Текст книги "Долгое дело"

Но такой весны не было. Рябинин подошел к окну, вглядываясь в густой белый воздух, в котором медленно ехали автомобили, помигивая тусклыми фарами. Туман ли это, мелкий ли дождь, или зимнее небо прощально опустилось на землю и начало медленно съедать снег? И не было неожиданности. Весна пришла втихомолку, выдавая себя только грязью и мутными ручьями, секущими остатки плотно слоеного снега на панелях. Да вот светло – шесть часов вечера, а светло.

Тихо открылась дверь. Рябинин обернулся.

– Скоро уходите? – спросил Александр Иванович, комендант здания.

– Сейчас. А что?

– Окно будем разгерметизировать. Оставьте ключ в дверях.

«Разгерметизировать»… Язык портили на глазах. Ведь есть простые и точные слова: открывать, распечатывать, в конце концов раскупоривать… Но можно понять и коменданта – он стремился быть современным и в своем маленьком деле хоть так приобщиться к научно-технической революции. Кстати, из этого загерметизированного окна дуло всю зиму. И все-таки весна пришла, коли окна разгерметизируют.

Рябинин собрал бумаги и уложил их в сейф.

В юности, когда он воспитывал в себе волю, изучая учебники психологии и пособия для безвольных, среди прочих усвоил одну полезную рекомендацию: не подрывать волю явно невыполнимыми планами. Теперь он волю уже не воспитывал и, может быть, поэтому составлял ежедневные, еженедельные и ежегодные планы, которые невозможно было выполнить ни в дни, ни в недели, ни в годы. Он это знал и все-таки на понедельник написал столбиком четырнадцать пунктов, из которых сделает, дай бог, половину. Сделает главное. Например, проведет все необходимые допросы и вряд ли прочтет вторую главу «Науки о запахах», первую осилил месяц назад. Выполнит очную ставку и определенно не пойдет на лекцию «Психология подростка». Сходит в столовую, которая в плане не значится, но не успеет в буфет за стаканом молока, который в плане записан и который нужно бы выпить ради гастрита.

Рябинин тешил себя надеждой, что стоит ему расследовать дела, томящиеся в сейфе, как наступит другая жизнь: нормальная, плановая, с одиннадцатичасовым стаканом молока. Этой надежде было много лет, ровно столько, сколько он работал следователем, потому что дела в сейфе никак не кончались.

Он запихивал «Науку о запахах» в портфель и на стук двери не обернулся, полагая, что начинается разгерметизация.

– Хорошо, что не ушли, – сказал прокурор.

Рябинин обернулся, увидел у него в руках бумажки и подумал совершенно обратное, потому что эти бумажки означали появление пятнадцатого пункта в плане.

– Базалова заболела. Посмотрите эти странные жалобы.

Слово «странные» прокурор чуть выделил, намекая, что жалобы интересны. Мол, не просто работа, а интересная работа, мол, специально для вас.

Рябинин взял разномерные листки, схваченные на уголках скрепкой, опустил их в портфель рядом с «Наукой о запахах» и шумно вздохнул.

– Там опросить человека три да решить вопрос о составе преступления, – понял его вздох прокурор.

– Хитрый вы, Юрий Артемьевич, – буркнул Рябинин, надевая плащ.

– Почему же?

Прокурор потянулся к своему носу, намереваясь его пошатать, но руки не донес. Эта привычка – в задумчивости пошатывать нос – стала притчей во языцех. На новогоднем вечере даже была пропета частушка: «Когда вопросы он решает, то нос усиленно шатает. Хорошо, шатает свой, а не чей-нибудь чужой». Юрий Артемьевич справился с некрасивой привычкой – теперь вцепился в подбородок и двигал челюсть туда-сюда.

– Эти жалобы я видел у вас на столе еще вчера. Мне вы принесли их сегодня, в пятницу, в самом конце дня, намекая, что можно поработать дома.

Прокурор улыбнулся и отпустил подбородок.

– Я и сам беру работу на дом.

– Сами можете, а загружать подчиненного не имеете права.

– Ну, чем вы будете заниматься два дня? Смотреть телевизор?

– Не держу.

– Играть в домино, карты, шахматы?

– Не играю.

– Болеть за какую-нибудь команду?

– Век не болел.

– Копаться в земле? У вас нет участка. Тогда, пить вино?

