется. И теперь он уверенно говорит, не хорошо и не плохо, на четвёрку с минусом.

Он появился в нашем составе внезапно при посещении нами гиганта французской аэрокосмической индустрии, фирмы «Аэроспасиаль». Он был оформлен только лишь на неё, и нам с трудом удалось уговорить французов продлить его командировку и взять его на пару дней с собой в Тулузу. А первым тулузским днём я был несказанно удивлён: он принёс наивно-куцый листок протокола, где излагается всё «о’кэй» и подписи, его вверху. Но протокол нужен нам не о том. У нас идёт приёмка аппаратуры, и это очень важное дело и будет всё расписано. Для этого мы и приехали в Тулузу.

– Послушай, Виктор, – говорю я ему, – я тебя очень уважаю. Ты очень хороший человек и специалист. Но дело не в этом. Ты здесь не должен руководить. Нам предстоит принять приборы, идущие в полёт, и это огромный труд, а шоу закончилось.

– Тогда я подпишусь на чистом листе протокола.

И он загодя подписывает чистый лист, чтобы вложить его затем в готовый протокол, но так, чтобы его собственная подпись стояла выше всех, и этим нас обезоруживает. Да, бог с ним, пусть покрасуется, лишь бы не мешал.

В дальнейших поездках делать ему было нечего, и он брал на себя руководящую роль. Сидел не общей комнате испытаний, где творилось главное действие, а с французским руководством проекта в отдельном кабинете, «надувая щёки», мусоля генеральный протокол, где только слова-слова и графики будущих встреч. Здесь есть возможность подправить состав делегаций и вставить не только свою и своих креатур. В этой поездке его сопровождают двое: Сонька и Сева – цуповский администратор, начинающий своё карьерное восхождение.

Виктор не забывает о других, в этом нужно отдать ему должное. Только расплачивается за чужой счёт. Зачем нам брать бесполезных сорных людей в редкие командировки? Но в этом венец политики застойного периода. Ведь девяносто процентов итогов присваивают себе руководители и только десять процентов остаётся исполнителям. Пережимая струйку ресурсов, Виктор делает это по-божески, и за это спасибо ему. Наверное, так поступает и мафия и на этом держится. Но я – божий человек и настраиваюсь против него.

Действует Виктор предельно просто, согласно правилам «дал-взял». На следующей встрече в Москве он не мешал, а предложил по завершению встречи взять такси и отправиться с французами на Ленинские горы, учинить там летучий брудершафт с выпивкой и видами Москвы. Я тогда был изнурён работой и не столько работой, как окружающим её политесом и сразу поехал домой. Французам поездка понравилась. Они и сами во Франции организовывали нам развлечения и оценили по достоинству усилия Грымова.

По нашим выездным понятиям Грымов был самонадеян и смел, задерживая целый автобус, и пока он гулял с Сонькой по Парижу, вся делегация и прикомандированный к ней сотрудник КГБ были вынуждены перекуривать у машины и ждать, теряясь в догадках.

Между тем вечерний приём развивался по всем правилам куртуазного искусства. Самые бойкие уже подходили к столам, и официанты наливали им искрящееся шампанское и могли что угодно налить и смешать из разнокалиберных бутылок, больших и маленьких, пузатых, плоских, прозрачных, тёмных, шеренгой выстроившихся на столах. И всё рассыпалось. Первоначальный порядок был нарушен. Гости высыпали и во двор, где были вспомогательные столы и получалось не так на виду. Началась новая кристаллизация.

Я видел, как возле этой красивой и рослой женщины теснились подобные ей мужчины, точно клонированные, рослые и красивые, как на подбор. Я знал, что у пчёл пчелиную царицу окружают трутни местного улья. Они лишь затрудняют контакты с ней. Избранник будет не из них. Избранником станет чужой. Она мне всё больше нравилась, и как бы присутствовала во всём: и в сидящей на камне зелёной женщине и в скульптуре музея Вольта с большим животом, выставленной во дворике ратуши. Просто она и есть красота, которой нет пока определения. А спасёт ли красота мир? Скорее разрушит. Вот теперь она разрушила мир моего спокойствия и, наверное, не только мой. Хотя с французами об этом бесполезно спорить, у них свои понятия красоты.