– Гостей не жду.

– Может быть, вы стоите в очереди за коврами?

– Нет, – поддержал игру Рябинин.

– Сергей Георгиевич, вы не умеете отдыхать, как все нормальные люди…

– Упустили рыбалку, прибивание полочек, обед у тещи, прогулки с пуделем и вязание крючком.

– Этим вы тоже не занимаетесь. А если не умеете отдыхать, тогда работайте.

– А если у меня есть хобби? – спросил Рябинин.

– Не представляю вас собирающим значки, спичечные наклейки или бутылочные этикетки…

– А серьезного увлечения вы не представляете? – улыбнулся Рябинин, говоря уже не о себе.

– Уж не ищете ли вы смысл жизни? – улыбнулся и прокурор.

– Ищу, – неожиданно для себя и чуть с вызовом признался следователь.

– Ну, это не хобби, – посерьезнел Беспалов, заметив, что его подчиненный заметно покраснел.

– Да, это не хобби.

Юрий Артемьевич на секунду задержал его руку в своей: хотел сказать, или спросить, или хотел поспорить… Но они уже прошли коридор и были у выхода.

То зимнее небо, которое, спасаясь от солнца, опустилось на землю, теперь опустилось и на Рябинина. Липким холодом оно коснулось лица, но больше всего ему подошли стекла очков, которые сразу побелели от незримых капель, словно кто-то шел рядом и бесшумно работал распылителем. Идти пешком сразу расхотелось – только очки будешь протирать. Рябинин шагнул в троллейбус, который по воде подкатил с шипением…

Лида была дома. Она пролетела мимо, коснувшись губами его щеки, и понеслась на кухню – видимо, только что пришла и готовила еду. Там уже что-то шипело.

Рябинин быстренько разделся до трусов и приоткрыл дверь на балкон. Одна из тех мыслей, которые потоком бегут в нашем сознании и пропадают невесть куда, вдруг попыталась остановиться. Но с балкона ринулся холодный воздух частичка зимнего неба, и Рябинин взял гантели. Тело, просидевшее день неподвижно, теперь наслаждалось работой; оно уже перестало чувствовать холод и порозовело. Но был еще резиновый жгут, который то щелкал по спине, опадая, то дрожал, растягиваясь на вытянутых руках.

– Кушать подано! – донеслось из кухни.

Рябинин трусцой пробежал в ванную. Телу предстоял еще один праздник – горячая вода. И тело праздновало вместе с душой, потому что, как известно, душа человека обитает в его же собственном теле…

Лида сидела за столом в своем любимом халате – зеленом, линялом, из мягкой фланели. Волосы, брошенные свободно, как им бросилось, закрывали всю спину и плечи. Казалось, Лида выглядывает из шалашика.

– А ведь я догадался, почему ты любишь этот халат, – сообщил он, приглаживая мокрый затылок.

– Почему же?

– Зеленое идет к твоим волосам. Ты, наверное, даже в авторучку набираешь зеленые чернила.

– А я догадалась, почему все тебя считают умным.

– Ну и почему? – теперь спросил он, зная, что его сейчас подденут.

– Ты очень долго думаешь. Этот халат пора уже выбрасывать.

– Кстати, долго думать – достоинство. Долгодумов значительно меньше, чем быстродумов.

Лида положила ему салат. Рябинин поддел бледный листик и вздохнул:

– Никто меня умным и не считает.

– И даже сам?

– Сам тем более.

– Отчего ж такое самоуничижение?

– Причин много…

– Например?

– Сегодня мне загадали загадку, а я не смог отгадать.

– Возьми отсрочку, – профессионально посоветовала Лида, которая благодаря его стараниям сносно разбиралась в уголовном процессе.

Рябинин улыбнулся, представляя загадку в процессуальном документе.

– Два раза вызывал одного свидетеля, и он все приходил навеселе. Пригрозил, что отправлю в вытрезвитель. Наконец явился трезвый, дал показания, подписал протокол и говорит: «Товарищ следователь, все вы спрашиваете… А если я вас спрошу?» Пожалуйста, отвечаю. Думал, его интересует дело. А он решил проверить мои умственные способности. «Отгадайте загадку: висит груша – нельзя скушать».

– Как же ты не отгадал? Ведь лампочка!

У Лиды загорелись глаза. Она перестала есть и выпрямилась, забросив волосы назад, подальше с покатых плеч. Перед ним сидела девочка, готовая отгадывать загадки, прыгать через скакалочку и бегать взапуски. Наивная девочка, которой уже за тридцать. Которая полагает, что в прокуратуре загадывают детские загадки про лампочки. Рябинин смотрел на нее, позабыв про салат, и давил радость, которая показалась бы ей беспричинной и от которой он получал наслаждение, – она, слава богу, никогда не повзрослеет. Да и что такое женщина, как не девочка, которая стала женственной. В нем тоже сидел мальчишка, и Рябинин не знал, как это сказывается на его личности, – себя не видно. Но ему нравились люди, которые не запечатали своей детской души жизненным опытом. Душа не окно, быстро не разгерметизируешь.

– Не лампочка.

– «Висит груша – нельзя скушать» всегда была лампочкой.

– Нет, это тетя Груша повесилась.

Секунды три она смотрела на него приоткрыв рот. Потом засмеялась, и обрадованные волосы опять застелили плечи. Она их вновь отбросила, мгновенно перестав смеяться.

– Дурацкая загадка.

– Как раз для следователя, с трупом.

Рябинин принялся за чай – напиток номер один. Он мог пить его всегда и везде. Мог пить как вино, вместо вина, в веселой компании и уж тем более в одиночестве. Когда Лида на кухне заваривала чай, он из комнаты безошибочно выкрикивал ей сорт. Все хотел завести чайник в прокуратуре, да как-то стеснялся бегать со стаканами. А чай был бы ему полезнее отдыха. В столовском же буфете стоял импортный никелированный агрегат, пофыркивающий и погудывающий, – теперь все пили кофе. Без молока и сахара. Из маленьких чашечек. Смакуя.

– Еще налить? – спросила Лида, чуть тревожа голос: третий стакан.

– Конечно.

Чай для Рябинина был не просто напитком. Как многие городские жители, инстинктивно жаждущие связи с природой, он чувствовал ее даже в чае. Чай и есть частичка природы. Он пах травами, да и сам был обыкновенным сушеным листом. Стакан чая – его нужно пить только из стакана, – поставленный на солнце, солнцем же и вспыхнет, словно эта звезда плеснула в него свою огненную жидкость, потому что чай жил под солнцем и запас бушующего света не на одну заварку. Для чая не годились маленькие чашечки, вроде кофейных, его там не видно, да и не идет ему манерность, как, скажем, не идет писать на маленьких пачках членистоногие выражения «Росглавдиетчайпром». Нужно очень просто и очень кратко – «Чай». Только золотом. Казалось бы, не наше слово, а давно обрусело и стало своим, как «дом» или «хлеб». Есть длинный и нежный цветок «иван-чай». Но нет и не могло быть «иван-кофе» или «иван-какао».

– Еще? – удивилась Лида, удивляясь этому каждый вечер.

– Последнюю.

– Водянка будет. Может быть, теперь кофейку? – хитренько спросила она.

Если чай Рябинин считал самой природой, то кофе относил к продукту научно-технической революции, к ее издержкам. Когда он видел чашку темной дегтярной жидкости с ободком желтой пены, ему казалось, что ее зачерпнули из мутного городского ручья. Тут напечатанное на коробке слово «Ростовкофецикорпродукт» его не коробило. Он не верил любителям кофе, подозревая их в простой приверженности моде.

– Спасибо.

Рябинин поднялся и поцеловал Лиду.

– Что будешь делать? – спросила она.

– Прокурор дал небольшой матерьяльчик. Уж посмотрю сразу, чтобы завтра быть свободным.

– Небольшой? – Она прищурилась, и ее серые глаза потемнели: эти большие и небольшие матерьяльчики бывали почти каждый выходной.

– Крохотный, – заверил Рябинин и, чувствуя от чая некоторую тяжесть, прошел в комнату к своему огромному столу.

Ампирная старинная лампа сияла позолотой, как собор. Он сел в кресло и включил ее, хотя в комнате было еще светло, – для уюта. Желтый свет упал на крупно исписанные листки его статьи, а может быть, целой монографии, озаглавленной «Виновное поведение». Для кого писал, кому она нужна… Только для себя, с единственной целью – выговориться, отдать свои мысли бумаге, потому что они мешали, толкали на споры, которые никогда не приносили ему облегчения. Впрочем, статью можно предложить какому-нибудь юридическому журналу.