– Фреди, кто это? – спрашиваю я знакомого инженера из «Аэроспасиаль», из баллистического отделения, что в Каннах на набережной Круазетт.

– Не знаю, – отвечает он.

Должно быть, она, действительно, иностранка, и здесь её не знают. Но Фреди не знает и многих из КНЕСа.

– Марк, познакомь меня с будущей космонавткой, – прошу я знакомого из медицинской группы. Мы выходим на свежий воздух, где у входа, прямо у крепостной стены расставлены столики, и подходим к Клоди Деэ. Она в составе французской медгруппы отвечает за эксперименты. Однако я видел её на фото в кнесовской газете, на ступеньках центрального офиса КНЕС в группе космонавтов. «Шестеро смелых» заголовком статьи. Кандидаты на космический полёт.

Во время очередной встречи в Тулузе нас пригласили в одну из комнат, где шло посвящение в рыцари. Прописывался космонавт. Кандидата на будущие полёты приняли в КНЕС и шло широкое застолье. В тарелках, в раскрытых коробках была принесённая еда, а угол комнаты был уставлен тяжёлыми бутылками шампанского. Когда подходила очередь, будущий космонавт брал в руки мачете и отсекал очередное горлышко.

Умеют веселиться французы, хотя на вечере в мэрии они ведут себя очень скромно и выпивают чуть-чуть: плеснут себе на самом донышке. Должно быть, французская житейская мудрость гласит: не веселись на виду у начальства. А мы? Море нам кажется по колено, хотя моря, как известно, очень глубокие. За одним из стоящих снаружи столиков мы с удивлением видим Ле Станга – одного из замов руководителя французского космического центра, мы рядом вместе с представленной нам будущей космонавткой. Мы говорим общие слова и пьем за совместный успех.

Существует точка резкого поворота судьбы, но мы её не замечаем и осознаём, как правило, задним числом, когда уже грош цена нашей наблюдательности. Началом нашего расхождения с шефом, наверное, можно считать разговор в тёмной и длинной комнате в конце коридора первого этажа единственно крупного здания третьей территории, куда заскочили торопящиеся Таисия и шеф. То было время общего опьянения без вина открывшихся шлюзов перестройки. Снялась вдруг разом система сдержек и противовесов, и всё, что держалось на поверхности стоячей воды, хлынуло в проран.

Шеф и Таисия – современные Лиса Алиса и Кот Базилио – вдруг замелькали вместе, готовя какие-то решения. Возможности будоражили всех. Казалось, всё теперь зависит только от тебя, от собственной энергии. Они составили деловой тандем.

Недавно закончился второй французский космический полёт. На Землю в числе возвращаемого оборудования вернулся французский блок электроники «Эркос». По протоколу блок этот не требовалось возвращать. Он экспонировался в космосе. Телеметрия регистрировала попадания в него тяжёлых заряженных частиц, и выяснялась возможность применения различных электронных схем в космосе. Но блок был спущен на Землю, и предстояло решить, как поступить с ним теперь: вернуть французам или извлечь какую-то собственную пользу.

Что могла предложить Таисия? По скудости ума или прежние связи так требовали она предложила отдать «Эркос» в какие-то отечественные разведывательные лаборатории. Мол, там, покопавшись в нём, его снова соберут и передадут по назначению. Конечно, было это по-детски наивно и беспочвенно: не просечёшь чужие схемы и своих попыток не скроешь. Нужно просто по-моему передать французам их блок и по-хорошему договориться с ними поделиться результатами.

Столкнулись мы лбами в длинной и тёмной комнате, и не вопрос Таисии: «Кто это предложил?», я ответил шефу, словно её и в помине не было: «Может, мы обсудим этот вопрос не на уровне „домохозяек“?» Я сказал «домохозяек», хотя слово «домработниц» вертелось у меня на языке. С ним вышло бы обидней, хотя и этого оказалось достаточно. Она умела держать удар и проглотила мои слова. Однако всё проходило прилюдно. И пошло-поехало.