Он начал разгребать место…

Статью подсунул под папку с выписками и вырезками о достижениях криминалистической техники. Пачку журналов осторожно сдвинул вправо так, чтобы она вторым боком стиснула пачку книг. Пишущую машинку переставил на самый край. Дневник пока заткнул между кипой обвинительных заключений и куском лилового флюорита, который под абажурным светом казался черным. Свинцовый кастет, употребляемый как грузик, был отправлен в кучу, второй год растущую в том месте, где стол примыкал к стене: беглые записи, письма, брошюрки, конспекты, фотографии… Перед собой оставил только портрет Иринки, которая сейчас была у Лидиной мамы, – выпросила ее пожить в предшкольный год. И от этого у Рябинина частенько портилось настроение и ныло сердце.

Место было расчищено. Он извлек прокурорский материал и начал читать, ни к чему не прислушиваясь и не приглядываясь, но чувствуя каждый Лидин шаг. Вот она включила воду – моет посуду. Выключила. Вытирает, позвякивая ложками. Отбросила волосы, и они, видимо, недовольно и сухо зашуршали. Идет в комнату. Дождался… Оказывается, он тихо и нетерпеливо ждал, когда она сядет в кресло, включит торшер и возьмет книгу. Тогда можно не оборачиваясь протянуть руку, которая котенком уткнется в ее теплое плечо.

Он засмеялся:

– Ты когда-нибудь видела м'куу-м'бембу?

– Видела, – спокойно ответила Лида.

Рябинин повернул к ней голову – она сидела в кресле с ногами, свободно там умещаясь.

– Где же?

– У себя на работе. Сидит в соседней комнате. Двадцать лет пишет кандидатскую диссертацию. Дурак дураком. Черный, уже лысый, нахальный. Типичный этот… которого ты назвал.

Рябинину нравилась ее свободная фантазия, которая соединяла, казалось бы, несоединимое.

– А что? – Она кивнула на его листки. – Вашу мембу украли или убили?

Он вышел из-за стола, потому что все прочел и осталось только спланировать вызовы свидетелей. И подумать, какой тут будет состав преступления, а думалось лучше всего на ходу.

– Мошенничество. Например, за деньги одна дама предсказала молодоженам, что их брак окажется долговечным.

– И правильно предсказала?

– Пока живут.

– Сережа, тогда я не понимаю, что такое мошенничество.

– Завладение чужим имуществом путем обмана.

– Какой же она допустила обман? Гадали добровольно. Деньги отдали сами. И предсказание, возможно, сбудется.

– Другую женщину за деньги учила обращаться с мужем.

– И правильно делала.

– Это почему же?

– А кто девушек этому учит? В школе? В семье? Подружки?

– Сердце.

– Сердце научит любить.

– А любовь сама знает, как обращаться с любимым человеком, – убежденно ответил Рябинин.

Он подошел к ней и аккуратно, как тончайшей золотой проволокой, обмотал свою руку ее волосами. Лида закрыла книгу и не мигая смотрела на торшер, как смотрят в огонь. Она уже была во власти той мысли, которую готовила для ответа.

– Сережа, должно быть место, куда человек мог бы пойти и спросить о том, что его мучает. Например, о совести, о сомнениях, о той же любви, о тоске своей…

– К батюшке, что ли?

– Не-ет, ведь хочется знать мнение кого-нибудь земного, официального.

– Есть общественные организации.

– Не-ет, тут нужен специалист по человеческой душе.

Однажды Рябинин не смог вразумительно ответить студентам юридического факультета на вопросы: почему человек идет за советом к следователю; почему заключенные пишут ему письма, а после отбытия наказания частенько приезжают поделиться, как со старым другом? Потому что следователь – тот представитель государства, который в конечном счете занимается человеческой душой. Лида на вопрос студентов ответила бы сразу. Откуда у нее взялась такая зрелая мысль? Ведь он только что восхищался ее очаровательной наивностью…

– Но ведь мошенница получала деньги, не затрачивая труда.

Лида улыбнулась, заблестев веселыми глазами:

– Вот тот мумба, про которого я говорила, получает немалые деньги и не затрачивает никакого труда.

– Женская логика.

– Я и есть женщина.

Он размотал волосы, взял ее ладошку и погладил своей растопыренной пятерней, ожидая прикосновения к нежной коже. Но ладонь оказалась сухой и шершавой, пожалуй, грубее его ладоней. Он руками только писал и печатал. Ее же маленькие ладошки стирали, мыли, убирали… Та раздерганная мысль, которая во время разминки хотела зацепиться в голове да так и пропала, теперь вернулась осознанной:

– Ты окна разгерметизировала?

– Что я… окна?

– Распечатала?

– Да. И балкон.

– Я же хотел сам…

Рябинин поднял ее руку и поцеловал эту выдубленную мойками кожу, чуть пахнувшую хвоей:

– Вот тебе надо сходить к этой мошеннице.

– Зачем? – удивилась Лида.

– Узнать, как со мной обращаться.

– А я знаю.

– И кто ж тебя научил?

– Сердце, – шепотом ответила она.

– Но ведь сердце умеет только любить.

– Да. А любовь уже все умеет.

Из дневника следователя. Сегодня листал телефонную книгу и удивлялся: какая пропасть научно-исследовательских институтов. Чего только не изучают! Полимеры, цемент, свеклу, огнеупоры, сварку, масличные культуры, полупроводники… Не понимаю, как можно интересоваться состоянием, скажем, цемента, когда рядом живые люди, – их же состояние интереснее. Изучают поведение насекомых, рыб и животных… Опять-таки не понимаю, как можно изучать, например, поведение обезьяны, общаясь ежедневно и ежечасно с людьми… Да ведь человек интереснее! Его поведение нужно изучать, его повадки!

Отступившись от города, зима еще цеплялась за этот парк, который лежал всего в каких-то километрах пяти от окраин. Черные дубы, окаменевшие за зиму, стояли тихо, как стоят деревья поздней осенью или ранней весной, словно чего-то ждали. У земли их стволы проросли плотным мхом и казались укутанными потертым зеленым бархатом. Пегая прошлогодняя трава лежала на земле как настеленная. Круглые ямы и ямки промерзли молочным льдом и ярко белели под теплым солнцем.

Пожилой грузный мужчина медленно брел по безлюдной аллее. Его тяжелое длинное пальто было распахнуто и, казалось, своими широкими полами волочится по грязи. Шляпу он держал в руке, подставив лысую голову теплу. Он частенько сходил с дороги и подолгу вытирал ботинки о сухую траву – тогда смотрел по сторонам дальнозоркими глазами. Людей почти не было: на всех воротах висели объявления, что парк закрыт на просушку. Да и грязь. Людей почти не было, но были птицы, и хотя они свистели, щелкали, прыгали и шумно взрывали воздух где-то вверху, на деревьях, казалось, что ими заполнены все аллеи.

Мужчина вытер ноги тщательнее. Впереди, на обшарпанной, еще не перекрашенной скамейке, сидела женщина. Он осторожно подошел и вежливо кашлянул. Женщина не шелохнулась.

– Здравствуйте, – сказал тогда он. – Я вам звонил…

Она чуть повела головой, вроде бы показывая куда-то в землю. Он пошарил взглядом по вдавленным каблучным следам, по куче прошлогодних листьев, по скамье и увидел рядом с женщиной разостланную газетку. Он сел, заговорив, прихихикивая:

– Верно вы сказали… Мимо вас не пройдешь. С того конца парка видать.

Но ее лица он не видел: его закрывали поля бордовой шляпы, надетой слегка набок и огромной, как колесо.

– Что вы хотите? – спросила женщина низким грудным голосом.

– У меня, Аделаида Сергеевна, дело тонкое, – вздохнул он.

– Разумеется, – поощрила она скорее не словом, а тоном. – С толстыми делами идут в милицию…

– Чтобы понять, нужно в мою жизнь вникнуть, хотя бы на грамм.

– Хоть на килограмм.

Клиент помолчал, решая, не насмехается ли. Но без ее лица было не решить. Тогда он закряхтел, вдавливаясь поплотнее в скамейку.

– Так вам скажу: права мама. Бывало, лупит меня и приговаривает: «Ласковый ребенок две матери сосет, а вот такой урод ни одной не будет». Фигурально говоря, всю жизнь сосал лапу. Папаша тоже был без высшего образования – схватит сапог и меня им по голове. Вот и получалось, что в отроческом возрасте поехал я в колонию. А уж потом в моей жизни что ни день, то факт. А они в этом возрасте учились играть на пианинах! И теперь все бренчат.

– Кто?

– Соседи мои, Иванцовы.

– Ну и что?

Поля ее шляпы дрогнули. Он ждал, что Аделаида Сергеевна повернется, но она осталась прямой и неподвижной, как парковый дуб.

– Я же говорил, что у меня дело тонкое. Возьмем квартиру. Я до срока жил, считай, в «тещиной комнате»: шаг вдоль – шаг поперек. А ему лет тридцать, ей приблизительно тоже в это время, а у них отдельная двухкомнатная. Почему?

– Ну, уважаемый, с такими вопросами обращайтесь в центральную прессу.

Но он уже не слышал. Подбородок, где, казалось, скопился жир со всего лица, побордовел, как и ее шляпка.

– У меня вместо жизни случились полные нули. В чем я ходил в тридцать-то лет? В ватнике, в кирзовых сапогах шлепал… А он в костюмах полосчатых да плащах импортных. Шуба у него дубленая, а у нее цигейковая – с баранов надрали. Пил-то я что? На поллитру разживешься да на огурец давно просоленный. А они коктейли по субботам тянут… А ел что? Да что достану. Хамсу, к примеру. Эта же свиристелка может вечер пробегать по гастрономам – буженины ей подавай. А мою холеру, так называемую жену, за бутылкой пива не выпрешь. Из скотины у меня была одна кошка, да и та сбежала. А у них собака лохматая, красавица, не собака, а прямо кот в сапогах. На чем я езжу? На общественном транспорте. А они «москвича» купили! За какие такие заслуги?

Его вдруг схватил какой-то ухающий кашель, которым он зашелся надолго, теперь покраснев весь, до самого темени. Вздрагивала скамейка, и ритмично колыхались поля шляпы. Голуби, бежавшие было к ним, ошарашенно бросились в небо…

Отдышавшись, он вытер лицо платком и уже тихо досказал:

– Обидно. Смотрят они на меня, как на чучело. Вроде как уцененный какой. А вчера звонят в дверь. Папаша, мол, у нас остались кое-какие продукты, не хотите ли? Верно, остались. Наберут, а не сожрут. Полторта, сыру с килограмм, салатов да винегретов. И бутылок пять, в каждой винца на донышке. Взял. Не обидно ли, а?

Он потянулся под шляпные поля, стараясь на глаз определить, обидно ли. Но увидел ее ухо и щеку, розовеющие в солнце и свежем воздухе.

А воздух вдруг посинел от прозрачного дыма. Запахло кострами. По краям парка жгли поля сухой травы, и никто не знал, нужны ли эти палы, или мальчишки озоруют, благо стебли вспыхивали от единой спички.

– Обидно, – согласилась Аделаида Сергеевна.

– Пусть им тоже будет обидно, как и мне, – оживился он, нервно застегивая пальто, словно защищаясь от дыма.

– Чего вы хотите?

– Какую-нибудь им пакость.

– Пакости, уважаемый, я не делаю.

– А мне сказали…

– Дураки сказали, – перебила она. – Я занимаюсь эманацией утраченного духа.

– Я, считай, все утратил…

– Так чего вы хотите?

– У меня ихние продукты поперек горла стоят. Пусть и они хоть раз поперхнутся.

– Сто рублей.

– Дорого, – удивился он. – Могу только пятьдесят.

– Такая будет и эманация.

– Какая такая?

– Уцененная.

Он насупленно посмотрел на дубы, на кучу прелых листьев, на сизый воздух.

– Пятьдесят рублей тоже деньги.

– Я на пенсии.

– В автобусе вам уступят место.

– Ладно, пусть эта… уцененная.

Он полез в нагрудный карман и долго шевелил там пальцами, вслепую отсчитывая сумму. Она взяла ее небрежно, как берут трамвайный билет.

– Почтенный, сообщите мне какую-нибудь подробность из их жизни. Например, какие между ними отношения?

– Вроде бы любовь. Ревнует ее сильно…

– Достаточно. Теперь нужны их имена и адрес. Подождите, я возьму записную книжку. Рой, дай сумочку!

Гора сухих листьев вздрогнула и зашелестела. Из нее медленно вышла огромная белесая овчарка с дамской сумочкой в зубах. Пенсионер вцепился в скамейку и смотрел на собаку, тяжело дыша. Рой тоже дышал тяжело, – жарко.

– Ну? – сказала Аделаида Сергеевна, достав записную книжку.

– А вы ничего такого… В смысле смертельного или подсудного?..

– Я, почтенный, работаю на биотоках.

– Током и убить можно.

Он медленно вздохнул, боясь движением груди привлечь внимание овчарки.

Из дневника следователя. Рядом со мной живет семидесятилетний пенсионер, которого непонятно зачем отправили на пенсию: он бегает, что-то носит, что-то сверлит, кого-то навещает… Ему известно все на свете. Вчера остановил меня и почти час рассказывал, чем он занимался в жизни: от преподавания до водолазных работ, от дрессировки служебных собак до ремонта воздушных шаров…

– Скажите, а смысл жизни вы искали? – спросил я, потому что кого и спрашивать, как не семидесятилетних.

– На Марсе?

– Нет, на Земле.

– Смысл жизни… кого?

– Себя, нас, всех…

– А-а, смысл жизни в этом смысле, – усмехнулся он. – Некогда было.

– А вы бы в свободное от работы время.

Максим Николаевич Иванцов, молодой ученый, опять перечеркнул фразу. Их, перечеркнутых, уже набралось полстраницы – великие писатели творили чище. Иванцов начал морщиться, потому что сочинял не научную статью, не доклад и не докторскую диссертацию, а тезисы популярной лекции для клуба здоровья на тему «Берегите нервы!». Видимо, начать стоило с главной мысли, ради чего и затевалась лекция. А там само пойдет.

Иванцов взял чистый лист бумаги и написал: «Владеть своими нервами можно научиться так же, как, скажем, владеем мы своими собственными руками. Примеры». Он подумал – зачеркивать ли? – все же оставил и вписал следующий тезис: «Более половины тяжелых стрессов случается из-за пустяков. Примеры». Третий тезис лег на бумагу как-то сам, не придумываясь: «Стресс – это защита организма от неблагоприятных ситуаций. Но мы поставим вопрос иначе: защитим свой организм от стрессов! Примеры».

Лаборантка Верочка приоткрыла дверь ровно на столько, чтобы в щель пролез громадный парик, который на маленькой головке выглядел кавказской папахой.

– Максим Николаевич, вас к телефону.

– Жена?

– Нет. Но женщина.

Он махнул авторучкой:

– Скажите, что занят. У меня через час лекция.

Верочка с готовностью пропала. Иванцов склонился к бумаге – тезисы пошли легко: «Мы умеем беречь время, деньги, электроэнергию, ботинки… Мы даже умеем беречь сердце, печень, желудок… Но мы не умеем беречь нервы! Примеры».

Дверь опять приоткрылась. Теперь кудлатая папаха-парик втянула и худенькую фигурку.

– Максим Николаевич, она говорит, что вы ждете ее звонка.

– Жду? Не помню…

Иванцов чуть помедлил, оказавшись меж двух желаний: записать новый тезис или сразу пойти к телефону. И все-таки поднялся. Возможно, кого-нибудь и просил позвонить…

Взяв трубку, он хотел сказать «Алло!» или «Да!», но ничего не сказал, удивившись тяжелому и торопливому дыханию на том конце провода. Так мог дышать только мужчина. Или женщина, пробежавшая дистанцию.

– Что же вы молчите? – спросила трубка все-таки женским, низким и сочным голосом, каким в опере поют мамаши, няни и бабушки.

– Я слушаю вас, – недовольно ответил Иванцов, словно его поймали за подслушиванием.

– Максим Николаевич Иванцов?

– Да. А вы кто?

– Это неважно.

– То есть как неважно? – удивился он.

– Вы меня не знаете. Я живу рядом с вашим домом.

– И все-таки вам лучше назваться.

– Максим Николаевич, время дорого, а мы разводим антимонии…

– Чего вы от меня хотите? – перебил Иванцов.

– Сделать сообщение…

– Чтобы сделать научное сообщение, уважаемая незнакомка… – опять перебил он, но и его тут же перебили:

– Сообщение ненаучное, Максим Николаевич.

– А какое же?

– Анонимное. Только что в вашу квартиру вошел мужчина.

– Вор, что ли?

– Он вошел вместе с вашей женой Людмилой.

Иванцов замолчал. Начиная разговор с незнакомкой, он подсознательно допускал, кем она могла быть: референтом из головного института, соискательницей, матерью студента, забытой сокурсницей, в конце концов, знакомой, которая решила его разыграть. А этой женщины не допускало даже подсознание.

– Мало ли у жены знакомых, – невнятно предположил он.

– Знакомый в чине капитана. Кстати, она с ним встречалась и на прошлой неделе.

Среди военных ни друзей, ни родственников у них не было.

– А зачем вы это мне сообщаете? – наконец нашелся Иванцов; он решил, что все-таки нашелся.

– А кому же сообщать? Не в милицию же.

Она усмехнулась: Иванцов это понял по особому, какому-то булькающему тембру, словно ее голос пропустили сквозь воду.

– Это не ваше дело! – сказал он решительно, зная, что ему надо бы положить трубку или обругать ее; нет, лучше пристыдить; нет, все-таки лучше бросить трубку на аппарат так, чтобы треск ударил по ее огромным – конечно, огромным, как у всех анонимщиков, – ушам.

– Конечно, не мое, – спокойно согласилась она. – Но вы еще молоды, Максим Николаевич. Запомните, легче придавить искру, чем тушить пожар.

И она положила трубку. Трубку положила все-таки она. Он еще держал, теперь уж боясь с ней расстаться, – ведь стоит опустить ее на аппарат, как нужно что-то предпринимать.

– Неприятность?

Верочка внимательно смотрела на него своими маленькими глазками, а может быть, и не маленькими, – под таким париком все мельчало.

– Нет-нет, – ответил он и осторожно положил трубку, словно это была не мембрана, спрятанная в пластмассу, а что-нибудь живое. Например, ухо. Почему ухо? Уж тогда глаз, – ведь она подсматривала.

Иванцов вернулся в свою комнату и медленно опустился на стул. Перед ним лежали тезисы о нервных стрессах…

Навет? Ложь? Возможно. Но как эта наветчица узнала его имя, адрес, рабочий телефон… Да и какой смысл ей обманывать? Бежала к телефону, даже запыхалась. А ведь сегодня Людмила не работает, должна быть дома – и это совпадает.

Позвонить! Ну конечно позвонить. Для чего? Чтобы услышать фальшивый голос и дать уйти капитану?

Он сцепил пальцы и закрыл ими глаза, как замуровал решеткой. Приятели смеялись над его ревностью. Людмила на нее обижалась. Выходит, что зря смеялись и зря она обижалась…

Иванцов вскочил. Телефонная трубка почему-то прыгала в руке, как свежепойманная рыба, а диск, наоборот, словно заржавел – он всегда крутится с одинаковой скоростью, как бы человек не спешил.

– Такси?!

Людмила Иванцова заметила, что самые хлопотливые дни те, которые предназначены для отдыха. Поспав после ночного дежурства каких-нибудь часика три, она уже стояла посреди квартиры, не зная, за что взяться.

Прежде всего «Чародейка» – спальный гарнитур, который достали на той неделе. Максим ворчал: гарнитур приобрели – жилплощадь потеряли. Громадные кровати, сдвинутые вместе, съели одну комнату, распластавшись посредине, как музейный экспонат. Да и спальня стала походить на музей, где табличка «Руками не трогать» не удивила бы. Людмила собиралась двигать эту «Чародейку» до тех пор, пока комната не обретет жилой вид.

Еще нужно пробежаться по магазинам, что-нибудь до пяти часов, пока народ не пошел с работы. Но это потом, после «Чародейки». А можно и не ходить, – вчера была.

И обед, приготовить настоящий обед с привлечением кулинарных книг, вина и праздничного сервиза. На первое гороховый суп, который любит Максим. Ну, затем тушеное мясо. И клюквенный мусс на десерт. А можно придумать и совсем-совсем другое. Жена осталась дома – это должно чувствоваться. Даже по обеденному запаху, и может быть, прежде всего по нему. Максим шутит: любовь зависит от уюта. А вдруг не шутит? Нет, шутит, потому что уютолюбцы неревнивы.